Текст книги "Сопротивление планктона (СИ)"
Автор книги: Jean-Tarrou
Жанр:
Слеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Богданыч припер его к стенке:
– Ты чего нарываешься?
– Тебя, блять, самого не бесит, как этот... к Томе подкатывает?
– Ты, Порох, определись уже: этот... или подкатывает.
– Ребят, – Ида вдруг резко подняла голову. – Вы запах чувствуете? Ой!
Все подвалили к двери, Тамара нагнулась к щели между полом и дверью, принюхалась:
– Гарью пахнет...
И в этот момент из каморки раздался грохот и мат Корольчука:
– Мужики! Мужики, дым из вентиляции!
Сбежались все в каморку, начали мобилами высвечивать угол на потолке. Дым шел слабо, вырывался сквозь стальные решетки порциями и затихал.
– Горим... – растерянно прошептала Надежда Федоровна. – Батюшки, горим...
– Выбираться надо, – Тамара бросилась обратно к двери. – Быстрее!
– Тома, отойди. Да, Ида, блин, чего ты свою проходку суешь!
– А как! Как мы выйдем?! Как!
– Я попробую! Попробую! – Надежда Федоровна вытащила из тугого пучка шпильки, и густые черные волосы раскрутились, упав на плечи.
– Какая, ей богу, шпилька! Замок видели?
– Позвонить надо...
– Юра, открой ее! – Ида трясла Порохова за руку. – Открой!
– Да, блять, заткнитесь! Мамонт! – Порох обернулся. – Чего вы?! Чего встали?! А?! Лева! Вышибать надо!
Корольчук с Богданычем застыли посреди комнаты и растерянно смотрели на дверь, как будто впервые видели.
– Да я, блять, сам! Разойдись! – Порох несколько раз ударил ногой около замка, дверь не шелохнулась, тогда он отошел в другой конец комнаты и, сделав короткий разбег, впечатался в металическую нашивку плечом, и еще раз, еще.
– Угомонись ты... – Богданыч перехватил Пороха поперек груди.
– Пусти!
– Порох, она вовнутрь открывается.
– И броненакладка, – сказал Корольчук, вытащил телефон, начал жать кнопки. – Твою мать!
– Какого ж!
Кто-то несколько раз дотронулся до плеча Богданыча.
– Чего?
– Богдан, надо всем сесть, – Перемычкин выглядел чудно́. Не скуксился, как Ида, не побелел, как Тамара, у Пороха вон, вообще, рожа полубезумная, Надежда Федоровна на шамана со своими космами похожа, колдует со шпилькой в руках. А этот, точно блаженный... – Внизу воздух чище.
– Садимся, народ! – приказал Богданыч. – Пожарные проверят здание. Главное, дождаться!
– Какие, блять...
– Захлопнись, Порох! Садимся!
Идка и так уже сидела возле двери и просовывала пальцы в щель, словно просочиться наружу пыталась. Все кроме уборщицы опустились на колени.
– А когда... – Тамара прочистила горло, – когда огонь до нас дойдет?
– Зависит от того, где горит и что горит, – ответил Корольчук и не стал добавлять, что дым в любом случае дойдет быстрее. За баб Корольчук переживал – заистерят, заплачут.
– Надежда Федоровна, угомонитесь! Шпилькой...
– Она хоть что-то делает! – взвилась Ида.
– Побейся головой об стену, эффект тот же.
– Мужики называется...
– А как нас найдут? Может, покричим? – Надежда Федоровна села на пол и робко взглянула на Богданыча.
– Стучать будем каждые... – Богдан запнулся, – каждые пять минут, расход кислорода меньше. И тоже умолчал, что даже если найдут, дверь хрен вышибут.
Но про кислород он, конечно, зря ляпнул, Ида начала всхлипывать.
– Ид, ну хватит, – Порох поморщился. – Анекдот хочешь? Горит, значит, школа в Техасе...а нет, там про расизм. Тома, расизм – это же плохо?
– Ребят, а может, под потолком ловить будет? – спросила Тамара.
– Иди сюда, – сказал Порох.
– Зачем?
– На плечи сядешь, подниму, проверим.
– Я в юбке же.
– Ида, ползи сюда.
– Ой... – Ида захихикала истерично.
– Держишься?
– Ай! Да...
– Да не души меня!
– Ида, на телефон посмотри.
– Я боюсь.
