Текст книги "Сопротивление планктона (СИ)"
Автор книги: Jean-Tarrou
Жанр:
Слеш
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
– Бесполезно, – сказал седой мужчина, прислонившись со скучающим видом к стенке. – Электричество вырубило. Опять проводка сгорела.
– Развалюха, а не бизнес-центр класса B, – женщина расстегнула пуховик. – Душно.
– А кто тут, блин, пожарную безопасность проверял хоть раз?
– Известно кто, известно как.
– Мы вот в лифте, а двери-то на электронике.
– Так они открываются автоматически, когда электричество вышибает.
– Не всегда, мы в прошлом месяце до полуночи сидели, датчик не сработал.
– Вот-вот.
– А мы славно тогда посидели...
– Пьянь...
– Так после работы же! Святое...
– А пузырь где достали?
– Места знать надо.
– Надежда опять барыжит?
– Не опять, а как всегда.
– Надежда?
– Уборщица с десятого, молдаванка. Я на нее заявление писала, орет так, что на седьмом слышно, и вечно разит от нее.
– Хорошая баба.
– Между прочим, у себя в Купчине дирижером оркестра была.
– Вот и оставалась бы у себя...
Кабину тряхнуло.
– Да что ж это! – женщина сняла пуховик. – И всем плевать! Лестниц пожарных нет...
– А двери цельнометаллические, как в бомбоубежище. У вас тоже? – спросил мужчина Богданыча.
– Не знаю.
– Вот зря... О! Поехали.
– А могли весь обед проторчать!
– Молдаване, – пробормотала женщина, натягивая пуховик. – Эти ... хуже чумы.
– Чума чумой, а кушать хочется.
– Вы, кстати, где обедаете?
Точки общепита ютились возле метро, в них было шумно и людно, и Богданычу это не нравилось, в поисках тишины он наткнулся на какую-то японскую шнягу. Холод и голод сделали свое дело – Мамонтов был согласен на экзотику.
– Че мяса нормального нет?
– Есть шашлычки...
– Эти, на зубочистках которые?
– Есть гедза – жареные пельмешки с креветками.
– А обычных пельменей нет?
– К сожалению, нет.
– Давай курицу и макароны с помидорами.
– Тори Пирикара и удон с сезонными овощами. Пить что-нибудь будете?
– Воду без газа и чай черный.
– Наша чайная карта позволяет выбрать...
– Слушай, утомил, черный сделай, делов-то.
– Понял.
Официант исчез, а Богданыч откинулся на спинку мягкого диванчика, обвел критичным взглядом зал и... Ядрена-матрена! Покой нам только снится... «Чуял, место лазурно-бирюзовое», – ругнулся Богданыч. В нише, полузакрытой бумажной ширмой обедал господин помощник юриста с каким-то хреном. Богданыч «удачно» сел: в поле зрения попадало бледное лицо Перемычкина и широкая спина мужика. Вот если б в общий зал пошел, как предлагали, то ширма все кино бы загородила, так нет же в темном уголке отдохнуть решил.
Юрист нервничал, теребил салфетку и сидел как-то странно вполоборота, будто вот-вот сорвется и убежит, а бугай что-то ему выговаривал. Мамонтов думал сперва пересесть, но... не смог. Это было, как в детстве, подглядывание в замочную скважину: и стыдно, и оторваться невозможно. Официант принес еду, Богданыч начал есть, посматривая на парочку и поражаясь: «Удивительный уеблан... Ну бесит тебя кто, встань и уйди, чего мучиться. Хуже бабы». Правду говорят, мысли материальны, Женя вдруг сказал что-то и решительно поднялся, а от дальнейшего Богданычу поплохело. На его глазах бугай привстал и дернул Перемычкина обратно, да так, что он упал на стул, приложившись виском о кирпичную «под лофт» стену, очухаться ему не дали: мужик притянул его за грудки и присосался к хватающему воздух рту.
У Богданыча происходящее в голове не укладывалось. Играл нежный блюз, розовые лампы выхватывали искусные орнаменты цветущей сакуры на колоннах и потолке, а Перемычкин бил раскрытой ладонью по столу, расплющивая нетронутые роллы. «На ебаных курсах научили, – понял Богданыч. – Как в морду давать не научили, а правильно сдаваться – нате, распишитесь». Он только на эту ладонь и мог смотреть – узкую с длинными пальцами, чуть розовую в свете ламп, она выстукивала общепринятый сигнал «хватит»: три хлопка, пауза, три хлопка, постепенно затихая, как умирающая лебедь, Богданычу казалось, что парня кончают.
