Текст книги "Призраки Шафрановых холмов (СИ)"
Автор книги: Кшиарвенн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
Из окна камеры тянуло свежей прохладой, и это было лучше, чем застоявшееся смрадное тепло. Это было похоже на ночлеги в их старом щелястом цирковом фургоне, на сене рядом с белой кобылой, которая иногда снисходила до того, что ложилась и грела озябшего мальчишку своим телом.
Мо подвинулся поближе к окну и сжался в комок, сохраняя тепло. Спать. Нужно спать – чтобы завтра были силы.
Во сне было все как обычно – за все двадцать пять лет его жизни сны Мо Фросту, по прозвищу Тин-Пэн, либо не снились вовсе, либо приходили одним-единственным видением: встающим над шелестящей тростником речной заводью огромным ярко-рыжим солнцем. И такая от этого солнца наваливалась жуткая и сладкая тоска, что просыпался Мо с повлажневшими ресницами и весь день после того был сам не свой.
Однако в зябкую весеннюю ночь солнце не поднялось, вместо него невнятную черноту сна сменила давящая на голову тревожная томность. Мо вскочил, распахнув глаза и слепо пялясь в темноту.
“Вставай”.
***
Говорят, что умный человек всегда может расслышать, как и когда поворачиваются шестеренки в его судьбе – но это не что иное, как самое наглое вранье. Подобное умеют слышать разве что те, в ком еще чуется животное, земное и живое, не иссушенное цивилизацией – или уж мудрецы, преодолевшие великую сушь рациональности, как пилигримы пустыню.
Генри Уотсон не относился ни к тем, ни к другим. Он верил в судьбу лишь настолько, насколько может в нее верить не слишком удачливый, умный и достаточно смелый человек, побитый жизнью настолько, чтобы не иметь иллюзий относительно нее. Тяжелая болезнь отца, собственные неудачи в качестве колониального военного чиновника в Индии – Генри, в отличие от младшего брата, был человеком чрезвычайно амбициозным и уж никак не смог бы, как Джон, удовольствоваться судьбой полкового врача, – уже в Новом свете бегство старшей дочери из дому с человеком, по всеобщему мнению ее недостойным, и наконец тяжелое душевное состояние жены, страдавшей чем-то вроде черной меланхолии, лишило Уотсона всяких розовых очков, если они у него вообще когда-либо были.
Переехав с полгода назад в Саутпорт, в унаследованное им, как старшим из живых родственников, поместье, прежде сдававшееся в аренду местному фермеру, а теперь вернувшее название “Шафрановые холмы”, он надеялся на подвернувшееся выгодное дело, на работу по своей едва не забытой уже специальности химика и геолога. А еще думал о том, чтобы рассеять переменой обстановки состояние жены, которая после бегства Эллен, своей любимицы, все более погружалась в апатию и меланхолию и с трудом переносила даже солнечный свет. Уотсону казалось, что все эти невероятно счастливые совпадения есть следствие того, что в жизни своей он вышел на какую-то особенно прямую верную дорогу, по которой бог – или же мировой разум, как он чаще именовал внешнюю силу, повелевающую мирозданием, – поведет его к процветанию и чему-то, сладостно схожему со счастьем.
И верно, таинственная тишина и уединенность поместья, простота и непритязательность житья-бытья маленького городка несколько оживили Виргинию Уотсон, так что она даже стала выходить завтракать, обедать и ужинать вместе с мужем и младшей дочерью и приказала в своей спальне повесить тонкие светлые шторы, чтобы, как она сказала, не мешать солнцу и луне.
Однако просветление было недолгим – все чаще Виргиния, сев за стол, ничего не ела и молчала, не поднимая глаз, перекладывая с места на место приборы, тарелки, салфетку и бокалы, все больше времени она проводила у себя в комнате, перебирая старые письма, книги, бумаги – бездумно, почти не всматриваясь в строчки, занятая словно бы одним только перелистыванием высохших страниц и вслушиванием в их мертвящий шелест.
