Текст книги "Сопротивление планктона (СИ)"

Автор книги: Jean-Tarrou

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

========== Дрейф ==========

          Планктон (от греч. planktós – блуждающий)– разнородные, в основном мелкие организмы, свободно дрейфующие в толще воды...    

Знакомьтесь, это у нас пиздец февральский, семейство пиздеца московского обыкновенного, царство пиздеца российского.

Студеный ветер раздувал полы короткого пальто и вымораживал Богданычу самое что ни на есть драгоценное. А ведь специально вчера звонил, погоду узнавал, Корольчук клялся, что у них на Ленинском: «Байкал, самый, понимаешь, глубокий проспект в мире. Плюс три, Богданыч, глобальное охренение! Таймень бери! Она жива-то, яхта молодости нашей?» А в ночь, когда мирно спавший в самолете Богдан пролетал над Уральскими горами, в Москве, по излюбленному обычаю, вдарили минус двадцать, и тот же Корольчук ругался с утра, что «шагу от подъезда не ступил, как – двойной тулуп, ювелирная, блин, дорожка, риттбергер и падение. И все, брат, без коньков!»

Богданыч подхватил под белы ручки очередную поскользнувшуюся даму, выслушал набор охов и ахов: «Да хоть бы песком посыпали, ироды! Убиться можно!».

Богданыча нехило так штырило после девятичасового перелета, а тут еще Корольчук, нехороший человек, названивал: «Ну ты где?» и все б ничего, если б каждый раз не приходилось зубами стаскивать заиндевевшую перчатку, нащупывать в кармане телефон, жать отмороженным пальцем на зеленую трубку и орать: «Отвали, Лева! Я ваще седня не должен был выходить!». А Корольчук перезванивал и тоже орал:

– Че трубку бросаешь, а?! Одичал на своем Сахалине, Богданыч?

– Чего надо? – с каждым выдохом тело покидали остатки тепла. Москва, конечно, не Сахалин, но он там по улицам и не расхаживал, сидел в теплой каюте на барже, прихлебывал чай с коньячком и правил чертежи.

– Ну так я спросить, ты где щас?

– Бля, Лева... Иду я, иду, девять-пятнадцать, я проходную прошел...

– А вижу стервеца, вижу! Растолстел, подурнел, Мамонт!

– Чего машешь, как потерпевший?

– Ну здравствуй, родной! – Корольчук крепко сжал Богдана в объятиях, расцеловал, пышные заледеневшие усы царапнули щеки. – Айда внутрь, я жезл отморозил, пока тебя выглядывал.

Очередь у лифтов – это Богдан помнил хорошо. Грузовой и обычный – ползли вверх, как улитка по склону Фудзи, развозя по десяти этажам невыспавшийся народ. Кто не влез в первый заход, тот, считай, опоздал сверх на пятнадцать минут. Или больше, потому как второй лифт триумфально ломался, каждые два-три дня. А хрена ли ему не ломаться, когда вместо положенных «8 персонс онли» в железный короб набивалось до пятнадцати? Богданыч с Корольчуком подоспели в аккурат к закрытию грузового, Лева ловко подставил ногу, и они влезли, развернулись спиной к недовольным работничкам, и Богданыч увидел, как входная дверь распахивается, впуская снежное облако и растрепанного парня. Парень рванул через длинный холл к лифту, и тут двери начали снова съезжаться. Богдан потянулся, чтобы нажать «стоп», но Корольчук ему помешал:

– Не трогай.

– Чего? – удивился Богданыч.

– Да так...

Парень притормозил, когда понял, что не успевает, откинул со лба прядь и вдохнул глубоко. Двери закрылись, и последнее, что Богданыч увидел – скользящий взгляд на красном с мороза лице.

– Рад я тебе, мужик, – Корольчук улыбался, раскручивая кислотно-зеленый шарф. «Людка вязала, – подумалось Богданычу, – любит она у него тошнотные цвета». – Не представляешь, как рад.

Лифт остановился на третьем, они оглянулись, но выходить никто не надумал.

– Кто нажал-то? – процедила женщина в мехах. – Что за идиоты!

– Вызвали, может, и не дождались, – отозвалась девушка и зевнула.

– Идиоты, – повторил женский голос.

– Ох, давайте без этого!