«Удон с сезонными овощами» застрял в горле и ни туда, ни сюда. Когда хватка ослабла, Перемычкин вырвался и, прижав ладонь ко рту, бросился за угол, где висел знак «WC».
Бугай хотел следом пойти, но не пошел. Признаться, Богданыч не помнил, что ему сказал, может статься, ничего не говорил, посмотрел просто. В школе он тщетно втолковывал задире Пороху, что большинство драк можно избежать, правильно на человека взглянув, Юрка отшучивался, мол: «Тебе, бычаре, и кивка довольно».
В туалете было две кабинки, одна закрыта, Богданыч прислушался и спросил подозрительно:
– Ты че блюешь там?
Тишина.
– Выходи, Леопольд, подлый трус.
Перемычкин выглянул: рожа салатовая, влажная, губы припухшие.
– Ты чего...тут?
– Прикасаюсь, блин, к таинствам востока.
– И что? – Перемычкин откинул галстук за спину и скрючился над раковиной, как будто снова блевать собрался.
– Впечатляет.
– Сглупил я, – Перемычкин попытался кран отвернуть, но руки не слушались.
Из неведомых глубин всплыло в памяти добродушное «горюшко луковое», Богданыч вытащил несколько бумажных полотенец и намочил:
– Иди сюда... Не кипяшуй, оботру.
Горюшко вяло трепыхалось, и пришлось ухватиться за горячий затылок, провести широко по щекам, лбу, шее.
– С-сглупил я, – повторил, судорожно вдохнув.
Если честно, Богданыч жутко стремался, что он щас слезу пустит, тут от баб рыдающих спасу нет, а что с парнем делать, ваще непонятно.
– Конечно, сглупил. Нормальные пацаны космонавтами стать мечтают, а ты в гомосеки подался. Голову поверни, ага, на свет двинься, – Богданыч коснулся набухшей на виске длинной ссадины.
– Я адвокатом мечтал, как П-плевако...
– Чшшш, не трясись, промыть надо. Ты и есть адвокат. В ушах шумит, башка болит?
– Нет, вроде... Я корпоративный юрист.
– Одна хрень.
– Бог-дан. Не надо...
– Все-все, потерпи, Господь терпел и нам велел.
Женя отстранился, опершись на раковину.
– Че наврал-то, что свободен, словно птица в небесах?
– Не врал, – Перемычкин сверкнул глазищами.
– Стесняешься монстра своего?
– Отстань!
– Да я не пристал еще. Куда пошел? Когда скажу, тогда и пойдешь.
– Нет ничего, честно. Мы случайно познакомились в одном клубе...
– Ты охуел мне про свои голубые дали рассказывать?!
– Я...
– Хоть с козой ебись, хоть с козлом! Понял? Понял, спрашиваю?!
И вышел, чтобы не видеть, как Перемычкин зажимает уши ладонями в нелепом, детском жесте.
Вообще Богданыч мужик был мирный. Люди, один вид которых способствует разрешению конфликтов, часто спокойны и миролюбивы. Поэтому за свой левый выпад Мамонтову стало стыдно прежде, чем он добрался до офиса. Хотел извиниться, но Перемычкин бегал от него теперь резвее прежнего и в столовой не появлялся, Богданыч даже в тот суши-бар позорный заходил, ни черта. Чем питался-то? Впрочем, не хлебом единым... вот Женя точно. Был он малость не от мира сего. Богданыч шел как-то по коридору и заметил возле лифтов Тамару с Перемычкиным, Тома что-то говорила, а Женя улыбался, тихо так, легко, одними уголками губ, и лицо аж светилось, как на этих, блин...на иконах. У Богданыча была одна от деда, с Борисом и Глебом, что ли. Мамонтова эта мягкость Женина, кротость сраная взбесила так, что он даже испугался. Вот с такими, блять, безответными, что угодно сотворить можно, хоть башкой об стену долбануть, хоть засосать прилюдно. Богданыч подышал глубоко носом, как перед боем, успокаиваясь, подойти хотел, но Перемычкин увидел его и шмыгнул в лифт. Зато Тамара сама подошла, и Богданыч, плюнув на все, пригласил ее погулять после работы.
– Сволочь ты, Богдан, в курсе?
– Че?
– Хрен через плечо! Что ты ему наговорил?! Он только оттаивать начал, а ты!
– Че я?
– А я знаю, че?
Короче, вышел разговор слабоумной с глухонемым.
В ленивых кошках-мышках с Перемычкиным незаметно пролетела неделя.
