Текст книги "Призраки Шафрановых холмов (СИ)"
Автор книги: Кшиарвенн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Мо принес деньги Мелани, холодно сбросил маленькие ручки, пытавшиеся оттереть кровь с его лица, и, обозвав шалавой, которая ничем больше не может заработать, кроме своей дырки, ушел. Что-то в нем умерло безнадежно, именно тогда. Тогда, а не после, спустя месяц, когда он колебался, отдать ли папаше Гроссу серебряный доллар с орлом, и когда Мелани хрипела и хватала почерневшими губами воздух.
Мелани не дождалась его решения и умерла. Потом говорили, что она наглоталась взятой невесть откуда синильной кислоты. А ему еще долго чудилось, что маленькая наездница прячется от него где-то в их повозках, возле лошади, которую они все же купили, или в закутке клоунских собачек, или под сброшенными в ящики костюмами и бутафорией. И он искал ее, прилежно, высматривал в тишине, боясь спугнуть, лишь про себя повторяя “Где же ты, где…” – безнадежно и горячо как схваченный на горячем форусник-шарлатан бормочет заклинание, старательно вызывая серебристо-белую фигурку с льняными волосами.
Потом воспоминания потускнели, стерлись, и Крошка исчезла окончательно. А серебряный доллар Мо отдал в Сан-Франциско Джеку, у которого оказалась действительно кривая борода.
– …Где же ты, – выдохнул Мо в темноту, не в силах избавиться от вставшей перед глазами девичьей фигурки в тонкой ночной сорочке, возникшей вчера на пороге его комнатушки. Вскочил и подошел к окну. – Где?..
***
Если бы все зависило от меня, мрачно думала Черити, возвращаясь домой, записная книжка в желтом переплете была бы прочитана еще вчера, то есть сегодня ночью.
Но вернувшись домой, она застала гостий матери, так как не учла, что сегодня был четверг, день, когда отец ходил к почтмейстеру на партию виста, а мать приглашала на чай с коржиками жену почтмейстера и еще двух дам, и весь вечер они проводили в ленивом попивании чая и разборе родственных связей некоторых приезжих с Севера семейств, обитающих в городке и окрестностях.
На таких чаепитиях Черити обязана была присутствовать, так как разговоры, ведущиеся тут, были, по мнению матери, чрезвычайно полезны для приличной молодой особы, каковая должна была вырасти из Черити. В настоящее время Черити носила звание “несносного создания, слишком буйного и порывистого”. Порывистость миссис Олдман предпочитала укрощать многочасовым сидением за рукоделием и чтением книг вроде “Пути пилигрима”.
Но укрощения не вышло – в дом прибежал сынок булочника, рассказавший, что пропала Ариадна Уотсон и что помощник шерифа с маршалом требуют всех, кто ее видел.
И всем вопросам, сбивающей с толку суете не было конца-краю, и Черити ломала голову, кто и зачем мог похитить Аду и ударить по голове старого Уитакера – в то, что Ада сбежала, она не поверила ни на мгновение. И вернувшись домой, Черити старательно записывала все увиденное, стараясь построить версию по результатам наблюдений, как это делал мсье Дюпен в “Убийстве на улице Морг”
Именно так и получилось, что до книжки в желтом переплете Черити добралась только на следующее утро, когда надо было идти в школу.
Терпение не было добродетелью, которой она могла бы похвастаться. Поэтому урывками на уроках, прячась от учителей и пользуясь всеобщей растерянностью из-за пропажи Ады, Черити проглядела первые две странички, где повествовательница в коротких, отрывистых предложениях, написанных угловатым, с сильным наклоном почерком, описывала “невероятное Рождество”, “потрясающие сугробы снега” и “сногсшибательный полет” на салазках с холма – а потом, уже придя домой и усевшись за свой письменный стол, решительно перелистала плотные странички и обратилась к самому концу дневника.
“Я знаю, что будет сын”, – наткнулись ее глаза на фразу, одиноко торчащую посреди страницы почти в конце дневника. Черити перелистнула следующую страничку и наткнулась на отдельный лист, вырванный явно из этой же записной книжки, но сложенный словно письмо, приготовленное к отправке.
