Текст книги "Сопротивление планктона (СИ)"
Автор книги: Jean-Tarrou
Жанр:
Слеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Женя замер – не отстранился, но и навстречу не подался и, кажется, перестал дышать. Сердце у Богданыча стучало на кончике языка, и было это запредельно до жути – вдыхать носом горьковатый морозный запах, чувствовать, как его прошибает всего вдоль: от макушки до пальцев ног.
– Богданыч, твою мать! Отставить пропаганду в моей карете!
Женя дернулся, заехав Мамонтову в бок.
– Порох, урод!
– Харэ, Мамонт! Корольчук, молодца, кемарит, а я таки за рулем.
– Вот козлина...
– Это, между прочим, уже статья – щас насмотрюсь вашего непотребства и Корольчука раком поставлю.
– А?
– Спи, Левушка, еще не время.
Они мчались по кольцу, отвернувшись в разные стороны, но руку с колена Богданыч так и не убрал, а Женя ее не скинул, и от этого у Мамонтова всю дорогу в башке грохотал венский вальс Штрауса.****
– Доставили, Женечка, в лучшем виде. Блин, три пропущенных от Томы... ты куда, Богданыч?
– В сиреневый туман...
– У тебя ж Фима без поводка...вот олух! – Порох опустил стекло. – Тебя ждать?
– Да езжай уже!
Перемычкин маячил возле подъезда, и явно силился выдать что-то глубокомысленное, но Богданыч ему не дал, вжал в угол, нависнув тенью над Иннсмутом:
– Готовься к большой, но чистой любви.
– Бог-дан...
Все-таки он тощий был ужас, это Богданыч руками узнавал, забравшись под куртку и водолазку, лихорадочно оглаживая выпирающие ребра, позвонки, ощупывая ямочки на пояснице. Он дышал тяжело, как давеча Серафима после забега, а Женя выгибался в его руках и дрожал, то ли потому что пальцы холодные были, то ли еще от чего.
– Бог-дан, хватит, – Богдан уткнулся ему в шею, и влажный шепот отзвучал у самого уха, так бы он не расслышал, конечно. – Не могу так...
– Так? – ладони съехали от лопаток вниз, залезли под ремень, дальше, там мягко было, горячо и кожа нежная, хотелось ее выцеловать, ощущать губами, и Женя вдохнул судорожно, когда Богданыч притиснулся вплотную.
– Не хочу...
– Твое «не хочу», – провел носом от уха к виску, – мне щас в ногу упирается.
Женя повторил:
– Не могу так!
– А как ты можешь?! – Богданыч смотрел ему глаза в глаза, и рожа у него была страшная, будто он щас Перемычкина нокаутом уложит. – Виском – об стену?
Женя зажмурился.
– Блять, – Богданыч отпустил его и прислонился рядом. В теплых отблесках фонаря падал мокрый снег вперемежку с дождем. «Как же достала эта недозима». – Ну не знаю я, как с тобой нужно...
– Бог-дан, у т-тебя эксперимент какой-то... – голос у Жени хриплый был, и он заикаться начал. – Не знаю, что тебе в голову в-взбрело... Я не хочу в этом... Прости.
Богданыч собирался сказать, куда он свое «прости» засунуть может, но Анна Петровна, видимо, вознамерилась стать их личным знамением разлуки, старушка выползла из подъезда, опираясь на палочку, а Перемычкин в этот самый подъезд юркнул, повторив на прощание «прости».
У Богданыча даже сил не было дверь придержать, ему вдруг так обидно стало, словно он руку протянул, а его в грязь толкнули: «эксперимент»:
– Вот чмо...
– Вы это про хозяина сосулек? – старушка вперила в него цепкий взгляд и поправила шапочку.
– Чмо он, а не хозяин сосулек.
С бомбилами ему не везло, желающих подвезти хмурого мужика с огромной псиной не наблюдалось почти час, хорошо хоть Серафима вела себя смирно, прижималась горячим боком и тихо поскуливала.
До сдачи проекта оставалось меньше трех недель, и отлаженное офисное бытие подхватило Богданыча, как холодное течение западных ветров, вязкие потоки притупили нервные окончания и заглушили голоса.
* Земфира, «Не стреляйте»
** Аквариум, «Мама, я не могу больше пить»
*** Умка, «Русская»
**** в миру «Сказки венского леса» И. Штрауса
========== Сопротивление ==========
Ох уж этот марток – сто порток, прокативший всех с весной, а Богданыча персонально – еще и с личной жизнью. В городе тянулось нескончаемое серо-льдистое безвременье. Даже грачи решили: «В гробу мы вашу зэ кэпитал видели» и ни хуя не прилетели.
