Текст книги "Судьба, разбитая о версты (СИ)"

Автор книги: Kontario2018

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Обмениваясь пробными уколами, они оценивали шансы друг друга и словно знакомились, так и не встретившись ни разу в мирной обстановке.

По мере того, как гвардеец отбивал все его выпады, Лимберт начинал понимать, что без коронного номера не обойдётся. “Удар в правый бок и мгновенный перевод в укол... Приберегу на потом, – подумал он, – рано или поздно сам подставится как мне надо.”

Саша понимал, что противник знаком со многими приемами, которые когда-то спасали ему жизнь. Он почувствовал, что его пытаются оттеснить в сторону, чтобы подобраться сбоку.

О да, сослуживцы не считали Александра заядлым дуэлянтом, в этом австриец не заблуждался... Лишь дружеские поединки с тренировкой приемов, не давая рукам скучать без эфеса ни одной недели.

Однако лишь близким друзьям было ведомо, какие поручения государственной важности скрываются под его невинными “курьерскими” выездами. Именно они все минувшие годы не давали расслабиться, оттачивая внимание и ловкость в ожесточённых схватках, где проигравшего ждала гибель.

Выпады становились все яростнее, противники то сближались, то расходились, одежда на них была разорвана клинками, но проникающих ранений пока не было. Дуэль затягивалась, забирая силы.

В какой-то момент Лимберт все же притеснил Белова к воде, раскрывая его защиту серией быстрых ударов, и сделал резкий выпад вправо.

Но к его великому удивлению, гвардеец тут же парировал и внезапно точным ударом вонзил острие шпаги в грудь соперника!

Зажимая рану, так и оставшись с удивленным лицом, Лимберт рухнул в бьющиеся о берег ночные волны Невского залива.

Белов, вытерев шпагу, снял с себя безнадёжно разорванную рубашку и смочил ее в воде. Обмывшись ею от пота и крови, он огляделся вокруг, ещё не осмыслив до конца последствий своей блестящей победы.

К берегу приближалась толпа, среди которой его взгляд выловил маячившую одиноко женскую фигуру.

“Живой! Будто не ранен! Слава Богу!” – выдохнула тихо женщина. И, удержавшись от желания сбежать с пригорка вниз и радостно прижаться, она круто развернулась и отправилась искать свою карету.

Но, конечно, ее слова её не могли долететь до Сашиного слуха. Вскоре к нему приблизились драгуны, охранявшие резиденцию.

====== После дуэли ======

Анастасии, во избежание пересудов оказавшейся вновь затворницей в прежней домашней обстановке, без конца вспоминались недавние события.

Оказавшись безнадёжно запертой в той самой комнате, она понимала, что сейчас произойдет суровый мужской разговор, в котором ей места нет.

Когда освободиться самостоятельно не вышло, пленница принялась кричать и колотить в двери, пока проходящие гости не заставили Франца ее выпустить.

Но к месту поединка она смогла попасть, уже влекомая собравшимися гостями. Уединившаяся в кустах парка влюбленная парочка заметила помощника посла, устремящегося к берегу в сопровождении гвардейского офицера, устроившего смуту в разгар праздника. И к финалу схватки первые зеваки уже появились на почтительном расстоянии.

Может, наглый натиск Лимберта возымел свое, но Анастасия отчётливо страшилась лишь одного возможного исхода этой дуэли. Причем сама мысль о том, что австриец, несмотря на свою самоуверенность, также может нуждаться в сочувствии, вызывала некую брезгливость.

Увидев тогда Белова, почти невредимого, стоящего над поверженным телом ее недавнего компаньона, она испытала более облегчение, нежели ужас из-за убитого, и тут же постаралась скрыться.

Чувство страха при мыслях об обратном исходе сразу же улеглось, вновь уступив место обиде и самолюбию.

Подсматривая украдкой из окна кареты, как он идет в сопровождении драгунов, накинув камзол на обнаженные плечи, Анастасия невольно залюбовалась его ладным телом, тут же снова укорив себя за черствость по отношению к уже покойному графу.