“Здравствуй, Янги”
В этом месте чернила расплывались и смазывались. И почерк теперь был мягче, круглее и невнятнее, чем на первых страницах.
“Я как древняя израильская мать, должна спасти своего сына, унеся его в чреве своем, как в тростниковой корзине. Я знаю, я точно знаю, что у меня будет сын. У нас будет сын, Янги, слышишь?
Любимый мой, родной, единственный…”
Черити читала дальше, не замечая, как румянится, алеет, а после и полыхает жаром ее лицо.
“Я пишу в пустоту. Мы ничего с тобой не успели, разве что встретиться и полюбить, так мало. Я даже на небо перестала смотреть – кому показать, если увижу летящего сокола?
Ты помнишь, как мы ехали от излучины? Утро, и роса была такой обильной, будто нас оплакивала прошедшая ночь, и какая-то птица тихо и тоскливо попискивала в глубине ивовых зарослей. А мы не замечали, мы ехали верхом, держась за руки, и были счастливы как обычные дураки. Или как обычные влюбленные. Я вспоминаю те убраные росяными жемчужинами травинки и ясно, до боли, до волчьего воя понимаю, что это было наше последнее и самое лучшее счастье. Мы были обречены друг другу с самого начала, со дня, как ты вынес, вытащил меня из того каменного мешка.
Каждая мысль сейчас моя о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка моя – тебе. Мой любимый, горькое мое, полынное мое счастье. Как долго и трудно жить без тебя, одной. Для нас ли, неразлучных, веленых друг другу небом, травой, облаками, эта участь? Мы ли ее заслужили? Я не знаю, не знаю. Во мне злая холодная пустота.
Ты раньше приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, я все что-то спрашивала, а ты не отвечал. Ты просто смотрел на меня так, как не помню, чтобы смотрел ранее. Проникая в меня, глубоко-глубоко, в самую душу, и в глазах твоих было столько любви, сколько даже я не могла вместить.
Я решила уйти из города и с того дня потеряла тебя. Не знаю, где ты – ведь не там же, где я погребла твое тело, не там, не под ивами. Тебя там нет. А где, где ты, Янги? Услышишь ли меня теперь? Знаешь ли там, как люблю? Я не успела рассказать, как я тебя люблю. Я не умею это сказать, только и говорю “тебе, тебя, с тобой”… Ты не только во чреве моем – ты в памяти моей, в сердце, под кожей. И я, злая дикарка, которая никогда не умела просто заплакать, – я плачу, я плачу.
Где же ты, Янги? Где? Отзовись!
Твое Рыжее Солнце”.
Черити сидела, оцепенев, потом вскочила и подбежала к окну, и долго-долго вглядывалась в кусты на границе их сада, силясь разглядеть привидившиеся ей там несколько дней назад ивовые заросли. Что-то грозное надвигалось-надвигалось и наконец надвинулось на их город. Что-то важное, неизмеримо важнее выпускных экзаменов и приезда профессора-френолога, происходило сейчас, это “что-то” чувствовалось таинственной и безмолвной битвой, где сталкиваются призрачные всадники, преломляя бесплотные копья.
Мать израильская… Черити захлопнула дневник Джиллиан и, едва не опрокинув стул, метнулась к книжной полке, где лежала нарядная Библия, подаренная ей в прошлом году в воскресной школе за хорошее знание ветхозаветных стихов.
“Жена зачала и родила сына… не могши долее скрывать его, взяла корзинку из тростника и осмолила ее асфальтом и смолою и, положив в нее младенца, поставила в тростнике у берега реки…”
Черити невольно подняла глаза к окну, но нахмурилась и продолжила листать Книгу Исхода.
“…и она привела его к дочери фараоновой, и он был у нее вместо сына, и нарекла имя ему: Моисей, потому что, говорила она, я из воды вынула его”.
Совпадения, те самые совпадения, о которых она думала, что писатели продали бы за них душу, сейчас встали перед Черити зримо и почти осязаемо. Моисей… Слуга-азиат по имени Мо.