Но самой большой переменой было то, что состояние жены теперь почти не беспокоило Уотсона – он старался исправно исполнять свои обязанности главы семьи, но сердце его закрылось для жены, оставшись открытым только для младшей дочери. И даже в отношении Ады – Ариадна было ее полное имя, тяжеловесное и совсем не идущее сутуловатой, немного неуклюжей и стеснительной девочке, – Уотсон был порой нехорошо подозрителен, хотя девочка ничем не напоминала свою красавицу сестру, а скорее пошла нравом и повадкой в отца. Отец и дочь много времени теперь проводили вместе, выезжая по выходным, а порой принимая приглашения немногочисленных жителей Саутпорта, кого английское кастовое сознание Уотсона полагало людьми, подходящими для знакомства. На словах, однако, Уотсон был в равной степени учив со всеми, от рабочих, нанятых им для того, чтобы долбить и копать неподатливый грунт холмов в паре миль от старого русла реки – холмов, где должен был быть уголь, – до мирового судьи, гордившегося своей парой караковых быстроногих коней, запряженных в шарабан с лакированными крыльями, и своими шелковистыми темно-каштановыми бакенбардами.
Так шла зима, и пришла весна, и зазеленели холмы. А в доме мирового судьи отмечали его рождение, и праздничная вечеринка, ничем не отличающаяся от таких же вечеринок в доме доктора, шерифа, хозяина кожевенного заводика и владельца лесопилки, затянулась допоздна. Уотсон и его дочь были приняты вполне хорошо, однако уезжал Уотсон из дома судьи без сожаления. И без сожаления он согласился подвезти шерифа, который выпил чуть больше, чем позволял себе перед тем, как взобраться на свою лошадь. Шериф, мистер Риксон, – довольно молодой еще, крепенький, голова без шеи словно вдвинута в плечи, – весь вечер делал вид, что флиртует с дочерью Уотсона. Ариадна как всегда жалась в угол и сутулила спину, сворачиваясь в себя, как в раковину, мяла руки – всегда холодные, даже в самую жару, отчего врачи матери, мимоходом взглянув на дочь, ставили ей малокровие и прописывали есть сырую телячью печень. Но шериф не отставал, и Уотсон снисходительно одобрял попытки расшевелить его Аду, хотя втайне был доволен, что дочь едва отвечает навязчивому кавалеру.
Вот и теперь шериф слегка заплетающимся после возлияний голосом рассказывал о разных разностях, так, словно Уотсоны только вчера прибыли в Саутпорт и ничего тут не знали. Двуосная повозка, которую Уотсон купил не более месяца назад, уже обнаруживала все признаки пожилого возраста, жалобно поскрипывала и покряхтывала на подъемах и спусках, но мышастая кобылка бежала резво, а ночь была светлой, несмотря на то, что от луны осталось чуть больше половины.
Ударивший церковный колокол, и крики, и шум толпы, бежавшей туда, где небо ненатурально засветлело, никак по разумению Уотсона не тянули на глас судьбы. И столбы дыма и пролизывающие их языки пламени, поднимающиеся от тюрьмы, – разве мало случается в мире пожаров? Шериф, однако, вопросительно икнул и, поворачиваясь всем туловищем, уставился на пожар.
– Чего столпились? – буркнул он. И сам потянул из рук Уотсона вожжи, сворачивая коляску к зданию “кутузки” – ибо маленькое зданьице не вполне заслуживало звания тюрьмы.
Крики и возгласы толпы смешивались с ревом, руганью и божбой, рвущимися из тюрьмы – даже не верилось, что исторгал весь это рев всего один человек. И пока шериф, вылезши из коляски, ковылял к своим владениям, Уотсон с дочерью замешались в толпу, окружившую тюрьму – и больше всего было людей там, куда выходили решетчатые окна камер.
***
“Не успокоилась? Не смирилась? Тебе не уйти, Джиллиан, холмы не отпустят…”
Молчит. Не заставишь слова сказать. Тогда пусть проклятие заденет ее щенка – если уж он дерзнул объявиться в этих местах.
***
“Вставай…”
Сна Мо не запомнил, только ощутил нежную ладонь, тронувшую его за плечо – с такой бесконечной ласковой любовью, какой он никогда в жизни не знал. “Вставай”.