Ведь она с самого начала цинично использовала его, и прекрасно это понимала... Но как еще прикажете воспринимать мужской пол, если лучший его представитель оказался похотливым предателем?

Сожалела ли она теперь о Лимберте? По-человечески, конечно, сочувствовала его трагическому концу. Хотя его грязное поведение, приведшее к кровавой развязке, избавило даже от симпатии, которая толком не успела завязаться.

Вспоминать это гонку за светскими развлечениями было неприятно и постыдно, в первую очередь, из-за детей.

“Но ведь я отличаюсь от иных ветрениц, вспоминающих про свое потомство раз в три дня, а то вообще не бывающих дома неделями... – уговаривала себя Анастасия.

– Разве забывала я справляться об их самочувствии ежедневно, разве бы покинула на слуг, если бы кто-то захворал?”

Но теперь, когда круговерть светской жизни осталась позади, эти оправдания казались слабыми.

Дочь и сынишка словно нарочно рассказывали наперебой про поездку в Петергоф, да еще задавали множество вопросов про отца, который, ужасно осерчав, уехал за нею.

А ей самой осталось задаваться вопросами: “А за что на самом деле дрался мой муж? Отстаивал мою честь или же свое задетое мужское самолюбие?

Да что бы ни заставило Сашу нагрянуть в Стрельну и хвататься за эфес – о прежней любви здесь речи не было. Какая там любовь, если он так и не удосужился молить о прощении за блуд!”

После нелепого разочарования поздно вечером, накануне роковой поездки, надежда о его покаянии была окончательно оставлена. Поводом послужила громко распахнувшаяся в спальне балконная дверь. С колотившимся сердцем её обитательница отодвинула полог и соскочила с постели, на ходу пытаясь обуздать свою наивность. А обнаружив причиной обычный сквозняк, залилась краской стыда и досады.

“Ты сошла с ума, просто сошла с ума!– она отчаянно рассмеялась до слез. – Ты вспомнила молодого курсанта, покоренного твоими юными, запретными на то время прелестями?

Ну уж нет, это больше не тот отчаянно влюблённый, что стоял безнадёжно под окнами, лазил в них, рискуя быть убитым... А ещё упорно догонял, сражался за любимую, не взирая на преграды...

А когда помехой счастью стали мои личные терзания, снова не отступил и самоотверженно спас в последний момент... И по сию пору один вид его глубоких шрамов болезненно тревожил душу...

Только он уже давно перестал смущаться, когда мои губы прикасались к давним увечьям...”

– Ну все, довольно! – Анастасия прижалась лбом к холодному стеклу, обуздывая поток воспоминаний.

– Опомнись уже, самонадеянная, сентиментальная гусыня – то время давно ушло!

Ради Бога, зачем?! Зачем его высокоблагородию лазить в свой семейный дом столь затейливо, минуя двери? Добиваясь прощения былыми подвигами? Ведь новые юные прелести теперь его ждут в иных местах, где уж точно из постели не прогонят!

По возвращении этот чудной эпизод обдумался снова, добавив и без того смятенной женщине новой порции досадных раздумий:

“Согрешил-то явно не раз, если меня решили любезно оповестить “доброжелатели”, только вот моей благодарности им все одно не видать. Но, несомненно, совершенно несомненно, он продолжил блудить уже не со случайными дешёвыми девками, а при дворе, как издевался Лимберт.

Ещё бы! Недавний семьянин обнаружил свои постыдные тайны раскрытыми и пустился на свободу! Это единственное объяснение тому, что он так легко отступил. Кому же хочется возвращаться к ревнивой жене, и притворяться верным, утратив всякое доверие! Неудобства-то, право, какие!

Но отчего же, наплевав на мои чувства, он так разьярился, когда обнаружил меня с другим! И что понял, увидев меня вырывающейся из чужих объятий?”

Вспоминался миг, когда Александр смотрел на нее, в бешенстве избавив от натиска наглеца. В его взгляде была смесь негодования и горечи, но последнего, кажется, больше.

“Ну да, почему бы и нет, раз он посчитал себя легко заменимым! Да ещё не в каком-то трактире, а почти у всех на виду!”

