Текст книги "Призраки Шафрановых холмов (СИ)"
Автор книги: Кшиарвенн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
А вместо грубости откуда-то проросла нежность, с которой Мо решительно ничего не мог поделать. Нежно касаться тонкой светлой кожи с прожилками голубоватых вен, нежно огладить открывшееся его руке горло, нежно ласкать едва начавшую наливаться женской силой грудь с крохотными бледно-розовыми сосками, отвердевшими, должно быть, впервые под мужской ладонью, ощущать, как увлажняется ее лоно и отяжелевает дыхание. И как бы он ни твердил себе, что папаша, подкладывающий под нужного человека свою дочку, не мог породить ничего достойного, это не помогало.
И Ариадна отвечала на его нежность так, будто ничего другого и не ожидала от него, будто Мо и не мог быть с нею другим. Она была словно доверчивый партнер в икарийских играх – летящий с трапеции навстречу твоим рукам, не сомневаясь, что подхватят, удержат, не дадут упасть, сорваться.
Сорваться мог только он – от обжигающего до слез жара ее тела, от этой ее безоглядности, от неумелых и жадных ласк, от того, как ее губы касались его тела – словно не веря, что ей это позволено. И Мо позволял, он, казалось, давно уже разучившийся позволять что-либо делать с собой, отдавался ей так же, как она ему. Так, как было у него всего раз – тот, первый, с Крошкой Мелани.
Крошка Мелани говорила, что девчонки, кто поумнее, сами выбирают парня, с которым хотят стать женщинами, и что это делается без всяких чувств, одним рассудком – “с сухим носом”, как сказала она.
Пусть, даже пусть так – Мо принимал и этот расклад, лаская Ариадну без спешки, чтобы приготовилась, чтобы потеряла и отпустила себя. Не спеша, хотя ее тело, ее неумелые касания распаляли так, что приходилось стискивать зубы, сдерживаясь. Когда же тело ее напряглось под ним, силясь избавиться от боли, ненужной и чужой сейчас, Мо сдержался и постарался двигаться медленно и осторожно – чтобы не пустить лишнюю боль, чтобы смягчить, утишить.
Потом уже, когда они молча лежали рядом, ее голова на его плече, Мо старательно внушал себе, что она всего лишь товар, что она шлюха, не телом, так душой, и неважно, что он у нее первый. На этом перед глазами встало страдальчески исказившееся от острой боли лицо и закушенная губка – и Мо содрогнулся от ударившей наотмашь, пощечиной, горячей волны нежности. Пусть шлюха, пусть товар, вещь – это будет завтра, а сегодня есть просто мужчина и его женщина.
Поглаживая легкие пепельные волосы, послушно струящиеся между его пальцев, Мо вспомнил то, как говорил доктор Теннисон о Минотавре. Ариадной звали ту, которая дала герою – как там его? – нить, чтобы выйти из путаного лабиринта. Его же Ариадна напротив, завела так, что и не выбраться. Что теперь делать с Жаме и его людьми, которые непременно приедут? Что теперь с Уотсоном – который ведь и вправду не слишком старается разведывать угольные пласты. Пусть и не золото он ищет – но и не уголь же!
И ты вошел в нее так, будто она не чужая, не дочь противника твоего, не вещь, отданная тебе в пользование собственной матерью, не средство – будто она для тебя и впрямь живая и одна-единственная. Не растрачивай себя, не надо!
Пусть тело мягче мягких глин,
Пусть губы слаще сладких вин
Беги и лучше будь один
И с прелестью борись.
Она из Уотсонов, мой сын,
она из Уотсонов, мой сын,
Ее ты берегись.
А сейчас, а утром ее голова лежит на твоем плече, и я едва вижу, как покойно твое лицо – едва вижу от слез. Но разве даны проклятым слезы? Разве даны слезы мертвым?
…С Янгом я не желала скрываться, я не желала прятаться в комнатушке – и нашими стали ивовые заросли, которые смыкались над телами зеленым пологом, и солнце швыряло нас в объятья друг друга едва не под каждой речной ивой, и я пила горстями это солнечное безумие, и я рада была заниматься с ним любовью хоть на городской площади. Я дочь Акулы Уотсона – и что мне были людские толки.