Слуга, Мо, танцевавший с Ариадной на пикнике. С которым свела дочь собственная мать, если верить услышанному Ребеккой. Черити чувствовала, как в ней натягиваются какие-то струны, сильные и тугие, их все туже накручивает на деревянные колышки. Она снова села, теперь она листала страницы дневника Джиллиан Уотсон назад, терпеливо, по одной, проглядывая их и стараясь отмести все мешающие мысли, с головой едва не пустой.
“Где ты…”
Черити показалось, что она слышит этот безнадежно тоскливый вопрос, который задают не потому, что надеются на ответ, а потому, что не могут не задать.
Как зовут друг друга во тьме,
Как играет прядкою ветер,
Как коней распрягли на холме,
Как за душу душа в ответе,
– пробормотала Черити. С нею порой это случалось, думать стихами, которые не имели продолжения и брались словно из ниоткуда.
В дневнике должно быть что-то, в дневнике. Недаром Ада… Ариадна отдала его ей. И не даром так просила прочесть. И недаром там в ивовых зарослях ей привиделась призрачная фигура – Джиллиан Уотсон.
Разумеется, любой взрослый смог бы отмахнуться привидевшейся тогда призрачной фигуры. Не видно, не видно из их дома реки, не видно излучины и шепчущих ив. Вон малина видна, и Бонни прошла за забором, ее белый чепчик тоже виден, и гуси вышли из сарайчика… А ив нет, и нет никаких всадников с призрачными копьями.
Любой взрослый отмахнулся бы от этого всего с легкостью, и может тогда все пошло бы по-иному. Но Черити не была взрослой, что бы она там себе ни думала, а потому ива и заросли, и указывающая на них пришелица были для нее не менее реальны, чем гуси и малиновые кусты.
========== Прошлое хватает за плечи ==========
Не дело бросать дела, крутилось в голове у Венсана Франсуа Анри Жаме в такт перестуку вагонных колес. Не дело бросать дела, не дело бросать дела, не дело…
Колеса перестукивались так навязчиво и неотступно, что все время тянуло чем-то перебить – он и перебивал, гоняя своих парней то за выпивкой, то за закуской. Скорее бы уж этот проклятый Де-Мойн, откуда дилижансом им предстояло добираться до трижды проклятого Саутпорта.
Если бы дела шли хорошо, Венсан и не подумал бы тащиться в треклятый городишко собственнолично – нужды нет, у него есть кого отправить туда. Но вот незадача, дела словно тоже разом стали прокляты. Обрывались уже казалось бы устоявшиеся прочные связи, одно к одному – неудача к неудаче.
А главное, главное, отчего Венсана и насторожило, и, чего уж, напугало – слишком уж легко доставались самые необходимые сведения о последних новостях в городе, куда он ехал. Будто кто удочку закинул да так проваживает, проваживает приманочку, подкормочку подсыпает – где ты, рыбка моя?
Чушь! Кому нужно тащить его туда, где он уже был? Венсан вытащил зеркальце и, смотрясь в него, пригладил усы. На морде его, квадратной, с бульдожьей челюстью, подстриженные усы подковкой смотрелись словно скверный грим, но так уж оно есть, оспа, изрывшая его лицо, не давала усам и бороде рости ровно. С бородой так и не получилось, а усы Венсан все же оставил.
В купе первого класса – классом ниже Венсан себе ездить уж давно не позволял, – диванчик мягенький, лежи и покачивайся. Парни за дверью, опасаться нечего. Он, Венсан, всегда везучим был – вот и тогда, когда шлепнули старого Акулу, он был далеко, ибо висели к тому времени на нем несколько нехороших делишек, за которые иной городской комитет самообороны и вздернуть мог.
Много там тогда слухов ходило – и что вроде город изначально проклят был и название-то ему дали какие-то ашкеназы, по имени не то злого духа, не то ходячего мертвеца, вселяющегося в людей; потом только добропорядочные горожане потребовали переименовать город в пристойное Саутпорт.