На работе Мамонтов засиживался допоздна, избегая пялиться на бесстрастный фейс Перемычкина, впрочем, тот проявлял чудеса непоседливости и в кабинете зависал редко.
Дома Мамонтова теперь ждала верная любящая Серафима, что было, конечно, прекрасно. И плевать на Таньку, которая, будучи дамой коммуникабельной, не преминула через общих знакомых передать, что он «дефективный плебей» и чтобы, скотина такая, приехал и забрал любимые Фимины игрушки. Но Богданыч, не пальцем деланный, заказал по интернету латексных «петушка и куру», цветастый канат, виниловые сардельки и жил припеваючи. Хотя че уж там душой кривить...хреново он жил.
Если дни получалось утопить в работе и офисной мишуре, а вечера – в посиделках с коллегами и забегах с Фимой, то ночами у Богданыча в квартире правил бал полный неотвратимый пиздец.
Мамонтов валялся без сна на кровати, уставившись в потолок, и крутил в руке телефон. В мобиле у него значился новый звучный контакт – «ЖоПа». Вообще, Богданыч хотел инициалы забить, но у Жени Перемычкина они в лучших традициях великой русской литературы оказались столь говорящими, что он не сдержался.
Позвонить Богданыч не мог, потому что не знал, что сказать. Не знал, как сказать.
Невероятно, но факт: Перемычкин сумел сделать так, что общаться с ним на работе стало невозможно. Во-первых, он взвалил на себя все разъезды по судебным инстанциям и нотариусам, а во-вторых, говорил с Богданом так, что старушка, считающая Женю хозяином сосулек, уже не казалась выжившей из ума.
Двадцать пятого марта Богданыч к неописуемому восторгу Корольчука завершил проект, влепил на нем свою визу и передал Леве. Его попросили подготовить отчеты за навигацию, но больше для проформы, так что Богданыч чувствовал себя, как лошадь, перешедшая с галопа на ленивый шаг.
На обед он припозднился, и столовая встретила непривычной тишиной, за столом у окна ковырялся в рагу Корольчук, Богдан махнул ему рукой и подошел к стойке раздачи. Он как раз делал мучительный выбор между «жаркое по-домашнему» и макаронами по-флотски, когда к стойке подошел Женя, явно только с улицы – от него веяло холодом, и волосы растрепались от шапки, он бросил на Богдана косой взгляд и уставился в стальные контейнеры с едой.
– Привет, Жень.
Женя кивнул и сказал то ли картошке, то ли овощному рагу:
– Добрый день.
Повара, видать, новых голодающих уже не ждали и трендели о чем-то своем на кухне. Корольчук крикнул, чтоб Богданыч ему чай взял.
– Как думаешь, что лучше – жаркое или макары?
– Не могу сказать.
– Че так? Секрет или с голосом проблемы?
Женя приподнялся на цыпочки и бросил призывный взгляд на работников котла и поварешки, пытаясь привлечь внимание.
Беседами Женя его не баловал, и Богданыч в последнее время стал наблюдательным, страсть. Вот и сейчас разом подметил и черные круги под глазами, и помятый воротничок рубашки, и нервные пальцы. Пальцы у Перемычкина были особой статьей...
– Как самочувствие?
– Спасибо, хорошо.
– А выглядишь херово. Хочешь фруктовый салатик? Последний. Че молчишь как партизан? Знаешь, там... я – не птичка-невеличка, я – полезная клубничка. Кто подружится со мной – не простудится зимой...или вот: как полопаешь, так и потопаешь... – Богданыч вздохнул и провел пальцем вдоль тупого лезвия столового ножа. – Жень, я вообще поговорить хотел, а ты носишься, блин, как этот... комедию ломаешь...
– Богдан, я предпочитаю элиминировать из нашего общения все, что не имеет непосредственного отношения к делу.
Вот так он ему и отвечал... отрывками из переписки Черчилля с Труменом. Кого другого можно было заподозрить в скрытом флирте или открытом издевательстве, но Мамонтов знал, что Женя просто не умеет делать ни первое, ни второе.
Бывают люди толстокожие, бывают тонкокожие, а Перемычкин был без кожи вовсе и прикрывался, чем мог – отглаженными пижонскими костюмчиками и умными словечками.