Мы отдавались друг другу под плеск речных волночек и шорох камышей – а после ласк, когда мы отдыхали, ему нравилось смотреть на солнце сквозь прядь моих волос. “Рыжее, Рыжее Солнце” – говорил он.
Янг говорил, что нам лучше уехать, исчезнуть из города, но я… Проклятье, проклятье, я была глупа и самонадеяна. Отец, говорила я, сделает все, что я попрошу. Отец мой, говорила я, согласится на все, что нужно будет мне для счастья.
И отец согласился. И я даже не задумалась о том, отчего он согласился столь легко. Глупая, глупая Джиллиан, ты прыгнула в проходящий дилижанс и помчалась в соседний городок к мадам Анжу, к первой портнихе на все Холмы и окрестности. Мадам Анжу снимала мерки с моей груди, с моей тонкой талии, мадам Анжу щебетала по-французски, рассуждая о марсельском шелке, который делает принцессой любую невесту, даже самую неказистую. “К вашим глазам, мадемуазель, пойдет цвет морской волны, не синий и не зеленый, нет-нет, не зеленый…” Мадам Анжу щебетала о шелке и алансонских кружевах, когда мой отец убивал моего любимого.
Рыжее, рыжее, кровавое солнце пылало, когда я нашла Янга у излучины. В него всадили не меньше десятка пуль; последние три были выпущены в лицо. В упор. Чтобы и по смерть отнять его у меня.
Имена, лица ускользают от мертвых – не помню кто помог мне вырыть могилу в мягкой супеси. В песке, сказали мне, не бывает червей…
Сын мой, сын мой, я вижу на твоем лице тот же смертный небывалый покой. Беги, беги прочь от нее, пока не поздно, беги прочь от девчонки из рода Уотсонов!
Не слышишь…
***
Урок географии определенно не лучшее время думать о посторонних вещах. И если бы Черити не боялась так быть оставленной после занятий – позор, позор, отличница Черити! – она ни за что не стала бы унижаться перед мистером Доусоном. Его, безусловно, тоже можно понять – отправить славную Большую Миссури течь с востока на запад было потрясением всех основ, насмешкой и унижением всех тех усилий, которые предпринял мистер Доусон на нелегком учительском поприще.
Итак, после униженной и едва не коленопреклоненной мольбы учитель снисходительно соизволил кивнуть головой, прощая грешницу. Поскольку прядь волос, тщательно зачесанная поперек разрастающейся плеши, не тронулась со своего места, он счел это хорошим знаком.
– Садитесь, мисс Олдман, – величественно изрек он. – И пусть это посужит вам хорошим уроком, ибо знание географии родной страны есть основа патриотизма. И благословенной Миссури положил Господь истекать со Скалистых гор и нести свои воды на восток, – в доказательство он стукнул указкой по висящей на стене карте.
Пролепетав слова благодраности, Черити опустилась на свое место. Выиграла. Отпустят вовремя и она поедет сегодня с Адой Уотсон.
Весь день она думала о том, что история эта напоминает цифру восемь. Восьмерки покрывали поля тетради по арифметике, плоские, вертикальные, толстые и худенькие. Джиллиан и ее метис – и Ада и азиат. Мозес, так звали его – Мозес Фрост. Имя, скорее подходящее черному.
Исподтишка Черити весь день наблюдала за Адой. Но Ада ничем не отличалась от обычной себя – от снулой рыбы, упрятанной в свое тело как в раковину. Разве что движения у нее стали словно бы замедленные – будто она двигалась через толщу воды. Да еще на бледном, бледнее обычного, лице временами появлялась далекая мечтательная полуулыбка. Однако человеку менее наблюдательному, чем Черити Олдман, будущее светило литературного мира, ничто в виде и поведении Ады Уотсон не показалось бы необычным.
Увидев Черити на первой же перемене, Ада сама подошла к ней и своим негромким, словно тоже присыпанным пеплом голосом спросила, в силе ли их уговор. И дрогнули в улыбке губы, когда Черити закивала – так энергично, что у нее по плечам запрыгали жесткие косицы.
