Текст книги "Сорочьи перья (СИ)"

Автор книги: Каролина Инесса Лирийская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Ты, что ли, жених? – улыбнувшись хищно, спросила.

Василий смолчал, продолжая ее рассматривать. На болотницу она не походила, слишком красивая и живая, хотя и пахнущая болотом. Почти пьяняще. Он коротко выдохнул, пытаясь прогнать из головы этот запах, а про себя думал о жадной трясине, сомкнувшейся на ногах. Прошептал несколько слов, обращаясь к земле, к воде, к старой магии, и кочка, на которой стояла девушка, содрогнулась. К чести ее, она не испугалась, не вскрикнула, только улыбнулась еще шире.

– Зря стараешься, это болото – моя вотчина, – провозгласила она. – Если ты не меня искал, то для чего ты сюда забрел, глупец?

– Да вот, за стрелкой, – кивнул Василий рвано. – Без нее не уйду, госпожа, ты уж не обижайся.

Он уже освободил одну ногу, перенес вес на нее и рванулся. Меч не доставал, сознавая, что с ним на колдунью идти глупо, а вместо того взвыл, обращаясь к земле, надеясь выцарапать оттуда хоть крупицу силы. Ворожба обжигающе опалила горло; слишком долго он скрывался, притворялся человеком. В болоте завыло, задрожало. Девушка бросилась прочь, ступая по стоячей по воде, как по мощеной дороге. Невольно залюбовавшись ее быстротой и ловкостью, Василий огрызнулся на потянувшиеся к нему мертвые побеги, попытавшиеся схватить его. Сухое дерево будто окунули в огонь, он громко затрещал, но не смог разгореться, искры потухли, упав в болото.

Пока девушка тушила его колдовство, Василий бросился вперед, почуяв опору. Верил в свою удачу, молился, чтобы кочка под ногой не оказалась лишь ловушкой, – какому богу, он и сам не знал. Земля выдержала, и он сумел схватить за плечи девушку, увлек ее в падение – на подвернувшийся островок суши. Василий поклясться мог, что мгновение назад его там не было.

– Вернусь без стрелы – с меня три шкуры сдерут, – прошипел Василий, силясь разжать ее тонкие пальчики и не сломать проклятую стрелу. – Я тебе ничего дурного не сделал, госпожа, чтобы так со мной обходиться.

Он вдруг осекся – понял, что девушка смеялась. В желтых, как кувшинки, глазах сияли веселые искры.

– Как тебя зовут, воин? – улыбнулась она.

– Василий Черниговский…

Она засмеялась пуще прежнего, и Василий невольно нахмурился, решив, что она заливисто хохочет над его родом.

– Василисой меня кличут, – сказала она, отсмеявшись. Протянула стрелу – оперением вперед, чтобы не поранить. – Развлек ты меня, хоть что-то славное за все время на этом проклятом болоте.

Василий осторожно убрал стрелу в колчан, поглядел на Василису, которая села. Платье ее было чистое, такое же прекрасное, но на щеках играл румянец заполошной схватки. Ему бы уйти, пока не передумала, не решила вдруг, что с ним еще можно позабавиться, устроив какую-нибудь колдовскую ловушку. Но Василий остался.

– Что ты делаешь здесь, на болоте? – спросил он. – Прячешься от кого?

– Ах, если бы… – тоскливо отмахнулась она. – Сам погляди.

И он посмотрел – не по-человечески, а изнутри, хотя это вдруг показалось ему грубым – рассматривать девушку. Ее душу – или что у них было вместо души. Она как будто привязана была к этому болоту, которое от отчаяния превратила в свое царство; чьи-то слова по рукам и ногам приковывали ее к мертвой враждебной земле, змеей обвивали грудь.

– Кто тебя проклял? – спросил Василий, невольно подумав, что не стоит ему бередить старые раны – что он мог предложить? Убить ее врага?

– Моя сестра, ты ее знаешь, должно быть, – сказала Василиса. – Ладислава…

– Княгиня?

– Илья ко мне сватался, и отец наш те же испытания устраивал, – весело рассказывала Василиса, хотя чувствовалась за этими словами застарелая грусть. – Ладислава, моя сестра младшая, этого богатыря полюбила. Прокляла меня, да еще обвинила в колдовстве. Сначала тут была моя тюрьма, но потом она стала крепостью, чтобы до меня не добрались те, кто хочет избавить мир от темной ворожбы.