Камеру заволакивало дымом, из-за стены послышались вскрикивания, а потом тоскливый натужный вой. Голландец, прикорнувший у противоположной стены, не шевелился.
“Издохнешь, как крыса”, – Мо показалось, что кто-то вдохнул эти слова в его сознание – каким-то другим путем, помимо слуха. С ненавистью, с застарелой злобой, заскорузлой, как засохшая в волосах кровь. И это было страшнее, чем выбивающий из легких воздух дым и треск пламени в соседней камере.
Никто не станет спасать его, отчетливо осознал Мо. Никто, если не поймет, что в камере вместе с ним гораздо более ценное в глазах жителей Саутпорта человеческое существо.
И он, кашляя и стараясь вдыхать как можно реже, подтащил к зарешеченному окну потерявшего сознание Голландца Рамакера – так чтобы снаружи видно было в основном его лицо, мучнисто-белое сейчас в лунном свете, будто Голландец гримировался под грустного клоуна, да так и бросил, не окончив.
И к рукам, тонким и слабым, которые протянулись снаружи, помогая, удерживая Рамакера у окна, он не приглядывался – не до того было. Только касаясь этих рук, вцепившихся в рубашку и жилет Голландца, он ощутил, что они горячи, что жару их не мешают ни тонкие перчатки, ни плотная ткань рукава.
Мо случалось попадать в переплеты, случалось, и не раз. И всякий раз он был готов к тому, что переплет станет последним, и всякий раз сохранял хладнокровие, потому что несмотря на то, что живое в нем жаждало выжить, разум его никогда не боялся смерти. Но сейчас происходило странное – он не чувствовал дыхания смерти. Не чувствовал, несмотря на дикие вопли в соседней камере, несмотря на гул и потрескивание огня и забивающий глотку густой дым. Не чувствовал – потому что рядом ощущалось чье-то теплое, живое и бесконечно любящее присутствие, окутывающее его словно бы коконом.
А еще потому, что были руки, помогающие удерживать напарника у окна, давая ему дышать.
***
Уотсон едва преодолевал странную сонливость, навалившуюся на него и не дававшую ни двинуться, ни поднять руки. Едва позволяющую помнить, где он, кто он и какой сегодня день, и сообщавшую всему окружающему ощущение нереальности, плоской картинки фантаскопа***, где уродливо кривлялся в клубах серного дыма призрак Марата. Сонливость не давала даже ужасаться зрелищу мечущейся в огненном плену истошно визжащей человеческой фигурки, тому, как охватывал ее огонь – сперва лениво, со спины, словно просил, пока не слишком настойчиво, оторвать руки от решетки. А потом огонь, озлясь, яростно бросился вперед, превращая человека в живой факел.
Но вдруг среди смолкшей, ужаснувшейся толпы прокатился слитный гул, и люди отхлынули от тылового фасада тюрьмы, встречая шерифа, который с видом триумфатора волок из передней двери не вполне пришедшего в сознание молодого человека в хорошего покроя костюме. С другой стороны щеголя поддерживал молодой азиат, время от времени отчаянно кашляющий и с трудом переводящий дыхание.
В это мгновение Уотсон вдруг ощутил словно бы дуновение – движение воздуха или же мирового эфира, не холодное, не горячее, но полное такой ненависти, что его аккуратно стриженые волосы встали под шляпой дыбом. И вся сонливость стала исчезать – реальность вокруг перестала быть плоской, деревья и холмы приобрели объем, луна перестала казаться фонариком фантаскопа, а люди стали людьми. И шериф, втолковывающий Уотсону, что пострадавший был заключен в камеру по недоразумению, и что маршал, допустивший самоуправство, будет строго наказан, легко убедил англичанина отвезти молодого клерка фирмы “Мид-Вест Коал Лимитед” в “Шафрановые холмы”. Уотсон с трудом, но вспомнил, что ему сообщали о приезде доверенного лица из компании, по поручению и на деньги которой он вел исследования в холмах у старого русла.