Только по пути от школы к месту, где начиналась дорога и куда подъезжали повозки тех, кто мог себе позволить не идти в школу пешком, Ада словно немного расслабилась. Человек, выброшенный на берег после кораблекрушения – вот кем она теперь показалась Черити. Спасшийся. Ему холодно и голодно, и платье драное, но он на твердой земле, и от одного этого ему радостно, и солнце сияет для него ярче.
Шарабан с мышастой кобылкой уже дожидался их, и на козлах восседал старый Уитакер.
– А ты знаешь, что мистер Уитакер раньше служил… – начала неожиданно для себя Черити.
– Акуле Уотсону, – негромко и спокойно ответила Ада. Черити едва успела разозлиться – оказывается, о прошлом мистера Уитакера знали решительно все кроме нее, – когда Ада чуть приостановилась, закашлялась и поплотнее запахнула шаль, наброшенную на плечи. И Черити сама не могла понять, как у нее в руках очутилась небольшая, in octavo, записная книжка, изящная, в желтом коленкоровом переплете с тисненым узором.
– Возьми, – приглушенным голосом проговорила Ада, и тут же снова закашлялась, кутаясь сильнее и проходя чуть вперед.
Уитакер бросил на обеих внимательный взгляд и слез с козел.
– Вас, мисси, велено чем скорее доставить, – пробурчал он Аде, недовольно взглядывая на Черити.
– Мисс Олдман согласилась помочь мне с заданиями, – ответила Ада едва слышно, опустила глаза. Снова закрывшись, снова тверда как раковина, – и впервые Черити стало остро, до боли жаль ее.
– Сожалею, мисс, но мне строго-настрого наказали доставить вас в аккуратности и побыстрее, – повторил Уитакер, глядя мимо Черити и будто невзначай преграждая ей путь. Та остановилась, не в силах поверить, что вот так перечеркиваются все ее великолепные планы. Ада же, бросив на Черити быстрый взгляд, виноватый и беспомощный, ниже опустила голову и быстро села в шарабан. Должно быть, так ехала на казнь Мария Стюарт, ни с того, ни с сего подумала Черити.
– Свежо сегодня, – тем же хмурым тоном сказал Уитакер и решительным движением поднял капюшон коляски.
– Lis ça! – лицо Ады на мгновение выглянуло из-за капюшона, но Уитакер хлестнул лошадь, и та взяла с места крупной рысью, так что девушка, должно быть, откинулась назад.
Пару мгновений Черити стояла, не в силах двинуться, и вывел ее из оцепенения только толчок в плечо – Ребекка, не рассчитав, а может, именно рассчитав движения, влетела в подругу.
– Ну что, наша англичанка задрала нос? – спросила она, с трудом скрывая радость. – А что за книжка?
Тут только Черити вспомнила о желтой книжке, которую все еще сжимала в руках.
– Что-то нравоучительное, – бросила она, и Ребекка с отвращением закатила глаза.
– Ну еще бы, – фыркнула она.
Трудов стоило отделаться от Ребекки и поскорее добраться домой – и там, в уединении своей комнатки, Черити, наконец, открыла данную ей Адой книжку. Оказавшуюся старым рукописным дневником с плотными гладкими страницами веленевой бумаги. На фронтисписе стояло крупным, не слишком ровным, но старательным почерком человека, которому нечасто выпадало собственноручно писать – “Дорогой моей дочери Джиллиан от старого отца. Счастливого Рождества!”
Комментарий к Золото дураков
*– имеются кое-какие отсылки к повести А.Конан-Дойла “Открытие Рафлза Хоу”
========== Отцы и дочери ==========
Кап, кап, кап… Скапывает вода с каменной сосульки в каменную чашу, века пройдут, а она все будет капать, не наполняя, не убывая, словно вечное страдание адских бездн.
Надпись должна быть где-то там. Ты правильно ищешь, девчонка, правильно. Ты ведь прочла об этом месте? Прочла. В дневнике моей Джиллиан прочла.
Она вырезала на известняке ножом свое имя и дописала “оíche mhaith gadh”. Спокойной ночи. По-гэльски – так, как когда-то, верно, говорила ей мать. “Спокойной ночи, Джиллиан”, написала моя храбрая девочка, думая, что ей уж не суждено проснуться.