– Пятница! – провозгласил Миша Белковский, заглядывая в кабинет к инженерам. – С пятницей!
– А что? – неожиданно отозвался Порох. – Поехали, мужики, отпразднуем.
– Что праздновать-то? – не понял Богданыч.
– Пятницу! Ты, Мамонт, на своей барже забыл все священные праздники. Я зачетную харчевню на Китае знаю.
– А кормят в твоей харчевне? – оживился Корольчук.
– Поят!
– Я б пожрал, Любка озверела вконец, забастовку устроила, живот ссохся.
– Лева, а кто проект визировать будет? – спросил Богданыч.
– Ты, я, юрист, Галина Семеновна и Ротштейн, а че?
– Мамонт, ну ты с нами? – Порох звонил куда-то. – Ага, девушка, столик забронировать на...
– Недолго, устал как собака.
– На троих! Часов в восемь.
– Ребят, так я это... с вами? – уточнил Белковский.
– Ты? На четверых, девушка! Четверых!
– Ох ты, шесть уже! – Корольчук вскочил.
– Ты куда?
– У Надежды Федоровны вино обещал забрать до шести. И документы на печать Нине... Мужики, давайте в семь на первом.
На том и порешили.
Машина Корольчука промерзла, разве что сидения льдом не покрылись.
– Че ты ее в гараж не загнал, аааа... Мой нижний бюст!
– Ща, ребятки, согреемся.
– Белковский, а почему лучший продажник без колес?
– Да какие колеса с такими дорогами? А на встречи беру корпоративную.
– Поедем потихоньку, с Богом. Вот же метет! Порох, скока там баллов яндекс выдал?
– Сто десять...
– Ну не беда, я окольными, по-партизански...
– Остановись-ка!
– Ты чего?
– Остановись, – Богданыч открыл дверь.
– Мамонт, ну тока нагрелись!
– Перемычкин! – парень, жавшийся на остановке, замотал головой. Не обознался, значит. Богданыч свистнул.
– Чего? – Женя нагнулся, нос у него был красный, а ресницы намокли от снега и слиплись.
– Залезай! Да залезай, кому говорят, – Богданыч втянул Перемычкина внутрь и захлопнул дверь. – Езжай.
– Че за фигня? – Порох оглянулся.
Миша подвинулся, втроем на заднем сидении было тесновато.
– Мамонт, ты че?
– Ниче, перетереть надо.
– С этим?
– С этим. Остыньте.
– Переохладились уже, – Порох врубил радио.
– ...а ты вот, Сережа, знал что эротические фантазии обладают обезболивающим эффектом?
– Да, Маша, да, дорогие радиослушатели, это вам не картинки рассматривать, это фантазировать! Честное слово, жутко хочу узнать, о чем вы фантазируете в этот славный пятничный вечер?
– Богдан...
– Поговорим.
– Я не хочу.
– Надо, Федя, надо.
– Ну говори!
– Кто ж говорит на трезвую и на голодную? Расслабься, когда еще пожрешь в хорошей компании? Чай не пидоры твои, а замечательные сплошь люди, да, Миша?
– Я в детстве обожал эту серию – жизнь замечательных людей, мечтал собрать все...
– И еще раз, друзья, поздравляем с прекрасной, хоть и морозной пятницей! Оставайтесь с нами, впереди ждут выходные и только хиты, только с радио...
– Да выруби ты эту хуйню! – не выдержал Богданыч.
Порох принялся крутить поисковик.
– У меня планы были, – Перемычкин поджал губы.
– Пусть твои планы на Китай едут.
"Это словно зубная боль,
твоя проклятая роль...",
"I wanna feel this moment!
Feel this moment!"
– Я маме заехать обещал.
– Мама – это святое. Заедешь, – Богданыч покосился на Женю. – Порох, тепла прибавь!
"За тебя, глупышка, ох-ох!
За тебя, малышка, мой Бог!"
Перемычкин пожевал обветренные губы и уставился в окно. Белая круговерть билась в стекло, а на обочинах вырастали кривые сугробы. Богданыч развязал шарф и прикрыл уставшие от экрана глаза. От Жени пахло морозом, а из динамиков зазвучало что-то жаркое, совсем чужое, и гитара играла так, как никогда не сможет под замерзшими бесстрастными пальцами.
В харчевне пришлось бороться за пятое место, но неприступная официантка пала под напором Юркиного обаяния и принесла откуда-то стул, поставили его на угол, усадили туда Перемычкина под Юркино:
– Семь лет в девках ходить будешь! Да не печалься, тебе на Руси и не светит...