– Я тебя за ноги держу крепко. Идочка, милая, проверь телефон.
– Телефон, блять, проверь!
– Здесь сильнее пахнет. Все, я сейчас...
– Ну?! Сигнал есть?
– Нет вроде. Душно... Нет.
– Порох, к несущей пройдите.
– Здесь тоже нет, опустите меня.
– Погодь, мой возьми, билайновский.
– Не ловит! Ничего не ловит! Опустите, мне душно!
– Опускаю! Тише ты! Блин... – Порох сел по-турецки, рванул ворот на рубашке.
– А если не найдут нас? – Тамара отбросила бесполезный мобильник. – Эта комната на планах, вообще, значится?
– По идее...
– По идее?!
– Откуда мне знать!
– О, вспомнил! В публичном доме случился пожар, все кричат: «Воды! Воды!», вдруг из-за дверей зычный голос поручика...
– Юра, помолчи.
Дым если и шел, то слабо, глаза не резало, но гарью пахло все отчетливее, Тамара достала из кармана платок и приложила к лицу.
– Н-не н-н-нааадо м-моо-молчать, – попросила Ида. – Кошмар...
– Ид, ты чего?
– Она в детстве заикалась, – пояснила Надежда Федоровна. – Вернулось.
– Меня к-к-к-ааак в «Король говорит» лечили, – Ида смущенно улыбнулась и скривилась, как младенец, прежде чем зареветь.
Следующую четверть часа никто не проронил ни звука, время тянулось, отмеряя свой ход стуками в дверь, в мозгах, как в густом бульоне, плавали клецками мысли.
У Тамары, несмотря на духоту, зуб на зуб не попадал, она принялась растирать себя руками, красные ногти в тусклом свете чернели и, как жуки, метались по белой кофте. Юра смотрел на нее и думал: «Может, пиджак предложить? Так ее же не от холода колотит». Хотелось Тамару как-то утешить, но он не знал как.
Там, где стена граничила с шахтой лифта, что-то затрещало и грохнуло, они придвинулись ближе к центру комнаты. Богданыч подполз к двери и заколотил в нее кулаком, стук отдавался вибрациями в груди и казался слишком слабым, чтобы проникнуть наружу. А еще казалось, кроме этого стука у них ничего не осталось: слова лопнули, и все, что они могли – обмениваться колючими, требовательными, тусклыми взглядами. Эти взгляды пропитывали комнату, сгущая и без того спертый воздух.
Корольчук уставился в пол, люди его раздражали, от их присутствия хотелось чесаться, как от комариных укусов. Он знал, что скоро начнется. Он такое уже видел. Во как Надежда Федоровна посерела, спрятала лицо в морщинистых ладонях. Только они-то, ладони, возраст и выдавали. «Скоро начнется, – понимал Корольчук. – Скоро каменный мешок затянется, и их всех отрубит. В головах отрубит, не от мира, а от живого. Скоро они смирятся». Комната, и вправду, словно сжалась.
"Что же так-то, – пронеслось у Богданыча. – Столько раз сдохнуть мог, а... впрочем... Я всегда твердил, что жизнь – игра. Вот и смерть – игра.
Богданыч старался не думать, иначе в животе шевелилось что-то холодное и подступало к сердцу. Долюшку свою Мамонтов оплакивать не собирался. Однако страшно было. Стыдная жуть сосала под языком, и мухи в горле перебирали лапками, но он на Женю поглядывал, и почему-то отпускало.
Людей Богданычу было жалко, Идка с Томкой – девчонки совсем, уборщица эта ни к селу ни к городу, вздремнула, называется. У Корольчука Людка с ума сойдет и сын опять же. Порох вон как распереживался, он же эмоциональный, че ты хочешь, холерик, с детства такой. Знал ведь про дверь, лучше чем он с Лёвой знал, и все равно долбился.
В одиночку Богданычу было бы проще, вот разве что Перемычкина он бы сейчас оставил. Для себя. Имеет право – вместо последнего стакана воды. То, что там, за дверью в Жене дико бесило, сейчас, странным образом, завораживало... Тот сидел, призадумался... Домашний такой: взъерошенный, без пиджака и галстука, будто не пожарных ждет, а когда чайник вскипит. Щас накидает заварки с мятой, лимончик тоненькими кружочками нарежет, с сахаром разотрет и позовет Мамонтова чаи гонять. Богданыч будет прихлебывать горячий душистый – из своей любимой кружки, а сбоку Перемычкин в плед клетчатый завернется с гражданским кодексом Российской Федерации. Или че там блаженные читают – житие Епифания Премудрого? Богданыч аж хохотнул, настолько сказочная картинка вышла, Корольчук глянул на него грозно, мол, твоих тут истерик не хватало.