– Как тендер выиграли на строительство нефтепровода, – разглагольствовал Корольчук, – так и настал кабзец всенародный, я им сразу сказал, команда нужна здесь, в Москве, снимайте с проектов старую гвардию: Пороха с Владика, Генку с Урала, Богданыча с Сахалина, и че ты думаешь? Долбоебы наняли десяток желторотиков. Я б им даже качели для дочки проектировать не доверил! Ну жопа себя ждать не заставила. Отменная такая жопа, – Лева подмигнул и добавил шепотком, – как у Галины Семеновны нашей...

Лифт остановился на шестом, и Корольчук с Богданом выпустили партию электронщиков, неоновая вывеска «Kreo Electronics» призывно поблескивала над позолоченным ресепшеном. Мимо Левы прошествовала женщина в облезлых мехах, заметив:

– В лифте, вообще-то, были дамы...

– Ненаглядушка, – парировал Корольчук, – я ж не по дамам! Меня пятнадцать лет как имеет исключительно начальство!

– Позер, – хмыкнул Богданыч, кабина вздрогнула и двинулась дальше. – Так че, Порох с Генычем тоже в Москве?

– В Геныча АИКСА вцепилась, как в меня – Людка двадцать лет тому назад. А Пороха отбили.

– Мы на девятый?

– Десятый и восьмой тоже за нами. Уели Электроникс.

– Кто-то мне экскурсию обещал.

– Во тебе экскурсия: восьмой – бабы, девятый – страшные бабы, а десятый – наш отдел и столовка. Зацени, я всегда ближе к раздаче!

Они выбрались из лифта на последнем, десятом этаже, и тяжелая с ночи башка Богданыча взорвалась от гвалта и приветственных криков. На спину ему запрыгнул худой чернявый мужик и завопил на ухо:

– Йухууу! Мамонты не вымерли!

– Очумел, Порох? – Богданыч повернул голову и встретился с хитрющими темными глазами. Юрку Порохова во дворе дразнили цыганенком и, к слову, не раз поколачивали за язык без костей, пока он не свел дружбу с редким, но метким боксером Богданом Мамонтовым из параллельного 9 Б. – Слезай, чай, не мальчик.

– Покатай меня, большой Мамонт! Три ж года! Три, мать их, года! Тебе там че медом намазали?

Шампанского на всех не хватало, но Корольчук обещал к вечеру подогнать шотландский Арран пятилетней выдержки. В маленькую переговорную людей набилось под завязку, Богданыч подозревал, что народ оголодал и польстился на заморские нарезки, сам он тщетно пытался выцепить в толпе знакомые лица, за три года коллектив сменился почти полностью.

– Тост! – заорал Юрка.

– Дал бы раздеться ему.

– Бачишь, Богданыч, як: тост не сказал, а они сразу – «раздеться». Томочка, вы мой идеал!

– Дурак, – короткостриженная девушка протянула Богданычу руку. – Тамара из отдела кадров. Богдан Павлович, как отпразднуете, зайдите ко мне, надо ваш договор поправить.

Богданыч кивнул и подумал, провожая взглядом затянутую в брючки задницу: «Строгая, как Танька моя. Была».

– Хороша? – Юрка принял из рук Богдана пальто и закинул на стеллаж с наградами. – Сколько ж ты на себя напялил? Мягонький какой... Раз, два...

– Отвали...

– Три свитера! Слыхал, Корольчук?

– Я ж думал, он раздобрел!

– Не, господа, за это надо выпить! У меня тост! Тихо! – Юрка сделал «пушкин-фейс». Так Богдан в школе прозвал выражение лица, с которым Порох стихи читал. И как читал! Учителя, вывшие от первого в районе хулигана и раздолбая, растроганно вздыхали и украдкой утирали слезы. –  Сколько бы ни было на нас одежды, в особенности, изделий из шерсти и кашемира, пусть под ними всегда бьется храброе, доброе сердце, как сердце друже моего, Богдана Палыча Мамонтова, урожденного... Богдана Палыча Мамонтова! – Юрка похлопал хмурого Богдана по груди и быстро добавил. – И сообщение специально для прекрасного пола: Богданыч свободен, как падение  Феликса Баумгартнера, ликуйте дамы...Ах ты! Куды бьешь? Я туда ем!

– А у меня хокку! – провозгласила девчушка у окна. Идка была из старожилов, четыре года назад она встретила Богдана фразой: «Вы можете не запоминать мое имя, я планирую в скором времени покинуть эту дыру». Впрочем, этим она смущала каждого новичка на протяжении пяти лет. «Дырой» Идка считала родную административку, а хокку сочиняла про кладбище, примыкающее к бизнесс-центру с тыла:

Кресты не вижу

за сугробом желтым...

