Текст книги "Сопротивление планктона (СИ)"

Автор книги: Jean-Tarrou

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Я никогда не думал, что скажу это, – Тимофей Павлович, солидный мужчина, финансист, снял очки в золотой оправе и потер глаза, – но проще всего станцевать.

– Я брейк-данс могу сбацать, – похвастался Коля.

– Что это? – Корольчук недовольно покосился на программиста.

– Идея! – Порох встрепенулся. – Мы в универе для КВН как-то делали музыкальное попурри, разных стилей накидали, по минуте, две...

– Я брейк-данс!

– А я домой.

– Сидеть!

– Да не хочу я танцевать!

– Другие варианты?

– Не знаю, как у вас, а у меня премия в половину зарплаты! Так что танцуем!

– Прям щас?

– Придумал! – Миша хлопнул в ладоши, выдернул из ежедневника пару листков и начал рвать их на маленькие кусочки. – Жребий!

– Миш, блин, тебя заклинило? Мы все тут благодаря твоему: «Придумал! Жребий!»

– Зато закончим быстро и по домам.

Все притихли, домой очень хотелось.

– Так! Тем, кто сидит по эту сторону стола – пять человек – я даю по две бумажки, и они пишут на них название одного танца или музыкального стиля, потом перемешиваем, все тянут по одной, получаем в итоге пять танцев, в каждом из которых задействовано два человека, – Белковский очень довольный собой раздал бумажки, Богданычу тоже досталось два голубых клочка, ишь ты какой гламурный ежедневник у Белковского.

– Ага, а если я этот брейк-данс вытяну? – спросил Корольчук.

– С Колей поменяешься, не маленький, Лева.

– А если мы все одно и тоже напишем?

– Будьте оригинальными!

– А если...

– Решаем проблемы по мере их поступления!

У Богданыча на оригинальность сил не оставалось, и он нацарапал на бумажках «лезгинка», свернул пополам, бросил в чью-то меховую шапку.

– Тянем!

– В темпе вальса, задолбало уже...

– Так у кого...рэп?

– Иди сюда, братуха, даешь рэп батл! Йоу!

– Лезгинка...ну спасибо, что не танец маленьких лебедей!

– Так, не понял, – Корольчук нахмурился. – Что за хрень? Шерель? Бекельман, это ты выпендрился?!

Богданыч развернул свою бумажку и заморгал. Написано было мелким почерком и еле умещалось на одной стороне.

– Че там у тебя, Мамонт? Ахаха! Блин, счастливая лапа!

Порох сполз под стол.

– Это твое? Я тебе эту бумажку, знаешь, куда засуну?

– Я не знал, что ты вытащишь! – Порох задыхался от смеха.

– Ты придурок! Что это? Это вообще не стиль! Ну и кто еще это вытащил? – Богданыч обвел стол тяжелым взглядом и... понял кто. Перемычкин сидел, опустив голову, тонкие пальцы теребили голубую бумажку.

– Анохин и Порохов – рэп, Клинковский и Андреев – лезгинка, – Белковский быстро накидывал в ежедневнике список, –  Корольчук с Бекельманом – шерель, Тимофей Павлович и я – рок-н-ролл... Богдан, Женя, что там у вас?

Ответом ему были всхлипывания Пороха.

– Ребят, ну рожайте! Че там?

– Меня кот съест!

– Господи, девять часов...

– Дай сюда, – Белковский выдернул из рук Перемычкина бумажку и, с трудом разбирая кривой почерк, прочел. – Финальный танец из «Грязных танцев»? Не смотрел...

– Старье какое-то...

– Нау ааайв хээээд зэ тайм оф май лаааайф, – профальшивил Порох из-под стола. – Мамонт, клянусь, я не знал!

– Все? Уходить можно?

– Я пошел.

– Господа, готовим танец по двое, в пятницу встретимся, прогоним все вместе. Богдан, ты как? Ну поменяешься, если что...