– И что? Сидеть будем? – Порох пнул ногой ксерокс.
– Не порть техни... – Ида не договорила, заплакав.
– Что будем делать? Лева, блять, ну хоть ты!
– Что, что... – Корольчук дернул галстук с шеи и задрал голову к потолку. Неосвещенный фонариком он зиял над ними черной дырой, как клочок беззвездного неба. – Подыхать будем.
========== Сортировка ==========
голопланктон, который весь жизненный цикл проводит в форме планктона, и
меропланктон, который существуют в виде планктона лишь часть жизни.
Надежда Федоровна расчесывалась. Волосы электризовались, и она поплевывала на пластиковый надтреснутый гребешок.
– Зачем вы...? – спросила Тамара, перед глазами у нее стояла серая пелена, непонятно то ли от духоты, то ли дымом заволокло.
– Ну хоть найдут красивую.
– Господи... – Ида уткнулась лбом в дверь.
– Жаль... – Надежда Федоровна зажимала в зубах шпильки и потому шепелявила. – Немножко не успела.
– Что не успели? – спросил Порох.
– Дом достроить. Я ж на дом работала, у себя в Купчине.
– Дом? – Порох помотал головой, как будто брызги стряхнул. – Вы сколько получаете-то?
– Пятнадцать и премию иногда. Ольга убирает вдвое меньше моего, туалеты на пятом и коридор на шестом, а платят ей двадцать пять, потому что киргизка, официально оформлена. А я даже заболеть не могу. Семь лет не болела!
– И много вы на пятнадцать настроили?
– Так, Юра, Купчинь не Москва. Почти все построила, один забор оставался, – Надежда достала старый телефон-раскладушку, открыла размытую фотографию. – Вот смотри, дом мой. Не очень большой, два этажа, три комнаты, но мне хватило бы... Зато мансарда какая, виноград видишь? Цветов насажать, и как в кино будет...
– Здорово.
– Озеро рядом. Соседи хорошие. Никто не знает, что я убираю. Сказала, завхозом устроилась.
Порох передал телефон Тамаре.
– В таком можно и без забора жить.
– И без мансарды...
– Я строила-строила... – Надежда начала накручивать волосы вокруг пальца для пучка. – А теперь думаю, что я в этом доме делать буду?
– Жить, – Порох пожал плечами.
– Жить...
– А здесь, что делать? – Порох вернул телефон, глянув последний раз на фото. Домик из красного кирпича утопал в сочной зелени, сейчас не верилось, что где-то есть солнце.
– Петь могу, – неожиданно сказала женщина и ловкими движениями подоткнула пучок шпильками. – Я же музыкант по образованию, а петь люблю. Ты слышал меня на Новый Год?
– На Новый Год он ничего не слышал, – усмехнулась Тамара. – Алконавт.
– Надежда Федоровна, в-вы очень красиво поете...
– Спасибо, Ида. Ты как там?
– Как все она, – буркнула Тамара. – Фигово.
– А почему пожарных сирен не слышно?
– Были бы окна, услышали.
– Порох, иди постучи.
– А че я?
– Богданыч в прошлый раз стучал.
Порох подполз к двери и начал бить в нее кулаком. Двадцать ударов, потом обессиленно уронил руки.
– Лева, ты что там разглядываешь? – спросил Богданыч.
Корольчук уставился в телефон и улыбался из-под поникших усов.