Как пахнет карбонад?

– Вот зря вы, господа, хаете кладбище, – встрял Миша Белковский, продажник. – Это уникальная, ежедневная возможность задуматься о вечном, преисполниться смирения. Скажем, электронщики, у которых окна во двор, лишены такой благодати. Помяните мое слово, мы все встретимся в раю, в то время как...

– Ну предположим, не все... – сказал Юрка, всматриваясь Богданычу за спину, тот оглянулся и признал паренька, не попавшего давеча в лифт. По ходу парень был не рад шумной компании:

– Ида, я возьму тойоту на день.

Идка, прижимая к уху трубку, подала знак, дескать, «ван момент плиз».

Съестное со стола смели подчистую, на пластиковой тарелке перекатывались две сморщенные оливки, и народ потихоньку сваливал.

– Погодь, Женечка, – протянул Порох. – Не комильфо так. Перво-наперво, познакомься с коллегой...

Женя Пороха проигнорил, встал вполоборота, засунув большие пальцы в карманы. А Богданыч неожиданно для себя, отстранил Юрку, шагнул вперед и протянул руку, ослепительно улыбаясь, точь-в-точь как америкосы у него на барже при встрече:

– Богдан.

– Женя, – руку парень жать не спешил, уставился на нее опасливо, будто она монстр какой и щас задушит его. Наконец сжал слабо, мазнул холодными пальцами. Богданыч терпеть не мог такие рукопожатия, после них ладонь аж зудела.

– А во-вторых, – продолжил Порох, – у нас тут Миша высказал занимательную мыслю о райских кущах в качестве последнего приюта. И вот растолкуйте-ка, Евгений, как голубь сизый вороньей стае, коим образом вы обходите пассаж: «Да не возлежит мужик с мужиком, как мужик с бабой, ибо богомерзко сие»?

К разговору их особо никто не прислушивался. Девчонки из бухгалтерии пожаловались на сквозняк, и Мишка с программистами вступили в неравный бой со сломанным окном.

– Я атеист, – парень на них не смотрел, хотя сам Богданыч разглядывал его пристально, как забавную зверушку. Вживую педиков он покамест не видел, вот и размышлял, а если б на улице повстречал, понял бы, что тот голубец? И пришел к выводу, что-таки нет. Парень как парень: рожа зеленая сезонная, щас у всех такая, волосы русые некрашеные, цацки в ушах не блестят, тощий, правда, как глиста в скафандре, дорогой галстук сдавил цыплячью шейку, острый кадык нервно подрагивает...

– Безбожники и извращенцы Русь матушку погубят, а ты, значится, два в одном и без конфуза?! – нарочито возмутился Порох.

– Так, мужики, – Корольчук отправил в рот оливки и сморщился. – Фу, кислятина! Я к Ротштейну на сеанс интима. Богданыч, дорогу к кабинету, поди, не забыл. Как оформишься в нашей Обители Зла, жду-с.

– Добро, Жень! – крикнула Идка. – До Славика дозвонилась, тачку к шести вернешь.

Женя двинулся было к двери, но вдруг вскинул колючий взгляд на Богданыча, мол, хрена ли пялишься, чурбан неотесанный. А Богданыч усмехнулся и глаз не отвел. А че отводить? Он-то нормальный мужик, значит, может глядеть на других мужиков, сколько влезет, и в рыло за это не получить.

До отдела кадров Богдан добирался с приключениями, на всех дверях стояли электромеханические замки, а попросить у Юрки проходку он не сообразил, вот и приходилось по полчаса ждать, пока кто-то соизволит войти или выйти, зато стол Тамарин нашелся легко – заваленный папками, бумагами и почему-то салфетками, в кружке с фоткой вездесущего Хью Лори плескался заплесневевший чай. «Везет же на баб неряшливых», – приуныл Богданыч, сам он успешно следовал девизу школьных плакатов: «Чисто не там, где убирают, а там, где не мусорят».

– Договор ваш у помощника юриста, пропишем как штатного сотрудника, но до июля будем считать по старой схеме. Вас же с проекта сдернули на полгода раньше? – Тамара вбивала что-то в компьютер. – Зайдите к нему.

– К кому?