Я не знаю, до сих пор не знаю, как и зачем она попала в ту пещеру, как провалилась в тот глубокий каменный колодец. Знаю только, что не мог ее туда никто кинуть, нарочно кинуть – уж это-то я сразу заподозрил, что уж тут. А кто или что могло? Не знаю. Тогда был слишком счастлив видеть ее, а потом все было недосуг спросить. Не любитель я был говорить, вот оно что. А может, я просто забыл, кто это сделал и что сталось с ним… Помню только, что пока девочка моя была там, для меня была ночь, и тьма, и смерть – а когда нашли ее, так пришло солнце, и свет, и жизнь.
Мы тогда ее искали почти четыре дня, и мои люди боялись подходить ко мне, боялись даже поднимать на меня глаза. А на исходе четвертого явился метис, Сайдвиндер – с моей девочкой на своем седле. Дикарское чутье, видать, помогло желтозадому найти ее, а ведь спасовал даже Броуди, когда-то бывший траппером. Как сейчас помню ее – личико исхудавшее, грязное, а глаза сияют как морские волны под солнцем, едва не прыгнула ко мне с коня, на котором привез ее Сайдвиндер. “Папочка, папа…” Я тогда едва не плакал, и готов был прижать к сердцу весь мир. Таковы люди – не так сильно действуют на них тьма и свет по отдельности, как бросок из черной тьмы в белый свет. Я обнимал мою Джилли и не думал, что судьба уж вот, у самого порога, стоит, держа под уздцы высокого злого гнедого, смотрит непроницаемо, темно. Судьба – черные лохмы из-под шляпы выбились, лицо застыло словно маска. Тогда я не видел, не мог видеть, как смотрел Сайдвиндер на мою Джилли. А потом уж у них все началось. Джилли – в меня, горячая как порох, да и мать ее была родом из Ирландии.
Нет слаще картины, чем моя вновь обретенная дочь, бросающаяся в мои объятия – и нет картины горше, ибо рядом с ней тот, кто возжелал отобрать ее у меня. И картина эта невыносимее тем больше, чем меньше я нахожу в себе ненависти к нему.
Ненависть, даже она стирается здесь. Слишком мы слабы – неупокоенные, те, кого держат Холмы. Задумаешь, надумаешь, а оно как песок сквозь пальцы, убегает, утекает, и только пустая ладонь дразнит стершимися линиями. Я не вижу линий на своей ладони – с тех пор как я умер, у меня нет линий. Нет судьбы, нет срока жизни, ладонь моя гладка, будто я сжег ее в адском пламени и поверх наросла новая кожа. Неупокоенные слабы, у нас нет судьбы, лишь остаток неупокоенных желаний. Но все наши неупокоенные желания в конце концов сбываются лишь так, как угодно богу или же дьяволу.
И все же, и все же… Я не могу по-другому, не будь я Эйбрахамом Уотсоном, не прозовись я когда-то Акулой! Джилли, Джилли, доченька, ты не сможешь оставить меня еще раз.
Кап, кап, кап – там есть вода, смерть не будет слишком мучительна. А ты плачь, плачь, девчонка! Плачь без слез.
Им тебя не найти.
***
Тьма надвигалась. Маленький городок волновался – как будто недостаточно было странных смертей, как будто недостаточно было почти ослепшего шерифа. Ничто так не будоражит людей, как пропавшие дети и молодые девушки, пропажи будят потаенные дикие страхи, что зародились еще во времена пещер и диких костров под первобытными звездами. Тогда из массы людей, голых, диких, жавшихся друг к другу и к костру, чтобы в кружке тепла и света уберечься от звезд и холодной тьмы вокруг, тьма все же вырывала то одного, то другого – и оставшиеся не знали, оплакивать ли им жертву или радоваться про себя тому, что сами они покуда живы.
Старый Уитакер вернулся в панике, с разбитой головой и рассказал, что уже на подъезде к поместью мисси Ада вдруг вскочила с места, словно увидела нечто невероятно привлекающее внимание, постояла несколько мгновений, а потом бросилась вон из шарабана, выскочила прямо на ходу – переезжали топкое место и Уитакер пустил лошадь тихой рысцой. Кучер хотел было броситься за мисс Адой да лошадь шарахнулась, будто испугавшись чего-то, и он тоже оробел.