– А я не рассказывал, как мы с сыном прошлой зимой на омулевку ездили? Хохма была! Меня одноклассник Ленька позвал, все уши прожужжал, типа кто зимой на байкальского омуля не ходил, тот жизни не видел. Приезжай, говорит, с чадом своим. Ну че, рюкзаки покидали, поехали. Два дня отдыхали, парились, банька, пиво, все дела, на третий – собрались с сыном на озеро. Приезжаем, а там картина маслом: на льду народу до фига, кто в домике, кто в палатке, у кого машина специальная с дыркой, но большинство, как мы с Димкой, по-простому, на ящиках. Разместились все буквой V, потому что косяк-то V-образно идет, его и ловить надо по ходу течения. На камчатке народу было, плюнуть некуда, ну мне мой и говорит: «Пап, пошли в голову сядем», пробрались по берегу в самое начало под хмурые взгляды конкурентов – мало того, что чужаки, так еще вперед уселись. За минут двадцать провертели две лунки, Димка говорит: «Пап, я на форуме проверил, омуль берет с пятнадцати метров». Они ж щас все в интернете находят... Я удивился, но, думаю, надо верить в силу прогресса, опустили настрой с тремя обманками в воду. Сидим ждем подхода. Час, два, три... Народ весь лиловый, задубевший, они ж раньше нас пришли. Вдруг у моего удочка задергалась... – Корольчук засмеялся и никак не мог успокоиться.
– Харэ, Лева!
– Ну дальше чего?
– Задергалась удочка, но он же у меня добрый мальчик, – Корольчук давился смехом. – Я его как учил, надо делиться с людями. Не могу, – Лёва утер выступившие от смеха слезы. – Мой вскакивает, ящик в сторону, я слова сказать не успел, он развернулся к народу и на все озеро как заорет: «Мужикиииииии! Косяк пошеоооооооол!» – Корольчук захохотал. – Че тут началось! Все повскакивали, как спринтеры после отмашки, варежки скинули, чай и че покрепче выплеснули на лед, оттолкнули подальше ящики, стульчики, рюкзаки, чтоб не мешались, схватились за удочки, рожи напряженные, ждут. Минуту, две, три...
– И че?
– Льдинка плавающая у него зацепилась за леску...
Богданыч ржал как конь. Все сложились от смеха, у Перемычкина и того губы дрогнули в слабой улыбке.
– Пятнадцать метров! Кто ж на пятнадцать метров опускает! Я думал, нас бить будут. Димке говорю: «Сына, если попрут, в лес беги».
– Так вот за что нас, москвичей, не любят, – сказал Порох, отсмеявшись. – Покажи фотку. Ох ты, вымахал! Сколько ему?
– Восемнадцать, – Корольчук вдруг помрачнел и засунул мобильник в карман.
– Мы когда познакомились, он только родился, когда это...?
– Нас на экскурсию на завод притащили, а Корольчук там батрачил уже, – Богданыч сморщил лоб, вспоминая, – нам по восемнадцать было, как сыну его щас, а Леве, значит, двадцать пять.
– Ха! Помнишь, как он нас обозвал?
– Давайте помолчим, – попросила Тамара.
– Чего ты... – начал Порох, но увидев лицо Томы, сбился.
В комнате стало жарко, как в парилке, народ сидел красный, мокрый, и молчание повисло тяжкое. Ида легла на пол, словно заснула, но мокрые глаза сверкали в темноте.
– Сидим тут, – прошептала Тамара, – как осужденные на казнь.
– Осужденным раньше стопарь водки давали и пожрать от пуза, – отозвался Порох. – А мы, как овцы.
– А что?! – оживилась Надежда Федоровна и поползла на коленях в сторону каморки. – Есть нечего, прошу простить, а вот выпить... Ребят! Вино или шампанское?!
– Праздновать нечего, тащите вино!
– О! – Корольчук потер влажные ладони. – Погребок Надежды Федоровны – номер один в России и странах СНГ!
Вино было в двухлитровых бутылках из-под кока-колы, сладкое и красило губы, Богданыч сделал пять больших глотков, отодвинул руку Перемычкина и передал Тамаре.
– Чего ты? – обиделся Женя.
– Пить не умеешь, а учиться поздно.
Ида от протянутой бутылки отказалась, заплакала беззвучно и принялась причитать:
– Меня тут вообще быть не должно, в-вы инженеры, сп-пециалисты, а я просто так, я случайно тут!
– Что значит «случайно»? – Тамара глотнула еще раз, и поставила в центр. Порох взял бутылку. – Ты пять лет в административке, ни фига себе случайно.
– Случайно! Я экономист! Я аккуратная, я английский з-знаю. Я бы на встречи ездить могла, как Белковский, я с людьми общаться люблю. Я... Я...
– Ну ушла бы, – Тамара дышала рвано, и каждое слово звучало как вопрос. – Чего торчала тут?
– Я не могу уйти в никуда. Я же к-к-квартиру снимаю с подругой, нам за аренду платить н-н-надо... Знала бы, сбежала в «Rian International», у них офис в центре, новый, они звали, но опять административка, я н-не хотела...