При последней мысли у Анастасии неприятно холодело внутри и вспоминались все отторгаемые доселе сплетни. Как же беспечно она опозорила себя, охваченная душевной болью! Бросила тень на будущее детей, так же как и на нее когда-то легла печать осужденной матери!

Вот где нагнало уже привычное за годы безразличие к людскому мнению! Однако те давние пересуды её побегов и брака вопреки царской затее и вправду выглядят полной ерундой... А уж в сравнении с теперешней репутацией и подавно! Нынче её осуждают, верно, все, от праведниц до блудниц, рожающих мужьям чужих наследников!

О, разумеется, такая история не одна и когда-нибудь все забудется... Но ведь она даже не совершала прелюбодейства! Лишь побег, отчаянный побег от своего разбитого сердца!

И как-то само собой вся её досада ложилась на того, кто это сердце разбил, и теперь, несомненно, также осуждает!

Их возможный диалог теперь уже представлялся так:

– Ты решила мне отомстить за небольшую вольность? Что ж, дорогая, с лихвой получилось! На самом высоком уровне, поздравляю! Дабы все узнали нашу семейную подноготную!

Как близко у тебя зашло с этим Лимбертом, отвечай?! – вопрошал с яростью Александр в её воображении. И непременно хватал её за руку или тряс за плечи. И оказывался до обидного прав, превратившись из виновного в обвинителя!

“И как бы заговорила я, если бы осталась с ним наедине? Обманывать, что тоже согрешила? – Нет, ни за что! Ведь противна себе буду, связав себя ложно с этим графом! Достаточно того, что так считают все кругом!

Просто сказать Александру, что измены не было? Ни за что ведь не поверит!

Уговаривать правдой, что не могу ласкать никого, кроме него – унизительно, ведь он-то сам может!”

Проверять свои предположения ей совсем не хотелось, особенно в тюрьме, под ушами охранников. Единственное, что желала Анастасия в это время – побыть наедине с собой, и уж тем более, без супружеских дознаний.

Это желание боролось с беспокойством о теперешнем местопребывании мужа. Но отчего-то причины этого беспокойства не заходили далее, нежели недостойное с ним обхождение и ноющие в сырости старые раны.

“Как долго ему находится в этих казематах? Лишь бы забрали тюремщики деньги из узла с тёплыми вещами, переданном через слугу... Как будто Иван уразумел, как надобно поступить, да язык за зубами держать... ”

И тут же снова начинались гадания о его мыслях.

“Что он думает обо мне сейчас, оказавшись в заключении? Презирает меня за нелепую месть? Раздумывает, как близко я была с другим и злится? Переживает арест, чреватый понижением в чине?

Эти рассуждения привели к решительному выводу:

“Нет, нельзя нам пока встречаться!”

====== Старый друг ======

Спустя почти две недели неожиданно пришёл хмурый Оленев и пообщался с детьми, которые передали ему для папеньки совместно наваянный рисунок. Однако Анастасия так и не приняла участие в их разговорах, и, сославшись на срочные хлопоты со счетами из имения, поспешила уйти.

Она действительно безуспешно погрязла в этих цифрах, которые никак не желали сойтись. То ли лис-управляющий снова обмануть ее затеял, то ли ее голова, и без того не склонная к математическим выводам, была полностью занята другими мыслями.

Бывало, раньше, когда она очередной раз приходила в тупик, бумаги с запутанными расчетами откладывались в сторону до возвращения мужа... Он легко находил недостачи, и призывал мошенника к ответу. Боже, даже здесь она не может без него обойтись!

В прошлогодних бумагах по имению лежало пара листов лихих расчётов, записанных знакомым почерком. Кажется, Александр ей что-то разьяснял, вернувшись оттуда, случайно проезжая по пути. А она слушала с широко распахнутыми глазами, усевшись на его колени, но вот что именно?

Закончилось-то безуспешное разъяснение здесь же, на этом диване... “Милая, я так соскучился по тебе...” – ласково шептали его губы, а она отвечала с той же страстью, наивно веря, что в дороге, озабоченный делами, и помня о ней, единственной, её ненаглядный действительно терпел гордое одиночество. “Хоть бы ещё не смотреть туда...”

