Текст книги "Призраки Шафрановых холмов (СИ)"
Автор книги: Кшиарвенн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
– Надеюсь, господа, вы составите нам компанию в завтрашнем маленьком пикнике, – прервав его мысли, сказала вдруг миссис Уотсон. Рамакер поспешил пышно-и многословно заверить, что будет совершенно счастлив принять участие в столь замечательном событии. А Мо едва успел скрыть замешательство – гордая и суровая хозяйка семейства, прекрасная и недоступная, была последним человеком, от которого он мог ожидать приглашения на пикник.
***
На пикнике, – который мог бы зваться просто вечеринкой, потому что происходил в поместье Уотсонов, так что не было нужды далеко ехать, – Черити чувствовала бы себя лишней, если бы не необходимость наблюдать. За гостями, за хозяевами, за приезжими; за Бетси Картер, которая все же получила приглашение, а в особенности за Адой Уотсон.
Ада – барышня глупая, унылая, вся какая-то прозрачная и сутулится, будто сама в себя заворачивается. Водная – так называла ее Черити про себя; недаром даже глаза у Ады какого-то зеленовато-прозрачного цвета, в котором нет ничего определенного. Одно слово, бледная немочь. Учитель в школе часто ставил в пример ее успехи во французском и сочинениях, и одно это породило в Черити стойкую неприязнь к англичанке. Даже в серсо – уж что может быть проще серсо? – Ада отчаянно мазала, так что кольцо то и дело шлепалось возле ее ног, пролетев мимо палочки. Так что когда за праздничным столом-покрывалом, уставленным всякими вкусностями, доктор Теннисон, слывший высокообразованным человеком, поднял тост за дочь хозяина дома, которая “оправдывая свое имя, словно древняя Ариадна, спасла живые души из огненного лабиринта”, Черити почувствовала раздражение. Из Ады получилась бы неплохая подруга главной героини, некрасивая и богатая, которую в конце отвергает герой.
Йон Рамакер, тот самый приезжий, на которого Черити возлагала большие надежды, будучи рассмотрен вблизи, оказался вполне ординарным и ничем не напоминающим героя романа – что в сочетании с дурой Бетси Картер было совсем уж никуда не годным. Даже помощник Рамакера, молодой азиат, которого все называли Мо, подходил для этого лучше – он, по крайней мере, сумел заинтересовать молодежь (да что греха таить, и саму Черити) игрой, состоящей в том, чтобы вытащить из беспорядочно высыпавшейся кучи разноцветных палочек самые ценные, не пошевелив остальных.
Черити, затаив дыхание, смотрела, как Мо вытаскивает из кучки красно-синюю палочку, которая называлась “император” – тащил он ее осторожно и медленно-медленно, будто и вовсе не двигая пальцами. Но каким-то волшебным образом красно-синий “император” выполз из общей кучки, а остальные палочки даже не шелохнулись при этом. На это зрелище засмотрелся даже старый Уитакер, которого Уотсоны пригласили в качестве наемного лакея – не пойми для чего, подумала Черити, следя за тем, как с царственной величественностью Уитакер разносит напитки.
А потом заиграли, зазвенели, запищали банджо, гармоника и маленький барабанчик, начались танцы. И Бетси Картер танцевала с Рамакером, а Ребекка – со своим губошлепым Сенди, сердито отметила про себя Черити. Саму ее, разумеется, не пригласят – но не успела она этого подумать, как перед ней оказался сам хозяин дома и галантным жестом протянул руку, прося мисс Олдман оказать ему честь и принять приглашение на вальс.
Черити напряженно следила за своими ногами, стараясь не наступить на лакированный сапог своего кавалера и не опозориться, и все больше краснела. Она ненавидела себя, ненавидела уже и мистера Уотсона, прах бы его побрал с его галантностью и умными разговорами. Хотя поговорить с ним было бы интересно – потому что он расспрашивал ее о книгах, которые, как он слыхал, мисс Олдман очень ценит. Но говорить о книгах и одновременно следить за ритмом и ногами было для Черети немного чересчур.
Однако всю ненависть и напряжение ее как рукой сняло, когда в одной паре она узнала Аду Уотсон, танцующую в паре с помощником Рамакера.
