Текст книги "Сопротивление планктона (СИ)"

Автор книги: Jean-Tarrou

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

У них не осталось никаких сил. Они схватили куртки и спустились вниз по лестнице, хотелось покинуть офис как можно скорее. На крыльце Богданыч достал сигареты, закурили все.

– Как же я скучал по тебе, родная, – Порох провел сигаретой возле носа.

– На меня столько дерьма за раз еще не выливали, – Корольчук ослабил узел галстука.

– А почему нас не уволили?

– Им невыгодно – в договоре есть пункт о неразглашении конфиденциальной информации.

– То есть увольняться будем сами?

– Ну так даже лучше...

– Мужики, да ну на фиг! – Порох тряхнул головой. – Нас, блин, не нагнули – это надо отпраздновать!

– Я пас, – Богдан затоптал окурок. – У меня дело.

– Дело о двучлене?

– Иди ты, – беззлобно отмахнулся Богдан, пожал протянутые руки и зашагал к машине.

– Богданыч! – крикнул ему вдогонку Корольчук.

– Че?

– Если двучлен до полуночи разложите, приходите. Оба. В «Летчика».

Богданыч кивнул и зашагал дальше, а в спину ему ударился надрывный хор:

"В углу заплачет мать-старушка, смахнет слезу старик-отец,

И молодая не узнает, какой у парня был конец..."

«Вот дурные», – усмехнулся Богданыч.

Сначала Мамонтов заехал в аптеку, где закупился витаминами, грудным сбором и какой-то разогревающей мазью. Продуктами решил отовариться поблизости, но зря – рядом с домом Перемычкина из продовольственных нашлась только «Пятерочка», и Богданыч полчаса откапывал в ящиках с фруктами не самые гнилые апельсины, не совсем черные бананы и не очень побитые яблоки. Стоя возле подъезда, обвешанный пакетами, и плечом прижимая мобильник к уху, Богдан...жутко стремался всего: что Женя ему не откроет или что откроет, но будет разговаривать с покер-фэйсом, или что он, Богданыч, опять отмочит что-нибудь вроде того недосекса по телефону, за который до сих пор было стыдно.

– Богдан?

– Код от двери какой?

– 93 ключ 2058

В лифте под сообщением, что Светка Красильникова дает всем, появилась надпись: «А тебя прокатила?» «Дружный подъезд», – порадовался Богданыч.

Дверь в квартиру была открыта, Женя встретил на пороге в футболке с нечитаемой надписью и спортивных штанах. Он посторонился, впуская Богдана внутрь. В прихожей висели большие до потолка зеркала. Направленные друг на друга, они отражали и множили Женю с Богданом, металлический светильник, картину с белым парусником на бордовой стене.

Разувшись, Богданыч шагнул за зеркала – на кухню, сгрузил на стол пакеты и снял куртку.

– Это что? – Женя смотрел с любопытством.

– Помощь голодающим Поволжья, – Богдан принялся выкладывать на стол продукты, – фрукты, колбаса такая, колбаса сякая, нарезной, черный, шоколадки...любишь сладкое? Еще икра, багеты с травами...травами? Офигеть... Яйца перепелиные, нормальные яйца, нарзан с газом и без газа, клубника-мутант, молоко домик в деревне, пельмешки без спешки... не помню, чтобы я их брал...

– Не стоило...

– ...Да ладно, не такая уж отрава, эклеры, корнишоны, соевый соус, творог...это, вообще, что-то странное...сыр с дырками, сыр без дырок, кофе дерьмовый, кофе зерновой, масло, сахар... И еще, – он смял в кучу пустые пакеты, –  к этому прилагается на выбор: рука, сердце, долго или счастливо.

Можно было принять последнюю фразу за шутку, если бы не решительный, без намека на иронию тон.

Женя склонил голову набок и сощурился, как будто солнце слепило ему глаза:

– Почему на выбор?

– Хочешь все?

Женя не жмется, он аномально естественен, поэтому каждый его жест, взгляд, движение губ – невольная откровенность, и это оголяет нервы, заставляет всматриваться в него с болезненным напряжением, и поэтому, когда он огибает стол и прижимается губами к щетинистому подбородку – это, бесспорно, самый чистый нокаут, из тех, что Богданыч когда-либо получал.