Как раз в момент этих воспоминаний Оленев решил все же поговорить со сбежавшей хозяйкой перед уходом. Но все слова, которые он заранее готовил, дабы попытаться помочь и понять обоих, при виде её отстраненного лица никак не ложились на его обычно красноречивый язык. В результате собственная речь напоминала ему доклад канцелярского служащего начальству.

– Анастасия... Павловна... Понимаю, для начала я обязан выразить сочувствие по поводу гибели вашего... эээ... друга.

“Кто знает, что сейчас скрыто за этим надменным видом, лучше сказать приличествующую случаю фразу, а после уже говорить по делу, а может, и по душам...”

– Любезный мой князь, не нужно этих долгих прелюдий. Вы же пришли по другому поводу, не так ли? – лицо женщины, обращенное к собеседнику, было будто в маске. Холодная маска учтивости.

“Непохоже, чтобы смерть этого графа стала трагедией, что же, значит не все ещё у Беловых потеряно... Ох, нет, не хватает мне милосердия, хотя, видит Бог, я видел этого человека раз в жизни.

Очевидно, он сыграл роковую роль в их ссоре, этот Иохим Юлиус. Но меня-то экий черт дернул влезать в их семейные дела? Конечно, Сашка – разиня самовлюбленный, прохлопал жену... Но именно благодаря моей ретивости он теперь в крепости. И как теперь достучаться до неё, скажите на милость, должен же я хоть чем-то помочь?”

Сделав вдох, Никита приступил к деловым фразам. Ему показалось, что он сам уже подхватил этот холодный тон и взгляд. Чтобы не сбиться, он уставился взглядом в портьеру, закрывающую от солнца. И этот полумрак как нельзя точнее отвечал настроению обоих.

– Что же, меня действительно больше заботит другое, но не отниму много времени... Лядащев завтра будет в крепости. Я попрошу его передать весточку. Вот, кстати, дети попросили помочь меня в художествах, не желаете ли взглянуть? И еще... есть разрешение на свидание для... близких.

Почти развернутый картон был удостоен небрежного взгляда. Никите снова показалось, что он ответствует перед неким высоким чином, что зачастую точно так же не отрывается от бумаг. Ему хотелось поговорить с этой женщиной откровенно, утешить её, как прежде, увидеть её настоящие чувства: страха за судьбу мужа, сожаления о своей странной связи. И, может быть, все бы неожиданно стало на свои места и их нелепая ссора бы рассеялась. И тогда бы осталось одно – выручить Белова из тюрьмы, только как?

Но каким образом ему надобно говорить, когда речь идёт о чужих амурных делах и изменах, Никита толком не знал. Не мог же он успокоить её непонятную обиду, коли Сашка сам не удосужился... Эх, жаль, Софья с детьми в деревне...

Анастасия медленно приподняла голову над отчётом об урожае пшеницы, эти опостылевшие гектары и пуды, как ни странно, пришли на выручку, занимая ее взгляд:

– Нет уж, благодарю... Я полагаю, сие будет лишнее... Постой, я сейчас передам ещё денег, пускай тюремщики будут добрее... – она открыла ящик стола, доставая кошелёк.

Серо-зелёные глаза стоявшего напротив нее мужчины вспыхнули, губы сжались в тонкую линию.

– Что с тобой, Анастасия? – просто выпалил он, неожиданно вернувшись на “ты” и, резко приблизившись, остановил её руку.

– Откупиться решила, никак? Но ты же прекрасно знаешь, что доброта их успокоит не пленника, а только твою совесть!

Она замерла, стиснув мешочек и выдохнула.

– Совесть, говоришь... Ах, милый Никита... И ты тоже меня осуждаешь... но я не виню тебя. Мужская дружба превыше всего, так ведь? Да и потом, ты был в отъезде и многого не знаешь о том, как изменился мой дражайший супруг. Полагаю, он не нуждается более в той семейной идиллии, что на рисунке... А это разрешение предложите...