– Ты в курятнике спал, что ли? – Богдан смахнул с лацкана пиджака белое перышко и задумчиво воззрился на кривой узел галстука. Женя резко втянул носом воздух, и Мамонтов руку убрал.
– Чего желаем, мальчики?!
– А? Нина Сановна, все цветете аки вишня по весне! Мне жаркое, пожалуйста, борщ, три куска хлеба, пирожок с мясом и фруктовый салат. И два чая...черных, ага.
Богдан расплатился, молча поставил салат в стеклянной креманке на Женин поднос и подошел к Корольчуку.
– Что ты, Левушка, невесел? Что ты голову повесил?
– Да... – отмахнулся Корольчук, – движуха сверху паршивая.
– Че за движуха?
– Неважно. Слушай... – Лева замялся, начал чай мешать, хотя сахар вроде не добавлял. – Ты ж в универе участвовал в комплексном проекте по автотранспортному туннелю?
– Ну да.
– Сыну щас... – Корольчук чашку с чаем отодвинул и так пристально на Богданыча уставился, что тот жевать перестал, – задали составить тех. карту на земляные работы, ты ему не поможешь?
– Да какие вопросы, Лёв, – Мамонтов глаз не отвел. – Пусть звонит. Он...у вас?
– У нас, – Богданыч впервые в жизни видел, чтобы Корольчук колебался. – Богдан, он тебя уважает очень. Ты ему это...скажи, чтобы голову не терял...с отребьем всяким не связывался.
– Проблемы какие?
– Нет. Пока нет.
А вечером Богданыч взялся разбирать в зале шкаф с барахлом эпохи мезозоя, закончил к полуночи, плюхнулся без сил на диван, достал мобилу, нашел номер Жени и нажал на вызов.
Женя ответил с гудка десятого, когда Мамонтов уже и не чаял, в трубке раздалось вежливое: «Алло?», и у Богданыча сладко заныло в груди:
– Это я.
– Бог-дан?
– Он самый.
Пауза затянулась, Богданыч пялился на черный мешок с мусором в центре комнаты, с ужасом думая о том, как же эротично Перемычкин дышит в трубку.
– Бог-дан, случилось что?
И вот тут у Мамонтова внутри как струна лопнула, потому что за последние две с лишним недели у него до хрена всего случилось.
Случилась бессонница и тоска такая, что хоть волком вой. Случилась лютая ненависть к выходным, потому что это сорок восемь часов без его, блять, Перемычкина физиономии и занять их нечем совершенно.
Случилось то, что он два дня назад врубил гейскую порнушку, а через десять секунд хлебал из горла теплую водку, но нервные клетки, они, сука, не восстанавливаются.
Случились фотки с восьмого марта, на которых он лихо отплясывал с Женей, а тот на него смотрел так, что у Богданыча случился стояк, и, как следствие, случилось вполне серьезное размышление – а не подрочить ли на Женин светлый образ?
Все это случилось и безжалостно выбросило Богданыча в пугающее Никуда без парашюта и инструкций к действию.
– Ты мне снился.
– Я?
– Тогда, в ночь после пожара. Мне приснилась комната в дыму, и ты лежал у меня на коленях...
– Это нормально, мы ведь...
– ...лежал без рубашки, возбужденный до чертиков и хотел меня, я точно знал, ты такой был...имя мое шептал...
– Хватит. Это просто сон.
Богданыч подумал, что Перемычкин сейчас, наверняка, залился краской по самые плечи и теребит пылающую мочку уха.
– Ты прав. Жень, а что на тебе надето?
– ...
– Женя? Погодь, трубку не бросай... Ты тут?
– Да.
– Извини. Ступил. Дурак. Исправлюсь.
– Бог-дан, я пойду...
– Куда ты пойдешь на ночь глядя?
– Я спал.
– Спал?
– Да.
– В пижамке? Или голышом?
Лучше б не спрашивал, потому что сразу представил.
– Если продолжишь гневно пыхтеть, то я, пожалуй, сниму напряжение безотказной правой...
– ...
– Это же «гневно» или...нет? Скажи мне...
– Что?
– Что тоже хочешь. Что я не маньяк-извращенец.
– Бог-дан...
– Блин, как же ты имя мое произносишь...
– Как?
– Охуенно.
– Я пойду.
– Жень... Жень, ты тут еще? Женя?
Богданыч сжимал в руке молчащий телефон, и казалось ему, что Перемычкин не в получасе езды на машине, а в ебаном Тамбове, до которого не летают самолеты и не едут даже поезда, ни сегодня, ни завтра, вообще, никогда.