– И женихи? – хмыкнул Василий.

Она снова засмеялась, и он почти готов был признать, что ему нравится ее переливчатый смех. Василиса казалась не слишком напуганной вечным одиночеством – у нее было время смириться с ним, поскольку выглядела она вдвое младше своей сестры. Но разговором с ним девушка упивалась, ловила каждое слово, поскольку давно не слышала человеческой речи. Она не слишком хотела узнавать о судьбе своей семьи, но Василий объяснил все же, как они с Иваном попали в княжество Муромское.

– Ладислава не позволит Ивану жениться на дочери, – решила Василиса. – Как бы ты ни ворожил, она все равно найдет задание, с которым ты не справишься. А он – тем более. Она не отдаст Настасью за князя без княжества.

Василий чувствовал, что что-то не так. Звериное ощущение, шепчущее ему о чем-то страшном. Вполне возможно, Иван тоже окажется в этом глухом болоте – только без головы.

– Я попробую его уговорить, – с сомнением сказал Василий. Княжич упрям; привык, что все ему потакают. Да и Настасья милая девушка, которую многим хотелось бы видеть своей женой.

Василиса кивнула.

– Можно прийти снова? – спросил он прежде, чем успел подумать.

– Только не днем, – попросила она. – Лучше вечером. Иначе мы не сможем поговорить.

Он не стал спрашивать, что с ней делает злое сестринское проклятие – и распутывать сам тоже не стал. Не потому что испугался бы – иногда казалось, что он уже ничего не боится. Не после детства в темнице, не после войны с нечистью. Но Василиса хотела бы сохранить секрет, и он не спорил.

Когда Василий выплутал в темный лес, окунувшийся в ночь, никаких слуг там уже не было. Его, очевидно, похоронили – возможно, он даже заслужил короткую заупокойную молитву. Ненадолго захотелось развернуться и пойти обратно, но Василий вспомнил про Ивана, про злую ворожбу в руках Ладиславы.

И пошел к городу.

========== 5. оборотничество ==========

В лесу завыло, закричало, и Бажена тихо выдохнула, сложила руки, вознося короткую молитву Белобогу, умоляя о защите. Она стояла на опушке, не отваживаясь шага ступить, и слышно было, как сердце у нее стучит, пытаясь вырваться из молодой груди. Отваги в ней было немного, больше – отчаяния, глухого и беспробудного, тяжелой вины, навалившейся на нее, как злой ночной разбойник, пытающийся задушить.

В лес она вошла, подождала немного, а потом побежала – прямо туда, где раздавался рев. Потому что боялась передумать да развернуться, спотыкаясь, прибрести ко двору и пасть перед родителями на колени, заливаясь слезами – что не смогла, не справилась. Но обида на саму себя и страх подгоняли Бажену, и она оказалась на поляне, высвеченной луной, заметила вьющиеся по краям ее тени.

Лес жил, лес менялся, и она была всего лишь путницей, заблудшей душой. Бажена дрожащей рукой нашарила выбившийся из-под рубашки крестик. Не знала она леса, как, говорят, знали прежде в их роду, когда он им был дружественным и приветливым. Да только променяли они его на богатство, на купеческую долю, и Бажене чудилось, что каждый листик об этом знает – и зло трепещет на нее, проклиная наглую девицу.

Зверь был рядом, Бажена слышала его дыхание, тяжелое, невыносимое. Боялась представить, как из темноты кинется, взмахнет лапой, перебивая вздох – и как когти рассекут ее грудь, обнажая трепещущее сердце. Подлое, лживое сердце… Она всхлипнула, но тут же опомнилась, торопливо вытерла жаркие слезы. Не время жалеть себя.

Она оглянулась, пытаясь придумать, куда теперь идти. Страшный голос притих, и теперь Бажена вдруг ощутила себя потерявшейся, заплутавшей в лесу девочкой.