Она едва не закончила фразу: “более приятным для него особам, уж старым друзьям он подскажет адресок”, но прикусила язык, испугавшись столь личных подробностей, и закончила сухой репликой:

– Впрочем, не будем об этом...

Он замер на месте и внезапно, наконец, решился на откровение, стоя почти вплотную к столу, нависая над сидящей. Анастасия немного поежилась.

– Я, действительно, многого не знаю. В первую очередь, почему так резко изменилась любимая и любящая жена моего друга и отчего я больше не узнаю её?

Отчего он сам способен постоять за честь только оружием, и так беспечно сдаётся перед самым близким?

Но откуда в тебе взялось это равнодушие, скажи мне? Даже если больше не любишь!

– Ну, хватит уже этой лирики!! – воскликнула Анастасия, подскочив за столом, перевернув чернила. – Эта честь уже опостылела! Обман кругом! Ищещь любовь... в своих стихах ее ищи!

А с Александром... мы поговорим наедине, без посторонних глаз, когда его выпустят... Если он, конечно, соизволит... – она нарочито грациозно опустилась обратно в кресло.

– Если его ВООБЩЕ выпустят... – князь укоризненно покачал головой, перефразируя её реплику.

– Что же, я не хотел говорить о делах, когда речь должна была идти о живых чувствах, но раз так...

За убийство дипломата Александру предстоит суд, и мы поднимаем все полезные связи, дабы смягчить его приговор. Преображенцы также ходатайствовали перед императрицей о снисхождении. Я добился через три дня аудиенции у Государыни, но всему этому есть преграда...

Он замялся, чувствуя, что вот сейчас, видя это безразличие, лишится того барьера, что всегда заставлял его поддерживать эту прекрасную женщину, что бы там кому не угрожало.

“Суд... для чего, какой суд? Эти поединки в Уложениях прописаны, были, есть и будут, хоть императрица и не одобряет... Что грозить-то серьёзного может, с его-то везением... В минувшем году этого задиру, Горина, до сержанта понизили за членовредительство да замяли дело. Никита, как обычно, нагнетает драму, ведь бедняга в печали уже 11 год, сколько его знаю. Придумал какую-то клятву, данную Великой княгине, а она уж и думать о нем забыла. Однако, понятия о верности, похоже, у друзей разные...” – новые сведения, усугубленные тревожным голосом князя, укладываясь все хуже и хуже.

– Государыня к нему всегда была милостива... Я полагаю, все будет в порядке? Сейчас распоряжусь про кофе...– затянувшееся молчание Никиты прервал отстраненный голос хозяйки, взявшейся за спасительный колокольчик, дабы скрыть задрожавшие руки.

“Как холоден её тон, Боже мой!” – сам волнуясь от своей бестактности, Никита произнес отрывистыми фразами:

– О да, государыня милостива... коли не мешают ей в этом интересы Отечества... Вернее, особы, зело для него важные. К примеру, посол австрийский Эстерхази под угрозой разрыва отношений настаивает на... публичной экзекуции! Даже не в полку, ибо там-де замнут, своего пожалеют! И один высокий чин вынужденно его поддерживает!

На последних словах ему показалось, что в прикрытых ресницами глазах что-то испуганно полыхнуло, он осекся, и тут же услышал взволнованный полушепот:

– Что значит – экзекуции? То есть... не просто понижение, или даже ссылка, а...?

Она поймала взгляд Оленева, уставленный на висевший на стене портрет её матери. А после сглотнула и с сомнением посмотрела на него самого:

– Но ведь... Это же поединок, не заговор!

“Неужто я так беспечно ушла от действительности? Или слишком быстро облегчила свои страхи после дуэли? Да ведь она закончилась убийством человека, хоть я по нем и не горюю! Или все же князь, радея за друга, хочет разжалобить? О нет, он слишком благороден...”

– Простите... сударыня... Я не должен был посвящать в такие подробности. Это лишь угрозы, так всегда говорят, наверняка, все может измениться... Не волнуйтесь, мы должны справиться... – сокрушённо пробормотал Оленев и направился к выходу.

– Мне действительно, пора...