И Янги Сайдвиндер, вспомнил Венсан, пропал двадцать пять лет назад где-то в тех местах. Сайдвиндер, с которым вместе они немало хлебнули, во Фриско сперва, а там и по всей Калифорнии и дальше. Люди досужие, бывало, усмехались, увидев их вдвоем; чего уж, парочка из них и впрямь вышла странная: сам Венсан здоровяк, шесть с лишним футов, в ранней молодости бычков на отцовской ферме таскал как детей малых, да лицо после оспы такое, что бабам порой доплачивать приходилось, покуда не скумекал, как с ними обращаться, а Янги невысок, хоть и выше других китаез, тонкий и гибкий как хлыст. И бабы на него гроздьями вешались, вот что. И все же Венсану хорошо было с таким напарником.
Простаки-то смеялись, а вот те, что в жизни мало-мало понимали – те сразу раскусывали, что они с Сайдвиндером за птицы. И нанимали, и платили хорошо за хорошую работу. И Венсан знал, что иметь за спиной Сайдвиндера означало не бояться удара в спину.
Странный китаец был этот Янг. Косу, как тогда все китайцы, не носил, лба не брил, волосы чуть ниже плеч, словно у индейца, связывал кожаным шнурком на макушке, чтобы не мешали. Держался не по-китайски гордо, всегда чуть свысока, да и говорил без китайского цоканья, иной раз неправильно, но слов не коверкал и, коль поправляли его, уже больше ошибок не делал. Другие китайцы во Фриско его не жаловали, своим не считали – а ему и нужды нет. Сидит себе, коли делать нечего, из дерева ножиком вырезает. Или из бумаги складывает всякие занятные штучки; как-то сидели они в одной вонючей гостинице, ждали клиента, а Янг из четвертушки почтовой бумаги сложил зверя навроде лошади, только с рогом на лбу. Он, Венсан, тогда спросил, что за зверь, а Сайдвиндер только усмехнулся, усики тонкие дернулись над губой. И тут-то клиент пожаловал. “После расскажу” – шепнул тогда Янги. Да так и не рассказал, шельма китайская.
А в Саутпорт они должны были вместе ехать. К тому времени оба нажрались всякого вольного бродяжничества и искали что-то более постоянное. А тут и хорошая служба подвернулась – про старого англичанина по прозванию Акула говорили, что со своими людьми он всегда был честен и справедлив. Деньжат бы чуток подсобрать, говорил Венсан, и открыть салун с дюжиной шлюх и рулеткой в задней комнате. И Янг улыбался одобрительно.
Да, нанимались они к Акуле вдвоем. И поехали бы вдвоем, кабы не объявилось письмецо от дяди Венсана, который в Рочестере собирался заняться делами и которому нужен был помощник.
– Я съезжу, посмотрю и тебе дам знать, – сказал тогда Венсан. Дядин адрес он китайцу оставил, в полной уверенности, что Янг не напишет и не подставит его перед богатым родственником, который хоть и был северянином, но недолюбливал цветных.
Однако Янги написал – под конец весны, да еще умудрился подгадать, собака китайская, как раз так, что письмо принесли перед завтраком в субботу, когда за столом все собирались. Так что бесцеремонный дядя сграбастал письмо с подноса, на котором ему для пущего форса подавали почту, и принялся читать себе под нос, довольно ворча между предложений о том, что хорошо бы племяннику заиметь такой ровный и разборчивый почерк, каким писал его приятель.
Янги кратко писал о том, что устроился неплохо, работа непыльная, но было бы хорошо, если бы и друг приехал посмотреть красивые места вокруг Саутпорта.
На этом месте Венсан затаил дыхание: письмо было не то что просьбой – криком о помощи. И надо было знать Сайдвиндера, такое он мог написать разве что будучи в крайнем затруднении.
Но дядя на просьбу отпустить Венсана на пару дней принялся насмешничать, говорить о том, что негоже будущему деловому человеку ехать отдыхать об такую горячую пору. И Венсан, зная вздорного дядюшку, который, если что, и наследства мог лишить, никуда не поехал, уверив самого себя, что Сайдвиндер хотел написать лишь то, что и написал.
А потом в городе была пальба, и много народу полегло, а Сайдвиндер исчез. Слышно было, рассказывали парни, что китаец в той заварухе был. Вполне возможно, он и порешил всех, да и сам в бега – Венсан помнил, как они во время одного горячего дельца в Линкольн, Нью-Мексико, сражались едва не против целой армии горлорезов, и куда как хорошо знал, чего может стоить Янги в настоящем горячем деле.