И тогда из темноты выступил зверь. Огромный волк с белоснежной шкурой – ступал он так мягко и неслышно, словно бы во сне, словно и сам он был сном. В темноте блеснули льдистые синие глаза, оскалились белые мощные клыки. Рык зародился в его горле – и замершая Бажена почувствовала эту рокочущую дрожь на коже.

Что-то внутри кричало ей бежать без оглядки, но Бажена рухнула на колени в мягкую траву, беспомощная и беззащитная. Протянула руки к зверю, снова чувствуя, как по щекам катятся обжигающие слезы – и никак не могут остановиться. Она знала эти глаза – разумные, почти человечьи, а потому такие страшные на узкой волчьей морде.

– Олеся, Лесенька, ты меня не узнаешь? – взмолилась Бажена. – Прости меня, прости глупую, я все это не со зла, с досады сказала. Идем домой, матушка очень плачет, очень тебя видеть хочет.

Сестра, которую она прокляла, которую жалила безжалостными словами из-за глупой обиды – совсем не стоящей, чтобы ради нее обращать в чудище. Бажена как сейчас помнила свой крик, свои слова – «Чтоб ты в лесу сгинула!», то, как она развернулась, мотнув косою. А потом услышала, как застонала-заскулила Олеся, падая на колени – чтобы потом из девичьего сарафана взметнулся дикий зверь и, как будто стоная, побежал в чащу.

И не вернулась она ни в тот день, ни в следующий… На третью ночь Бажена сама шагнула в лес – и знала, что без Олеси не уйдет, иначе примет смерть от нее, поскольку эта была честная расплата за то, что она с сестрой сотворила.

Волчица пригнулась и зарычала снова. Она бы бросилась, но тут раздался шорох в кустах, тени заплясали, совы в лесу заухали, кто-то еще завыл… Олеся-волчица вздернула голову, двинула ушами чуткими. Потом и Бажена услышала – тихий смех колокольчиком. Шаги.

На поляну вышла женщина – красивая, гордая, статная. Остановилась напротив испуганной зареванной Бажены, и лунный свет ее высветил: и пронзительные ведьминские глаза – зеленые, яркие, – и толстые косы, лежащие на плечах. На плечи ее была наброшена богатая меховая накидка – Бажена, дочь купца, невольно узнала в прекрасном одеянии шубу из куницы. В руке женщина держала изящный лук, на поясе висел охотничий нож.

– Ты сама ее пожаловала лесу, мне пожаловала, – промолвила лесная богиня. Поманила к себе волчицу, и грозный зверь пошел за ней послушно и мирно, как ласковый котенок. Бажена, задыхаясь, смотрела, как женщина кладет ладонь Олесе на загривок. – Что же ты, дитя, передумала? – смешливо спросила она. – Знаешь ли ты, кому ее пообещала?

– Госпожа Девана, – всхлипнула Бажена, качая головой. Имя, слышанное от бабки. Имя из прошлых времен, когда молились не в белых церквях, а на каменных алтарях, принося жертвы во славу богов. – Я не хотела… Не хотела навсегда с ней разлучаться! Я не могу ее отпустить. Если не отдашь мне ее, госпожа, стану приходить каждую ночь и звать сестру, и буду так делать, пока не умру!

Она и сама не знала, откуда взялась эта уверенность. Бажена снова плакала, выдавливая слова, но они звучали страшной клятвой, на которую, как она когда-то думала, у нее никогда не хватит сил.

Девана рассмеялась снова, поглядела на Олесю, легшую на землю напротив Бажены. Нос волчица уткнула в белые лапы.

– Что, простишь сестру? – нежно спросила Девана. Олеся откликнулась неясным поскуливанием, но поглядела с надеждой. Бажена и так стояла на коленях перед богиней, готова была сапожки ей целовать, но Девана строго сказала, жестом ее останавливая: – Ничто не дается просто так, дитя, за все нужно платить. Разменяешь ли свободу сестры на свою собственную?

От предложения этого Бажену бросило в холод, но отступать было уже некуда. Не окажется ли она еще большей предательницей, если откажется и позорно сбежит? И потому, преодолевая ужас, она мелко кивнула. Зажмурилась, представляя, какова будет жизнь в волчьей шкуре…

– Ты станешь частью моей свиты, Бажена, дочь Мирославы, и при полной луне будешь обращаться в зверя и сопровождать меня на охоте, – провозгласила Девана. – А в остальные дни будь свободна и помни, как дорого стоят слова.