“А как очнулся да звать начал – так мисси Ады уж и след простыл. Я туда, я сюда, искать ее – а нету”. Темные навыкате глаза Уитакера расширяются и горят совершенным безумием, кровь стекает из рассеченной раны на голове, когда он понижает голос и произносит – “Не иначе,.. Певунья подманила”. Уитакер утирает кровь – бегал, искал дочь хозяина, звал. Где-то о корягу и приложился.
Подняли людей, и пока они у реки следы искали, Сенди, который взял на себя обязаности шерифа, расспросил школьников и всех, кто видел Ариадну Уотсон. Мисс Черити Олдман, подруга Ариадны – давно ли подруга, подумал Сенди, – последней видела девушку, рассказала, что кучер Уитакер настаивал, чтобы мисс Уотсон скорее ехала домой. Она же потом отправилась в Шафрановые Холмы к подруге и слышала, как Уитакер громко звал мисс Аду и видела его шарабан, в котором не было никого, кроме кучера.
Следы на топкой грязи нашлись быстро – маленькие отпечатки башмачков, которые кое-где перекрывались следами тяжелых подбитых гвоздями ботинок Уитакера. Но следы женских башмачков терялись там, где началась трава, а вызванный на подмогу брехливый бульдог доктора Теннисона только бестолково крутился на месте, ни в какую не желал брать след, как доктор ни науськивал его, как ни уверял, что собаки с лучшим чутьем не найти во всем округе, если не во всем штате, – но пес лишь подскуливал, воздевал на людей страдальческие глаза, сопел и норовил сбежать куда-то по дороге. По дороге тоже проехались, но, как ни уверял Фрост, слуга-азиат мистера Рамакера, что собака зря беспокоиться не будет, вдоль дороги никаких следов не нашли. Уитакер даже повздорил с рамакеровским помощником, завопив, что китаеза-де нарочно норовит поиски подальше завести, чтобы у реки не искали. Стало темнеть и продолжить решили завтра с утра, послав гонцов на ближайшие фермы и в Сент-Хоуп.
Генри Уотсон узнал о пропаже дочери едва ли не позже всех. Приехав с шахты, он застал в доме толпу галдящих людей, из которых знал наглядно едва каждого третьего. Его обступили, ему давали советы, ему сочуствовали, заглядывали в глаза, ловя каждое движение лицевых мускулов, каждый прыжок смятения в зрачках – с тем же тупым и жадным интересом до чужого несчастья, которое Уотсон так хорошо успел узнать.
Так же смотрели на него после суда по поводу растраты казенных средств – по глазам ударили тогда взгляды, неожиданно как ярких свет после полутьмы, – так же шептались, когда пропала Эллен, и хотелось прикрыться рукавом, и он раздавал распоряжения опросить рабочих, потом опрашивал их сам, потом говорил с шерифом, с помощником шерифа, с судьей, пересиливая желание сбежать, укрыться в своем кабинете, не знать, не думать, не слышать ничего.
Эллен исчезла в дождливое хмурое утро – они не дождальсь ее к табльдоту* небольшого уютного пансиона в тихом квартале Вустера, Массачусетс. Он только оправился после утомительного, грязного и недостойного джентльмена процесса о растрате, только начал работать – и человек с испанской фамилией Феррейра отправил его в нокаут, как выражаются в барах.
Тогда пришлось походить по барам – Эллен с этим молодчиком, оказывается, перебывали едва не во всех в городе. Дочь мстила за его отцовскую любовь, возможно слишком требовательную – но разве может любовь быть слишком требовательной, если любовь вся “слишком”? Разве может, спрашивал себя Генри Уотсон. Да полно, разве он любил Эллен? Разве рубят руку свою, или пальцы – отруби и будет боль, и попробуй прожить без руки.
И Виргиния – что будет теперь с Виргинией, думал Генри, обшаривая взглядом заросли, слушая хриплые перекликивания и хрусткие шаги тех, кто прочесывал излучину и ивовые заросли. Виргиния не любила Ариадны так, как любила старшую, однако мать есть мать, и как еще отразится все случившееся на ее хрупкой натуре.