Стучали, стучали колеса, и не хотелось думать о том, что вредный старикан дядя все равно сдох следующей весной и ничего ему не оставил, так что не стоило и стараться его умасливать. В конечном счете все обернулось к лучшему, и даже дядина деловая крючкотворная наука пригодилась.
Теперь с Венсаном считаются, да как еще считаются. Только бы со снами снова ладно стало, а то иной день как ни закроешь глаза, так и видишь то желтого гремучника, изготовившегося к броску, а то того хуже – снова, как после того дельца, индейские оборотни примстятся. И начинается-то одинаково – девчонка, красивая что твой цветочек, улыбается ему и на дерево лезет. И вроде сперва на ней одежда есть, а потом вроде уже и нету. И никогда он не может потом припомнить, какой именно она была, только и помнит что красивая. Залазит эта злая красавица на дерево и начинает травить с него как портняжка в пятницу. И выблевывает все свои внутренности – прямо на Венсана, который вроде и со стороны смотрит на это и в то же время вроде как и под самим деревом стоит. И стоит он весь в крови, в блевоте кровавой, от ужаса трясясь, смотрит, как оборачивается девчонка совой, крылья раскрывает и растет, растет, больше дерева становится, все заполняет собой. На этом месте Венсан и просыпается с бешено колотящимся сердцем.
Правда, как письмо пришло от Тин-Пэна, которого ранее Венсан послал в Саутпорт, так и сны на убыль пошли. Подумал про это Венсан, а еще подумал, что Тин-Пэн-то на Янга здорово похож. Кому сказать, на смех поднимут – конечно, скажут, один китаец на другого похож, одна порода. А нет, не только в том дело, что порода одна – похожи, похожи они. Может, оттого и выручил Венсан тогда мальчишку-карманника, которого толпа едва не линчевать собралась, что глянули на него с замурзанной рожицы знакомые глаза.
И у Янги, и у Тин-Пэна лица без единой округлости, все резко и остро. Сайдвиндер умел двигаться так, что казался язычком пламени, и умел замирать как камень. И Тин-Пэн так умел. Разве что замечал в нем Венсан некую стертость, будто парень не спешил открываться не только перед другими, но и перед самим собой. Хотя как следует вглядишься, так и заметишь, что и черты у Тин-Пэна помягче, и взгляд “с донышком”, как говорится. У Янги-то взгляд был прямой, как ружейный шомпол, и в лице было все для того, чтобы его бояться. Но почему-то Венсану никогда не было с ним страшно, как бывало с иными компаньонами. Задумчивая усмешливость была в Сайдвиндере, но заметить ее можно было только сблизи. Задумчивость и усмешливость, знал Венсан, не опасны.
У Тин-Пэна во взгляде Венсан тоже порой замечал эту усмешливость – только была она у парня мягче и горше. Угрюмее.
Когда ему передали уже знакомый серебряный доллар со Свободой, Венсан, само собой, справки навел. В их деле без того нельзя, да и не так сложно это было сделать – цирк папаши Гросса был штукой приметной, колесил по всем центральным штатам, один раз и до Нью-Мексико добрался.
Мозес Фрост, которого Тин-Пэном прозвали после того, как он в заварухе острой крышкой от жестянки перерезал горло одному неудачнику, пережил нападение индейцев в семь лет, побои добропорядочных горожан в тринадцать, объятия мирового судьи одного из городков в Иллинойсе в четырнадцать и много-много чего еще, судя по тому, что донесли Венсану.
Самое странное для Венсана было в том, что парень сам словно и не замечал этого опыта, опыт лишь делал его осмотрительнее, но никоим образом не влиял на того чуть наивного мальчишку, который жил внутри Тин-Пэна, даже когда парень вырос.
И вот теперь Тин-Пэн наткнулся на что-то, подвигнувшее его просить помощи. А ведь за годы, что он с Венсаном Жаме рядом, делишек было немало, да не легких. Разберемся, подумал Венсан, засыпая.