Она толкнула волчицу сильной рукой, заставляя перекувырнуться, и вот в объятия Бажены выпала Олеся – нагая, испуганная, но живая и невредимая. На земле осталась только белая волчья шкура, и Девана быстро подняла ее, ловким движением накинула на Бажену. Жар прошел по всему телу, заставив задрожать, вскрикнуть, а потом спал, как будто его и не было. Неловко вытянув руки поверх сестриной спины, Бажена посмотрела на свои пальцы. Тихонько рассмеялась.

Богиня растаяла в темноте, будто ее и не было. Бажена еще сидела на земле, гладя Олесю по волосам. Та после перенесенного просто заснула, доверчиво уткнувшись ей в шею теплым носом, и Бажена не без радости представляла, как понесет младшую сестру через лес. Домой.

– Все будет хорошо, – шептала она и не могла замолкнуть. – Все непременно будет хорошо!

И только потом подняла голову, чтобы взглянуть на серп-полумесяц и подсчитать примерно, как скоро наступит полнолуние.

========== 6. сорока-белобока ==========

Потом говорили – сорока-воровка, ведьма подлая, детей крадет да утаскивает в свое мерзкое гнездо, а что там с ними делает – даже Белый бог не ведает, потому что он на такую черную ворожбу глядеть не может. Потом говорили – сороки проклинали человеческий род, беду приносили на черно-белых перьях, как будто в издевку над их богами.

Она никогда никого не крала. Но спасла. Летела, обернувшись сорокой, увидела ребенка, брошенного на краю леса. Росава опустилась, нырнув вниз, на отчаянный детский плач, ударилась о землю – стала человеком. Подняла ребенка, взяла на руки, покачала – откуда взялась эта наука, Росава не знала, потому что у нее детей своих не было. Но была память от матерей из сотен колен.

Ребенок взглянул на нее и расплакался еще сильнее, сморщив личико, показавшееся Росаве страшно некрасивым. Но она, как говорили ей когда-то, пока она не научилась ворожить и призывать силы, спавшие в земле, тоже была некрасива, и это не беда. Росава знала, что ребенок слаб и беспомощен – и что он нуждается в ком-то, чтобы выжить.

Рядом была деревня, и Росава почувствовала, что оттуда его принесли. Весна стояла голодная; урожай в том году не уродился, и в том обвиняли ведьм, но Росава глупа не была, знала – иногда земля истощается, иногда ей нужна передышка. Все в мире было устроено разумно, верно. Но люди голодали, и к исходу зимы еда закончилась вовсе. Пролетая над деревней, Росава это чувствовала – и ничем не могла им помочь. Да и не хотела. Знала, что не примут ее помощь, еще камнями закидают, а старый служитель Белобога будет визжать о грехе и читать молитвы.

Кто-то из деревни хотел избавиться от ребенка, от лишнего рта. Росава могла бы поворожить, узнать о матери, бросившей свое дитя, но ей дела не было до этого, до людей.

Ребенка отдали судьбе, и Росава была ведьмой, и Росава была той, кто мог судьбу переплести.

А потом она забрала его с собой, хотя идти пришлось долго, не так свободно, как в небе лететь. Младенец плакал и жаловался, но это были не такие страшные жертвы, и Росава справилась – и скоро научилась терпеть его задыхающийся рев. В пещере на склоне горы ее ждало родное гнездо – и зелье, которым она согревалась в суровую зиму, что придавало ей сил. Ребенка оно тоже успокоило и напоило почти так же, как материнское молоко.

– Мальчик, – вздохнула Росава с сожалением, когда осмотрела притихшее, почти заснувшее человеческое дитя. Поглядела на пробивающиеся золотистые волосы, коснулась их, мягких, совсем младенческих… Была бы девочка – научила бы всему, что умела.

Ребенка она назвала Пересветом, потому что нужно было как-то назвать.

А потом пришлось воровать. Красть у людей, потому что в ведьминском жилище не было никаких детских вещей. Она пробиралась, чтобы унести еду, она хватала развешанные для сушки тряпки, чтобы сделать из них пеленки, а потом и одежку уносила, все проклиная то, как быстро Пересвет растет.