***
– Папа тогда проиграл казенные деньги, – тихо-тихо проговорила Ариадна. Мо едва смог расслышать ее шепот.
Тема была не вполне подходящей для танцев – да что там, совсем не подходящей. Разве что после того, как сама хозяйка, улучив момент, когда остальные не могли их слышать, попросила его пригласить на танец ее дочь – после этого мало что смогло его удивить.
– Потом сбежала Эллен, моя сестра, – продолжала Ариадна. Танцевала она слегка неуклюже, безыскусно, но правильно. – И мама стала такой… как сейчас.
Расчет, думал Мо. Уотсон пронюхал, что Рамакер карта мелкая, и пытается таким способом подкупить его. Глупо, но это может означать, что Уотсону есть что прятать.
Прочь, прочь, мой мальчик дорогой, отсюда прочь, не верь холмам. Холмы подступят к камышам, закрутят, завертят, сметут и новый холмик возведут, могильный холмик возведут, где прежний предан всем ветрам…
Мо расслышал лишь шелестение, и что-то горько сжало его сердце. Но вот среди танцующих мелькнул шериф, его помощник и еще знакомые лица – кого-то Мо видел в салуне, когда они с Рамакером только приехали, кого-то после встречал на улицах городка. У него была цепкая память на лица – например, сморщенную физиономию приглашенного лакея он точно видел в салуне, как и лопоухого губошлепа, танцующего сейчас со спелой блондиночкой лет шестнадцати.
Ненужные люди, мешающие мысли. Не до них сейчас.
За прошедшее в доме Уотсонов время он успел прощупать рабочих, которые трудились на выработке Уотсона, но ничего настораживающего в их разговорах не нашел. И однако в городке происходило что-то очень нехорошее. Недавняя находка трупа какого-то приезжего, не вполне понятные смерти до того, а самое главное – их с Рамакером попадание в тюрьму сразу же по приезду и немедленно случившийся пожар. Девять из десяти сказали бы, что все это просто досадные совпадения, что такое бывает и в других городках и ничего в том нет необыкновенного. Но Мо ощущал ту самую серую и немного тянущую внутреннюю пустоту, которую хорошо помнил по цирковому детству и отрочеству – она тянула под ложечкой, не раз и не два, она хорошо помнилась, особенно по тому дню, когда ослаб трос и он едва не разбился, упав в опилки арены из-под купола циркового шатра. Что-то случится.
Ариадна слегка подвинула руку, легко лежащую на его плече, и Мо очнулся.
– Не смейте угрожать моей семье, – прошептала она, с почти неожиданной силой сжимая его плечо.
***
– Я сама слышала, – Ребекка оглянулась, но школьный двор был занят обычным гудением, и на них никто особенно не обращал внимания. – Я отошла подвязку поправить и слышала. Миссис Уотсон сама его попросила – “я прошу вас пригласить на танец мою дочь”. И потом на Аду так поглядела… – Ребекка чуть сощурилась и ее голубые глаза потемнели. – Так что она не могла отказаться.
Это было гораздо интереснее, чем Бетси Картер, хвастающаяся, что приезжий инженер вызвался сопровождать ее, когда гости разъезжались по домам. Черити думала об этом весь урок истории и даже половину класса по литературе, который она больше всего любила. Сегодня молоденький мистер Ивэнс, их новый учитель, прибывший только этой зимой, рассказывал о Шекспире. Он замечательно хорошо читал наизусть, и Черити прощала ему даже то, что Шекспира он немилосердно сокращал в угоду строгой нравственности.
Из чресл враждебных, под звездой злосчастной,
Любовников чета произошла.
По совершенье их судьбы ужасной
Вражда отцов с их смертью умерла*,
– вдохновенно читал мистер Ивэнс пролог из “Ромео и Джульетты”. Черити слушала его и думала, что вот как раз кровной вражды в их городке и не хватает, чтобы родилась в нем красивая история. Но если Ада Уотсон настолько безнадежна, что ее мать готова знакомить ее с китайцами… Нет, это тянуло не более чем на сатирический рассказик.