– К помощнику юриста. Вечером или завтра.

– А зовут его...?

– Евгений Перемычкин.

– Это, который...

– Который «что»? – Тамара нахмурилась.

– Неважно, зайду.

– Пальцы свои, Богдан Павлович, прислоните к дисплею.

– Зачем это?

– Сниму отпечатки. На рецепшн машинку черную видели? Приходите, уходите – прикладываете палец. Опоздание или ранний уход – штраф. Забудете отметиться – штраф.

– Во как. И правда, Обитель Зла, – Богданыч прислонил пальцы к дисплею. – Тамара, а вы когда мороженое едите, улыбаетесь?

– Мороженое в минус двадцать? – на губах Тамары заиграла тень улыбки.  – Суровый сахалинский мужчина? Пальцами покрутите, зажужжать должно. Вот, теперь все. Карточка ваша – проходка для дверей от трех этажей. Потеряете...

– ...штраф, я понял, – Богдан встал. – Я за вами зайду на неделе.

– А?

– Мороженое, Тамара. Мороженое.

Запас сил, полученный с пары часов сна в самолете, кончился как-то разом. Корольчук бросил взгляд на опухшую рожу Богдана и потащил в столовку кофеином накачивать.

– Короче, тут, – Корольчук двинул через стол флэшку, – вся инфа по строительству Витязя. Знаю, Богданыч, нету большей засады, чем за безрукими подчищать, да, видать, на роду тебе писано.

– Юрка?

– Юрик с подрядчиками собачится, сбивает цены, а с пятого участка по седьмой будем на иностранке пахать, ему... Ты, брат, ваще никакосовый?

– Три дня толком не спал. Пацаны не отпускали, всем Южно-Сахалинском, блин, провожали...

– А Татьяна?

– Танька в сентябре уехала.

– Все?

– Все. Я в порядке, – Богданыч повел плечом. – Серафима только...

– У нее?

– Ага, и видеться не разрешает, а девочка скучает...

– Вот...бабы! Ты смотри, Богданыч, не раскисай.

Богдан угукнул и потер красные глаза.

– Так, мужик, бери флэшку и вали домой отсыпаться. Я чисто хотел, чтобы ты седня сроки обозначил.

– Дома гляну. Бля, щас тачку ловить...

Но тачку он словил быстро, в мороз народ добреет. Застопился дед в кожаном кепи, божий одуванчик, как оказалось, доктор исторических наук, промышляющий извозом:

– С Сахалина, говорите?

– Ага, – в тепле Богданыча разморило, и он думал вздремнуть на заднем сидении, но старичка тянуло на поболтать.

– А про Геннадия Невельского слыхивали?

– Я на самолете его имени прилетел...

– Ну так то знак, молодой человек! Знамение! Расскажу вам анекдот про него. Анекдот, с древнегреческого «неизданное», вот я и выдам нечто из кулуаров истории, изволите?

«Молодым человеком» Богданыча баловали редко, и он бросил: «Изволю», хоть башка налилась свинцом.

– Герой нашего анекдота, – начал старик тоном доброго сказочника, – мальчик Гена Невельской рос в семье потомственного морехода, любознательный ребенок, «ртуть». С малых лет грезил чудными далями, в шестнадцать поступил в Морской кадетский корпус. Но к военному искусству был равнодушен и ночи напролет штудировал старые карты, отчеты исследований. Поразительный был ум, замечу: где иные видели факт и ответ, Гена Невельской – допущение и вопрос. Он с отличием закончил корпус, и уже в двадцать три бороздил моря, набираясь опыта. В нем души не чаял всякий – от кока до капитана. Ему пророчили блестящую карьеру, и никто не удивился, когда в сорок шестом Геннадию Невельскому предложили пост старшего офицера на новеньком фрегате «Паллада», который отправлялся, внимание, в... кругосветку! На дворе зверствовал февраль, такой же морозный, как сейчас, – машина вынырнула с Арбата на Кутузовский, и в животе у Богданыча привычно ухнуло: широко, далеко, свободно... – Казалось, вот она – ровная дорога, усыпанная лепестками роз. А Невельской отказался! Чудно, да и только, а после всё чудесатее и чудесатее. Он попросился на «Байкал» – маленькое, товарное судно, которое шло...в Охотское море. Что там делать? Про Охотское море все было известно: полуостров Сахалин, вход в Амур с моря невозможен, холод, лед, как теперь говорят: бес-перс-пек-тив-няк. Однокашники звали Гену блаженным, мать плакала: «Загубил себе жизнь». А Невельского назначили капитаном «Байкала» и сказали, вот тебе груз, мол, тихонечко плыви в Петропавловск и Охотск: «Туда и обратно, понял, Невельской? Берегов Амура не касайся, никакой самодеятельности!»