«Сорока-воровка», – говорили люди. А потом пошел слух, что ведьма стала красть детей, но она лишь смеялась – то, как их народ винил других в собственных грехах. Как будто женщины не душили и не оставляли в лесу нежеланных детей.

Пересвет вырос быстро, Росава и оглянуться не успела. Уже начал говорить, все бегал за ней, узнавал и в человеческом, и в птичьем обличье. Когда Росава улетала и воровала по деревням, он подолгу сидел у входа в пещеру, как потерянный волчонок, а потом радостно носился вокруг нее, и потому Росава стала исчезать реже – теперь, когда им не так много было нужно.

Ее предупреждали о дурных слухах, но Росава отмахивался от знакомых ведьм. Она была еще молода и смела, а потому не боялась кинуться к храму Белого бога и схватить оттуда оставленные свечи, чтобы из воска вылепить Пересвету игрушки. Не страшилась показываться народу – те всегда знали, что ведьма рядом живет, да только никто не догадывался, где именно.

Пересвет называл ее матерью и помогал во всем, что мог постичь: убирал в пещере, когда Росава спала, истощенная ночными полетами, старался помочь по хозяйству, научился с ее помощью плести корзинки, чтобы ходить за ягодами и грибами. И пусть проклянет ее Черный бог, если сердце Росавы не ныло, когда семилетний мальчонка выбегал ей навстречу с очередной поделкой, улыбаясь беззубым ртом.

Росава, признаться, на какой-то момент забыла, что у человечьих детей выпадают ранние зубы, а потом чуть не сошла с ума, когда заметила. Но успокоилась, вспомнила. Знания о мире людей она тоже крала, подглядывала, потому что сын ее был человеком, и учить его нужно было жить по-людски. Росава знала, что однажды ему тесно станет в ее уютном гнезде и мальчику захочется повидать мир, но до того было еще далеко, и она не хотела об этом думать.

Пересвет научился различать лесные травы, и, хотя не мог приготовить колдовской отвар, что открывал глаза на истинный свет мира, справлялся с простецкими примочками и лекарствами от всяких простуд – то, чем так похвалялись деревенские знахарки. На настоящую ворожбу это нисколько не походило, но Росава все равно радовалась и хвалила его, ласково трепля по золотистым кудрям.

– Однажды я тебе покажу мир, – обещала Росава часто, глядя на сына с гордостью. – Ты не похож на людей, но ты их породы…

– Мне и здесь хорошо, – пожимал плечами Пересвет.

В лесу под горой не было одиноко: ее посещали другие ведьмы, всегда можно было обратиться к лесным духам… Те любили Пересвета и часто играли с ним в детстве, пока тому не наскучили ребяческие забавы.

Однажды Росава украла для него клинок, но сын выглядел с ним так нелепо и неловко, что ей по настоянию Пересвета пришлось вернуть меч на место: хорошая сталь стоила дорого, а деревенской семье скоро нужно было отправлять сына на войну. Росава послушалась. Люди еще долго потом ругали ни в чем не повинного домового, когда меч нашелся…

Он не был воином, ее Пересвет. Да и сама Росава никогда не была, хотя среди ведьм немало тех, кто любит битву. Она предпочитала уединенную пещеру и лесную свободу.

Но как-то утром Росава увидела кровавый рассвет и тогда поняла, что счастливым дням пришел конец. Пыталась отослать Пересвета, но толком не объяснила своего беспокойства, и упрямый сын остался. Ему было двенадцать весен, и он становился все более непокорным – как и любой юнец.

Они пришли вскоре, поднялись к пещере. В руках сверкало оружие – и с ним люди выглядели угрожающе, и Росаве не хотелось смеяться. За ними следовал священник, бормоча молитвы, и Росава почувствовала слабую боль, бьющую в висок. А потом вперед вышел человек – староста деревни, как назвался. Походил на Пересвета, как отражение на воде. Зыбкое от прожитых лет.

– Ты моего сына украла, ведьма! – запальчиво выкрикнул он, оглядев и Росаву, и мальчишку, что стоял с ней рядом. Они знали, что будут закрывать друг друга собой, а потом встали плечом к плечу.