– Да кто с ним поменяется?

– Не буду я меняться, – сказал Богданыч, вставая.

– Зачем я корова тебя отдаю, такая корова...Аааа! Нет! Мамонт, не надо! О Томе подумай! Она счастье обрела!

– Занозу в заднице она обрела!

– Все! По домам!

– Ну хоть пробки рассосались.

– И то верно...

Март выдался морозным и снежным, зима вцепилась в город ледяными когтями и не хотела отпускать.

Богданыч откапывал своего зверя возле проходной: «Взял же с Корольчука манеру машину в гараж не загонять, засыпало на полметра». Зверя Богданыч купил сразу «после», в ту свободную неделю, что им всем дали, хоть Мамонтов предпочел бы зарыться в работу с головой, а не начищать до блеска квартиру, думая... думая о том, что произошло в душной задымленной комнатке, о том, что он успел там почувствовать. Впрочем, рефлексия продолжалась недолго, не его, Богданыча, это был конек. Тренер по боксу за то Мамонтова и любил, называл его человеком-машиной: «Автопилот, усекли?! – распинался перед новичками Гор Горыныч, главный коуч. – Мозги, вашу мать, оставляем в раздевалке вместе с розовыми трусиками! На ринге нужны рефлексы. Богдан, подойди, – молодой парнишка, бритый под ноль, пролезает под тросами. Горыныч, не дав ему распрямиться, заводит классический апперкот, целясь в подбородок, Богдан мгновенно выставляет блок, подныривает и выдает серию коротких прямых ударов. – Во как! – тренер светится от гордости. – Во как надо! Красава моя!»

Вот и сейчас Богданыч ощущал себя так, словно встал в стойку и уклониться от боя уже не в силах, нервы на пределе, в зубах зажата капа, но противник попался странный, носится от него по рингу, пытаясь выпрыгнуть за канаты. Да и сам Богданыч разумеет, что в этот раз должен победить как-то иначе.

– Мамонт, на хрен покупать себе точно такую же тачку, какая была до отъезда? – Порох припрыгивал от холода.

– Если бы не ты, я бы Тигру ни в жизнь не продал.

– Заржавела бы твоя Тигра, – Порох провел варежкой, очищая фару. – Злишься, Мамонт? Из-за танца? А? Мамонт! Алло! Земля вызывает Аполлон-13!

– Что? – Богданыч уставился Пороху за спину, перестав смахивать с крыши снег.

На крыльцо вышел Перемычкин.

– Чего ты? – Порох оглянулся. – Я помню чудное мгновенье... Хороша, да?

– Хороша? – тут только Богданыч заметил, что рядом с Женей стоит Тамара.

– Ну все я побег. За рулем не спи! Тома, я лечуууу! Я снежииинкаааа!

Перемычкина Богданыч отловил на выезде с проспекта, тот садиться в машину категорически отказывался, но Мамонтову начали сигналить, а самые нетерпеливые опустили стекла, чтобы предложить ему вступить в интимные отношения с конем и освободить-таки полосу, Женя поспешно залез вперед и закрыл дверь. Аккуратно, не хлопая.

– Пристегнись.

– Я же на метро...

У Перемычкина никак не получалось вытянуть ремень, он дергал слишком резко, и тот заедало.

– Ага... Че, бибилка хуева! Ну подрезал, молодца! И далеко ты, козел, уехал? Яйца тебе на колеса...– Богданыч поймал испуганный взгляд Перемычкина и подавился окончанием фразы. – Извини! Отвык от наших дорог.

– Ничего, я понимаю.

Понятливый...

– Пристегнулся?

– Да.

– Голодный?

Женя помотал головой, понял, что Богданыч на дорогу смотрит и озвучил:

– Нет. Богдан, я, правда, на метро лучше...

– Проехали метро.