– Раньше надо было думать.
– Когда раньше? Когда в девять вечера домой приходила без задних ног? Или когда в семь утра в электричке тряслась? Когда думать? Т-т-тебе Тамара легко говорить! Ты из Москвы. Ты, если что, на улице не окажешься! А я не могла в никуда уйти.
– В никуда, – задумчиво повторила Надежда Федоровна. – Вот теперь точно в никуда.
– Думаете, в никуда?
– Задолбали сейчас думать... Жень, ты чего? – вскрикнула Тамара.
Женя прижимал ладонь к лицу, а между пальцев у него хлестала кровь, он качнулся и начал заваливаться на Мамонтова.
– Из носа кровь?
– Нет, блин, из ушей!
– Давление у него, от жары, видать...
– Богдан, да не дергайся, ему голову запрокинуть надо!
– А че так-то!
– Ты козел?
– Да клади уже.
– Вот, хорошо, Женечка, потерпи, – Перемычкина уложили Богданычу на колени, Мамонтов ладонь ему под голову подставил.
– Платок, Жень, приложи вот так!
Тамара откинулась обратно к стене:
– Как же жарко...
Ида к Надежде Федоровне подобралась, заговорила негромко.
– Да иди, конечно, чего терпишь!
– А вы последите...?
– Никто не войдет, кому ты нужна...
Ида скрылась в каморке, прикрыла дверь, фонарь дернулся, и тени в комнате заметались.
От вина Богданыча развезло. Внутри тепло стало, и затылок Женин приятно тяжелил руку. Тот прижимал к носу испачканный в крови платок и смотрел на Богданыча, не моргая, ракурс был такой забавный, все казалось, он сказать ему что-то хочет. У пола темнота сгущалась, и никто не мог видеть, как Богданыч начал незаметно водить большим пальцем возле уха Жени.
– Порох, ты чего присосался? – Корольчук выдернул бутылку. – Совесть потерял?
– Я ее не находил!
– Ребят, вина много, не ссорьтесь...
– В каморке дыма больше, – Ида села возле Надежды Федоровны.
– А за то, что вина много, надо выпить! Лева, иди постучи!
Богданыч пальцами к шее скользнул, там кожа нежная была, и он ждал, что Перемычкин выдаст свое: «Не надо, Бог-дан», но тот молчал, глаза только шире распахнул и смотрел, смотрел потрясенно, как будто Мамонтов не гладил его втихомолку, а голышом на сцене канкан танцевал. Хотелось что-нибудь эдакое отмочить, но Богданыч взгляд отвел. Казалось, что огонь совсем рядом, за стенкой, в которую стучит Корольчук, хотя так, конечно, быть не могло.
Где-то вдалеке раздался треск, все вздрогнули и посмотрели на дверь.
– Надежда Федоровна, – сказал развязно Порох. – А я согласен на шампанское. Ага, спасибо... У меня и тост есть, – Порох свинтил крышку и принюхался. – Самодельное?
– Нет, блин, специальный выпуск Абрау-Дюрсо – шампанское в бутылке из-под «Буратино».
– Язва ты, Тома... Выпьем... Выпьем за то, что Женечка терпит и за то, что у Томочки отзывчивое женское сердце! Так, Тома?
– Ты дурак, Юра, – Тамара устало провела по лицу рукавом.
– Это ты – дура! – неожиданно сказал Порох совершенно трезвым голосом.
– Порох, ты че?
– Дура! Дальше носа своего ни хрена не замечаешь!
– Юр, ты...
– Защитница, блин, слабых и угнетенных! Робин Гуд в юбке! – Порох подполз ближе к ней и взмахнул руками. – Женечка то, Женечка се!
– Если б не я, ты бы его загнобил вконец!
– Носишься с ним как курица с яйцом! Че, может, мне тоже голубем заделаться, чтобы ты на меня свое королевское внимание обратила?!
– Может, тебе повзрослеть, чтобы я могла на тебя внимание обратить? – у Томы губы задрожали. – Детский сад! Ты бы меня еще за косички подергал!
– И подергал бы! Ты волосы стрижешь, как хренов призывник!
– Ты сказал, что обожаешь Шэрон Стоун в женщине-кошке, вот я и постриглась! Идиот!
– Вечер становится томным, – пробасил Корольчук.
– Да кто ее обожа... А? – Порох рот открыл. – Ты... Ты че? В смысле?