“Из чресл враждебных под звездой злосчастной…” – строчки из Шекспира качались и пели в ней всю дорогу домой, так что Черити почти не разбирала этой самой дороги. Так что даже врезалась в пожилого мистера Уитакера, и тот уронил свою корзину, в которой предостерегающе звякнули склянки. Но мистер Уитакер был человек не злой, так что вполне благосклонно принял сбивчивые извинения Черити и даже благородно отказался от предложенной помощи в донесении корзинки до дома.
Черити так и эдак крутила в голове события на пикнике, пока не уснула. Она решила попробовать сделать из этого хотя бы рассказ, чтоб не пропадать добру, и трудилась над ним на протяжении следующих нескольких дней. Пока ее не прервала облетевшая город новость – шериф Риксон, чувствовавший себя не лучшим образом последние три-четыре дня, страдавший от головной боли и светобоязни, проснулся утром совершенно ослепшим.
Некоторые считали это божьей карой за обжорство, коему шериф был подвержен. Но пастор, лучше всех разбиравшийся в божьих карах, сказал, что Господь не стал бы карать чревоугодника слепотой, кроме того, в последние две недели шериф был вполне воздержан и, даже будучи приглашенным на пикник к мистеру Уотсону, в рот не брал спиртного. Доктор Теннисон только пожимал плечами и с высокоученым видом ссылался на наследственность, говоря о том, что отец достопочтенного шерифа также обладал слабым зрением, а мать много лет страдала от мигреней.
Комментарий к Пикник и крутящееся блюдце
* – перевод Щепкиной-Куперник
========== Под шорох камышей ==========
Ада не существует. Такого, о котором твердят благообразные проповедники с церковных кафедр, с кипящей смолой и серой, со скрежетом зубовным – его нет. Такого, который был бы вовне – нет.
Ад – внутри. Не скрежещет ржавыми засовами, не лязгает цепями, лишь уцепится крохотными коготками, будто острых крошек насыпали, и не вытряхнуть их, разъедает черным как кислота, расползается паучьими лапками. Или капает изнутри темени холодной водой – кап, кап, кап… Просится наружу, тихо и неотступно.
Ад внутри, и Виргиния Уотсон слишком хорошо знала, что он не наказание, его нельзя отмолить или искупить. Он просто есть.
Ад начинался утром, с первыми утренними звуками, которые она приучилась слышать, начиная с самых тонких – как далеко-далеко, за рекой, за камышами, по ту сторону городка выгоняют на пастбище коров. Она лежала в постели и слышала, как коровы идут, тяжелые и равнодушные, со своими влажными индийскими глазами, в которые страшно смотреть, ибо в них – бездны.
Ад продолжался после того, как коровы выковыривали из-за горизонта солнце и пускали его плыть по небу. Генри уходил на свои шахты, и постель затопляла чернота, которая продолжалась до самого завтрака.
К завтраку возвращался муж – серьезный и весь в броне этой своей добротной усталости, здоровался с нею, с усталой улыбкой кивал дочери, которая с недавних пор повадилась хозяйничать за столом.
За рабочей усталостью, в которой он всю жизнь прятался от Виргинии, она видела эту же вдумчивую сосредоточенность, которую наблюдала на его лице, когда недавно упросила его взять ее с собой в шахту. Как там было темно и душно! Среди темных лиц рабочих Генри был светел, и ей стоило большого труда не стать на колени, прямо в земляную грязь, прямо там, в шахте, не прижаться лицом к его рабочей робе…
Прочь! Прочь, Виргиния! Он не стоит того!
Генри садился за стол, привычным движением заправлял салфетку за вырез жилета. Здоровался с женой, спокойно и ровно. Не замечая мрачного огня ее черных глаз – единственный, для кого огонь этот не был страшен.
Виргиния, маленькая Виргиния… Отдай и ее… Отдай – пусть Генри изгрызет пальцы с горя и досады… Так уже было… Отдай!
Руки сжимали нож и вилку, перекладывали их из одной в другую. Позвякивали нож и вилка оружейным грозным лязгом. Люди – ненужные, лишние, неприятные, – садились вокруг стола, служанка подавала тосты, лепешки, яйца и бекон, кофе в высоком серебряном кофейнике и молоко в молочнике. С шумом бешеной Ниагары кофе низвергался в чашки, черный поток сливался с белым, с хрустом откусывались и с чавканьем пережевывались гренки, и от этих звуков хотелось кричать.