– Ваша дочь – необыкновенно милосердное существо, – пробормотал шериф. И только тогда Уотсон заметил, что Ады рядом нет. Он беспокойно заозирался, отыскивая дочь и вполуха слушая шерифа, который с преувеличенным восхищением говорил о том, как храбро мисс Уотсон помогала несчастному, оказавшемуся в тюрьме по недоразумению и из-за излишнего служебного рвения маршала Мак-Кормика. Потом шериф принялся сетовать на неприятности, которых не оберешься из-за смерти старика Финча, которому не повезло дождаться, пока он, шериф, откроет тюрьму и отопрет камеры.
С трудом все пятеро втиснулись в четырехместный шарабан, шериф продолжал то сетовать на тупость маршала, то отпускать разной степени галантности замечания о необыкновенной храбрости Ады – которая снова сжалась в уголке экипажа, снова свернулась в раковину своего тела, – а Уотсон все не мог оправиться от ощущения на себе злобного взгляда и от мыслей, что он где-то и как-то промахнулся и теперь уж ничего не исправить.
Комментарий к Пожар
* – jamais (франц.) – никогда
** – ведущий циркового представления, цирковой конферансье
*** – проектор “волшебный фонарь” подвижной конструкции, в котором размещались приспособления, позволяющие создавать примитивную анимацию изображения.
========== Пикник и крутящееся блюдце ==========
Это несправедливо, в конце концов – Черити сердито закрыла книгу, заложив пальцем место, на котором остановилась, подтянула колени к груди, обхватила их свободной рукой и уложила на колени подбородок. Почему в этой Англии случается столько интересного, о чем можно написать? В унылой и дождливой, если верить книгам и рассказам, Англии, на маленьком островке в холодном море. Там водятся привидения и гордые надменные аристократы, там в каменных мрачных поместьях тоскуют бледные романтичные красавицы. И даже не совсем красавицы, сердито подумала Черити, вспомнив прочитанную недавно “Джейн Эйр”. Совсем не красавицы. И тем не менее сколько всего с ними случается интересного – сумасшедшие жены, миссионеры с лихорадочным румянцем и горящими пламенем веры глазами, богатые влюбленные с обожженым лицом. А в их городке даже мистер Ратчет, которого все считают миссионером и который при любом удобном случае рассказывает, как проповедовал среди краснокожих и семь раз подвергался опасности лишиться скальпа, столь уныл, что при каждом следующем рассказе слушатели исподволь желают, чтобы на какой-нибудь восьмой раз у индейцев наконец все получилось.
Раньше после каждой прочитанной книги Черити ложилась спать с твердой уверенностью, что завтра утром она откроет глаза – а в городе происходит что-то необыкновенное. И она возьмется за перо и напишет… Напишет самый прекрасный в мире роман – вроде “Франкенштейна” мисс Годвин. Но с каждым прожитым годом эти надежды таяли, а разочарования росли. Ей уже почти пятнадцать, а достойного сюжета не попадается. А сочинять Черити не умеет, у нее получается описывать только то, что происходит перед ее глазами.
Но, как назло, ничего особенного не происходит, и Черити коротала вечера за коротенькими скетчами про любимого пса Сильвера, большого проказника, лукавца и кухонного воришку. Скетчи удавались хорошо, один даже папа зачитывал во время званого вечера, все смеялись и после мистер Пибоди, лавочник, объездивший полмира, бывший, говорят, даже в Калифорнии, сказал, что счастлив присутствовать при взрастании таланта, достойного… Дальше мистер Пибоди назвал имя какой-то француженки, Жорж Занд, кажется. Черити такой не знала, но по тому, как сконфузились некоторые из гостей, заключила, что с писаниями француженки стоит познакомиться.
Итак, ей скоро пятнадцать, потом шестнадцать, а дальше только отвратительная, непростительная старость. После тридцати Черити твердо решила покончить с собой, отравившись синильной кислотой – для чего жить хладеющей развалиной, потерявшей интерес к жизни, ходить с букольками и по воскресеньям распевать в церкви гимны, округляя рот в жалобное “О”? В лучшем случае заниматься благотворительностью и вести счет званым обедам и ужинам, отданным и задолжавшимся соседям.