– Прямом.
– Ты это...что...хочешь сказать?
– Да какая теперь разница! – Тамара всхлипнула.
– Тома... – Порох подполз к ней, неловко приобнял за плечи. – Том, ну ты че?
– Шут гороховый... Ненавижу...
– Ну не плачь... Не плачь, хорошо все будет...
– Какое хорошо... умрем все, – Тома уткнулась ему в плечо и зарыдала, Порох совсем растерялся, похлопал ее деревянной ладонью по спине. Корольчук у виска покрутил и одними губами произнес: «Ду-рак».
– А как вы думаете, – Ида подняла голову, – еще кто-нибудь застрял?
– Да наверняка, – Надежда Федровна обмахивала себя журналом. – Как проводка горит, обязательно где-то датчики не срабатывают, и сидит народ. В прошлом месяце электронщики у себя застряли, позвонили мне, я им с седьмого этажа по веревке вино спускала.
– Так они опять позвонить могли, чтобы их вытащили.
– Надеюсь, Ольга застряла. Без телефона. Стерва...
– Гарью сильнее пахнет?
– Я не чувствую ничего, у меня насморк...
– Но почему мы? – спросила Ида. – Почему здесь?! Кто вообще эту комнату придумал?
– Случайность...
– Я не хочу, – Ида зажала уши руками, – не хочу «случайность»!
– Не хочешь «случайность», – сказала Тома куда-то в плечо Пороху, который ее обнимал, – не заходи в комнату без окон и со сломанными датчиками.
Время для них исчезло, и наступил один нескончаемый душный миг, который пригвоздил их, как бабочек, к исцарапанному паркету.
Богданычу чудилось, что они все распластались в странных неудобных позах, будто не чувствуют собственных тел, или те их не слушаются. О пожаре он больше думать не мог, воображение устало строить картины их возможной скорой кончины. Как это будет? Медленно в конвульсиях и стонах или он просто отрубится, как электричество в бизнесс-центре? В какой-то момент Богданыч задремал, и ему привиделось, что на них рухнул горящий потолок, он открыл глаза, заозирался в полутьме и вдруг подумал, а как понять, что они еще живы?
Однажды ему приснился кошмар: он сидел в тесной допросной, а напротив трое мужчин в форме сообщали невозмутимо, что он умер и через два часа тридцать минут состоится погребение. Богданыч кричал им, что жив и какого хрена. А те ему, дескать, без проблем, батенька, ошибки, конечно, случаются, вы только докажите нам, что еще живы, и мы отменим похороны. И тогда Богданыч с ужасом понял, что доказать не может.
Кошмар повторялся, с тем лишь отличием, что сейчас аргумент нашелся – Женя. Теплый, он откликался на его мимолетные прикосновения, одним взглядом доказывая, что они существуют.
Корольчук допил вино, отбросил бутылку и подполз к Перемычкину с Мамонтовым.
– Ты вот скажи мне... да че ты ему рожу прикрываешь, Богданыч? Я спросить хочу... Скажи мне, вот ты этот...гей, так? Сексуальное, блять, меньшинство?
Богданыч почувствовал, как шея под его пальцами напряглась.
– Лева, че ты пристал к нему?
– Погодь, Мамонт, я спросить хочу... Гей?
Женя платок от лица убрал и дернулся, пытаясь встать, Богданыч его придержал:
– Куда? Лежи. Лева, блин...
– Тише! Гей он, все знают. Я не про это. Скажи мне...как ты с этим жить собираешься?
Богданыч не ждал, что, Женя что-то ответит, но тот проговорил тихо: «Счастливо собираюсь».
– Счастливо, – Корольчук криво усмехнулся. – Убожество. Ты же не мужик...
– Лева, угомонись...
– Я тебе покажу, каким мужик должен быть, – Корольчук достал телефон, руки у него тряслись, и толстые пальцы не попадали по кнопкам, наконец он открыл фотографию, на ней Лева обнимал своего сына, оба были одеты в армейские куртки, улыбались от уха до уха и держали огромную рыбину. Богданыч подумал, что Димка на Любку совсем не похож, вылитый Корольчук в молодости. – Вот мужик! Ну? Нормальный мужик? А, Богданыч? Похож? На меня, а? Ну ведь не убожество это? Силач! 4100 родился, богатырь! В роддоме так и сказали: «Богатырь у вас». Что ж так! – Корольчук вскочил на ноги, наверху скопился дым, и он закашлялся.