– Инициатива наказуема, – хмыкнул Богданыч, рассказ его постепенно взбодрил.

– Перед отъездом друзья выпытывали у Невельского, какая муха его укусила, а тот в ответ лишь бросал странную фразу: «В груди защемило»...

Старик притих, включил дворники, и по стеклу потекли грязевые разводы.

– А дальше что? – не вытерпел Богданыч.

– А дальше, используя весь свой талант и опыт, Невельской гонит «Байкал» по ледяным темным водам, сокращая время пути на три месяца, рекорд, о котором современники не узнают. Выигранное время он тратит на исследование устья Амура, и здесь можете догадаться... Да, вход в Амур с моря возможен! Да, Сахалин – это остров! Что он чувствует, когда поднимает Андреевский флаг на мысе Куенда? Когда основывает Николаевский пост, тем самым фактически закрепив за Российской Империей гигантские территории Приамурья, Сахалина и Приморья? Мечтатель, горячая душа! Но, вы правы, инициатива наказуема. А мы вот, кстати, на Кутузовском, где ах какие люди спешат... – старик сбавил скорость, пропуская прижимавшую их бмвуху. –  Невельской был романтик, а романтиками нельзя управлять. Но их можно сгноить. Они добились своего: в сорок шесть лет полного сил и идей Невельского «закрыли» в Морском техническом кабинете. Без доступа к морю, не видя горизонта, он медленно угасал, – машина съехала на родную улицу. За окном застыли сумерки: белое небо, черный асфальт, белый снег, черные фигуры. Старик обернулся и спросил. – Догадались, о чем анекдот?

– Хрен чего у нас добьешься, будь ты хоть семь пядей во лбу. Вот о чем, –  буркнул Богданыч.

– Вовсе нет. Это анекдот об удивительной способности человека отказаться от прекрасного фрегата «Паллада» ради товарного суденышка «Байкал», просто потому что «в груди защемило», – старик вырулил к дому. – Какой подъезд?

– Тут остановите, ага. Спасибо. – Богданыч протянул три сотни.

– Э, нет. Договорились на две, значит, две. Зовут вас как?

– Богдан.

– А по батюшке?

– Павлович.

– Удачи вам, Богдан Павлович. Не упустите свой «Байкал».

Дом встретил затхлым запахом и сантиметровым слоем пыли, но сил на уборку не было, Богданыч ограничился сменой постельного белья: натянул простынь, так чтоб ни складочки, по-армейски отбил уголки у подушек, ополоснулся в душе и, прихватив ноутбук с флешкой, в одних трусах забрался на кровать.

– Еханый бабай, – Богданыч набрал Корольчука.

– Че уже глянул?

– Пять раз. Пароль от флешки какой?

– А... Включи латиницу, пиши кириллицей: «Здравствуй, жопа, новый год».

– Че так?

– Так установки впервые полетели тридцать первого.

– Все с маленькой?

– Ага.

– Вошел. Перезвоню.

Богданыч листал слайды и офигевал. Не, ну чтоб защитные экраны ставить при живом ТПР, это спишем на перестраховку, но...где, блин, расчеты сезонного промерзания грунта? Где коэффициенты надежности по нагрузке и воздействию?

– Пидарасы, – выдохнул Богданыч. Отчего-то сразу вспомнилось чмо глазастое с цыплячьей шейкой, и Богданыч добавил. – Вот это – настоящие пидарасы.

Снова набрал Корольчука.

– Посмотрел?

– Угу.

– Не ругайся, милый. Все равно таких слов, как я, не знаешь.

– Времени до конца марта. И без мандража.

– По рукам.

Богданыч захлопнул ноутбук и откинулся на подушки. Вот за это он не любил самолеты – слишком быстро все. Закрыл глаза и будто снова на барже: свист ветра, скрежет якорных цепей, за стенкой щебечут на своем сингапурцы. Про них, кстати, тоже всякое болтали. А че они на барже-то сидели безвылазно? А баб на барже нема... Богдан с мужиками, когда припирало, дули на катере до берега, а там рукой подать до Южно-Сахалинска. А в Южно-Сахалинске его Танька ждала, ну а опосля, когда Танька умотала, баб снимали. Бабу ж снять не теорему Ферма доказать. Богданыч отлетал в царствие Морфея, чувствуя себя уставшим и разочарованным.