– Я его не крала! – прошипела Росава. – Твоя жена убила его. Или ты приказал это сделать – мне до того нет дела! У ребенка не было имени, и я назвала его – Пересвет. У него не было родни, и я забрала его.

– Ты лжешь! – рявкнул староста. – Я искал своего сына! А ты… сорока-воровка – это все знают!

Люди поддержали его ревом. Они не боялись ведьму, потому что их было много. Потому что проклятый священник все молился своему богу. И потому что Росава не могла бы похоронить их всех под этой город, пока рядом стоял ее сын.

Она пожалела, что вернула меч. Так она бы забрала чью-то жизнь с собой.

Росава рванулась, выпуская когти, зарычала диким зверем, схлестываясь с каким-то воином, кинувшимся прикрыть своим телом старосту. Но на нее накинули сверху сеть, и та стала жечься – конопля! Росава завыла, застонала, вцепляясь в сетку руками, пытаясь ее разодрать – но тщетно.

– Мама! – до нее донесся крик Пересвета, кинувшегося к ней из рук мужчин. – Что вы делаете?!

– Беги! – вскричала она.

Сил ее хватило бы, может, чтобы освободиться. Но она схватилась за Пересвета, дернула его с места, направляя куда-то далеко, дальше отсюда, от ужасных людей, от жгучих сетей, от сказок про сороку-воровку. Он закричал, пытаясь вырваться, вернуться к ней, но сильный вихрь подхватил его и потащил прочь, сметя половину крестьянского воинства.

Обессиленная, Росава упала на землю.

Потом говорили – когда ведьму сжигали, она только смеялась. И кричала в небо, что она не украла ни одного дитя – что всех их загубили люди этой деревни и окрестных, заслышавшие про страшную ведьму.

Но ее уже никто не слушал.

========== 7. наличник ==========

Наличники на этой избе были странные. Кощей остановился, поглядел внимательно, рассматривая искусную работу какого-то неизвестного плотника – и узнавать его судьбу отнюдь не хотелось. Он знал, что наличники на окнах обыкновенно изображали устройство мира: сверху небо, раскинувшееся, великое, снизу – земная твердь, населенная людьми и прочими тварями.

Но эта изба казалась странной, какой-то неправильной.

Кощей, возможно, не осознавал это, вымотанный дорогой сюда, а потом и работой, пока дом не взглянул на него в ответ.

На вырезанном наличнике сверху был глаз, и он смотрел прямо да еще и мигнул, а Кощей опасливо не мог пошевелиться. Новообретенная сила еще поддавалась, чувствовалась неловко, как меч не по руке, и потому он решил, что разумнее будет не дергаться. Но дом только обвел его жутким взглядом и отвернулся безынтересно.

Ядвига вышла во двор, посмотрела на него сурово. Обещала сначала научить его хитрой ворожбе, но потом показалось, что она принимает Кощея за слугу, которому можно поручить и подмести, и котел вымыть, и суровый частокол поправить… Он подчинялся привычно – его научил плен у ордынцев, но Кощей надеялся, что постепенно эта покорность вытрется из него.

Он смотрел на нее, пытаясь понять, где Ядвига прячет эту невыразимую силу, которая укрывала ее, как невидимая шуба. Глаза у нее были змеиные, хищные, темные. Крепкий стан, цветастое платье, которое не слишком отличалось от того, что носили состоятельные горожанки, несмотря на то, что жила Ядвига на границе Нави и Прави. Она была пугающе обычной.

– Что не так с этим домом? – невольно спросил Кощей.

Его наставница посмотрела на свое жилье задумчиво, словно размышляла, не отрядить ли его поправить крышу. У него не было сил забираться наверх, и в какой-то момент он понадеялся, что больные ноги подломятся, он упадет и свернет шею. Не самая достойная смерть для того, кто выбрался из ордынского плена, но он устал выполнять просьбы Ядвиги, больше напоминающие приказы.

– Это граница, – сказала Ядвига. – Навь и Правь по обе стороны от нас, а тебя удивляют наличники на моих окнах?

– Я пытаюсь выбрать что-нибудь, что кажется наименее ужасающим, – выговорил Кощей. – Однако это впечатляет меня чуть больше, чем те старые черепа на частоколе. Когда кто-то из рабов пытался сбежать, ордынцы им отрубали головы и оставляли стоять на копьях.