Она так надеялась на легенду о Певунье, надеялась на то, что после рассказов Терезы в их городке расцветет Чудо – но увы, рассказ этой выжившей из ума старухи на следующее же утро показался совсем не Чудом, а всего лишь безвкусной дешевой картинкой. Чуда предпочитали какие-то другие городки или вовсе все улетели в Англию, откуда, как назло родом эти Уотсоны. Уотсоны. Если бы кто…
“Не нравится – шей сама!” – кто-то или что-то произнесло эти слова, дохнуло ими прямо в оба уха. Черити подскочила как ужаленная. Не нравится – шей сама, сказала ей мама, когда Черити, примеряя новое платье, оттягивала слишком высокий и жесткий воротник, охвативший шею.
Она сошьет! Черити показалось, что в окне блеснула молния, и она не удивилась грому – снизу, из кухни, донесся металлический грохот, видно, что-то уронили. Черити поспешно выпростала ноги из-под одеяла и бросилась одеваться. Она сошьет, как бог свят, сошьет!
Сегодня суббота, и в школу вставать не нужно. Нет младших братьев или сестер, с которыми нужно нянчиться – хоть в этом ей повезло больше Ребекки, на ту вечно навешивают младшую сестренку, десятилетнюю Эби, которая таскается за старшими, подслушивает, подсматривает, а потом противным голосом клянчит сласти, ленты или взять ее с собой, угрожая в противном случае все рассказать родителям. Что именно Эби может рассказать, ни Черити, ни тем более Ребекка не имеют желания выяснять – у каждого есть тайные грешки, что уж тут. И хихиканье с молоденьким помощником шерифа, который в последнее время подкарауливает Ребекку на выходе из школы, еще не самый страшный.
Но сегодня Эби ушла к подруге, так что можно поговорить без ненужных свидетелей.
– К Уотсонам? Да, меня приглашали на субботу, – с важностью кивнула Ребекка. Она была целым годом старше Черити и уже носила иногда длинные платья. И наверняка наденет длинное на пикник у Уотсонов.
Черити вздохнула – сходить к Уотсонам, послушать рассказы о Европе и Индии, и хотя бы поглядеть на миссис Уотсон было бы ужасно интересно. Но сейчас нужно было сделать так, чтобы ее собственная история, ее “платье”, начала бы разворачиваться и шиться.
– Отлично, – быстро кивнула она. – Слушай, что ты должна будешь сделать…
По мере слов Черити глаза Ребекки заблестели все более заинтересованно.
– Он и правда красавчик, этот мистер Рамакер, – шепнула она. – Ты думаешь, он сгодится для твоей истории? И я… но ты же не станешь писать про меня, это неприлично.
– Ах, какая ты глупая, Ребекка Лефевр! – выйдя из себя, Черити топнула ногой, едва не попав каблуком в лужу. Она обеспокоенно оглядела подол платья и чулки, набрала побольше воздуха и продолжала: – Я вовсе не собираюсь писать о тебе, еще чего! Что в тебе необыкновенного? Да и ты еще маленькая.
Ребекка обиженно поджала губы, но привычка слушать и слушаться подругу пересилила – она внимала Черити с прилежанием первой ученицы. Но под конец речи не выдержала и привычка.
– Я не умею ничего такого, – рассерженно сказала Ребекка. – Я тебе не старая Миллиган, чтобы сводить и устраивать помолвки.
– Никакой помолвки, – поспешно возразила Черити, приглушив голос. И уже пожалела, что посвятила подругу почти во все детали своего плана. – Тебе нужно просто поговорить с Ариадной Уотсон, чтобы она пригласила к себе Бетси Картер.
– Картер? – возмущенно сказала Ребекка. – Ну уж нет!
Черити закусила губу – она совершенно упустила из виду, что Бетси, хорошенькая черноглазая хохотушка, самая смазливая (и самая глупая, по мнению Черити) девушка во всем городе, будет строить глазки далеко не только одному молодому инженеру из Минессоты, который гостит у мистера Уотсона. А среди приглашенных наверняка есть и помощник шерифа, с которым Ребекка, очевидно связывает некоторые свои надежды.