Пробки действительно успели рассосаться, хоть какая-то польза от их вечерних посиделок. Перемычкин сидел с идеально прямой спиной, как будто при первой же возможности готовился выпрыгнуть из машины. Богданыч заблокировал двери, кто его знает... Но когда затворы щелкнули, Женя вздрогнул, и Мамонтов, ко всему прочему, почувствовал себя таксистом-маньяком.

– Как поедем?

– А?

– Бульварами хочешь прокачу? Щас пусто...

Перемычкин молчал.

– Да расслабься, в машине насиловать не буду, тут ни наручников, ни вазелина, – Богданыч покосился на Женю и вздохнул. – Шутка юмора... «Грязные танцы» смотрел?

Богданыч подумал, что для него это, наверное, древность несусветная вроде «Шербургских зонтиков» или того хуже – «Огней большого города». Сколько ему лет, интересно?

– Смотрел. Мы что, правда...танцевать будем?

– Правдее некуда.

Все-таки хорошо, что он через центр поехал. Снег освещал безлюдный Никитский, затмевая фонари и яркие витрины, и в душе Богданыча плодились, как пушистые кролики, глупые желания. Хотелось с разбега перемахнуть через кованую изгородь, хотелось купить в ларьке крем-брюле, чтобы не водянистое, а, как в детстве, мягкое густое в хрустящем стаканчике, хотелось пригоршню снега Жене за шиворот высыпать.

Перемычкин сидел задумчивый, разомлевший с мороза, шарф раскрутил и шапку снял.

– Если хочешь, откажемся. Без премии проживу.

– Нет, из-за меня не надо...только, если ты...

– Мне-то че? Нажрусь и станцую...хоть менуэт.

– Я в интернете отрывок поищу с этим танцем.

Вот он взрослый ответственный подход. За «нажрусь» стало стыдно. Богданыч втянул воздух, и из груди вырвался сухой кашель.

– Тебе врачи что сказали? – спросил Женя.

– То же, что и всем. Отравление углекислым газом. Прописали какую-то хрень, – Богданыч вырулил на набережную, река, затянутая серым льдом, показывала кукиш якобы наступившей весне. – Что с тобой тогда было? Я почитал... не клаустрофобия это. Потом нормально сидел...

Перемычкин его ответом не удостоил, отвернулся к окну, и стекло запотело от дыхания.

Богданыч разозлился, нашелся, блин, таинственный мистер Кин.

– Че молчишь? Отрепетировал тебя кто в каморке, что за актовым залом?

Перемычкин протер стекло пальцами и снова задышал на него.

– Ну че, сложно ответить? – Богданыч ударил ребром ладони по рулю.

– Бог-дан, ты чего? Там ерунда была...

– Хер ли ты с ерунды задыхался?

– Пошутили просто...заперли в подвале под лестницей, потом отпустили.

– Когда?

– Давно, в младших классах... Хулиганы.

«Хулиганы» Перемычкин произнес с придыханием в точности, как соседка Богданыча Зинаида Прокофьевна, доктор филологических наук.

– Когда отпустили?

– Не знаю...

– Че?!

– Не знаю. Я сознание потерял.

Богданыч хотел спросить, хрена ли у них так скверно обстояло с чувством юмора, а потом представил себе Перемычкина в школе. В рубашечке с накрахмаленным воротничком, в отглаженных синих брючках, тетрадки в обложках, подставка для учебников. Блин, у него, наверняка, даже пенал был. И улыбочка эта нежная. Как он вообще до выпускного дотянул?

Чтобы отвлечься, Богданыч врубил на тихую диск со сборной солянкой еще со старой машины.

«И что мне с этим чудом чудным, дивом дивным делать?» Вспомнился пьяный от вина и духоты Корольчук: «Как ты с этим жить собираешься?»

Не смотрите -

эти шрамы не про вас,

не для ваших грустных глаз,

мне неловко.

А еще Богданычу левые мысли в башку лезли. Вот если это оно, то самое – пятое время года, срыв верных струн, пробуждение ночью – то почему сейчас? Где он, Богданыч, был, когда Женю в подвале запирали?