А утром он словил птичку дежавю. На сей раз Мамонтов не опаздывал, и в лифт народу набилось, как в последнюю шлюпку Титаника. Развернувшись спиной к месиву из рук, ног, мехов и пуховиков, он вдохнул на прощание свежего воздуха, и... повторилось все как встарь: заснеженное облако, Женя Перемычкин, бегущий по холлу, осторожно, двери закрываются... Руки Богданыча взметнулись, вжимая двери обратно в проем.

– Че стоим, кого ждем? – спросил замеревшего на пороге Женю. Стоило лифт придержать, только чтобы увидеть эту растерянную рожу. «Знай наших, – порадовался Богдан. – Непредсказуем, как почта России».

– Спасибо. Я следующий подожду, – Женя мял в руках шапку.

– Щас! «Иди сюда, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук».*

– Кончайте концерт! – глас из недр лифта.

– Мужик, двери отпусти!

– Без пяти девять, имейте совесть!

– Я ее целыми днями имею, – заверил Богданыч. – Залезайте, Евгений Батькович, тут бунт на корабле.

Женя шагнул к Богданычу, как под поезд, двери закрылись окончательно сблизив всех, кто хотел и кто не хотел сближаться. Перед носом Мамонтова развернулось целое представление: сначала чмо мучительно решало, куда деть руки: намяло Богданычу бока, заехало в челюсть (извинилось) и, наконец, подняло руки а-ля «сдаюсь, не стреляйте!», потом наступил черед взгляда, Богданыч-то пялился в упор и даже обнаружил на лице Жени явный признак того самого: густые длинные ресницы – милость невъебенная, а Женя продемонстрировал профиль влево, профиль вправо, изучил потолок и осторожно покосился на Богдана, тот с готовностью заулыбался:

– Кайфуешь?

– На брудершафт не пили.

– И не будем.

– А ты?

– Что я?

– Кайфуешь? – хамить Женя не умел, щеки и шея у него покраснели, губы сжались в тонкую полоску.

– Так-то сразу не пойму, ты бы подвигался малость.

– Ну вы, блин... – мужик, вдавленный в ближний угол, закатил глаза.

– Проблемы у тебя? – Богданыч оглянулся.

– Нет.

– Уверен?

– Нет проблем.

– Ну и ладушки.

Руки у Жени, видать, затекли и постепенно опускались, пока не легли Богданычу на плечи:

– Хендэ хох! – гаркнул тот и заржал. – Да шучу я, расслабься.

На шестом многие вышли и до десятого ехали по-барски свободно.

От черного аппарата на ресепшене вилась галдящая очередь:

– Давайте, в темпе вальса. Две минуты!

– Сильнее жми!

– На дисплей подышите!

– Пальцы замерзли, клинит...

– Так идите в конец!

– Сейчас, сейчас...

– Господа! – провозгласил отметившийся Миша Белковский. – Со средой вас! Два дня до пятницы!

Ответом ему была тишина.

Когда подошла очередь Богданыча, он посторонился и сделал Жене знак рукой:

– Гусары уступают...

– Да...

– Быстро!

Женя ударил по дисплею, так что тяжелый аппарат протащило на пару сантиметров. На ладонь Богдана черный экран отреагировал красным, и дьявольская машинка занесла в память страшную весть о том, что Б. П. Мамонтов опоздал на работу аж на «00:01».

Богданыч догнал Женю в коридоре.

– Чего еще?

– Нервный какой. Перемычкин – ты?

– Я.

– Договор мой у тебя.

– А... точно. Пойдем...те.

Стол у Перемычкина... Богданыч разное повидал, но...

Стол был пустой, светлое лакированное дерево. В смысле вообще пустой: ни компа, ни ручки, ни пылинки.

– Ты че, переехал?

– Почему? Я уже год тут.

Женя достал из рюкзака ноутбук и файл с договором.

– А фотка мужика твоего где?

– Я вчера посмотрел...

– В рамочке голубой...

– ...поправки внес в пункт десятый о сроках...

– У всех на столах есть фотки, а у тебя...