Заказали бутыль водки и пожрать, Корольчук смотрел на Перемычкина как солдат на вошь, но будучи системой однозадачной помалкивал и уплетал жаркое за обе щеки. Выпили за пятницу, за выходные, «за утюг, чтобы все гладко было», «за добро и зеленое бабло», Миша Белковский принялся байки травить про начальство, а Порох – анекдоты пошлые рассказывать, в том числе про пидаров. К слову о последних, Перемычкин пить отказывался, Богданыч ему рюмку налил до краев, так что капелька по стенке потекла, придвинул:
– Пей.
– Я не пью, сказал же.
Порох затянул: «Патриоты скажут, что я дал слабину...», Миша со смехом рассказывал Корольчуку, как последний тендер «просрали из-за того что бумага в принтере кончилась».
– Пей, – Богданыч глянул на Женю исподлобья. Тот был в рубашечке отглаженной и при галстуке. Сам Богданыч всю неделю в одном старом свитере проходил, только футболки менял, безбабье оно такое. А этот, ишь ты...
– Я не могу, Богдан. Оно крепкое, – Женя заволновался и даже стянул с блюдечка соленый огурец, откусил, как бы показывая: «Вот есть могу, а пить ни-ни».
Богданыч вдруг вспомнил, как его Танька водку с клюквенным морсом мешать любила, схватил со стола графин, наполнил стакан до половины и туда же рюмку опрокинул, взболтал.
– Пей. Это вкусно, – Богданыч понятия не имел, вкусно ли это, он свято верил, что водку разбавлять – только продукт переводить.
Перемычкин взял стакан боязливо двумя пальцами, поднес ко рту и пригубил, даже не пригубил, а язык вытащил и обмакнул в красном напитке, Богданыч на это уставился, как на невиданное доселе извращение. Придвинулся, руку на плечо положил, Перемычкина качнуло, еще бы такая лапища:
– До дна выпил. Быстро, – сказал Богданыч негромко, но так, что Женя вздрогнул и начал пить крупными глотками, по острому подбородку потекла струйка, и на белом воротничке расплылось розовое пятно. – Вот молодец, не сложно ведь?
Богданыч протянул Жене салфетку, глаза у того были осоловевшие, сам красный весь, он, ваще, легко краснел, немочь бледная.
– А вот теперь говори, хрена ли ты на меня жалуешься?
– А? – Женя взглянул на Богданыча удивленно, моргнул.
– Бэ! Не устраивает че, подошел и сказал, на фиг за юбку прятаться?
– Я не понимаю, – Женя склонил голову и слегка улыбнулся.
– Че ты не понимаешь? Тамара меня отчитала за тебя, как школьника, блин.
– Я не жаловался, – Женя попытался уйти из-под руки, но из-под руки Мамонтова еще никто не уходил. – Она, наверное, сама... Правда. Ну отпусти... Бог-дан.
– Да я клянусь без обмана, – закричал Порох и шмякнул кулаком по столу. – Богданыч, они не верят, что я кружку пива выпью быстрее, чем Михась рюмку водки. Богданыч? Че вы там уселись, как Минин и Пожарский? Не придуши нашу красну девицу!
– Да хоть и придушит...
– На косарь давай, – Белковский вытащил из кармана смятую купюру.
– Вот это я понимаю!
– Я уйти хочу, – прошептал Женя, было шумно, музыка долбила так, что пол вибрировал, но Богданыч по движению искусанных губ догадался, что он сказал. – Бог-дан...
– Ты куда? – Порох посмотрел на вставшего Мамонтова.
– Провожу. Развезло его.
– Тьфу ты, – Корольчук осушил еще рюмочку.
– Ну чего ты, – Богданыч придержал Перемычкина. – С непривычки бывает.
– Вернешься? – спросил Порох, прищурившись.
– Позвоню.
Богданыч думал Женю в такси усадить и отправить с миром, но тот оказался совсем плох, припадал к стене, с лестницы чуть не навернулся, впечатался Богданычу в грудь и вскинул испуганный взгляд:
– Я говорил...я не пью...
– Вот же! С одной рюмки...
Женя задумчиво облизнул красные губы и произнес:
– Клюква... Почему?
Богданыч махнул таксисту.
– Все такое быстрое...
– Это ты такой медленный. Залезай, да тихо ты, голову! Черт!
– Где твоя мама живет?
– А? Нет-нет.
– Че «нет»?
– К маме нельзя, – Перемычкин кивнул сам себе. – Теперь. Домой.
И назвал заплетающимся языком адрес. Богданыч повторил таксисту, тот вздохнул: «Пятница...»