Вернувшись домой затемно, Уотсон столкнулся с женой в дверях гостиной и обмер от бездонной безумной черноты, плеснувшей на него из темных глаз Виргинии. Так могла глядеть сама Смерть, подумалось ему. Лицо Виргинии исказилось, будто она боролась со слезами, она повернулась и, прямая как палка, пошла к лестнице на второй этаж. Генри стоял, остолбеневший, растерянный, совершенно лишенный сейчас способности думать и понимать – только страх, дикий страх пронзил его, когда понесся меж перекрытий и обрушился на него безудержный смех, эхом отдающий в большом полупустом и гулком доме.
***
Отсмеявшись – Генри должно было хватить, – Виргиния бросилась в кресло, отшвырнула прочь домашние мягкие туфли и с наслаждением вытянула босые ноги. Как же хорошо! И ночь пришла такая упоительно холодная, будто снег или склеп. Холод – это благословение, пусть даже не все получилось так, как она думала. Пусть так, пусть так – Виргиния не замечала, что шепчет это вслух, комкала концы тонкой вязаной белой шали, дыша полной грудью, вдыхая аромат отцветающих яблонь, отдаленный запах реки, слушая шепот листьев во тьме за окном, и улыбаясь этому шепоту.
“Виргиния, Виргиния, ты все правильно делаешь, Виргиния…”
Она впитывала слова вместе с шепотом ветерка и не замечала, что это звучит, все громче и громче, ее собственный голос.
***
Меня обними, любовь моя,
Как ветра у реки холодны.
Меня обними, любовь моя,
Как ночи тесны и темны.
Город спал тревожно, словно старик с больным сердцем – заснет неглубоко, зыбко, и вдруг вскинется от неведомого страха, заколотившего под ребра, затрепыхается, будто рыба на крючке, весь в поту, дрожа и озираясь
Город спал, и только немногие, лишь немногие не спали вовсе.
И носил, носил над городом легкий ветер обрывки старой песни, какую уж и прабабки, небось не помнят.
Она не внемлет, не слышит она,
Она на меня не глядит,
Ей дела нет, что я в земле,
Под ивою старой зарыт.**
Комментарий к Отцы и дочери
* – название общего обеденного стола по общему меню в пансионах, в гостиницах, на курортах
** – полный оригинальный текст http://www.contemplator.com/england/willow.html , послушать можно тут https://www.youtube.com/watch?v=_SO_3ov2PPA Перевод автора
========== “Как зовут друг друга во тьме…” ==========
На поиски отправились все, и не удивились особо, что гость Генри Уотсона и его слуга-азиат также присоединились к розыску. Рамакер суетился, а Фрост, его азиат, напротив выглядел каким-то невероятно спокойным, и присоединившемуся к поисковой партии чуть позже остальных помощнику шерифа это совсем не нравилось. Маршал же Мак-Кормик, рыжеусый туповатый здоровяк, с самого начала кидал на голландца и азиата злобные взгляды – и помощник Сенди вспомнил, что именно Мак-Кормик засадил обоих чужаков в каталажку в первый же день по их прибытии.
Когда же парень принялся слишком уж настойчиво, как показалось Сенди, побуждать отправиться искать мисс Аду Уотсон куда-то дальше по дороге и даже сцепился из-за этого со старым Уитакером, помощник шерифа и вовсе начал поглядывать на азиата с подозрением. И тем более сильным было подозрение и озлобление, что китаеза, как живо чувствовал Сенди, совершенно не боялся ни его, ни маршала – ни сейчас, вспомнил помощник, ни в ночь пожара. Ни после, на пикнике у Уотсонов, куда его вообще пускать не следовало.
Сенди посматривал на белую рубашку Фроста – светло-белую, как называла такую белизну маленькая сестренка помощника шерифа. Слишком белая для грязного китаезы. А сам китаеза смотрит на людей как на предметы обстановки, неожиданно пришло в голову Сенди. Для Фроста люди были тем же, чем были кусты, ивовые заросли, трава под ногами, и это открытие ударило помощника шерифа как обухом, включив ненависть и подозрительность – будто горелку керосиновой лампы на полную открыли. Сенди принялся распоряжаться и организовывать поиски с удвоенной силой, жестикулировал азартно, ему казалось, его становится много, он двоится, троится и расчетверяется – и ничего не помогает. В глазах Фроста он оставался вещью, нисколько не становясь человеком. Эх, не зря, не зря Мак-Кормик их тогда в каталажку прибрал.