Женя отстранился, и все страхи отхлынули, как вода во время отлива.

– Так это... – Богдан прочистил горло, – может, по кофе?

– Да, конечно...я сейчас... – Женя отступает к плите, оглядывается так, словно это не его кухня, и он без понятия, где что лежит. Богдан прилип взглядом к худой спине и старается не смотреть ниже – спины более чем достаточно: острые лопатки выступают, когда Женя тянется к верхней полке, край футболки приподнимается, а растянутые штаны сидят низко, и видны ямочки на пояснице... Он делает шаг вперед и обнимает его со спины, дышит жарко в шею, Женя так и замирает с джезвой в руках.

– К черту кофе.

Богдану нравится его трогать, ловить пальцами дрожь, вздохи – невпопад и часто, и хотя Женя позволяет ему это, отдается, он все еще не может поверить, боится отказа и торопится: залезает руками под футболку, гладит бока, нащупывает большими пальцами тазовые косточки. Женя дергается, и уже плохо соображающему Богдану кажется, что тот передумал и хочет вырваться, и тогда он разворачивает его и как в омут с головой падает в долгий влажный поцелуй, истомляющий своей нежностью – потому что это ведь Женя Перемычкин – порхающий, оголенный, сильный – и Богдан сдерживается до играющих желваков на скулах, до красной мути в глазах и ласкает его губами так осторожно, как он даже баб своих не ласкал.

– Что? – до него доходит, что Женя пытается что-то сказать, и не отталкивает, а просто сильнее стискивает пальцы на плечах.

– Пойдем...

– Куда? – его ведет от запаха, от вседозволенности, и это даже жутко, он, как лошадь с шорами, видит только перед собой.

– Сюда...

Все вышло не так, как он представлял – слегка неуклюже, слепо и трудно – потому что хотелось сразу всего, потому что Женя был слишком отзывчивый, метался под ним, выскальзывал влажный от пота, угловатый, горячий, наверное, у него поднялась температура.

– Жень...

Женя открыл глаза, ресницы подрагивали, и был он сейчас какой-то совсем беззащитный: с искусанными губами, лихорадочным румянцем и капелькой пота на виске, которую Богдан, наклонившись, слизнул:

– Как надо?

Женя нервно дернул подбородком, покраснел, хотя, казалось, куда уж больше и перевернулся на живот, положил голову на бок и притянул к своему лицу его ладонь. А потом у Богдана, что говорится, снесло остатки крыши – ибо он-то отродясь наивно полагал, что его главная эрогенная зона – член, но сейчас все нервные окончания сместились к пальцам, которые Женя посасывал и старательно облизывал.

– Бляять...

Он прижался к нему сзади и задвигался между ягодиц, тяжело дыша.

– Жень...ну хватит...

И тот отпустил его ладонь, а дальше чувства у Богдана врубались попеременно – вот пальцам узко и жарко, и они нащупывают что-то, от чего Женя выгибается и закусывает губу. И Богдан повторяет это движение – вглубь и чуть вверх, и уже не ощущает – а слышит: всхлипы, скрип кровати, собственное загнанное дыхание, просьбу: «Хочу...», и опять нахлынуло осязание, он скользит в горячую тесноту, а Женя заводит руку под себя и сжимает свой член, и на Богдана обрушиваются запахи – горечи, пота, травяного шампуня, сигарет, которые он курил на крыльце вместе с Порохом и Лёвой, он кусает Женю за плечо, зализывает и снова кусает, а Женя двигает своей рукой все быстрее, и под конец у Богдана остается один лишь слух, потому что Женя произносит его имя до неприличия громко, растягивая "о", выстанывая "а", и в комнате, освещенной желтым уличным фонарем, звучит, как контрольный в голову – «Бооог-дааан», и этого достаточно для обоих.

Начался дождь – по железному карнизу застучали тяжелые капли, отбивая прощальный марш для обнаглевшей зимы. В голове у Богдана было поразительно ясно, ему казалось, он сейчас понимает абсолютно все, какое-то глобальное просветление, он мог бы ответить на любой вопрос, да собственно вопросов больше не было, а значит, не было нужды отвечать.