– Лева, ты чего? – Богданыч аккуратно переложил Женю на пол, поднялся. – Крутой мужик у тебя вырос, чего ты взбесился?
– Растишь, растишь! – Корольчук бухнул мобильник о пол и начал топтать его, как страшного паука. – Мужиком растишь! Душу вкладываешь! Все силы отдаешь! Ты ж его боксу учил, Мамонт!
– Успокойся, Лева, сядь! Порох, помоги, блин, тут дышать нечем!
– Нормальный же мужик! Не этот!
– Нормальный, все, тихо, сядь...
Корольчук выдыхал со свистом и держался за сердце, Тамара отвела взгляд, а Надежда Федоровна покачала головой.
– Душу вкладываешь... силы. И кто виноват? – спросил Корольчук. – Что я не так сделал?
– Дурачина ты, Лева, – сказал Порох.
– Под язык таблетку, полегчает...
– Слышите, трещит? – Ида прижала ладони к полу. – Пол теплый...
У Богданыча башка кружилась, и подташнивало от того, что дыма наглотался, он плюхнулся на пол, потянул на себя Женю:
– Ты чего?
– Ложись обратно.
– Мне...
– Ляг, а?
Перемычкин замялся, но положил голову Богданычу на колени, боязливо, будто на иголки, Мамонтов руку, сжатую в кулак, ему на живот уронил.
– Выберусь, – сказала Ида, – сразу заявление напишу.
– И что?
– В «Rian International» уйду, там офис новый... Ну почему трещит так?
– Тома, а тебе с длинными лучше было...
– Да?
– Ага, ну и с короткими красиво, конечно...
У Богданыча затекли ноги, но шевелиться он не мог. «Какая бессмыслица!» – подумал Богданыч. Треск действовал на нервы, и, наверное, только эстетика имела сейчас хоть какое-то значение, умереть хотелось достойно, Богданыч боялся сплоховать.
– Не хочу! – заголосила Ида, сняла туфлю и начала бить ею по полу, стук железной набойки отзывался болью в висках. – Не хочу умирать! Не хочу умирать!
– Хватит!
– Отберите у нее туфлю кто-нибудь...
– Щас сама устанет...
– Ребят, – прохрипел Корольчук, съезжая к самому полу и прикрывая глаза. – Если выберется из вас кто...
– Хватит, Лева, – оборвал его Порох.
Мышцы на животе у Перемычкина сокращались нервно, точно он всхлипывал, но лицо умиротворенное было, Богданыч медленно кулак разжал и провел раскрытой ладонью от живота к солнечному сплетению, успокаивая, рубашка у Жени слегка задралась, и полоска белой кожи светилась в темноте.
Фонарик садился, а, может, его дымом заволокло.
– Если выберется кто, – повторил Корольчук упрямо, – скажите ему... пусть домой возвращается. Мать ночами не спит, плачет... Баба, чего с нее взять...
– Я все петь стеснялась, – у Надежды Федоровны от пота тушь потекла черными разводами, помада размазалась, и похожа она стала на грустного клоуна. – Боялась, засмеют... А сейчас ничего не страшно. Сейчас бы в Кремлевском дворце спеть могла.
– К черту Кремлевский, – сказал Порох. – Здесь спойте.
– Воздух беречь надо, – язык у Богданыча словно опух и не слушался.
– Какой, блин, воздух, – простонала Тома. – Спойте, Надежда Федоровна, что-нибудь...
И она спела, странно так, исполняя эту песню как русско-народную, растягивая гласные в плаче Ярославны и ойкая-охая в конце фраз, звонко пела, раскатисто – откуда только силы брала?
Что-то воздуху мне мало: ветер пью, туман глотаю...
Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!
Богданычу припомнились сплавы в Карелии, как они тогда полумертвые выбрались на остров, а Лева до утра песни горланил: лес дрожал, и штормовой ветер близко к острову не подступал.
Ночи были белые, песни были смелые...
Сгину я – меня пушинкой ураган сметет с ладони...
И виделось Богданычу, будто поплыл он вместе с Перемычкиным по черным быстрым водам в своей старушке Таймени, штопанной-перештопанной, скалистые берега расступились, Женя улыбается и весло неправильно держит, а Богданыч не поправляет, все равно от его гребочков ни тепло ни...