С боков подкрались спальные районы, и у Мамонтова от вида бетонных термитников, пронзающих грязное бессмертное небо, началось брожение мозга.

Не молчите -

в этой рыхлой тишине я погибну.

Не молчите.

Не стреляйте.*

Богданыч знал, когда сдал последние бастионы. В ночь после пожара, когда случилось у него эротическое видение.

Вот кому-то мимолетное и гений чистой красоты, а кому-то эротическое и Перемычкин.

Их тогда свезли в Склиф, воткнули капельницы, открыли форточки, в приемной дубак стоял, жесть. Вокруг Корольчука кудахтала Людка, Тома с Порохом ручки даже в скорой не разжали. Хуже всех пришлось Надежде Федоровне, она лежала в отключке, синюшная, дыма наглоталась, пока пела. Перемычкина почти сразу мама забрала, женщина строгая, властная, как оказалось, главврач.

Богданыч подписал отказ от госпитализации и, возложив на себя ответственность за жизнь и здоровье, поехал на такси домой. Его рвало и колбасило, таксист, добрая душа, уговаривал в Склиф вернуться, но к больницам Богданыч питал стойкое отвращение. Помирать лучше дома, на своих простынях – в это Мамонтов свято верил. В родных пенатах его ближе к вечеру отпустило, и он вырубился, а в три часа ночи проснулся от жуткого сушняка, напился воды из-под крана, упал обратно на кровать, тут-то оно и случилось в каком-то глючном полусне. Он снова сидел на полу в задымленной комнатке, но дышалось легко, словно не дым это, а утренний туман, на коленях у него лежал Женя и смотрел томным взглядом с поволокой, губы у него были припухшие, как тогда, в суши-баре... Благородная покорность: святой Себастьян, привязанный к дереву. Богданыч сжимал пальцы на Женином горле и чувствовал, как тот сглатывает, а потом Женя прошептал едва слышно: «Бог-дан».

Короче, проснулся Богданыч на не очень чистых простынях и поздравил себя с триумфальным возвращением в пубертат. Нет, у него случались мокрые сны, в них фигурировали сисястые барышни, забывшие стыд и воспылавшие страстью. Но вот так...от одного шепота? Мамонтова это потрясло даже больше, чем то, что снился ему мужик. Ну какой из Перемычкина мужик? Вот Корольчук мужик. А этот...юноша бледный со взором горящим.

– Подъезд третий вроде?

– Да.

Богданыч остановился, поднял ручник, разблокировал двери и прибалдел, с какой прытью Перемычкин выскочил из машины, кинув невнятное: «...сибо...видания».

– Жень, ты шарф забыл!

Богданыч ступил под зеленый козырек, с которого свисали длинные острые сосульки, Перемычкин уже набрал код и просунул ногу, чтобы дверь не захлопнулась.

– Спасибо, – но Богданыч ему шарф не отдал.

– Я так понимаю, на чай не позовешь?

– Мне завтра...

– Давай без этой фигни. Слушай, я не знаю...да закрой ты дверь! Я не знаю, как у вас это делается. Может, я должен миллион голубых роз подарить или купить два билета на Борю Моисеева...

– Богдан, я...

– ...или может, у вас какой пароль-отзыв существует, типа ты мне: «Аннушка уже купила смазку», а я тебе: «И не только купила, но даже и разлила».

– Богдан, мне завтра рано вставать. Извини.

Раздался писк, и дверь открылась, выпустив теплый свет и старушку в шапке с большим красным помпоном.

Перемычкин глянул на Богданыча зашуганно, бросил старушке: «Здравствуйте, Анна Петровна!» и скрылся за тяжелой дверью.

Анна Петровна хмурила седые брови, а Богданыч развеселился – последний раз его так четко динамила Светка Антонова на первом курсе, тоже кстати у подъезда дело было: «Богдан, мне надо писать реферат по истории, извини». Правда, с ней он вел себя пристойно, про смазку не упоминал.