С того вечера Женя перестал отвечать на звонки, а после десяти абонент и вовсе бывал выключен или вне зоны действия сети.
Дурацкий телефонный разговор словно высосал из Богдана последние силы, хотелось лечь на спину в позе морской звезды и пустить все на самотек.
Но первого апреля никому не верю, жизнь в лице Перемычкина отколола неожиданное.
Мамонтов вышел покурить на крыльцо, температура наконец взметнулась до плюс трех, и сугробы поникли, покрывшись темной подтаявшей коркой. Богданыч вдыхал влажный воздух вперемешку с сигаретным дымом, когда услышал:
– Богдан...
– Ты хер ли без куртки выполз?
– Спешил, мне сказать надо...
– Щас скажешь, – Богданыч выбросил сигарету. – Пойдем внутрь.
– Нет, – Женя воровато оглянулся и зачем-то на окна посмотрел. – Здесь лучше.
– Блин, ну пойдем машину заведу.
– Не надо, я быстро...
– Само непостоянство, – Богдан снял куртку и накинул Жене на плечи, – то неторопливый, как танк, то быстрый, как чоппер.
Женя в его куртке был на бродяжку похож, рукава болтались возле колен, плечи обвисли. Мамонтов улыбнулся:
– Она тебе как спальник.
– Ты проект закончил?
– Ага.
– Его три дня назад принесли в наш отдел на визирование, а сегодня забрали, сказали, будут переделывать... А десять минут назад Леонида Николаевича...
– Начальника твоего?
– Да. Его вызвали в переговорную по поводу корректировок в «Витязе». Там приехали мутные господа, у них собрание.
– Так, может... – но что «может» Богданыч придумать не смог.
– Я до этого слышал... Там... Я думаю, это важно. За ним Лев заходил.
– Ладно, – он двинулся к входу.
– Богдан...
– Что?
– Они на восьмом.
Поднимаясь в лифте, минуя коридор, Богдан до последнего верил, что в переговорной его ждет что-то вроде сюрприз-вечеринки: он распахнет высокие двустворчатые двери, а там народ в разноцветных бумажных колпачках взрывает хлопушки и кричит: «С первым апреля!»
Но народ смотрел удивленно, а Корольчук покачал головой и устало подпер лоб рукой.
– Прошу извинить, мое приглашение затерялось...
– Это кто у нас? – какой-то хрен в черном костюме повернулся к Корольчуку.
– Это у вас Мамонтов Б. П., там в графе «разработчики» написано, – народ в комнате помалкивал и Богданыча игнорил, как будто он вздумал вытворять че-то неприличное, вроде рекламы Камасутры на приеме у английской королевы, – говорят, у вас тут обсуждение корректировок «Витязя», даже в нашем добром небе были все удивлены.
Немая сцена затянулась, начав порядком напрягать, и Богданыч обогнул стол, взял бумагу, лежащую перед еще одним разодетым инкогнито и...даже беситься перестал. Ибо познал он, что значит «повергнуть в изумление».
– Лева...
– Пойдем, выйдем. Господа, вы пока обсудите, как с заявкой быть, пять минут. Пойдем, Богдан, – и чуть слышно добавил, – пожалуйста.
В холле стоял маленький двухместный диванчик, Корольчук на него упал, прикрыв глаза, и Богданыч, подумав, сел рядом.
– И давно?
– Короче, суть в том, что все уже решено.
– И давно?
– Сейчас утвердим последнюю редакцию, мы с юристом там в качестве декорации...
– Блять, и давно ты знаешь, спрашиваю?
– Две недели назад позвонили, спросили, можно ли так сделать. Я поржал. Сказал, что это идиотизм напополам с криминалом. А второй раз позвонили, чтобы поставить перед фактом. Ротштейн меня даже слушать не стал, плеснул коньячка в рюмку и показал пальцем вверх. Богдан, не смотри так, не конец света.
– Не конец? Я разработал проект нефтепровода, а мне говорят, все круто, только это будет не нефтепровод, а продуктопровод.
– И что?
– И что? Че ты строишь из себя? Лев, блин, у нас диаметр трубы 720, у нас...
– Это ты, блять, строишь! Мальчика-зайчика! Не понял, что я сказал? Забыл, где живем и как у нас решения принимаются?
– Лева, там пятнадцать пересечений с железными дорогами, на десятом участке сближение с городом, это ж не проект курятника, блин, ты о последствиях подумай. Степень износа...одна щель и...черт...