Поиски продолжались, городок гудел. Мужчины думали не только об опасности для своих семей – не один и не два из них ловили себя невольно на зависти к возможному похитителю, так будоражила их дикие потаенные инстинкты мысль о грубой силе и слабой жертве, трепещущей испуганно в безжалостных руках.
Женщины думали не только о нависшем над их соплеменниками несчастье – и старые девы, и юные девушки, и почтенные матери семейства грезили порой о прекрасном похитителе, который увезет их из захолустья в новую, прекрасную и волшебную жизнь.
Однако и те, и другие чуяли надвигающуюся Тьму и жались друг к другу, как жались их косматые предки. И страх, верный спутник Тьмы побуждал действовать, шевелиться, делать хоть что-то. Спустились сумерки, сгустилась тьма в зарослях, у заплесков речной воды, затемнело у заборов и под деревьями, тьма выдавливалась из их тени и заполняла собой воздух, изгоняя свет.
Мо вернулся в свой флигель уже затемно. Сбросил куртку и в одной рубашке лег на узкую застеленную покрывалом кровать, поморщившись на высыпавшуюся на пол мелочь. Прикрыл глаза.
Сегодняшний ужин в семействе Уотсон сидел в памяти как круглый камешек в ботинке, не коля, не принося боли, а лишь раздражая и нудя. Уотсон в середине трапезы вынул из кармана сюртука пару камешков и принялся расссматривать их сквозь очки. Спохватившись в воцарившейся за столом напряженной тишине, он извинился, снял очки и продолжил ужин, виновато пробормотав что-то про “умственное отдохновение в работе”. Рамакер, дурак, даже засмеялся.
Миссис Уотсон, к невысказанному удивлению Мо, также спустилась к ужину, хотя прежде супруг ее несколько раз упоминал нездоровье жены в связи с исчезновением их дочери. Однако за столом выглядела миссис Виргиния не в пример спокойнее и нормальнее обычного, несмотря на по всегдашнему расширившиеся черные глаза, на потирание бледных рук и перекладывание приборов с одной стороны на другую.
Уитакер за ужином не прислуживал, вместо него подавала горничная Мелани, после ужина шепнувшая Мо, что старик, видно, слегка не в себе от горя за хозяйскую дочь, ушел в конюшню и сидит там.
Тикали часы, где-то далеко кричал козодой, и во всем доме было тихо и гулко, словно в склепе. Совсем стемнело, луна взошла над садом и уперлась лучом-копьем в упавшую на полу монетку поновее, от которой отразился свет.
Мо отгонял от себя все мысли, кроме практических, вроде того, к кому и зачем могла сбежать Ариадна, и нет ли в этом всем еще одной игры, которую ведут тот или те, кто хочет помешать им с Рамакером. Вернее, им с Винсентом. Но чем больше ночь выдавливала вечер, тем меньше удавалось ему не думать об Ариадне, о самой Ариадне, а не ее пропаже.
Снаружи донесся собачий лай и голос Мелани, бранящий пса. Мелани… Мо с досадой зажмурился и снова открыл глаза. Мало ли Мелани в мире.
У них в цирке тоже была Мелани, Крошка Мелани, наездница-акробатка, про которую никто не мог сказать, сколько же ей было лет. Была Мелани не то карлицей, не то просто небольшого росточка, с крошечными ладошками и стопами, с высоким лбом, который она дополнительно открывала, забирая мягкие волосы цвета льняной кудели наверх, так что открывались оттопыренные вытянутые ушки с чуть заостренными кончиками. Она казалась то прекрасной, словно принцесса из сказки, то уродливой, как те феи лесов, о которых порой рассказывали в тех же сказках.