– ...и в восьмой о доплатах за вредные условия труда...

– ...мужик есть, а фотки нет, непорядок...

– ...обратите внимание, что действовать договор...

– ...решат, что бесхозный, приставать начнут...

– Нет никого! Понял?!

– Че орешь? – Богданыч взял договор, вытряхнул из файла. – Мне как-то по барабану, есть или нет. Подписывать кровью?

– Прочти сначала.

– Верю, – Богданыч вытащил ручку и открыл последний лист.

– Не надо, Бог-дан.

Мамонтов замер, то ли от того, что его придержали за рукав, то ли потому что этот его впервые по имени назвал и чудно как-то: запнулся, разделив на два слога, и не заменил безударное "о", на "а". Дед Богданыча со Пскова также вот говорил, но дед-то по жизни окал.

– Нельзя подписывать, не прочитав. И ручка должна быть синяя. Возьмите. Потом занесете.

Богданыч процедил: «Фиг с тобой», свернул договор в трубочку (Перемычкин насупился) и вышел из кабинета.

С того дня жизнь у Богданыча пошла...нет, не как по рельсам. Поезд-то идет из пункта "А" в пункт "Б", за окном мелькают виды и это трогательное «тудух-тудух». Богданыч думал много, корпел над чертежами, правил цифры, вводил данные. И все-таки жил, как в тумане, мамонт в тумане. Тени, голоса, запах кофе, давка в лифте, вместо календаря – бодрящие крики Миши Белковского: «Четыре дня до пятницы! Три дня до пятницы! Два дня до пятницы!» Но было кое-что, заставляющее день распогодиться.

Богдан и сам не знал, чего он так прицепился к этому Перемычкину. С тоски, видимо. Даже Юрка, не упускающий случая поддеть голубка, уважительно прицокивал: «Как ты его!» Вскоре неожиданно для себя Богданыч осознал две вещи: во-первых, он забыл угостить прелестную Тамару мороженкой, во-вторых, с Перемычкиным он что-то зажестил.

А понял Богданыч это в туалете. Не, он знал, что чмошник – пацан, и ничто человеческое ему не чуждо, и все же никак не ожидал, что тот застанет его во время священнодействия над писсуаром – любимым, крайним справа. Чмошник тоже не ожидал, хотел уйти. Богданыч его остановил: «Давай располагайся или вали в женский, если трепетный такой!» Перемычкин начал быстро говорить, используя непривычную для себя лексику, срываясь на крик, и вдруг замахнулся на Богданыча. Мамонтов опешил, но руку перехватил, хотя какую, блин, руку – ручонку, сдавишь чуть и хрустнет. У Жени глаза блестели, уголок рта подрагивал, и был он таким воплощенным убожеством. Тьфу ты, ну ты, Богданыч ему даже вдарить не мог. Ну не умел он таких. Он же боксер, а это не его весовая категория, это ваще не категория, за таким следить надо, чтобы сам не убился. Короче, отпихнул и вышел.

Злой был Богданыч в тот день. «К хренам собачьим, – решил. –  Забить и забыть».  И, собственно, и забил бы, делов-то, да чертовы обеды спутали карты.

Ланчи, мать их, брэйки.

* В. Маяковский, Письмо Татьяне Яковлевой

========== Питание ==========

        Все виды живых организмов, относящиеся к планктону, живут на очень ограниченном пространстве и потребляют ресурсы одного рода...

– Давай еще расскажи про экологическую безопасность! – Корольчук повертел ножом возле носа Богданыча и усмехнулся..

– А кто мне, блин, вчера впаривал, что насосные станции...

– Мужики! – Порох накрутил на вилку макароны. – Я с утра не жрамши, хочу о приятном... О! Томочка!

Тамара стояла возле кассы с подносом в руках и в чем-то убеждала недовольного Перемычкина.

– Тома, давай к нам! – прокричал Порох. – И подружку бери!

Тамара с Женей оглянулись, поискали глазами свободный стол, коего не было и не предвиделось. Все десять этажей бизнес-центра обедали в одно время: с часу до двух.

– Томочка, Вы ко мне или к БогданПалычу? – спросил Порох.

– Ко мне! – отрезал Богданыч и так зыркнул на Женю, что тот поспешил занять пустующее место рядом с Пороховым.

С того случая в туалете, Мамонтов избрал тактику «тотального игнора», а Перемычкин будто что-то уяснил про Богданыча и обходил за версту.