– Меня, конечно, радует, – Богдан поглаживал Женю по выступающим позвонкам, – что у тебя дома даже смазки нет. Но предлагаю в следующий раз озаботиться.

– Угу... Бог-дан?

– Мм?

– А зачем ты кофе купил... и растворимый, и зерновой?

– Да я ваще кидал в корзину все подряд.

– Ясно, – Женя потянулся.

– Холодно?

– Хорошо...

– Жень.

– Что?

– Утром ведь все будет...?

«Да» ему выдохнули куда-то в шею и поцеловали.

И утром все было: сопящий под боком Перемычкин, пасмурное небо, комната с обоями в мелкий цветочек, был даже неторопливый сонный секс и крепкий кофе в постель, и обсуждение того, какого хрена в туалете делает полное собрание сочинений Джека Лондона.

Утром все было.

Утром позвонил Порох и сказал, что ночью у Корольчука случился инсульт.

В машине играло радио, это Мамонтов попросил его включить и еще попросил ничего не говорить. Он вообще не хотел, чтобы Женя ехал с ним в больницу, но тот проявил поразительное упрямство, и ни сил, ни желания спорить не было.

«А за окном прекрасное утро вторника, дорогие радиослушатели! Вы уже проснулись, взбодрились, оделись? Выше голову – всего три дня до пятницы и выходных! Впереди нас ждет отличный день и отлиииичная музыка!»

Прекрасным утро можно было назвать с натяжкой: моросил мелкий косой дождь, и небо, набухшее от блеклой серости, провисло над домами и пустыми, о чудо, дорогами. Порох ждал возле проходной:

– Хер ли так долго?

– Сразу выехал.

– А его чего притащил?

– Пошли уже! Че дыра такая?

– Отвезли в ближайшую. Людке сказали, пока нельзя дергать. Сказали, что он в рубашке родился. Оклемается, сказали.

– Че щас с ним?

– В сознании, разговаривает...

– Блять, Порох, говори, все!

– Рука парализована, сказали «высокие шансы на восстановление», – Порох сплюнул в сторону. – Там, блять, Людка невменос, я проторчал десять минут и пошел типа тебя встречать.

У центрального входа Богдан повернулся к Жене:

– Здесь подожди, лады?

– Хорошо.

– Не уходи только никуда.

– Я здесь буду.

В холле первого этажа к ним бросилась Людка и со слезами сообщила, что из палаты ее выгнали, а Дима у друзей ночевал, и мобильник у него отключен, и как же так, ребята, я ему говорила...говорила...

Богданыч достиг консенсуса с охранником методом кнута («я щас все на хрен здесь разнесу вам») и пряника (три свернутые в трубочку банкноты перекочевали из ладони в ладонь)  – их с Порохом пропустили, попросив «пять минут, мужики, и если че, я вас не видел».

В палате кроме Левы лежало еще пятеро, Корольчук был в сознании и, увидев их, улыбнулся чуть криво и попытался что-то сказать, голос его слушался плохо:

– Левая отнялась...

– Ага... – что еще тут сказать, Богданыч не знал.

– Хорошо, что... дрочу... правой.

Смешно не было совсем, но тошнота, которая мучила Мамонтова от самого звонка Пороха, растворилась, и как-то от сердца отлегло.

– Ты, Лева, козел, – Порох придвинул обшарпанный табурет и сел у изголовья. – И я сказал «козел», только потому что нас попросили быть к тебе помягче.

– Как... Люда?

– Тебе ее лучше пока не видеть, а то пожалеешь, что в сознание пришел. Слушай, помнишь, мы вчера с тобой спорили о том, кто взял кубок в девяносто третьем? Короче, я в инете почекал...

Богданыч облокотился о широкий грязный подоконник и смотрел в окно. Окно выходило во двор, и он видел Женю, который, засунув руки в карманы, перекатывался с пяток на носки и временами поглядывал то на одинаковые безликие окна больницы, то на вход. Женя его ждал.

За спиной что-то вещал Порох, и, несмотря ни на что, Богданычу было спокойно, был он уверен, что они обязательно выберутся из всей этой заварушки, из этого серого до дурноты дня, из этой палаты с облупленными стенами, мигающей кварцевой лампой и запахом хлорки, выберутся прямо в прекрасное и светлое, чтоб его, завтра.