Видимо, большинство считало ее красивой – на ее номере в цирке всегда яблоку негде было упасть, а когда Мелани вылетала на манеж, стоя на лошадиной спине, без платформы, без лонжи, все зрители как один испускали восхищенное “ахх!..”
Ее номера не были ни необычными, ни слишком сложными – вольтижировка, жонглирование, обруч, немного акробатики. Но так сильно и сложно было впечатление от крохотной женщины в белоснежном трико с блестками и с льняными напудренными волосами, скачущей на высокой темной лошади с непринужденностью прыгающей на скакалке девочки, что на Крошку приходили смотреть еще и еще. Ей посылали цветы и сладости, которыми она щедро делилась с Мо и с маленькими собачками клоуна Бозо.
Кажется, папаша Гросс ее недолюбливал – и годам к десяти Мо понял, почему. Подарки должны были стать гораздо щедрее, если бы Крошка соглашалась на предложения особого свойства, которые ей периодически делали.
“Я из испанцев. Испанку не купишь”, – гордо говорила она Мо, сидя вечером в своем закутке в чулках и корсете и небрежно стряхивая пепел всунутой в длинный мундштук дешевой папироски. “У испанки может быть только ее верный прекрасный кабальеро”, – на этом месте она посылала мальчику воздушный поцелуй и преувеличенно кокетливо хлопала ресницами. Это было смешно и ни к чему не обязывало, но у Мелани в закутке было всегда тепло, пахло апельсином и ванилью, и ему нравилось сидеть у нее. А еще крохотная наездница всегда умела защитить своего кабальеро от нетрезвых собратьев и делала это с решимостью и силой бойцовой собаки.
Мелани курила и обязательно рассказывала, как и что ей обещали в этот раз и как она отвечала остроумно, гордо и неприступно; вокруг валялись обертки от конфет, собачонка в углу догрызала что-то, сварливо ворча.
Мо очень рано успел узнать, что продают и покупают всех и все, но Крошке Мелани почему-то верилось. Когда ему исполнилось тринадцать, она совратила его – мягко и участливо, словно производила необходимую врачебную процедуру, от которой не расчитывала получить никакого удовольствия. Но для Мо словно разверзлись одновременно небо и ад, он готов был вечно любить маленькую наездницу, стоя перед нею на коленях.
“Теперь я ограбила колыбель и попаду в ад, – почти равнодушно сказала Мелани на робкий вопрос дрожащего, мокрого как мышь Мо, который он задал, едва вернулась способность говорить – что же теперь будет с ними. – Ты не боишься ада, мой юный прекрасный кабальеро?” И, прижавшись тонкими губами к его губам, поцеловала мальчишку и потянула его на себя, раздвигая ноги.
А спустя полгода пала лошадь, на которой выступала Мелани. И однажды, закончив репетицию раньше обычного, он застал у нее толстяка в спущенных кальсонах, по-хозяйски щупавшего тонкое тело Мелани, сидевшей у него на коленях. Несколько мгновений Мо широко раскрытыми глазами смотрел, как Мелани поднимается и опускается, насаживаясь на член толстяка, как она кусает губы, придерживаясь за сжимающие ее грудки волосатые лапищи.
Вечером она сама нашла Мо. От Мелани несло дешевым кукурузным виски, она была встрепана, на белой коже резко выделялись синеватые следы щипков и пощечин.
“Я скоро куплю новую лошадь, – прошипела она. – Я скоро куплю новую лошадь, молодую и здоровую, понятно, щенок косоглазый?”
…В следующем городе он пошел на пристань и украл кошелек у зазевавшегося господина в клетчатом костюме. Его поймали тогда и забили бы до смерти, если бы не Винсент Жаме, которому случилось быть именно тогда именно там. “Китаец-воришка – я такого еще не видел, – сказал Жаме, за локоть поднимая отплевывающего кровь, едва держащегося на ногах Мо. – Ты небезнадежен, парень, если не просто гнешь спину, как твои сородичи”.
Жаме дал ему денег, а кроме того отдельно вручил серебряный доллар с орлом, красавицей Свободой и цифрами 1804. С усмешкой проговорив, что с этим долларом его всегда можно найти через Джека Кривая борода, в Сан-Франциско. Если не потратить доллар, а дать его Джеку, разумеется.