– Это я у тебя практику принимал, если не забыл.
– Не забыл. Вот и охуеваю.
– Охуевай молча.
– Что? Слушай, я эту хрень не подпишу никогда.
– Ты идиот? Ну не подпишешь, тебя сдернут с проекта, или с работы турнут, найдут кого посговорчивей, он вставит пару запятых в твой готовый проект, напишет свое имя и влепит визу. Ничего не изменится. Все решено. Все. Сечешь?
– Я не подпишу.
– Крутой, как Брюс Ли, – Лева повернулся и заговорил убежденно. – Богдан, я тебе скажу то, что сыну бы сказал: не погань себе жизнь. Это не наша печаль. Система такая. Всегда была, всегда будет. Гнилое русло. Расслабься и плыви.
– Я большей херни со времен «Ласкового мая» не слышал.
– Ну-ну. Крылья за спиной не чешутся? – Корольчук встал. – Я тебе сказал.
– Порох знал?
Лева уже приоткрыл дверь в переговорную и ответил, не оборачиваясь:
– Нет.
Следующая неделя прошла в столь гнетущей атмосфере, что Богданыч каждый день думал: «Уволиться или заболеть? Заболеть или уволиться?» С проекта его, и правда, сдернули, но дальше этого не пошло – отмахнулись, как от мухи, посадив за тупые отчеты. И еще пообещали отправить на Сахалин, как только – так сразу. Сговорчивый разработчик, готовый поставить на проект свое ФИО и подпись, нашелся без труда – молодой парень с амурным именем Валентин. Валентин боялся Богданыча до усрачки и даже попросился в другой кабинет. Богдану было по хрен, он этого субъекта воспринимал как бесполезную бактерию. Не один, так другой.
Единственное, что коробило – невозможность повлиять на ситуацию. Богданыч понимал, что проект завизируют и что даже под другим именем это все равно будет его проект.
С Корольчуком он разговаривал на сугубо деловые темы и больше всех от этого страдал Порох, который метался между ними, пытаясь разрядить обстановку своей бесконечной болтовней. Короче, когда к ним на десятый этаж поднялась Тамара и начала втыкать про приглашение от Надежды Федоровны, всем было глубоко наплевать.
– Я фигею с вашей наглости! – Тома встала в воинственную позу. – Она мне позвонила, просила всех собрать в пятницу. Вы же на проводах обещали, что мы встретимся как-нибудь.
– Ключевое слово «как-нибудь», любовь моя, это традиционное обещание тому, кого никогда больше не увидишь.
– Я думал, она в Молдавию двинулась.
– Я в пятницу занят, – буркнул Богданыч.
– Чем?
– В церковь пойду, молиться за упокой души одного своего друга.
– Лева, а ты?
– Сама видишь, не то время.
– Знаете, я была о вас лучшего мнения. Месяц прошел и все?
– Месяц?
– Это же Надежда Федоровна! Она именно нас позвала, кто был тогда. Женя пойдет, Ида с работы пораньше отпросится. Ну, ребят! По голосу было ясно, что для нее это важно.
– И куда ехать? – спросил Порох, пожав плечами на скептический взгляд Богданыча. – Тебе хорошо, а Тома мне ужины готовит. Нельзя злить того, кто имеет доступ к твоей еде.
– Я письмо вам отправила. Почту проверяете, вообще?
– Щас гляну... Че? Это где? Че уж сразу не в Выхино?
Богданыч откопал письмо почему-то в спаме:
– Ресторан «У тети Сони»...адрес: жопа мира. Ну как тут откажешься? Ладно, я буду.
– Лев?
– По фиг.
– Да или нет?
– Да. Письмо еще раз вышли, я, видать, удалил.
Ресторан «У тети Сони» находился в месте, в котором при других обстоятельствах Богданыч не решился бы даже в туалет сходить, не то что поесть. Жуткие окраины Кузьминок, завязшие в социалистическом быте и древнерусской тоске. Мамонтов мысленно попрощался с тачкой и порадовался тому, что все-таки заставил Перемычкина поехать с ним, а не своим ходом.
– Видишь вывеску?
– Нет, – Женя развернул бумажку. – Тамара схему присылала, – он повертел листок. – Туда вроде, за гаражи.
– Туда, так туда. Что-то там точно есть – либо трупак, либо ресторан. Где Томка?
– Не знаю, – ответил Женя быстро.
– Щас я ей наберу...
– Не надо.
– Чего не надо?
– Она смску прислала, что приболела...