– Эх, вечно мне достается некрасивая подружка, – вздохнул Порох. – Но раз к нам присоединился прекрасный пол, давайте о прекрасном. Ты чего так вырядился?

«Как на похороны, – подумал Богданыч. – Черная моль, сын камергера...» Впрочем, костюмчик на Перемычкине сидел как влитой, белоснежная рубашка выглядывала из-под рукава пиджака на полтора сантиметра, не иначе линеечкой выверял, под отложным воротничком красовался аккуратный узел тонкого галстука.

– У меня сегодня суд.

– Так статью за мужеложство отменили.

– И зря, – брякнул Корольчук, обмакнув тефтельку в лужице кетчупа. – Не все в союзе плохо было.

– И в Третьем Рейхе, – поддакнула Тамара.

– Чего? – Корольчук не донес тефтельку до рта.

– У фашистов «противоестественный блуд между мужчинами» тоже уголовно наказывался.

– Ты мне, Тома, не надо, политику не примешивай, у меня сын! Да я... да я за него убью любого!

– При чем тут сын! – Тамара поморщилась, мобильник возле тарелки заиграл проигрыш из «Money» Pink Floyd. – Что вы вечно всех в одну кучу: педофилов, насильников и... Алло? Кто? У него назначено на 14:00. У меня обед. Пусть ждет. Нет, не могу.

– Вот всегда так, – пригорюнился Порох, –  хотели про прекрасное, получили про педофилов. А как же речи о любви?

– Это естественно для мужика, – не успокаивался Корольчук. – Дом, семья, дети, ответственность...

– Ешкин кот, Лева, хватит произносить слова, от которых у меня эрекция пропадает! – Порох повернулся к Перемычкину... – Как у вас там любовь, расскажи? Голова часто болит?

– Неестественно, понимаешь! – Корольчук наклонился вперед, Женя сосредоточенно кромсал помидор на мелкие кусочки. Он ничего не ел, это Богданыч приметил, плов зачем-то на ингредиенты разложил: рис в одну кучку, морковку в другую, мясо в третью, и вот теперь терзал салат. Салат, он и так порезанный, на хрен его препарировать?

– Отстаньте от него, – сказала Тамара. – Носить одежду тоже неестественно.

– Пошел я, – Корольчук встал.

– Лёв, ты че? – Богданыч поднял голову.

– Ничего, противно. Заходи, как доешь.

– Отряд не заметил потери бойца, – Порох прихватил с тарелки Корольчука нетронутую тефтельку. – А между тем, напомню, восьмое марта на носу. Кто-нибудь слышал, где отмечать будем?

– Там три клуба предложения выслали, – Тамара проводила Корольчука тяжелым взглядом. – Как всегда, выберем тот, который скидку даст. Или, может, зал снимем.

– Люблю восьмое марта: тюльпаны мерзлые, девушки горячие. Ты пойдешь? – спросил Порох Перемычкина.

– Куда?

– В клуб.

– Не знаю...

– Женя, ты обещал! – Тамара нахмурилась.

– Обещал, значит, пойдет. Вы, девчонки, должны горой друг за друга, так Клара Цеткин завещала...

Женя отложил приборы:

– Мне пора, извините.

– Жень! Меня подожди! Тебе, Юра, самому не надоело? – Тамара кинула мобилу в сумочку. – Других тем нет?

– Есть, Тома, три темы, которые гетеросексуал может обсуждать бесконечно...

– Балда.

– Нет...четыре, пять... Пять тем!

Тамара, которая уже стояла в проходе, развернулась, процокала каблучками к столу и, нависнув над Богданычем, прошипела:

– Вот если он из-за тебя на праздник не пойдет, близко ко мне не подходи! – и была такова.

Богданыч даже жевать перестал:

– Щас не понял. Че это, вообще, было? Я тут единственный политкорректно молчал.

– А это, Богданыч, – Порох наставительно поднял палец, – была женская логика. Великая и беспощадная.

«Да ну к черту, – плевался про себя Богданыч вечером, – не столовая, а арена страстей и страданий. Буду жрать в кафешках».

Мужик сказал – мужик сделал. На следующий день, ровно в час Богданыч в дубленке и шапке-ушанке ждал лифт. Лифт не спешил, как девица на первое свидание, потом наконец пришел – полна, полна коробушка – протащился два этажа и застрял. Богданыч вдавил кнопку вызова.