– Телефон твой где?
– Угу.
– Мобила где?
– Угу... Ты чего? Ну не надо! Щекотно! – Женя захихикал. – Чего ты?
– Телефон, блин, ищу.
– Бог-дан...
– Ныкальщик хренов, – Мамонтов вытащил из внутреннего кармана пиджака нокию, открыл контакты на букву "м". – Как маму звать?
– Мама.
– Звать как?
– Ольга Сановна...
– Алло? Ольга Александровна? Добрый вечер, это вас коллега Евгения беспокоит, Богдан. Взаимно. У нас корпоратив был, и Женя притомился немного, он завтра к вам заедет... Да... Нет... До дома, конечно, не беспокойтесь... До квартиры, хорошо.
Богданыч нажал отбой, повернулся, Женя смотрел на него черными из-за расширенных зрачков глазами:
– Это ты щас с мамой моей говорил?
– Да, – Богданыч засунул телефон в карман Жениного пуховика. – Чего вылупился? Шишкарь набил?
Женя пожал плечами и поморщился.
– Горе, – Богданыч закопался ладонью в мягкие волосы, провел ото лба к затылку, ощупывая череп. – Набил, ага. И не один.
– Не надо, Бог-дан...
– Чего? А...ты про это... – Богданыч руку убрал. – Че, неприятно?
– Приятно... Спать так хочется, – Женя уткнулся в угол между дверью и сиденьем.
– Дрыхни, разбужу.
Пробки рассосались, и даже снегоуборочные машины успели кое-что расчистить, по крайней мере, в центре. Такси мчалось на юг, а Богданыч поглядывал на сопящего Перемычкина, и сердце билось тревожно, Мамонтов грешил на водку. Паленка, не иначе.
Короткий сон на Женю подействовал благотворно, из машины он выбрался молодцом, код от подъезда вспомнил, а в лифте, исписанном заверениями, что Светка Красильникова дает всем, вдруг спросил:
– Ты что-то сказал ему?
– Монстру? С чего ты взял?
– Ну он не звонил больше.
– Скучаешь?
– Нет, – Женя нахмурился. – Зачем?
– Зачем тогда он не припер
меня к стене, мой свет?
Он точно знал, что я боксер.
А я поэт, поэт. *
– Бог-дан...
– Все. Ключи нашел? Умница. В квартире не заблудишься? Кровать – это горизонтальное мягкое. Бывай.
Лифт ждать не стал, сбежал вниз, прыгая с последних трех ступенек на пролет. На улице Богданыч похлопал по карманам и понял, что впервые за пять лет хочет курить. Сердце заходилось, как перед прыжком.
А вокруг было снежно, безлюдно, глухо: ни времени, ни движения. Полный штиль. И это убивало.
* Борис Рыжий, «А я из всех удач и бед»
========== Шторм ==========
– Пассивное, Лева, курение, это как пассивная позиция в...
– Порох, ты бросил? – перебил Корольчук.
– Чист семь месяцев!
– И радуйся молча... Богданыч, ты что ли?
– Я! Открывайте...
– Чего стучишь?
– Проходку дома забыл, нахрен эти замки даже в курилке?!
– Кто ж знал, что тут курилку устроят, ставили везде.
– А че мы вообще тут? – Богданыч жадно вдохнул дым.
– Во! Еще одного умного человека послушай!
– Начальство курит, терпи холоп, – Корольчук выдохнул в потолок. – Я твою систему отводов, Мамонт, посмотрел. Хороша, как Надя Стайлз.
– До того, как в христианство подалась?
– Обижаешь!
– Вы молодцы, лупинг, блин, в головной залупили, а где я под него...
– Ребят? – в курилку заглянула Тома, отмахнулась от облака дыма. – Вы все тут... Богдан, ты мне не поможешь? Там Монстр Нуверович на нас рычит.
Монстром звали нуверовский промышленный ксерокс, который купили специально под проекты, но юзали его все, кому не лень.
– А че сразу Богдан? – взметнулся Порох. – Между прочим, специалист по тяжелой технике тут я.
В результате монстра смотреть пошли всем скопом, Корольчук «чтобы Порох ныть перестал про пассивное курение», Порох, «чтоб ты, Тома, знала, кого просить надо», а Богданыч потому, что Тамара гнев на милость сменила, а это ж надо было застолбить.
При покупке ксерокса начальство подписало документ о правилах эксплуатации со страшными словами про «радиационный фон и выделение неоднородных органических составов при копировании». От греха подальше монстра засунули в самый конец коридора, в глухую техническую комнатенку.