– Вот, красотка! – Богданыч застрял ногой между железными прутьями. – Минное поле, блин! Все мозги проела, а сама не при делах.
– Она очень сожалела. И еще вот написала, что Юра и Лев на месте.
– А че мы тачку их не видели? Это, вообще, здесь?
– Граффити! Карлик с длинным носом, Тамара про него в письме писала.
– Передай Тамаре, что это не карлик с длинным носом, это мужик с большим...Твою ж! Осторожно! Люк открыт.
Но несмотря на страшный фантик, конфетка, то бишь ресторан, оказался уютным и даже атмосферным: стены были обиты темным деревом, добротные столы, на полках – гжельский фарфор и бумажные кораблики, по залу щеголял официант в красном расшитом кафтане. Но особенно Богданыча поразила шикарная хрустальная люстра и пианино в углу. Вот тебе и Кузьминки.
– Богданыч, сюда! – Порох махал руками так, словно они не в паре метрах от него, а на другой стороне улицы.
– Хороши, – Богданыч бросил взгляд на полупустую бутылку «Журавлей».
– Мамонт, это мы со страху! Лева предлагал вернуться домой за охотничьими ружьями, но я здраво рассудил, что проще нажраться. Мы ж на оленях добирались!
– А Ида где?
– Опаздывает, с работы не отпустили. Женечка, ненаглядушка, а тебе – штрафную!
– Не надо ему.
– Тогда тебе за двоих.
Богданыч опрокинул рюмку и отщипнул бородинского хлеба:
– А виновница торжества?
– Ты не поверишь, Мамонт! Она, оказывается, поет здесь по пятницам!
– Шутишь?
И тут он увидел Надежду Федоровну. Она вышла со стороны кухни, вернее выплыла – в черном длинном платье с люрексом, с распущенными волосами и взглядом царицы. Царицы ресторана «У тети Сони». С дальних столов раздались редкие хлопки и чье-то хмельное: «Богиня! Богиня!» Богданыч оглянулся и заценил колоритных персонажей а-ля «девяностые живы». За пианино уселся грузный старик.
– Добрый вечер, господа, – проговорила грудным голосом царица. – Сегодня в этом зале присутствуют мои друзья... – Надежда Федоровна кокетливо стрельнула глазками в их сторону. Справа от них мужик в тельняшке начал бить о край стола воблу да так усердно, что у рыбины отлетела голова. – И первую песню я хочу посвятить им.
Песня была выбрана, что говорится, неформат, но пела Надежда Федоровна с душой, и Богданыча неожиданно отпустило.
Вестимо, не без помощи «Журавлей», но он забыл на время про злополучный проект, засранца Корольчука и Перемычкина, которому, собаке, непонятно, что еще для счастья надо.
Ангел моей печали,
я вижу: ты сам не рад,
и этот жребий тебе самому,
по-моему, странен,
но ты меня ранишь и ранишь -
навылет на этот раз.
В сущности, когда еще так славно посидишь: у черта на куличиках под, ядрена-матрена, пение царицы Кузьминок – с двумя лучшими друзьями и с драгоценнейшим алмазом души своей. И плевать, что друг оказался вдруг, а алмаз нос воротит и на звонки не отвечает.
Не бойся, теперь я знаю все
– тебе пришлось это сделать со мной
средь сада земного, печальный ангел мой.*
Последующий репертуар Надежды Федоровны включал и «Червону Руту», и «Смуглянку», и «Бегут ручьи», и бухалось бы под него чудненько, но первая песня подействовала на Богданыча магическим образом: он отодвинул бутылку в сторону и наклонился к Корольчуку:
– Вот знаешь, Лева, почему ты сука такая?
– Богданыч, это софистика! Вопросик с закавыкой!
– Отвали, Порох! Я Лёву спрашиваю.
– Порох, правда, помолчи.
– Ты ж меня, Лева, этому научил!
– Ты ж меня пидманула, ты ж меня пидвела, ты ж меня...
– Врежь ему, блять!
– Юр, заткнись! – Лева сфокусировал взгляд на Богданыче. – Чему научил?
– Тому, что ты щас чистоплюйством называешь. Я когда решал, у кого практику проходить, знаешь, че мне сказали?
– Че?
– Сказали: «К Корольчуку не ходи. Корольчук, сука, зверь!» А я пошел, и ты, правда, сука, зверем оказался. Помнишь, че ты мне после первого моего дела сказал? Сказал: «Ты, Мамонтов, ни хуя не инженер. Ты будущий убийца, и хрена тебе лысого, а не подпись. Свободен». Я матерился, зубами скрипел и переделывал. Трижды. Как я тебя ненавидел! А когда молоко на губах пообсохло, зауважал.