– Никита, постой! – громко воскликнула вслед Анастасия, выскочив из-за стола и заставив уходящего обернуться на месте.

– Кто... кто этот чин, который сие поддерживает!? Неужели... ничего нельзя сделать, чтобы Сашу... вообщем, так, чтобы не так жестоко? – её голос сорвался на всхлипе.

– Скажите мне, милая Анастасия Павловна... вы знаете меня много лет, к чему весь этот спектакль? – Оленев осторожно взял её руки в свои и тяжело вздохнул.

– Простите ещё раз, если сказал лишнее, или же напугал... не мне осуждать ваши семейные ссоры, наверняка, вы оба были неправы, но сейчас... Не прячьте глаза!

Она неохотно подняла голову, он продолжил:

– Но сейчас мои переживания о более важном, ведь особа эта – его сиятельство канцлер Бестужев, некогда ваш покровитель... а теперь, выходит, опаснейший враг.

Я не буду больше никого ни увещевать, ни защищать. Просто знайте, что я все ещё остаюсь и вашим другом также.

С этими словами Оленев опустил её безвольные руки и вышел, тихо прикрыв дверь.

====== Хлопоты ======

Лядащев, с которым князь вскоре встретился в трактире, был настроен саркастически:

– А что жена? – коротко поинтересовался он, опытным взглядом быстро рассмотрев свернутый в трубочку детский рисунок.

– Не желает ли составить завтра компанию старому знакомому в наиприятнейшее из столичных заведений, что на Заячьем острову?

После тяжелого молчания собеседника Василий Фёдорович потеребил усы и зло усмехнулся.

– Полагаю, она до сих пор не понимает, что её ммм... вольный образ жизни поведёт супруга прямиком под кнут и на каторгу? Хотя, истинная сущность этой дамы была видна мне ещё в 43м...

– Теперь, думаю, понимает... Но я прошу вас, сударь... Больше в моем присутствии не говорить так об этой женщине, – тихо ответил Оленев и приподнялся с места.

– Иначе впредь мне придётся...

– Иначе что? – устало усмехнулся офицер. – И вы помахать шпагой решили, князь? Следом за Сашкой праздной крови захотели? Ну-ну...

И схватив бесцеремонно Никиту за рукав камзола, процедил:

– Сколько лет, одно и тоже... Как были простодушными юнцами, так и остались. Что один, что другой. Ах, да, ещё моряк ваш, на волнах парящий...

Не до бабьей чести нынче, поверьте! Ситуация с нашим общим другом почти безнадёжна, вместе действовать надо, а не распутство госпожи Беловой оспаривать... Тем более, что... весь Петербург понимает причину дуэли, что бы там её упертым мужем на допросе не утверждалось...

Лядащев возмущённо стукнул кулаком по столу и продолжил:

– Говорит обвиняемый следователю про якобы затеянный в кулуарах спор о правах Австрии за испанское наследство! Оно и понятно, грех ее покрывает...

Мы можем хлопотать бесконечно, рассказывая всем о благородном мстителе за поруганную честь... Только вот выходит с его слов, жестоко погубил он зело важного для Отечества дипломата на пустом месте.

Нарочно приехал без приглашения, дабы о чужих землях поспорить и в безумии порешить! Ишь, политик выискался!

– Безнадежна почти? – напряжённо переспросил Оленев с упором на последнее слово, оправляя брезгливо манжет.

– Вы были ещё раз у Бестужева?

После недавнего разговора на Малой Морской Никита и сам понимал, что “хороший человек из Тайной канцелярии” в большей степени прав в своём цинизме, нежели сам он в своей сентиментальности.

– Ближе к суду, обождите... Но это “почти” чуду подобно. По головке гладить нашего дуэлянта никто не собирается покамесь. Пускай ещё спасибо скажет Государыне нашей за отмену смертной казни.

С глаз долой, да как можно дальше, наверняка с понижением – это был бы наисчастливейший для него исход, иначе... – Василий неопределенно махнул на мокрое окно.

– Военных наступлений покамесь не ведётся... Быть может, пресловутая ссылка в Сибирь? – с надеждой спросил Никита.