Зеркальность лезвия столового ножа, зеркальность кофейника – и после них взгляд неизменно упирался в алую розовость губ дочери. В топазовую прозрачность ее глаз, в матовую бледность лица.
Вся в отца, хотелось сказать Виргинии. И она это говорила – пока не уперлась в непреложную невинность факта: младшая дочь не была похожа на отца. Она унаследовала от него цвет глаз и волос – и более ничего. Она оказалась таким же отдельным существом, как и Эллен. И отец смотрит на нее с такой же гордостью и любовью.
“Я прошу вас потанцевать с моей дочерью”, – произнести это было легче легкого.
И даже паучьими лапками зашелестевшее в памяти “Какая жалость, что так и не доходят руки починить замок…” не помешало.
“Какая жалость, что так и не доходят руки починить замок, незапирающаяся дверь – это ведь так неудобно, мистер Феррейра, не правда ли? К тому же это просто непристойно, оставлять незапертой дверь в спальню молодой девушки.”
Этот Феррейра был недурен собой, несмотря на невысокий рост – разве что маленькие глазки и неровные мелкие зубы его портили, да волосы он прилизывал, изводя неимоверное количество бриолина. Недурен для любой другой барышни – но не для Эллен. Да и кто бы мог быть достоен красавицы Эллен? Света очей родителей, особенно отца, красавицы Эллен. Потускнел ли живший в Эллен свет в темных трущобах Буэнос-Айреса, куда Феррейра, по слухам, увез ее? Пригасил ли ее, жившую так радостно, так бьюще радостно, что слепило глаза…
Генри плакал, когда нашел ее записку. Плакал и со страхом поглядывал на Виргинию. А она тогда повернулась и ушла в свою комнату, где хохотала, зажимая рот руками, хохотала до изнеможения.
Эллен вся была яркая, сияющая. В Ариадне ничего такого нет, вся она как стоячая вода в пруду. Так, ничто и ни о чем. Вся в отца, хочется сказать Виргинии, которая в злобе комкает шаль, наброшенную на плечи.
И что в ней нашел Генри? Что ты нашел в ней, Генри, в нашей никчемной младшей дочери?
Отдай ее китаезе… отдай… Пусть Генри захлебнется горечью, как захлебнулся он ею после бегства Эллен. Отдай… отдай…
Шелестит за окном яблоня. Шелестит, вползает в уши.
– Мистрис Виргиния, вы спуститесь к завтраку?
– Иду.
***
Вперед-назад, вперед-назад – темная замша с нажимом скользит по горбику столовой ложки, периодически ныряя в коробку с зубным порошком. В воздухе стоит слабый запах нашатыря, а на полотенце выстроилось, ожидая своей очереди, целое войско ножей, вилок и ложек. Столовое серебро, маркированное тройным клеймом Горэм – вздыбленный британский лев, якорь и готическая буква G. Серебро, знакомое пальцам вот уже тридцать лет… Вперед-назад, вперед-назад… Мистрис любит смотреть в полированную поверхность лезвия, темные глаза ее отражаются там, как, должно, отражались в лезвии меча глаза ее предков.
Вы оставили меня, хозяин? Я больше не слышу вашего голоса, вы больше не говорите со мной. Вы забыли свое обещание, забыли, что обещали мне? Обещали ее мне – Джиллиан.
За предательство, за то, что когда-то меня захватили лучи вашего Рыжего Солнца, за то, что они вынудили меня изменить вам, пусть не словом, пусть не делом, а лишь помышлением. Но ведь вы потом простили меня, ведь простили же!
Мы были с вами в Висконсине – помните? Там вы были сперва землемером, после славно обделали одно дельце и, право же, без меня у вас не получилось бы так ловко. Да и в той плутне с акциями от меня была подмога. А уж когда вы связались с китаезами, начали помогать им переправлять кули в Калифорнию, не было у вас человека вернее меня, право слово. С китаезами дела иметь – штука хитрая, предупреждали вас. Да не с того боку взялась хитрость и не тем боком повернулась.