Что ж там ангелы поют такими злыми голосами? *
Но уплывать далеко Богданычу не хотелось, потому что Перемычкин первый раз сплавлялся, и опасно это, а впереди ждали пороги, и Корольчук кричал: «Куда?! Табань, Мамонт! Табань!!!»
А потом были другие крики и стук, но не изнутри, а снаружи, был визг пилы, скрежет металла, искры, были люди в синей форме и масках, было что-то влажное на лице, было одобрительное: «Молодцы, что пели, с лестницы вас услышали» и тревожное: «Семь человек на десятом! Спускаемся! Как слышно? Семеро...»
А что было потом, Богданыч не помнил.
* В.С. Высоцкий, «Кони привередливые»
========== Свечение ==========
– Народ, нох айн маль: быстрее придумаем, быстрее разойдемся! – Миша Белковский посмотрел на белую доску, где кто-то успел подрисовать орущего человечка под заголовком «Восьмое марта». – И никто не выйдет отсюда, пока мы не составим план!
– Вот он, Миша, секрет лучшего продажника? – Порох подпер щеку кулаком и позевывал. – Банальное насилие...
– Сколько лет работаю, – возмущался Корольчук, – впервые такой бред. Им там наверху заняться нечем?
Богданыч был с Лёвой полностью солидарен. У него работа над проектом вышла на финишную прямую, а тут...
В глубоких кожаных креслах переговорной сидело десять уставших голодных мужиков – десять несчастных, вытянувших вчера из мешка бумажку с надписью: «Выступление».
Начальство рассудило, что подорванную пожаром психику коллектива надо срочно направить на позитив, и ни недельный оплачиваемый отпуск, ни денежные компенсации – тут не помогут. Всеобщей панике и подавленности надо было противопоставить нечто особенное... Па-ба-бам! Праздник, приготовленный своими руками! Объединить людей из разных отделов вокруг чего-то светлого, доброго... Что может быть чудесней?
Подкравшееся восьмое марта подписало мужикам приговор. Вышел приказ «Поразить прекрасных дам фантазией и фейерверком творческих находок» в комплекте с угрозой урезать премию тем, кто сей приказ вздумает саботировать. Время шло, добровольцев не наблюдалось, и Белковский предложил тянуть жребий. Чтоб его...
– Ладно, – программист Коля Анохин закатал рукава. – На самом деле, варианта три: сыграть сценку, спеть или станцевать.
– Есть еще вариант уволиться.
– Вторую волну увольнений компания не переживет!
– Так им и надо! Будут знать, как жестить...с уникальными кадрами.
«Волной увольнений» назвали одновременный уход Иды в «Rian International» и Надежды Федоровны в... куда – она никому не сказала.
– Пусть Перемычкин стриптиз станцует!
Взгляд Богданыча метнулся в другой конец стола, где Женя, склонившись над папкой, грыз кончик карандаша. Женя на Богданыча не смотрел, он три дня умудрялся смотреть куда угодно, только не на него, это при том, что работали они теперь в одном кабинете. Часть этажа закрыли под ремонт, а не пострадавшие от пожара кабинеты уплотнили.
– Я могу показать фокус с яйцами, – промямлил Порох, зевая, и все заржали. – Пошляки... Фокус с яйцами – классика жанра: сваренные вкрутую яйца выкладываются на узкую дощечку...
– Не прокатит, – Миша повертел в руке фломастер, ему явно хотелось что-нибудь написать на доске. – Мы все должны участвовать.
– А мы яица для Пороха варить будем, – хохотнул Корольчук.
– Мне домой пора, у меня кот некормленый...
– Всем пора!
– Миш, а в туалет выйти тоже нельзя?
– Так, – Белковский встал, – как ты там, Коля, предлагал? Сценка, песня, танец? Запишем: С, П, Т.
– СПТ...
– Магическая аббревиатура...
– Сугробы почему-то тают...
– Спаси Пороха, Тамара...
– Союз плюшевых трезубцев...
– Мужики! Кончай хардкор!
– Со сценкой заебешься, – посерьезнел Порох. – Это вам говорит человек, закончивший школу с грамотой за «Участие в художественной самодеятельности»...
– И это была его единственная грамота...
– Молчать, Брут!
– А где отмечаем-то?
– Забронировали зал в Марриотте на Тверской.
– Даже так...
– Всю жизнь мечтал опозориться не где-нибудь, а в Марриотте...
– Песня?