– Опять за свое! – старушка гневно смотрела куда-то вверх.

– Что?

– На прошлой неделе посбивала, – Анна Петровна принялась махать палкой под козырьком, сосульки падали на ступеньки и разлетались на мелкие прозрачные льдинки. – А он опять нарастил! Бесстыдник! Вы его знаете?

– Женю?

– Женю-Сеню... Хозяин сосулек он, вот кто!

«Дурдом! – Богданыч вернулся в машину, повернул ключ зажигания и тут его пробрало. – Асоциальная, блин, личность этот Перемычкин: гей, динамщик, так еще и хозяин сосулек!»

К себе на запад Мамонтов домчал за полчаса, а когда вылезал из машины, с колен соскользнул вязаный синий шарф.

В лифте Богданыч прикинул, что раз уж вечер выдался безумным, как картины Дали, но в отличие от оных лишенным всякого смысла и гениальности, то можно добавить последний штрих. И он уснул, зарывшись лицом в мягкой синей шерсти, пахнущей морозом и почему-то тюльпанами.

Утром Богданыч смаковал кофе, сваренный доброй Томой, игнорировал споры Пороха и Корольчука о «разумных сроках сдачи», и наблюдал развернувшееся в другом конце кабинета представление –  «Перемычкин готовит рабочий стол».

– Богданыч, слышал?

– Че?

– Говорю, на восьмое марта я буду волшебным кучером, тачку свою оставляй.

– Порох, – Корольчук злорадно ухмыльнулся, – у кого-то вступил в силу сухой закон? Кто-то сподкаблу...

– Вот не надо, Лева! Ты даже не представляешь, какое меня ждет вознаграждение. У тебя такого не было лет эдак...

– Юр, – в кабинет заглянул Коля Анохин, – я нам забил переговорную после шести, ты кепарики принес?

– Ага, крутые! Откопал в закромах родины, ща покажу, – Порох полез в сумку. – Богданыч, а вы репетировать, где будете?

– Где Перемычкин захочет, там и будем.

– Женечка, ты где хочешь?

Женя тщательно протирал стол влажной салфеткой.

– Мне все равно.

– Так вы, ребят, далеко не продвинетесь! Во зацени, Колян!

– Зачетные, это че там на черном?

Но вечером Перемычкин сам подошел, что Богданыча безмерно удивило, а еще, грешным делом, привело в странный восторг. Он чуть программу не вырубил, не нажав на «сохранить».

– Как спалось?

– Хорошо. Я отрывок закачал.

– А ты знаешь, Женя, – Богданыч наклонился вперед, как будто сообщал великий секрет, –  что ты хозяин сосулек?

– А? – Перемычкин подзавис с ноутбуком в руках.

В кабинете кроме них оставался только глава юр. отдела и пара стажериков –  «свежее мясо», добытое Томой.

– Холодный, как лед, и неласковый. Можно сказать, нанес мне вчера мощный хук по мужскому самолюбию.

– Богдан, ну перестань... – Перемычкин  заозирался по сторонам.

– Погнали.

– Куда?

– Будем искать халявщиков.

Богданыч вышел в коридор и принялся открывать кабинеты, здороваясь с теми, кто злостно перерабатывал.

– Ты зачем каждый день со стола все убираешь? Боишься, кто твои стикеры розовые сопрет?

– Я не убираю, я обнуляю стол.

– Че?

– В конце рабочего дня стол надо обнулять, чтобы не оставить ничего конфиденциального.

– О! – воскликнул Мамонтов, наткнувшись на пустую комнату. – Программисты. Что и требовалось доказать. Заходите, Евгений Батькович, чувствуйте себя, как дома.

– Я думал, мы сегодня просто посмотрим.

– А я вчера думал, мы предадимся дикой животной страсти.