Джиллиан, Джиллиан… солнышко Джиллиан, слышишь, шуршат камыши? Пой свою песенку, Джиллиан, Джиллиан, в мертвой вечерней тиши…
За окнами дождь и тьма, стучит, царапается в черные стекла, просит впустить. Хозяин, отзовитесь – мне куда как легче, когда я слышу вас. Все ж-таки вы – ее отец…
Вы выписали ее к себе, когда ей было десять. А уж как и с кем она жила до того, я не знаю. Не знаю даже, была ли она вам законной дочерью – уж такой вы были человек, хозяин,.. могла и не быть. Только, видать, с матерью ее у вас все было по любви. Помню, как она приехала, а вы вынули ее из дилижанса да так и несли на руках до самого дома. Все ваши парни тогда дивились – Акула-то, Акула… Я-то сейчас тому не дивлюсь – помню еще, какое было у вас лицо, когда вы увидели малютку, в этом ее бедном пальто из дешевого жесткого камлота, откуда так жалко торчали тонкие ручки без перчаток. Такое спокойное у вас стало лицо, никогда прежде такой спокойный вы не были. Будто золотую жилу нашли. Свою. Собственную.
Она была вашим богом, хозяин. Помню, как она пристраивалась подле вас, когда вы сидели в гостиной с сигарой да просматривали газету. Избави Бог кому тогда было подойти к вам, даже ваши парни сперва меня спросят, а уж потом, коли доложу да получу ответ, зови, мол – тогда идут. Да и мне иной раз боязно было докладывать, такая уж была чуйка на хозяйский нрав. Да и то, мы с вами будто каторжники, к одному ядру прикованные, были. И только мисс Джиллиан входила к вам без доклада – вбегала, вместе со своим псом, которого вы назвали Раджа, на индийский манер. Вбегала, не переставая щебетать – и словно солнце врывалось в гостиную с нею вместе. Усаживалась подле вас на диван и давай спрашивать да расспрашивать. И умно так, хорошо, ласково и по делу. Даже язык не поворачивался жалеть вас, что дочь, не сын.
Для нее вы были богом, все восемь лет. Богом – и вместе ручным тигром, которого она гладила да чесала, как домашнего кота. Хотя нрав у нее был ваш, ваш, что ни говори. Когда – помните? – ее пес проглотил иголки, которые мальчишка Ронсонов упрятал в кусок мяса, и сдох в страшных муках. Я видел тогда ее сухие, острые как льдинки глаза и понял, что дело не кончено, хоть она тогда и упросила вас ничего не взыскивать с перепуганных Ронсонов. А через два месяца их сорванец помер, подавившись вареньем в кладовой своей матери. Так, во всяком разе, сказал врач. Как мисс Джиллиан удалось подсунуть ему красную бузину, что росла возле Шафрановых Холмов, вашего имения, хозяин – знает только она сама и двое ваших парней, которых вы приставили к ней, охранять. Да вы еще знаете.
Солнце, ты жизнь, Джиллиан, Джиллиан, солнце, ты свет и тьма. Даришь ты жизнь, Джиллиан, Джиллиан, и убиваешь сама.
Шух-шух, вперед-назад ходит замша, светлеет под ней серебро, скалится лев, якорь наставил рога, вот-вот подденет… страшно…
Страшно, поди, когда твой бог оказывается дьяволом. Мне-то все видно было – это только снаружи вы, хозяин, были скалой, а изнутри-то много что эту скалу должно было держать. И черт, враг человеческий, шепнул вам для очередного дела с должниками вызвать того парня из Калифорнии.
Янг звали его. Янг было его имя, но в Калифорнии все белые звали его Сайдвиндер. Да, Сайдвиндер – а вот у китаез его называли Тай-Фун. Так, сказали вы, зовется у них ураган, что закручивается столбом – вроде тех, которые случаются в Небраске и Оклахоме, а до Айовы не доходят.
Хозяин?! Это вы, хозяин?
***
Шарабан катился по дороге с тихим шелестом, временами колеса подскакивали на камнях, а лошадиные подковы сочно и размеренно ударяли в успевшую подсохнуть после дождя землю. Бурый невысокий жеребчик бежал охотно, так что сидевшему на козлах Мо даже не надо было подгонять его.