– Кошмар, – жаловалась Тамара, вышагивая впереди. – Мы сегодня выезжаем в бауманку на охоту за свежим мясом, а я забыла анкеты размножить. Не починим, аллес капут.
– Не волнуйся, Тома. С Вами Атос, Портос и д’Артаньян, честь королевы будет спасена!
Тамара нынче баловала мужское общество юбкой-тюльпаном выше колена, и Богданыч засмотрелся на аппетитные тылы, Порох пнул его в бок.
– Чего?
– Ничего.
Из комнатки доносилось возмущенное Идкино:
– Я не офис-менеджер! Ну и что, что я в административке! Что я с ним сделать могу? Мастера...
– Нашла я мастера, – сказала Тамара, входя внутрь. – Даже трех.
– И этот здесь, – поморщился Порох.
– Доверенность от Ротштейна застряла. Оригинал, – Перемычкин и так был весь на иголках из-за священного документа, а увидев Богданыча и Ко, вовсе смешался.
– Так, дамы, разойдись, – Порох закатал рукава рубашки. – Берем попкорн, усаживаемся поудобнее и наслаждаемся работой профессионала.
– Юра, подожди, – заволновалась Идка, – ты его не сломай! Там гарантия...
– Ида! Ты вступление слышала? – свет несколько раз мигнул. – Что за...?
– А это, – сказал Богданыч, – спецэффекты для профессионала.
Корольчук заржал, и...свет погас. Богданыч услышал, как кто-то нервно вдохнул в кромешной тьме, и вспомнилось детское: «Без окон, без дверей, полна горница людей». Двигаясь по стенке, он нащупал замок.
– Порох, проходку дай.
– Держи!
– Ну где?!
– Я тебе кинул!
– Ты дурак?!
– Он профессионал, – Корольчук снова заржал.
Кто-то зажег фонарик на мобильнике.
– Богдан, возьми, – Мамонтов узнал Перемычкина.
– Не фурычит, – Богданыч провел белой карточкой вдоль замка.
– Значит, электричества нет.
– Точно нет, – сказала Тамара. – Красная кнопочка внизу не горит.
– Тогда бы дверь обесточилась и открылась, – сказал Корольчук.
– Датчик не сработал, кто эту дверь проверял-то, – Порох посвистел, дергая ручку.
– Ох, ну и классно, – Идка засмеялась. – Так работать седня не хотелось... Может, мы до часу здесь просидим! А потом обед!
– У вас в отделе вечный обед, – Тома покрутила своей карточкой возле замка. – Блин, как не вовремя! Юра, может, ты пока Монстра посмотришь?
– Как я его без электричества посмотрю? Он щас железяка.
– Профессионал бессилен...
– Это моя нога была!
– Прости, Тома!
– А я стул нашла! Чур мой!
– Порох, харэ! Да, бля... Все-все, признаю тебя профессионалом всех времен и народов!
– Сразу бы так, Левушка!
– Ты чего вцепился? – спросил Богданыч и, не получив ответа, достал мобилу и посветил Перемычкину в лицо, тот зажмурился. – Боишься?
– Н-нет... Извини, – Женя отпустил рукав пиджака и прижался к стене.
Корольчук выспрашивал у Тамары, сколько мест под выпускников выделили.
– С одной стороны, сейчас у них есть выбор, в наше время же как...
– Слушайте! Можно в жмурки играть!
– Фонарики на телефонах включите все, – сказал Богданыч.
– А я не знаю, где у меня...
– В настройках... Дай сюда.
– Нет, ну теперь все видно... А можно ведущему глаза галстуком завязать!
Богданыч глянул на Перемычкина, тот уставился в одну точку, а ладони зажал подмышками.
– Юрка, дай галстук!
– Ид, угомонись, помнется.
– Ну какие вы скучные! А я телефон в кабинете забыла, Верка обзвонится. Свобода!
– Тише! Слышите?
– Кричат че-то...
– Ой, я Верку слышу! Смеется...
– Топчут, как стадо бегемотов.
– Че кричат-то?
– Не разобрать...
– Тише!
– Эвакуация?
– Точно, эвакуация.
– Ядрена вошь, это на пару часов! Когда здание отрубает, всех выгоняют...
– Каждый месяц! Летом-то ладно, а зимой достало.
– Эй! Так нечестно! Можно было в киношку сходить!
– Ид, то киношка, то жмурки, праздник всегда с тобой?
– Надо Верке позвонить!
– Блять, точно – позвонить!
– Уже, – Богданыч прижимал телефон к уху.