Перемычкин зацепился за провод и чуть не выронил ноутбук.

– Под ноги смотри, – Богданыч придержал его за плечо.

Качество у видео было отвратное, но Богданыч ностальгировал, вспоминая, как Танька брала в прокат этот фильм раз двадцать, наверное, и даже пыталась опосля Мамонтова на какие-то левые танцевальные курсы затащить.

«Чего бабы с этой херни сопливой торчат?» – поражался Богданыч, однозначно смотреть на Перемычкина было интересней, чем на экран. Кончики ушей у того заалели, а пальцы рисовали узоры на столешнице, и тут в душу Богданыча закралось подозрение:

– А ты танцевать умеешь? – краска с ушей перетекла на шею. – Эй, сюда посмотри! Ну Жень!

– Не трогай...

– Че нос воротишь? Умеешь? Блин, ну не буду я смеяться.

– Такое не умею.

– «Такое» неприличное?

– Я европейскую программу изучал.

– Охренеть. Бальные танцы... – Богданыч стукнул себя по лбу. – Предки не оставили тебе шанса.

– Надо решить, кто у нас кем будет, – Перемычкин поставил видео на паузу. На экране Патрик Суэйзи со своей прекрасной партнершей как раз исполняли знаменитую поддержку.

– Ты че хочешь, чтобы я на тебя прыгнул? – Богданыч заржал.

– Давай серьезно, – Перемычкин поморщился. – Прыжок мы ставить точно не будем.

– Ну а если серьезно, – Мамонтов сел на край стола, сдвинув груду папок. – Кто у нас с тобой кем будет, по-моему, очевидно.

Женя бросил на него непонятный взгляд и засунул руки в карманы брюк.

– Роль партнерши легче, если я поведу...

– А чегой-то мы прыжок ставить не будем?

– Это сложно очень.

– Боишься, уроню?

– Требуется подготовка...

– Че думаешь, не удержу?

– ...поддержки считаются элементом...Богдан, ты чего?! Ты чего? Отпусти меня! Не надо! Идиот!

– Да я одной левой!

– Поставь меня!

– Ща еще выше подниму! Во!

– Ну хватит! Богдан!

– Ребят, у вас... – Коля Анохин замер в дверях. – Фигасе! Порох, тут Мамонт Перемычкина на рога поднял!

– Пиздец... – открывшаяся картина Пороха сразила: Богданыч со счастливой лыбой во весь рот держал над головой Перемычкина, который молотил в воздухе ногами и хохотал, как ненормальный.

– Че надо?! – гаркнул Мамонтов.

– Колонки попросить хотели...

– Нет ни хрена. Смойтесь!

Дверь захлопнулась, из коридора доносились голоса:

– Есть там колонки...

– На фиг, и так сойдет.

– Богданыч, блин, в детство впал.

Перемычкин на ногах стоял плохо, поэтому Богданыч его придерживал.

– Ну не уронил же.

Женя смеялся и точно светился изнутри, как этот...как светлячок гребаный, тип членистоногих. В глаза ему лезла челка, Богданыч заправил бы ее за оттопыренное ухо, но боялся руки с талии убрать – ускачет ведь, как вчера.

Все казалось простым сейчас, счастливым совпадением: весна совпала с морозом, Богданыч – с Москвой, жребий – с его рукой, и Женя вот так близко.

– Жень, – позвал он. – Ты не дергайся, лады?

Женя дышал рвано, и снова взгляд этот беспомощный, от которого Богданыча перехватило.

– Ну зачем ты... – Перемычкин не то чтобы вырваться попытался, но качнулся вперед, словно Мамонтов препятствие, которое обогнуть можно.

– А ты не понимаешь?

– Не смешно...

– Да мне, ваще, не до смеха.

– Отпусти.

– Хватит бегать, а?

– Чего ты пристал как банный лист!

Богданыч как удар пропустил. В висках зашумело, и фиолетовые круги перед глазами поплыли.