Стучат, стучат колеса – ближе-ближе становится Саутпорт.
***
“Я боюсь спуститься туда, вниз. Боюсь встретиться с тобой взглядом – Джиллиан, Джиллиан! Я только спускаю тебе еду и воду, я знаю, что ты убьешь меня, стоит мне спуститься. Ты убьешь меня – через день, через два, через десять. Такие, как ты, не покоряются.
И все же ты моя, теперь моя, Джиллиан.
Тихо-тихо, кап-кап. Ты молчишь. Не зовешь на помощь, не проклинаешь меня. Молчишь. Словно уверена, что все равно будет все по-твоему.
Молчишь, – как молчала тогда, когда вернулась верхом на чужом гнедом, и руки были в земле и крови. Только я тебя видел, служанке ты на глаза не попалась. Вернулась, переменила платье, посидела в своей комнате с полчаса и вышла бледная, с гладко забраными назад рыжими волосами. Мне приводилось видеть, как идут на бой краснокожие – со смертной пустотой на лицах, смыв, смахнув всякое выражение боли, ненависти и страха.
Такая же пустота была на твоем лице, когда ты проверяла затвор своего новенького винчестера. И никогда более я не видел тебя столь прекрасной, как тогда, когда ты с винчестером в руках выходила в закатное солнце.
Я в плену, с тех самых пор я в плену у тебя – но я преодолею тебя, я вырвусь, в этот раз я вырвусь от той, к которой стремится душа моя и тело мое. И пусть будет Тьма над городом, пусть будет смерть и станут люди слепы”.
Зарывается лицом в платье, которое держит в руках, жадно вдыхает его запах – толчками, глотками, широко раздувая ноздри, будто зверь на охоте. Жаль. Очень жаль, но нужно отнести его и спрятать. Спрятать расчетливо, чтобы служанка, как в комнате китаезы убирать будет, непременно нашла.
Возвращается, заехав по пути в городок, в лавку и выслушав соображения по поводу пропавшей дочери Уотсона, кивает благодарно, отвечает на вопросы, вопросы задает и совсем уж шепотом произносит “Нечисто что-то с китаезой. Недаром все говорил, что искать дальше по дороге надо – не иначе как близко где-то спрятали”. Говорит, губы шевелятся – а голос будто чужой, не свой, и слова не свои, и такая тоска от этого голоса, что хоть в петлю.
Возвращается, чувствуя, как горит, горит внутри, полнится слух тысячью злых шепотков – “Сделал все что нужно и ступай! Ступай, ступай! Ступай прочь!”
И надо заглушить, забыть, запить… Душа горит – вот оно как бывает! “Запей, запей, милый!” Нежный шепот, касание губ к виску, и тонкие чужие руки открывают бутылку и наклоняют ее над стаканом. Сколько лить – стакан сам скажет. Джиллиан, Джиллиан сама наливает ему выпить – это дорогого стоит. Нет, шалишь, его не прогонят!
Жгучая жидкость течет в горло легко, как вода, жадно. Он едва замечает, как пустеет бутылка, старательно запасенная с позапрошлого года – с того самого времени, как стал приходить к нему Хозяин. Бывший хозяин, сказали бы иные – да только разве может человек с акульей хваткой быть бывшим?
Голова кружится, он хватается за руку той, что наполняла стакан – и хохочут, хохочут безмолвно темные, черные, погибельные очи. Чужие.
***
Виргиния Уотсон бесшумно выскользнула из комнаты слуги, плотнее запахнула шаль.
“Ты все сделала правильно, Виргиния…” – дождаться вечера, когда удлинятся тени, поползут по комнате, протянутся, изгоняя свет. Вытянуться на кровати такой же тенью, долгой и черной, дождаться, когда заскользят по телу руки, и будет шептаться хрипловато, выбивая стон, сжимая груди и выкручивая соски, сладко выгибая под прикосновениями все тело. Тени соберутся над нею, и каждая станет ласкать ее изголодавшееся тело.
“Ты все сделала верно, Виргиния, все сделала верно, и это твоя награда…”
***
Пройти сквозь стену, просочиться – слишком тяжела для эфира, слишком легка для глаз живых.