С Бетси, очаровательницей Бетси, как назвал ее однажды папа в разговоре с приятелем, явно не предназначенном для женских и детских ушей, Черити связывала определенные надежды. Что может быть более подходящим для интересной истории, чем знакомство красивого загадочного приезжего, вроде мистера Йона Рамакера, инженера из Миннесоты, приехавшего на загадочные геологические разработки, с первой красавицей города? А что красавица еще и первая дура – беда невелика, в романах героини обыкновенно такими и бывают, особенно если сравнить с героями.
И вот теперь Бекки отказывается помочь. Девчонки – дуры, раздраженно подумала Черити и в очередной раз пожалела, что сама родилась девочкой. Хотя – раз она не собирается становиться героиней романа, а собирается его писать, все не так уж плохо. Из женщин получаются хорошие писатели.
Первое – про себя Черити загибала пальцы, – ей нужно поговорить с Бетси. Второе – попробовать напроситься на пикник к Аде Уотсон. И третье, и самое трудное – уговорить родителей отпустить ее. То, что на пикнике будет Ребекка Лефевр, несколько облегчало исполнение третьего пункта.
***
Ночью тихо шелестит камыш у излучины реки. Сколько раз сменились зима и весна, сколько раз – и камыш, залитый кровью, давно уже стал землею, и давно выросли на ней цветы и травы, давно кровь ушла в их корни. Разве что старая гнутая дугой ива, простирающая над заводью ветви, что-то помнит. Сжечь бы ее, да нельзя. Узнают, прибегут… Надо осторожно. И одного пожара пока довольно.
Он жив остался, Джиллиан, Джиллиан, только ему не спастись. Жаждешь ты встречи, жаждешь покоя – жизнью его расплатись!
Тихо-тихо шепчутся злодеи-камыши…
***
Всполохнет так что-то, затронет, двинет в самой глубине – и вот уже цепляется одно за другое, как у жонглера-эквилибриста, набрасывающего на свою хрупкую, шаткую пирамиду все новые и новые предметы – вот у него кружка, вот на ней трость, вот на кончике трости закрутилось блюдце…
Мо тряхнул головой и тут же сделал вид, что просто отмахнулся от мухи.
– Восхитительный кофе, – Рамакер за прошедшее время прижился в семействе Уотсон как кошка в доме. Он побаивался только миссис Виргинии, ее глубокого, темного и страшного молчания, черноты ее глаз. С Уотсоном же и его дочерью Голландец взял слегка покровительственный снисходительный тон, с каким столичный гость, по его мнению, и должен относиться к провинциалам. Мо он, однако, представил не своим слугой, а помощником – видимо опасаясь, что если возьмется за все сам, провалит дело, для которого их обоих послали.
Семь лет, подумал Мо. Пароход, бежавший по большой реке семь лет назад, Винсент Жаме, в своем дорогом с иголочки костюме похожий на втиснутого в клещи цивилизации быка, и сам Мо, тогда еще просто Мо, не Тин-Пэн. Просто Мо, и это в лучшем случае – обычно начиналось все с “эй, ты” или “эй, китаеза”.
И еще Мо подумал, что тогда, семь лет назад, глаза у миссис Виргинии Уотсон были просто и мирно карими.
Пароход бежал по большой реке, и пассажиры, за несколькодневное путешествие успевшие узнать друг друга, уже испробовали все способы развлечения, способные скрасить дорогу, и теперь лишь лениво перебрасывались репликами, напоминая плохую цирковую пантомиму, где актерам не хватает умения обойтись без слов.
Мо, конечно, никогда не рисковал спросить Жаме, что там произошло тогда на пароходе между ним и Уотсоном. Он мог полагаться только на свои глаза и свой ум. И он видел, как Винсент, приблизившейся к Уотсону и его жене со своей ровной улыбкой, которой никак нельзя было ждать от него, в какой-то момент был просто отброшен вескими и спокойными словами англичанина.