Сзади доносились приглушенные голоса Голландца и Бетси Картер, порой скатывающиеся в полушепот, возня и смешки. Пусть их – пустозвону вроде Голландца надо быть чем-то занятым, и Мо велел ему изображать молодого образованного инженера, снисходительно флиртующего с провинциальной простушкой. Изображаемое не так далеко отстояло от истины, разве что образованным инженером Голландец никогда не был. Зато был хорош собой, щегольски одет и имел отлично подвешенный язык и набор приемов, безотказно действующий на подобного рода девиц.
Сейчас они направлялись в город – вчера приехал гипнотизер, послуживший удобным предлогом, чтобы Мо, в виде добросоветсного слуги отвезя хозяина на представление, мог, не привлекая особенного внимания, заехать на почту.
Письмо Винсенту Жаме лежало во внутреннем кармане куртки Мо; в письме было сжато описано все, что он успел узнать о шахтах и том, что происходит в них и вокруг них, в городе. Самородок, о котором вчера проболтался один из рабочих, особенно не давал покоя – тем более, что невнятные шепотки о тяжелых камнях желтоватого цвета, которые Генри Уотсон, найдя, осматривал с довольной улыбкой и уносил к себе, доходили до Мо и раньше. Но самородок, небольшой, с полфунта весом, необычной формы – будто головка с кошачьими ушками, – рабочие своими глазами видели у своего собрата, поспешно сбежавшего из города два дня назад.
У Мо почти не было сомнений теперь, что Генри Уотсон ведет за спиной своих нанимателей какую-то свою игру, на ссуженные ими деньги разрабатывая не угольный пласт, а золотую жилу, утаивая при этом найденное столь хитрым образом, что большинство рабочих не видели ничего кроме угля. Следовало уведомить босса, а вот напарнику-Голландцу знать о самородке было вовсе необязательно.
Бурый жеребчик бежал по дороге, иной раз сочно чавкая не успевшей подсохнуть грязью, сзади Голландец болтал со смазливой барышней Картер, – а с левого плеча было насторожено и робко. Слева на козлах рядом с ним сидела Ариадна Уотсон.
За все время, пока они с Голландцем жили в доме Уотсонов, Мо, кажется, не сказал с нею и пары десятков слов. Однако Бетси Картер зачастила в дом Уотсонов, она ставила себя с Ариадной едва не лучшей подругой, а гулять в обществе молодых людей вместе с подругой и дочерью хозяев дома было в глазах мисс Картер делом вполне пристойным. Мо это было на руку – долгие прогулки вчетвером к излучине реки, к заросшей камышами заводи были очень удобны: оттуда хорошо была видна дорога к шахтам. А с молчаливой Ариадной это было удобно вдвойне.
Однако тихое, почти неслышное шуршание камышей навевало на него тягостное чувство – словно они переговаривались о печальной, одним им ведомой тайне, которая слишком тяжела их тонким стеблям и которой они не в силах поделиться. Мо не был склонен к подобным настроениям, за бродячую свою жизнь он привык относиться к ним как к досадной помехе, однако, приходя к излучине, он ничего не мог поделать с охватывающей его тихой сосущей тоской. Черная вода, дрожащая между камышовых стеблей, манила и грозила сжать, засосать и унести. Ариадну, видимо, тоже не слишком радовали прогулки в эти глухие места, однако Бетси всякий раз говорила, что в ивовых зарослях в излучине чудесно поют соловьи, и мисс Уотсон привычно сдавалась.
В одну из таких прогулок у излучины они наткнулись на небольшую сухую и удивительно ровную полянку, над которой ивовые заросли образовывали что-то вроде крытой беседки. И Голландец только успел шепнуть, что непременно приведет сюда мисс Бетси еще не раз, ибо местечко прямо создано для подобных прогулок, как взгляд Мо упал на небольшой продолговатый холмик, заросший травой и едва заметный бы, если бы не камень фута полтора высотой, поставленный вертикально у одного его конца.