Сын, сынок, где ты? Мы не вольны в поступках, мы, неупокоенные, пленники Холмов, не можем видеть и слышать всего, что желали бы. Не можем быть всюду, где желали бы.
И мучений, мучений у нас стократ больше, чем у людей на земле. И песенка, эта песенка, которую поет идущая девчонка-мулатка, – даже ее я не могу не слышать. Нет, ушей, которые я могу закрыть, нет глаз, которые могу зажмурить. Мы слух без ушей, мы взгляд без очей.
Она не внемлет, не слышит она,
Она на меня не глядит,
Ей дела нет, что я в земле,
Под ивою старой зарыт*.
Замолчи!! Это ложь, ложь – ни на миг я не забывала о нем.
Любовь моя в злате, сребре и шелках,
Толпа женихов у ворот,
Любовь моя в злате, сребре и шелках,
К убогому не снизойдет.
Не слушай ее, Янги, не слушай!
И шелк с кудрей, что шелка нежней -
Лишь он со мною лежит.
А деве нужды нет, что я в земле,
Под ивою старой зарыт.
Теперь нашему мальчику ничего не грозит, теперь никто не найдет девчонку.
Комментарий к Прошлое хватает за плечи
* – полный оригинальный текст http://www.contemplator.com/england/willow.html , послушать можно тут https://www.youtube.com/watch?v=_SO_3ov2PPA Перевод автора
========== Обретение Ариадны Уотсон ==========
Черити очнулась, когда узоры занавески на окне стали проявляться подобно картинке в театре теней – становясь все отчетливее видимыми на светлеющем фоне. На занавески, на домик и на весь Саутпорт неудержимо катился рассвет и от свечи, при которой она читала, осталось всего-ничего.
Прошедший день прервал ее, отбросил в школьную рутину, в повседневные мелкие дела. В школе только и разговоров было, как об исчезновении Ады Уотсон, Ребекка и девчонки убеждены, что это какие-то проезжие сманили Аду, нашлись даже мальчишки, которые божились, что видели седого незнакомца в щегольской мягкой шляпе, высокого и тощего, в старомодном коричневом сюртуке и шелковом галстуке. Но мальчишкам верили мало и слабо.
Вернуться к дневнику Джиллиан Уотсон Черити смогла только вечером. Вечер упал, и Черити упала в рукописные строчки как в воду. И вынырнув наконец, поняла, что уже никогда не будет прежней.
Нельзя выйти на берег прежней, окунувшись в чужую жизнь. В чужую любовь. Нельзя остаться тою же, которая была вчера, когда каждая минута подобна песчинке, истекающей навсегда в часах судьбы. Черити закрыл дневник, бережно провела ладонью по желтой обложке – так же как, должно быть, делала это и сама Джиллиан. И Ариадна.
Ариадна так же окуналась в эту прожитую жизнь, так же выходила из нее, уже не будучи прежней. Вот только… Черити ощутила, как по позвоночнику прошла дрожь – Ариадна-то не была им чужой. Джиллиан ей тетка, пусть и двоюродная или что-то в этом роде. Но кровь, кровь не вода. Кровью они с Джиллиан связаны.
Черити с силой потерла лоб, растирая след, что оставила на светлой коже ее же собственная рука, косточки кулака, на которые она опиралась, читая. Дурная привычка, которая не приличествует взрослой девушке, привычка, с которой Черити лишь недавно начала бороться.
Кровь… кровь. Как-то у них были гости и разговор зашел о породистых собаках, и Черити отлично помнила, как с собак перешли на людей – и кто-то, вроде бы доктор Теннисон, который тогда тоже зашел, сказал, что это только волосы да глаза по наследству передаются, по прямой, а судьба, она обходные пути ищет.
Все утро, долгое субботнее утро с семейным завтраком и папиными газетами Черити была сама не своя – отвечала невпопад, пролила кофе на новый передник, за что выслушала долгую нотацию, едва не разбила пустой молочник.
– Эти ужасы всех делают немного сумасшедшими, – примирительно сказал отец, когда мать после покатившегося со звоном молочника уже начала закипать, несмотря на свое стремление держаться со спокойствием истинной леди. – Черити, дорогая, иди отдохни.