Лицо Лядащева потемнело.

– Выбор у Белова весьма небогат нынче. Либо казнь, бесчестье и каторга... Либо, ежели только не помешают... Некое долгое и рискованное предприятие, куда благородные офицеры лейб-гвардии точно по личному желанию не суются...

Но благородно сгинуть много лучше для его гордой натуры, сами согласитесь!

И добились бы мы сего, лишь бы карты канцлера не стали попутаны... Суд послезавтра, пострадавшее посольство непременно явится...

– Но я все же рассчитываю на визит к её Величеству! И ежели Сашке присудят наихудшее, я как раз отправлюсь просить высочайшей милости...

– И потерпите поражение... – мрачно закончил Лядащев. – Не хотел бы снова оскорблять вас, князь, но кто вы против канцлера и посла? Другой подход нужен, другой...

Глядя на собеседника, флегматично парирующего все его предположения, Оленеву показалось, что их разговор стоит на месте, и встрепенулся...

– А он есть, подход ваш? Два дня осталось, сударь!! Значит, надо уговорить чёртова посла, канцлера, хоть дьявола!! А мы сидим здесь, о подходе гадаем... Чего мы ждем!!! – он вскочил.

– Я иду в посольство, прямо сейчас!

– Угомонитесь вы, наконец! – одернул Василий. – они нынче не допускают к себе никого из случайных русских, охрану поставили.

И что вы говорить собрались, а? Про благородного друга? Я посмотрел бы на вас, ежели бы вместо их соратника безвременно почившим оказался ваш Белов...

Никита поежился: ирония показалась не к месту.

– Вот что. Будьте в суде, там и объясните все, что думаете, да поостынете пока заодно...

Разговор с Лядащевым оставил у него осадок полной своей бессмысленности и бессилия.

Встретившись с Корсаком, они упрямо отправились к посольскому дому, где, действительно наткнулись на отряд, преградивший путь. Прождав выезда посла до вечера, друзьям пришлось с неохотой признать правоту Василия Фёдоровича, отчаянно злясь на него и на себя самих.

А во время беседы Оленева с “хорошим человеком” виновница их короткой ссоры сидела, словно оцепенев. Изящные пальцы выбивали дробь по столешнице.

Она посмотрела в окно на падающие капли дождя, а потом тоскливо на разряженную даму на портрете.

“Милый князь... Даже осуждая, остался сдержан... Кажется, я верно поняла его взгляд... Мать секли кнутом вполсилы, ибо... да, именно, супруг-то будущий и помог, на все готов был!

А что же выпало остальным? Хлыст врезался с силой в плоть... Кровь и стоны... Снятая со спины до пояса кожа Лопухиной... – Анастасия зажмурилась.

Картина эта давно сгладилась в памяти. Много другого случилось с тех пор, да и не видела она всего – все больше по рассказам, от коих стынула кровь.

Ужас от жестокой расправы, острая жалость, вина за то, что сама невредима – все это было! Но чего-то не хватало, чтоб годами ощущать на себе, как его рубцы.

О, эти страдания от жара и скальпеля, да больше месяца в болезненных перевязках! Так ещё бывало, успокаивал: “Не переживай, все минется...” Навсегда ли?

Молодая женщина поежилась и обхватила себя за плечи, словно защищаясь. “Если постигнет новая кара, все его удары также станут моими... Но когда же кончится эта канитель страхов? Даже обратиться к нему за утешением не могу...”

Но что же Никита сказал? Канцлер Бестужев из-за Австрии строит помехи? Не похоже, чтобы он уповал на моё содействие – на себя, как обычно, надеется... Но можно ли бездействовать!”

Задумавшись на секунду, и собрав свои панические мысли, Анастасия снова взялась за колокольчик. Руки так дрожали, что даже трясти им не пришлось.

– Лизавета!!! Где ты ходишь? Мне темно-красное платье из тафты, что ещё на выезд не надето, подготовь!

Она придирчиво оглядела себя в зеркале.

“Румяна накладывать не стоит.. Слишком легкомысленно будет. Лучше бледность и алые губы. Где же была помада к этому цвету...”