Что-то говорила Бетси об индейских могилах, которые порой попадаются в этих местах, что-то отвечал ей Голландец – а у Мо в ушах завывала вьюга и, казалось ему, через неправдоподобно яркие огни, которые расплываются туманными шестиугольниками, смотрят на него знакомые, страшно знакомые глаза – и беспредельна тоска в этом зеленом взгляде. А, очнувшись, Мо ощутил, как его запястье крепко сжали, и наткнулся на прозрачный взгляд Ариадны Уотсон, взгляд, в котором был сдерживаемый страх и немой вопрос. И Мо был поражен необыкновенной схожестью этого сине-серого взгляда с тем, примстившимся…
… Какая глупость лезет в голову! Мо подогнал чуть приставшего бурого, шарабан покатил веселее, а сидевшая рядом Ариадна покачнулась и, едва не упав на него, схватилась за облучок.
В городе, как они и уговаривались, Рамакер галантно повел обеих девиц туда, где должен был выступать гипнотизер, а в адрес Мо небрежным господским тоном приказал быть через час с повозкой у почты “да не шляться по салунам”.
Сонный почтовый служитель принял письмо с обычным равнодушием, и ему дела не было до того, какое действие должно было произвести это письмо в судьбе чудаковатого, но вполне уважаемого в городе англичанина. Кладя на закапанную чернилами стойку конверт, Мо вдруг снова вспомнил о своем наваждении у той безымянной могилы, вспомнил взгляд Ариадны Уотсон – и, сам того не ожидая, протянул руку, чтобы забрать у служителя письмо. Но тот уже снял серый продолговатый конверт со стойки и на жест Мо только спросил с усталым вялым удивлением:
– Что-то еще,.. сэр?
В Айове к нему гораздо чаще обращаются “сэр”, отметилось где-то в глубине сознания – но эта мысль не прогнала накатившую вдруг тоску и ощущение непоправимой потери.
Купив несколько конвертов и почтовой бумаги, Мо вышел на площадь, щурясь от поднявшегося порывистого ветра, и оглянулся на привязанного бурого и шарабан. Это было похоже на то, что было с ним в тюрьме в самом начале пожара – толчок, мягкий, но сильный. Что-то властно прогоняло его прочь, глуша тоску и беспокойство, велящие пойти или даже побежать в сторону здания городского суда, зал которого гипнотизер решил снять для своего представления.
Ясное с утра небо начали заволакивать облака, бело-серые, еще не тяжелые, они испуганно неслись по небу, подгоняемые ветром.
“Беги! Прочь! Прочь!”
Беззвучный шепот, нежный и заботливый, от которого сжималось у горла. Мо, не в силах принять решение, торчал подле шарабана, то почесывая и поглаживая коня, то проверяя и перепроверяя все ремешки и застежки сбруи, так что бурый то и дело удивленно оглядывался, не привычный к такому вниманию кучера. Но вот донесся какой-то невнятный шум, будто рождающийся в недрах земных, и Мо не выдержал, бросился к зданию суда. С беззвучием мыльного пузыря лопнули удерживающие его тяжи, и ласковый шепот оборвался.
Мо почти не обратил внимание на валящую из здания суда на улицу толпу, тащащую отбивающегося человека – того самого гипнотизера, которого поймали на каком-то неудачном трюке. В другое время Мо, верно, попытался бы чем-то облегчить участь несчастного шарлатана или хоть посочувствовал бы ему, – по обычаю этих мест его, видно, собирались облить смолой и обвалять в перьях, – но сейчас схваченного он будто и не видел. Он искал глазами тех, кого привез сюда, и скоро увидел обеих девушек и Голландца – они прижались к стене дома, пропуская толпу. Порыв ветра налетел и ударил в ноги, и погнал по непросохшей улице, впереди ревущей толпы, обрывки газет, пыли и листья.
– Сейчас будет дождь, нужно скорее уезжать, – бормотал Мо, переводя дыхание и сам себе не признаваясь, что испытал облегчение, увидев всех троих живыми и здоровыми. Хотя что, ради всего святого, могло с ними случиться?
Люди шумели теперь уже где-то дальше, и вряд ли шериф или маршал будут пытаться вершить правосудие там, где вершит его толпа, подумал Мо, отвязывая коня.