Тогда Мо еще не знал, что Уотсон англичанин. Он только наблюдал за невысоким человеком в круглых очках, с умным и некрасивым, будто стекающим книзу длинным лицом. Уотсон появлялся на палубе в своем безупречно чистом костюме, пальто и дорогой шляпе, окидывал открывающийся ему мир пытливым внимательным взглядом и вел себя так, будто только сию минуту прибыл, раскланиваясь даже с матросами и прислугой.
Тогда Винсент Жаме был для Мо больше, чем царь и бог. И видеть своего кумира потерпевшим поражение – и от кого? От кого?! От жалкого очкарика! – было для восемнадцатилетнего Мо невыносимым. Но бросаться на англичанина, как бросились (и были немедленно остановлены) другие спутники Жаме, Мо не собирался. Винсент не выносил жалости и не терпел такого рода помощи, потому быстро и безжалостно взял свою свою свору на короткую шворку. Англичанина нужно было наказать его же оружием. Не кулаками.
“Те, кто верит в удачу, видят то, чего хотят видеть, те же, кто не верит – видят то, чего более всего боятся”, – говаривал когда-то Папаша Гросс. И выбрасывал взятый у кого-то из публики серебряный доллар загаданной стороной столько раз, сколько загадывали. Верующие в удачу, столпившиеся вокруг него, подбадривали карлика, и к доллару присоединялись порой довольно солидные суммы, особенно когда Папаша после трюка вслух и громко благодарил Господа, ниспославшего ему везение по милости своей. Англичанин тогда тоже верил в удачу. Мо заметил, что после разговора с Винсентом между Уотсоном и его женой пробежала если не кошка, то черный котенок. После таких качелей люди склонны искать удачи на стороне, причем в местах неожиданных.
Каждый день после обеда пассажиры попроще устраивали на корме игру по маленькой – вист, фараон или что-то еще более немудрящее. Играли вторым сортом, разумеется – никто не собирался распечатывать новую колоду перед каждой сдачей, да и колоды таковой ни у кого не было. Против участия в игре паренька-азиата, все время кланяющегося с робким заискивающим видом, начали было возражать, и тогда Мо умоляюще посмотрел на англичанина, будто прося его о заступничестве. И тот, еще чуть хмельной от сочетания победы над соперником и поражения от жены, настоял на том, чтобы Мо разрешили играть.
С самого начала игры Мо понял, что Уотсону в таком деле сопутствует сильное широкое везение – как бывает с людьми, очень несчастными во всем остальном. Карта англичанину так и перла и в его увлечении было что-то детское. С такими кажется, что им и проигрыш будет в радость.
И он стал подлаживаться под англичанина, кидал на него собачьи благодарные взгляды и так же по-детски, как Уотсон, радовался своим небольшим и не очень частым выигрышам.
Англичанин попался, когда прошло несколько кругов и партнеров в игре поубавилось, а зрителей, азартно сопереживающих игрокам, прибавилось. И неуловим для окружающих был тот момент, когда общее сочуствие переключилось на худенького юношу-азиата в обтрепанных брюках и рубахе, будто скроенной из мешка – слишком уж явно его противники хорохорились и слишком уж искренним было его огорчение, когда в последних двух кругах ему не слишком фартило.
– Можно затемнить? – тихо, будто боясь собственного голоса, спросил Мо во время очередной сдачи. Это означало добавить в банк некоторую сумму, не видя своих карт – на что соперники должны класть сумму вдвое большую.
– Давай, парень, – поддержал со спины густой жесткий голос Жаме. До того он не обнаруживал своего знакомства с Мо – вернее, почти не замечал его, заднего подбегающего из своей свиты. – Отчего ж не затемнить?
Круг прошел, и еще один прошел в слепую, и партнеров снова убавилось – только англичанин продолжал сидеть, чуть заметно улыбаясь. Взяв верх над Жаме в словесной дуэли, он собирался обставить неожиданного помощника Мо и в картах.
Азартный блеск в глазах давался Мо легко – цирковая привычка к лицедейству сработала.
– Еще, – он добавил в банк, почти не глядя взяв протянутые Жаме деньги. Карты были по-прежнему закрыты.