– Кому звонишь?
– Белковскому. Черт. Сигнала нет.
– Тоже...
– МТС, зараза, чтоб им икалось!
– Билайн тоже не ловит.
– Я вспомнил, – сказал тихо Перемычкин, – у меня здесь никогда не принимает.
– Стены...
– Шахта лифта рядом.
– Да по барабану!
– И что теперь? – возмутилась Ида. – Все гулять, а мы тут?!
– Флэшка с презентацией у меня... – Тамара застонала. – Черт! Черт!
– С одной стороны, мне очень жаль, Тома, но с другой – ты не могла бы еще раз издать этот звук?
– Так, ребятки, – скомандовал Корольчук. – Ну-ка давайте хором кричать.
– А Верка с Кристинкой небось в киношку умотают...
– Я попробую еще набрать.
– Кричим! Ида, Тамара!
– Че кричим-то?
– Похрен. SOS.
Но кричали кто что, вразнобой: «люди», «елочка гори», «мы нашли нефть». Порох выдал: «Россия – священная наша держава...» Богданыч дубасил кулаком в дверь.
– Чего расшумелись? – раздался хриплый голос из дальнего угла комнаты. Идка завизжала.
– Бля, Ида! – Порох покрутил пальцем в ухе. – Инвалидом сделаешь!
– Господи! Надежда Федоровна? – Ида прижала руку к сердцу. – Напугали!
– Я и забыл, Надежда Федоровна, – пробасил Корольчук, – про ваш погреб.
В углу действительно была неприметная дверь, завешанная старым календарем. Каморка уборщицы.
– Чего забыл-то? Вчера заходил...
– Она у вас проходная? – спросил Богданыч.
– Тупиковая, там туалет для уборщиц и инвентарь...– Ида начала смеяться. – Как я испугалась! Знала ведь...
– Свет вырубило?
– Вы спали, что ли? – Тамара пригляделась к растрепанной Надежде.
– Там мой кабинет, имею право в нем находиться.
– Да ради Бога!
– У господина Ротштейна убрала, а остальное после трех...
– Итак, у нас имеются: швабры – две штуки, ведро – одна штука, – перечислял Юрка, высвечивая мобильником предметы в каморке, – мешки с одноразовой посудой – четыре штуки, раскладушка – одна штука, картина «Девятый вал», надеюсь, репродукция – одна штука, за зеленой ширмой унитаз – одна штука, елка искусственная ненаряженная – одна штука. Окна – ноль штук. Итого, господа: выхода нет.
– Нужно вписать
в чью-то тетрадь...
– Ида, в ушах до сих пор звенит...
– кровью, как в ме-тро-по-ли-тене...
– Ид, ну честное слово!
– Так чего вы в темноте?
– Электричества нет, а дверь заклинило.
– Выхода нет! Выхода нееет...
– У Надежды Федоровны все есть! – женщина ушла в коморку и зашуршала пакетами.
– Че думаешь? – Корольчук подошел к Мамонтову.
– Ждать надо, – Богданыч пожал плечами.
– Вот что у меня есть! – Надежда Федоровна зажгла фонарик.
– Оба-на! – Порох приблизился. – Красава! Светодиодный...
– Его Ротштейн партнеру дарить хотел, а потом передумал.
– Батарейки новые?
– Откуда ж я знаю?
– Лишь бы мы проснулись в одной постели.
Скоро рассвет, выхода нет...
– Ид, солнышко, голоса нет, а не выхода.
– Злая ты девчонка, Тамара!
– Тут крючок, повесить можно.
– Календарь с двери снимите.
– Вот так! Да будет свет, сказал электрик...
Свет от фонарика был рассеянный, теплый и хоть лица выхватывал, углы комнаты и потолок оставались в тени. Богданыч увидел, что Перемычкин сидит возле ксерокса на полу, а рядом с ним Тамара что-то нашептывает ему на ухо.
– Девчонки! – крикнул Порох. – А больше двух говорят вслух!
Богданыч подошел к ним и присел на корточки:
– Че с ним?
Женя закрыл лицо руками и слегка раскачивался.
– Это из-за того, что темно было, – сказала Тамара, – и закрыто.
– Еще и клаустрофоб! – Порох с любопытством заглянул Богданычу через плечо. – Два сдвига по цене одного!
– Порох, иди...швабры пересчитай.
– Не могу, там Корольчук оккупировал раскладушку.
– В смысле?
– Сказал, раз такая петрушка, хоть выспится.
– Ой, бледный какой!
– Сердечник? – спросила Надежда Федоровна. – У меня валидол есть.