Корольчук молчал и смотрел на него больными глазами. Порох хлеб крошил, а Женя бросал на Богданыча тревожные взгляды, как будто ждал, что тот отчебучит щас что-то...
– Ребят, вы чего такие невеселые?
– О, Надежда Федоровна! – Порох вскочил и отодвинул стул, помогая ей сесть. – Я сражен! И нет нам прощения, ибо без цветов.
– Ох, прекратите, мальчики, в моем возрасте цветы мне можно только возлагать.
– Да здесь на двадцать метров вокруг каждый мужчина – у ваших ног...
– Птичка пела хорошо, но мало!
– А я пять минут и продолжу, – Надежда Федоровна достала из сумочки круглое зеркальце и принялась поправлять прическу. – У меня еще десять песен.
– Что я сделать могу? – спросил Лева.
– Надежда Федоровна, вина?
– Водички...
– Руки можешь не марать.
– С лимончиком? А вообще, – выдал Порох, – мы не в союзе, господа присяжные заседатели. Великий и могучий интернет никто не отменял. При желании шухер навести можно такой, что даже там, – Юра посмотрел на потолок, – заволнуются.
– Лев, у тебя ж сын по этим дорогам...
– Да согласен я! – Корольчук потер виски. – Черт...
– Че ты?
– Как же... блин...
– Да чего?!
– Я сегодня проект завизировал, там осталась только подпись Ротштейна, он сразу после обеда умотал, и я документы секретарю отдал...
– Ольге, что ли? – спросила Надежда Федоровна, подкрашивая губы.
– Да. А она ему на стол положила.
– И че?
– Ты тупой? Там теперь подпись моя. Если поднимем бучу, то я встряну по самые яйца.
– А забрать никак?
– Как? Подойду к Ротштейну типа: «Ой, извините, у вас там на столе проект лежит, отдайте мне, пожалуйста, я его порву».
– Порвать нужно не проект, а вкладыши с визами, – вдруг раздался тихий голос, и все уставились на Перемычкина. – И не порвать, а пропустить через шредер.
– А я знаю, где там эти вкладыши! Да без разницы...
– Ну а из кабинета забрать втихаря? – спросил Порох.
– Там дверь на ключ закрывается.
– У секретаря попросить?
– Выходные, блин. Да и не даст она. Стерва.
– Это точно, – поддакнула Надежда Федоровна. – Женя, а помада не слишком яркая?
– На хрен ты его отдал?!
– Ротштейн по утрам в 9:00 приходит как штык.
– Значит, надо до понедельника...
– Как?
– Опять двадцать пять!
– Все, – Корольчук потянул на себя «Журавлей», – финита ля комедия.
– Нет, должен быть способ!
– Ну проникнем мы в кабинет и что дальше? А если засечет кто? И че и как... У него бумажек, блин, полный стол, вытащим не то...или спутаем...
– Мальчики, так что вам надо? В кабинет господина Ротштейна попасть?
– Ага... Порох, налей всем по одной.
Надежда Федоровна вышла и через минуту вернулась с хозяйственной сумкой.
– А она точно на стол ему положила?
– Точно. При мне понесла.
– По любасу не прокатит, там же копии, опись, пропустишь одно – и пиздец в квадрате... Что вы ищете?
Надежда Федоровна, бормоча себе под нос, выкладывала на стол всякую всячину: расческу, записную книжку, лак для волос, салфетки, перчатки...
– ...от квартиры, от комнаты, от склада, от кухни, от почты, от гардероба... Вот! – и она положила в центр стола ключ.
– Что?
– Ключ от кабинета господина Ротштейна.
– Но...
– ...откуда?
– Так я же убирала у него, мне Ольга ключ давала, потом забирала... А когда господин Ротштейн в командировки уезжал, убирать не разрешала. Я ей говорю: «Ольга, мне цветочки полить», а она: «Заходить в кабинет господина Ротштейна можно только когда господин Ротштейн в Москве». Стерва. Он же и на неделю укатывал, и на две, а цветочки не виноваты!
– Цветочки? – Корольчук не сводил глаз с небольшого медного ключа, будто то змея ядовитая.
– Спатифиллум и розовые фиалки... Ну так я и сделала копию. Чтобы цветочки поливать.