– Мне нравится, как ты говоришь, княжич, – улыбнулась Ядвига.

– Я не княжич. Я ученик колдуньи, – огрызнулся Кощей. – Который ничего не умеет.

Возможно, он вел себя ребячески, однако бесконечная работа и уныние разжигали его злость. Он мечтал о том, что обретет ту же мощь, какую почувствовал, когда наблюдал за пылающим стойбищем, ощущая восторг и ужас одновременно. Он желал большего.

И, возможно, Ядвига лучше всех понимала это.

Он пререкался, злился, как сердитый пес, но Ядвига была не из тех, кто казнит за лишнюю дерзость – нет, куда невыносимее был ее снисходительный взгляд, который будто бы твердил: ты не достоин, ты не настоящий колдун, тебе стоило умереть там, в плену, беспомощно и жалко, а то и еще раньше – на бранном поле, где разбили ваше войско. Он ненавидел себя, ненавидел Вольгу, который привел его в странную избу, сказав, что тут его обучат. Больше всего – Ядвигу-пограничницу, что стерегла миры.

– Терпение, княжич, вот чему я пытаюсь тебя изучить, – сказала Ядвига, поглядев так, словно прочла его мысли. – Научись понимать мир, прислушиваться к нему. Тебе от Чернобога сила дана, но она тебя выжжет, вычерпает. Ищи ее в других источниках.

Но Кощей никак понять не мог, как можно найти эту силу в пыльных углах избы, которые он подметал, или на дне плошек, где он толок травы. В этом не было смысла. Не было ни капли надежды – как и в прошлой его жизни. Теперь его не держали на привязи и не мучили болью, но идти Кощею по-прежнему было некуда.

Да и колдовать нужно было научиться.

– Ты хочешь, чтобы я умолял тебя? – вздохнул Кощей. – Встал на колени?

– Если тебе так будет удобнее подметать, делай что тебе угодно, – любезно ответила ему Ядвига, как и обычно, не обращая внимания на его жалобы.

Иногда ему думалось, что неплохо бы сбежать – на Ту Сторону. Навь была где-то рядом, Кощей почти чувствовал ее затхлый привкус на языке, холодок, пробирающийся под дверь в темноте. Он думал о том, какие ужасы там встретит, и, несмотря на все изведанное, чувствовал жгучий страх.

– Ты так ничему и не научился, – вздохнула Ядвига, выйдя из избы как-то утром. Кощей сидел на крыльце, спиной к странному дому, чувствуя его пристальный взгляд. Он хотел было огрызнуться и снова заспорить, но почувствовал обреченную усталость.

– Может быть, у меня другой путь, – предложил он, глядя в туманную даль за лесом. Почти слыша заунывные голова, зовущие его оттуда.

– И то верно, – согласилась Ядвига, – у каждого свой путь к смерти. Ты выбрал очень тернистый. И я не могу тебя остановить, хоть ты и решил расшибиться в полете. Византийцы бают сказки про юнца, который опалил крылья о солнце – та же судьба и тебя ждет, да только ты стремишься не к светилу, а к самой темной ночи.

– Я ничего не делаю… – как будто оправдываясь, пробормотал Кощей. В голосе Ядвиги, обычно или спокойной, или язвительной, ему послышалась искренняя горечь – словно по нему уже справляли тризну. Хотя Ядвига была не из тех, кто станет по кому-то лить слезы.

– В том-то и дело – ты совершенно ничего не делаешь! – сказала она, всплеснув руками. – Позволяешь темным мыслям себя захватывать, слушаешь голоса Нави! Смотришь всегда в ту сторону. Слишком глубоко в тебе эта зараза, ничем ее не выкорчевать.

– Так что же, мне ничего не поможет? – смело спросил Кощей. – Нет никакого способа?

Он встречался со смертью столько раз, что устал бояться.

– Я не ведаю, что станет с твоим сердцем. Я уж не гадалка, не ворожея…

– Говорят, ты предсказала одному князю, что тот погибнет от своего коня, – вспомнил Кощей одну из легенд, что ему Вольга рассказывал – тот их собирал, бережно хранил. Любил впечатлять.