– Не надо ничего, – Богданыч оглянулся. – Так, отошли все, не концерт. Порох, откатись!
– Блин, Мамонт... – что «блин» Порох не уточнил, отошел к двери и подергал ручку.
– Жень? – спросил вкрадчиво Богданыч. – Же-ня, слышишь меня?
– У?
– Ты же в лифте ездил...
– Там свет, – пробубнил Перемычкин сквозь пальцы.
– Здесь тоже свет. Глаза открой. Давай-давай, светло, людей много...
Богданыча перед заброской на баржу заставили какой-то левый тренинг проходить по работе в ограниченных пространствах. Тогда еще думали, что ему придется следить за укладкой шлангокабеля на дне и жить месяц в барокамере.
– Женя.
Перемычкин бормотал что-то, Богданыч лицо приблизил, но расслышал только «опять» и «хватит».
– Тамар, двинься, – Богданыч сел сбоку, расстегнул Перемычкину пиджак, надавил ладонью на живот, а другую – под спину подсунул. – Дыши так, чтобы ладонь моя поднималась. Сильнее, животом, молодец. Раз и, два и, три и... Глаза не закрывай, на меня смотри, нет, на меня, сказал. Какого у меня глаза цвета?
– С-светлые...
– Какие ж светлые? Глубже вдыхай, раз...и, два...и...
– Золотисто-зеленые.
Богданыч прифигел, так его карие еще никто не обзывал. Даже на живот давить перестал. А живот был мягкий, впалый, это он через рубашку чувствовал, брюшного пресса там и в планах не стояло.
– Дышать не прекращай, через нос выдыхай.
Взгляд у Перемычкина прояснился, но как будто лихорадило его, и над верхней губой блестел пот.
– Как мило, – обронила Ида у двери. – Я так племяшке делаю, когда она плачет, она морщится и рожицы такие смешные корчит.
– Чего? – Порох обернулся на сеанс скорой помощи у ксерокса. Богданыч дул этому малахольному в лицо, а Тамара Женю за ручку держала. «Мило» было так, что Пороха затошнило.
– Помаши ему, сподручнее... – Надежда Федоровна протянула Богданычу журнал.
– Ага, спасибо.
Через полчаса Перемычкину полегчало. А еще через полчаса народ взгрустнул, в комнате сделалось душно, даже неугомонную Идку сморило, она положила голову на колени и задремала. Порох сел у стены напротив Жени, Богданыча и Тамары и не сводил с них насмешливого взгляда. Ксерокс, отбрасывающий кривую черную тень, и правда, походил на монстра.
Богданыч весь взмок, но терпел, а потом плюнул и стянул свитер. Под свитером у него была майка, но не в этом суть. Конечно, все начали пялиться, ну кроме Пороха, тот и так все знал. Правую руку у Богданыча обвивал длинный уродливый шрам, самое обидное, полученный не в драке за честь девушки, а по дурости, спьяну. Поспорил с ребятами со двора, что кулаком разобьет стекло машины. На трезвую обошлось бы, а так тридцать швов и память на всю жизнь. Зато вон с Перемычкина бледность сразу сошла, трепетный такой, страсть. Да, впрочем, Богданыч понимал: зрелище не из приятных.
– Как тебе, Женечка, подфартило-то, – протянул Порох, вытирая галстуком взмокший лоб. – И облапали всего и стриптиз показали.
– Порох, ты прифигел? – возмутился Богданыч. – За базаром следи.
– Это ты, Мамонт, прифигел! Возишься, как... смотреть противно.
Богданыч встал. Тамара хотела что-то сказать, но Мамонтов шикнул: «Сиди». Порох по стенке тоже поднялся, в глазах у него щипало от пота, жрать хотелось, с утра во рту ни росинки... у него ж Людки, как у Корольчука, нет, в холодильнике мышь повесилась.
Все, что противно щекотало нервишки последний...месяц? Год? Вдруг навалилось на Пороха пудовой гирей. А тут еще Тамара этого нежного за ручку держит, Мамонт ему в рожу дует, и, конечно, это он, пидар, во всем и виноват. В том числе в том, что соседи, гады, ему вчера антресоли затопили, хреновы снайперы, прямо детскую коллекцию кораблей. Полвечера доставал из коробок взбухшие, испорченные макеты: византийский белый акат, трехмачтовый красавец барк, многопалубный галеон, шхуну с косыми алыми парусами, линкоры было жалко до слез, их батя из Германии привозил. Сидел на протертом паласе в коридоре и чувствовал себя так, словно проиграл сотню морских сражений.