На ключ теперь смотрели все – в каком-то оцепенении. Одно дело говорить, а тут...как по мановению волшебной палочки – получите!
Где-то в глубине души они были даже рады, что не знают, как попасть в кабинет, они ж, блин, офисные клерки, а не аферисты из голливудского фильма.
Но вот теперь путь свободен – лежит перед ними насмешливым укором. Да или нет? Синяя или красная?
Надо было что-то сказать, Мамонтов вдохнул глубоко, когда Женя вдруг накрыл ключ ладонью и, ничего не говоря, убрал его в карман пиджака. Женя принялся с интересом разглядывать бумажные кораблики на полках, стоически игнорируя то, как на него уставились Корольчук с Порохом – как будто на их глазах чудо какое произошло: мартышка заговорила или пингвин полетел. Богдан же смотрел на то место, где секунду назад лежал ключ, и губы у него подрагивали в нервной улыбке, словно Перемычкин только что шепнул ему на ухо великий секрет и теперь главное – не облажаться.
А потом все завертелось – пришла Ида с букетом белых тюльпанов и вестью о том, что хорошо там, где нас нет, и «Rian International», уроды, задерживают зарплату, Надежда Федоровна пела, а Перемычкин начал клевать носом, и Богдан засобирался домой.
В машине они молчали, но это было не то молчание, которое можно резать ножом-рубить топором и не то, которое встает невысказанным поперек горла, это было молчание моря после шторма – умиротворенное, чуть усталое, соленое. У подъезда Богдан хотел было заговорить, но Перемычкин его опередил коротким:
– Я позвоню.
И это «я позвоню» крутилось в голове Мамонтова все полчаса, что он ехал к себе и пока поднимался в лифте, и когда принимал душ и чистил зубы, и в постели он лежал и думал: «Как же круто, что мы придумали телефоны, и люди вообще молодцы, и Москва в апреле, как чахоточная дева после тяжкого приступа – хочется отогреть ее в своих могучих объятиях».
Всю субботу Богдан проходил с телефоном в руках, несколько раз даже набирал себе с домашнего, дабы убедиться, что мобила работает на прием, к вечеру ему постоянно глючились то звонок, то вибросигнал.
Женя позвонил в воскресенье и, по закону подлости, Богданыч в этот момент лечил нервы в теплой ванне. Он вышел, шлепая босыми ногами по паркету и вытирая полотенцем короткие волосы, взял с тумбочки мобильник и увидел два пропущенных. Два – почему-то показалось, что это имеет особое значение.
– Алло?
– Привет.
– Я в ванне был, не слышал звонка.
– А... Ясно.
– Ну как там? – он хотел добавить «ты», но не стал.
– Все хорошо. Проект не завизирован. Больше.
– А ты?
– Я нормально... заболел немного.
– Простудился?
– Да... Кажется, то же, что у Тамары, мне до среды больничный выписали.
– Я приеду щас – завезу, чем полечиться.
– А? Нет, нет...сейчас ни к чему, я выпил колдрекс, спать хочется.
– Тогда завтра.
– Завтра?
– Да, – сказал Богдан твердо, но сердце зашлось, как на школьной дискотеке перед судьбоносным медляком, и выдохнуть он смог только когда услышал осторожное: «Хорошо»
А на следующий день начался ад. Утром Корольчук отправил письмо с пространным объяснением, почему проект не может быть завизирован, и с тонким, но хорошо читаемым намеком на то, что он лично, а также его сотрудники проследят за тем, чтобы все заинтересованные инстанции были осведомлены о возможных последствиях строительства. Ротштейн вызвал его к себе через пять минут, но в кабинет к начальству они пошли все вместе. Им рассказали, как они не правы в целом и по проекту в частности. Они покивали, но не согласились. Потом им рассказали, что их ждет – в каком Сыктывкаре и на каком лесоповале. Они огорчились, но пожали плечами. А потом их послали к чертовой матери и запретили покидать здание, что Мамонтова улыбнуло, так как очень уж кинематографично звучало. Через час приехали солидные дяденьки и начались переговоры, во время которых Богданыча и Пороха нарочито не замечали, а с Корольчуком разговаривали, как с нашкодившим ребенком, отчего он покрывался пятнами и сжимал в руках карандаш. К трем часам разговор плавно перетек к попыткам «договориться по-хорошему и назвать цену вопроса», а уже к четырем опустился до неприкрытых угроз. На прощание им пожелали приготовиться к пиздецу, на что Порох вытянулся по стойке смирно и гаркнул: «Всегда готов!»