– Его дорога была прямее палки, а твоя петляет снова и снова. Не знаю я, что тебя ждет в конце… А впрочем, конец у всех один! – она кивнула на туманную зыбь за черным лесом, покачала головой и ушла.

Кощей остался на крыльце, как бездомный щенок.

Глаза на резных наличниках бессмысленно и жутко смотрели на него, впиваясь взглядами в согнутую спину, и в них не было нисколько надежды.

========== 8. вороной ==========

Комментарий к 8. вороной

теперь новые части будут выходить раз в три дня (у меня три райтябрьских сборника, и я их чередую!)

«Направо пойдешь – коня потеряешь», – как же, не подумал он, что предупреждение на старом замшелом камне стоит читать серьезнее. Решил, какой-то мальчишка пошутил, старательно выцарапав слова. Чепуха же сказочная. А коня Драгомиру никак нельзя была терять, потому как скакун был подарком отцовским, снарядившим его в путь, а до Китеж-града оставалось еще довольно ехать, пешком бы он не желал идти.

В деревеньке чуть ближе к тракту, где он заночевал, предупредили, что на дорогах могут повстречаться разбойники, но Драгомир смело улыбнулся, покачал головой и сказал, что никакая опасность ему не грозит. Он не назывался селянам, однако понял: они почувствовали в нем кого-то важного. Младшего княжеского сына – слишком далеко отстоящего от трона, чтобы посвятить себя ратному делу.

Как бы там ни было, дорожка завела его в густой лес, и Драгомир часто оглядывался, следя за тенями под деревьями. Да, он был воином, но не охотником, и потому лесные шорохи вынуждали его схватиться за рукоять меча. Вороной тревожно поводил ушами, мотал головой, когда под копыта попадались изогнутые древние корни, точащие из земли.

Драгомир и не заметил, как его окружили. Услышал резкий пронзительный свист – не птичий голос, человечий. Вскинул голову – наверх, на поваленное дерево, торжественными вратами украсившее дорогу. Там, целясь в него из лука, стояла девица – тонкая, взлохмаченная, с короткими рыжими волосами. Сначала даже показалось, это какой-то юнец, но голос точно был женский:

– Стой, путник, и не хватайся за меч, хуже будет!

Все же рискнув потянуться к рукояти, Драгомир быстро отдернул руку, – возле уха пролетела стрела, вбилась в землю. Да и как достать девчонку оттуда, взобравшуюся наверх, как белка? Тут кусты вокруг зашуршали, и на дорогу вывалились разбойники с обнаженным оружием.

– Отдавай деньги и коня, – велела девчонка. – И мы пощадим тебя.

– Кто ты такая? – вдруг решился спросить Драгомир, невольно восхищаясь ее наглой уверенностью. Как-то так он выглядел в глазах деревенских, когда хвастал, будто победит всех разбойников. Вот только у девчонки это получалось гораздо лучше.

– Соловей, – представилась она. Стрелой по-прежнему целилась Драгомиру в голову. – Сольвейг. Хочешь запомнить имя той, кто тебя ограбил? Или надеешься однажды отомстить? Оставь поединки кому-нибудь другому. Нас больше, а ты на чужой земле. Отдавай коня!

Драгомир кивнул. У его бедра угрожающе сверкал меч кого-то из разбойников, и ему пришлось спешиться, успокаивающе похлопывая скакуна по высокой шее. Рвануться бы, проскакать скорее, но почему-то в меткости Сольвейг он не сомневался. Какая-то женщина с пересеченным шрамом лицом схватила его коня за повод, а Драгомира умело оттеснили в сторону. Убедившись, что сопротивляться он не стал и позволил связать руки обычной грубой веревкой, Сольвейг ловко спустилась с дерева.

Эти разбойники вовсе не напоминали грязный сброд, что Драгомиру приходилось видеть, когда он состоял в старшей дружине. У многих были старые шрамы – бывшие воины или наемники. Судя по тому, как они слушались Сольвейг, – скорее первое. Похоже, путь до Китежа и вправду приносил им много денег – особенно наживались они на таких же дураках, что решали срезать лесом и сберечь пару дней пути, не тащась по долгому тракту, как купеческие обозы.