Более опытные игроки потихоньку отваливались, понимая, что несмотря на уверенность англичанина, дело его не вполне на мази. И Мо со скрытым удовольствием поймал момент, когда, добавляя деньги в банк, англичанин полез не в бумажник, а во внутренний карман пиджака. Купюры, которые он положил, были крупнее прежнего.
У Уотсона были три туза – Мо чувствовал это уже давно, по старательно скрываемой уверенности англичанина и по тому, как тот поглядывал на него с легким сочувствием.
Однако уверенность Уотсона была поколеблена, когда на очередной круг Мо снова отказался открывать карты. А между тем пароход приближался к крупному городу – где, судя по всему англичанин должен был сходить на берег.
– Открываем, – ровным уверенным тоном сказал наконец Уотсон и смущенно улыбнулся. – Три туза.
Мо с выражением детской растерянности взглянул на него, руки его дрогнули. Он быстро и испуганно оглянулся на стоящего за его спиной Винсента, который последние три круга снабжал его деньгами. Окружающим казалось, что мальчишка-азиат сейчас расплачется, а на лице Жаме застыло уже хорошо знакомое Мо насмешливое выражение, с которым Винсент обыкновенно выхватывал оружие или всаживал кож в живот некстати подвернувшегося под руку.
– Три шестерки, – почти прошептал Мо, открыв карты.
…Когда он сгребал деньги из банка, на англичанина жалко было смотреть. Особенно когда подошли его жена и дочери. Старшая, черноокая красавица, в мать, окинула собравшихся злым взглядом из-под смоляных ресниц, а младшая, невзрачная худенькая девчонка лет десяти, остановила на Мо вопросительный, требовательный взгляд, безошибочно определив его причиной того, как ее отец сбивчиво говорил матери что-то по-французски, все время поправляя очки, соскальзывавшие со вспотевшего носа. И Мо под этим взглядом неожиданно для себя едва не вернул Уотсону выигранные деньги.
– Молодец, – когда англичанин сошел на берег, Жаме с силой хлопнул Мо по плечу. – Три туза… Я сам едва не поверил, что твое дело дрянь и плакали мои денежки. А этот гусь, видно, в конце не свои проигрывал, – злорадно добавил он.
…Семь лет прошло. Уотсон не узнал его, думал Мо, сидя за завтраком и смотря, как миссис Уотсон с обычным своим сумрачным видом меняет местами печенья, лежащие на ее тарелке, перехватывает их тонкими пальцами, на которых, подумалось ему, хорошо смотрелись бы дорогие перстни, сияющие камнями. Немудрено – робкий мальчишка-китаец и теперешний вполне уверенный в себе помощник Рамакера не могли совместиться в сознании англичанина.
А девочка узнала. Мо бросил быстрый взгляд на намазывающую булочку Ариадну – узнавание он прочел в ее взгляде, когда они вместе держали потерявшего сознание Рамакера у решетки. Но она ничего не сказала – только смотрела. Смотрела… смотрела…
…Крутится-крутится блюдце на острие трости, хрупко его равновесие – ах, вот сейчас сорвется, ударится оземь и разлетится на сотни осколков. Хрупко равновесие эквилибриста, хрупко, хруп… хруп…
В судьбу, предопределенность и встречи неспроста Мо не верил никогда. Даже обычная суеверность цирковых его почти не коснулась – конечно, он не садился спиной к арене, не трогал чужой реквизит, здоровался со всеми, выходя на манеж, и вместе со всеми, затаив дыхание, следил, будет ли первым вошедшим зрителем мужчина, что сулило прибыль. Но все это было привычное и впитавшееся в его жизнь вместе с жирной густой вонью грима, ароматом опилок и острым запахом клеток с животными.
Но Уотсон, его внимательный и ставший каким-то беззащитным взгляд сквозь круглые очки, заставлял верить. Отмахиваясь, словно от мухи, от этого тихого настойчивого звона, несущегося на него неотступно, как будущее. “Прощупай его, Тин-Пэн, прощупай хорошенько – этот жук слишком уверенно держится, наверняка работает не только на “Мид-Вест Коал” и ищет не только уголек. Уж я-то его хорошо чую”.