– Да, папа, спасибо, папа, – Черити поспешно вышла из-за стола, задев стул и чуть не опрокинув его. – Спасибо, мама.
Стука собственных каблуков по лестнице на второй этаж Черити не слышала. Что вообще такое в судьбах всех в несчастной семье Уотсон? Ведь если все, что она прочла и о чем думала, что вертелось в голове назойливым мушиным жужжанием – если все это правда, то получается, Ариадна наследовала судьбу Джиллиан?
“На четвертый день в колодце каждый маленький звук приобрел необыкновенно важное значение. Громко пищали летучие мыши где-то в глубине пещеры, противным шорохом ползали где-то многоножки, камни перешептывались, мое собственное сердце бубухало как пароходное колесо. А вот как появился Янги, я совсем не услышала – он просто возник передо мной, как будто соткался из пещерного воздуха…”
Строчки расплылись перед глазами Черити. Это были уже не шутки, не фантазии, не глупости, это была живая жизнь, и в этой жизни сейчас где-то умирала Ариадна Уотсон. И не было в мире никого, кто мог бы ее сейчас найти – кроме разве что…
Черити словно наяву увидела, как ловкие пальцы вытаскивают из кучки палочек красно-синюю – медленно-медленно, как растет трава, и остальные палочки остаются недвижимы. Мозес Фрост, Мо, помощник Рамакера. Сын Джиллиан Уотсон – впервые Черити четко произнесла это про себя и поразилась тому, как все вдруг стало просто.
Мо и Ада, танцующие под неловкую, спотыкающуюся о неумелое банджо мелодию. Черити не помнила деталей, но сейчас ей казалось, что уже тогда там что-то такое было – должно было быть, не могло не быть, не могло не дрожать в воздухе вокруг них. Потому что только так сходилась головоломка.
Поспешно схватив дневник, Черити без шляпы, перчаток и платка выбежала из дому и понеслась по дороге к реке, к Шафрановым холмам – так что только подошвы козловых башмаков сверкали, а встретившийся старенький мистер Гувер, владелец скобяной лавки, только осуждающе покачал головой, обернувшись на ее поспешное “Добрый день, сэр!”
Черити бежала, не зная, что уже гудит город по поводу старого Уитакера, которого утром нашли мертвым в его комнате. И что доктор Теннисон, увидев красновато-серые пятна на лице мертвеца – красновато-серые несмотря на природно смуглую кожу Уитакера, – заметил, осматривая труп, что таким же было лицо повесившегося приезжего.
В усадьбе Уотсонов было странно пусто и тихо, и встретилась Черити только служанка Мелани, куда-то спешащая и отмахнувшаясь от гостьи едва не испуганно – “Хозяйка отдыхает, хозяина нет, а мне тут еще…”. Черити пустилась за ней, вдогонку спросив, где мистер Рамакер, полагая, что азиат будет при своем патроне – хотя сейчас ей вдруг пришло в голову, что никаким патроном голландец не был, слишком уж показательно он отдавал азиату распоряжения и слишком уж показательно тот слушался, – но Мелани понеслась куда-то прочь и свернула к задам усадьбы.
На несколько мгновений Черити растерялась. Мелани видно не было. Не зная, что делать дальше, Черити двинулась к флигелю, где, должно, жили слуги, но внимание ее привлек скрип колес – от конюшни к выезду ехал шарабан Уотсонов, влекомый той самой мышастой кобылкой, которой некогда правил покойный Уитакер. Но сейчас на козлах сидел азиат, слуга Рамакера.
– Сэр… – разлетелась она, но споткнулась об обращение. Допустимо ли приличной девушке называть цветного “сэр”, шепнуло что-то в мозгу голосом миссис Кулидж, жены владельца скобяной лавки.
– Мне нужно с вами поговорить, – Черити решительно преодолела и обращение, и проблемы, связанные с ним.
***
“Она должна помнить”, – в третий раз произнес про себя Мо, выезжая на дорожку, ведущую вон из имения. И как раз в этот миг дорогу ему преградила взъерошенная фигурка.