Что-то сказала ей Бетси, и Ариадна первой полезла в шарабан. Тут снова ударил ветер, флагшток у здания мэрии громко треснул и, упав, громадным хлыстом ударил возле самых ног коня. Тот, рванувшись, сдернул с места легенький шарабан, и не успевшую сесть Ариадну выбросило из него, словно чьей-то сильной и безжалостной рукой.
***
– Я там была. Он бросил вожжи и почти поймал Аду, так что она не так сильно ударилась о землю, как могла бы. Ух, такой прыжок – я и в цирке такого не видела. А еще я слышала, как она, когда очнулась, сказала… – Черити сделала испуганные глаза, хотя и понимала, что не сможет в полной мере изобразить то потустороннее выражение, которое видела на лице Ады Уотсон, – сказала – “Она убьет меня”. А Тереза-то тоже там была, когда лошадь понесла и разбила их шарабан. И во все глаза на них смотрела. Ты помнишь, мы с тобой к Терезе зимой ходили, и там…
– Хватит! – Ребекка хлопнула ладонью по столу. – Либо мы будем говорить о чем-то другом, либо я совсем не стану водиться с тобой, Чери. Ты одержима этими Уотсонами и своими писаниями, и… и всей это чертовщиной, – добавила она, вспомнив, как отец называет подобные вещи.
– Об этом может знать Тереза. Или Ада боится Терезы, – уже не так уверенно пробормотала Черити, теряя завод, как музыкальная шкатулка со слишком слабой пружиной. Угроза подействовала, Черити замолчала, и Ребекка принялась увлеченно рассказывать о том, как ее Сенди хорошо устроил, чтобы этого гипнотизера, который оказался известным на весь штат жуликом, схватили, не спугнув, и о платье из сиреневого креп-жоржета, которое портниха миссис Линдсей шила вот уже целую неделю.
Стоически вытерпев и Сенди, и жулика, и креп-жоржетовое платье, сохранив таким образом крепкую и нерушимую женскую дружбу, Черити проводил подругу, а, вернувшись в свою комнату, поставила на стол маленького фарфорового китайца, кивающего головой. Он был ее всегдашним конфидентом на тот случай, когда свободных человеческих ушей не находилось.
– А теперь смотри, что получается, – Черити взяла фарфоровую куколку и посадила ее на лежащую в центре стола книжку. – Генри Уотсон – англичанин и родственник того самого Акулы, а его дочь…
Черити замолчала – дальнейшие умозаключения ее стало вдруг страшновато доверять даже улыбающемуся и кивающему головой китайцу. Вечерело, родители ушли в гости, в доме было пусто и тихо, только где-то поскрипывало и потрескивало рассыхающееся дерево.
И Черити, кусая по дурной привычке губу, думала о том, что вот и у Генри Уотсона, который родственник того самого Акулы, тоже дочь. И к ним тоже приехал азиат. И что любой романист отдал бы на отсечение левую руку за то, чтобы правой написать подобный сюжет.
***
Ты хотела убить ее? Убить, чтобы спасти мальчишку от Судьбы? Какая глупость! Или ты хотела убить их обоих? Нет, этого ты бы никогда не сделала.
Молчит. Ни слова не скажет, только взглянет куда-то мимо глаз и отвернется. И снова тихо, и снова лишь едва слышно шуршат эти мерзкие камыши, вторят им листья прибрежных ив, вспыхивают между ними печальные огонечки, искорки нырнувшего меж них и отразившегося в темной воде месяца, грустного, умирающего, изжелта-багряного словно сукровица.
Тихо, тоскливо, бесшумно шуршат камыши, и нет им конца, и нет нам всем спасения.
========== О смягчении нравов ==========
Несносная письменная работа, – как назвал это мистер Ивэнс, “оригинальное сочинение”, требуемое им в конце учебного года от каждой мало-мальски способной к литературе ученицы старших классов, – никак не желала получаться. Все, что она смогла – вывести на верхней строчке заглавие, “О сельской жизни и смягчении нравов посредством оной”. Тему предложил учитель, сказав, что столь способная юная особа, как Черити Олдман, несомненно, сможет раскрыть ее наиболее полно и наилучшим образом.