Она достала сумочку, после приезда из Стрельны заброшенную вместе со светской жизнью.

Равнодушно взглянув на ее содержимое, она собралась было выбросить какой-то в желтоватых разводах конверт. На нем было написано по-немецки: “Канцлеру В. А. Кауницу, Вена...”

Не слишком хорошо им владея, но распознав отдельные имена, Анастасия вспомнила про «Немецко-латинский и русский лексикон», принадлежащий отцу, и с его помощью перевела по отдельным словам текст.

“Сообщить имею о том, что радение графа Эстерхази об интересах короны, что союз с Российской Империей полагают, весьма недостаточно. Пользуясь милостью императрицы Елизаветы, что для излечения резиденцию предоставила, с русскими, однако, проявляет неучтивость...

Расположение Бестужева, как наказано было в рескрипте ее Величества Марии Терезии выказывает нестаранно, без должного уважения, под предлогом недомоганий дважды отменил аудиенции.

С чиновником Коллегии иностранных дел Ниловым, что по наказу вице-канцлера М. И. Воронцова с оповещением намедни прибыл, был крайне груб и заносчив.

Нестабильное состояние здоровья причиняет немалый ущерб государевой службе. В общих интересах будет уместно под предлогом отпуска Эстерхази в Баден просить её Величество направить верного вам Людвига Цинцендорфа в Петербург на место оного.

Остаюсь преданный вам, Иохим Юлиус Лимберт”

На лице женщины, откинувшейся в кресле, появилась тень задумчивой улыбки.

“Кузен Людвиг, протеже канцлера Кауница, как не вспомнить про рассказы о влиятельных связях в театральной ложе... А понравится ли сие донесение болезному послу? Вот это надо уточнить...”

В приёмной канцлера было совсем немного народу. Но испросив об аудиенции, родственница всесильного Бестужева просидела около двух часов под внимательными взглядами и перешептываниями проходящих чиновников и вельмож.

– Чем обязан? – хмуро спросил канцлер. – Никак, родственные связи решили вспомнить? А я вот не припомню в роду никаких Беловых...

Услышав презрительную фразу, Анастасия хотела вспылить, но быстро одернула себя. “Осторожнее, перед тобой не просто родственник. Вернее, не похоже, чтобы он вообще им хотел быть. Однако, постарел, и взгляд ещё колючее стал... С чего же начать?”

Внутреннее чутье подсказывало, что находку лучше приберечь напоследок, попытавшись добиться большего.

– Алексей Петрович... – она потеребила в руках шнурок сумочки и облизнула губы, стирая помаду. – Я бы хотела объясниться, насчёт дуэли... Мой муж дрался с ныне покойным графом...

“...из-за личного конфликта”, – хотела она сказать, но канцлер перебил, хмыкнув:

– Из-за политического спора, уже доложили! Дайте угадаю, кто же был причиной сего... хм... политического спора? Никак, супруга, собственной прелестной персоной? И что ж вы теперь хотите?

Анастасия внезапно растерялась, когда услышала этот полный пренебрежения голос. “Какой ещё политический спор? О чем он толкует? И как же выдержать этот издевательский тон...”

– Чего хочу я? Я... боюсь, что наказание будет слишком жестоким... – пролепетала она. – я пришла спросить вашего совета, как избавить Александра от телесных экзекуций и каторги... – сказав эту прямую фразу, она посмотрела в глаза вельможи.

– Это ж как? Пожалеть злостного нарушителя закона, убийцу, лишь оттого, что про него вдруг загулявшая супруга забеспокоилась?

А известно ли вам, любезная бывшая, – он сделал ударение на этом слове, – родственница, что есть вообще политика внешняя для Отечества? Сие вам не политические споры лихачей!! – рявкнул в лицо вельможа.

“Дел невпроворот, еще сентименты этой прелюбодейки слушать... Жаль, конечно терять Белова, надежный был, но... незаменимых не бывает, а австрийцев успокоить надобно... Не хватало ещё этого приласканного Эстерхази в Вену провожать...“