– Как банный лист?

– Не отвяжешься...

– Да пошел ты.

Богданыч дверью хлопнул так, что со стены сертификаты попадали. Он шел по коридору, воздух сгустился, как от зноя, и потолок давил сверху, вроде за ним Женя выбежал, что-то говорил, Богданыч не слушал, у лифта тот его нагнал, за плечо тронул.

– Отъебись, – Богданыч сбросил руку.

– Какой настойчивый, – у рецепшн скучал стажер. Усмехнулся и добавил писклявым голосом. – Противный.

Признаться, Мамонтов был даже рад, внутри и так все бурлило, а Перемычкину он врезать не мог, даром что впал в состояние аффекта. А вот стажер после удара в челюсть очнулся на полу и недальновидно обматерил Богданыча.

Потом все как в дымке: Перемычкин кричал, пытался вклиниться между стажером и Мамонтовым, откуда-то Порох с Анохиным выбежали, начали их растаскивать, вернее пытались Богданыча оттащить. Запал у Богданыча кончился быстро, как вырубило. Послал всех далеко и надолго и уехал.

На следующий день Тамара за стажера ему такой разнос устроила – стены дрожали. Премии его лишили, так что, в принципе, про сраное восьмое марта можно было больше не думать.

До пятницы Богданыч ходил смурной, на Перемычкина внимания не обращал, срывался по делу и без на Пороха с Лёвой и, что самое паршивое, закурил. Один плюс – в проект он вцепился железной хваткой.

– Ты озверел, Мамонт? – Порох навис над столом.

– Переделать надо.

– Сошлось все, хрена ли пятый раз переделывать?!

– Там погрешность.

– Слушай, пойдем, покурим.

– Переделаем и покурим.

– Ты меня не понял: пойдем, покурим. Быстро!

В курилке Порох щелкнул зажигалкой, прикурив Богданычу, и притулился на табуретке возле батареи.

– Чего надо?

– Ты на себя в зеркало смотрел?

– Смотрел.

– Когда брился последний раз, стахановец?

– Щетина – признак настоящего мужчины...

– Мамонт... ты с этим Перемычкиным...

– Заткнись лучше.

– Да иди ты на хуй! С тобой рядом находиться страшно, разрули уже ситуебину: либо бабу заведи, либо с этим чмом вопрос реши!

– Ты не охуел мне советы давать? Тебе, блять, пожар понадобился, чтобы перестать любимой женщине мозг ебать и начать ебать...

Порох ему, конечно, врезал, Богданыч даже отвечать не стал, сплюнул кровь и затушил недокуренную сигарету.

– Мне, Мамонт, хотя бы пожар помог.

– Он нейтралитет хранит, как долбанная Швейцария. Зажигалку дай.

– Харэ курить. И очки купи – всю неделю пялится на тебя, как щенок побитый. Отврат. Тьфу, блин.

– А?

– Ты помнишь, какой день седня?

– Пятница?

– Великий бабский. Народ не просыхает с обеда.

И Богданыч, начихав на погрешность в расчетах, благополучно к народу присоединился. Бухали прямо в кабинетах из чайных кружек, брызгали на пол корвалолом, чтобы запах сбить. В восемь Порох затащил его повеселевшую тушку к себе в машину, где уже горланили: «Мама, я не могу больше пить!» не менее веселые тушки Корольчука и Анохина. Впереди сидела прекрасная Тамара с букетом алых роз и назад поглядывала, как на клетку с мартышками.

– На мне железный аркан,

Я крещусь, когда я вижу стакан!

– Юр, ну чего они на автобусе не поехали? Специально для таких вот арендовали автобус.

– Кого в автобус?! Нас – в автобус?!

– Ты, Тамара, неправа, – Богданыч отпихнул навалившегося на него Анохина. – Автобус для тех, кто не старался, а у нас сюр-приииз...

– Чшшшшш! – Корольчук приставил палец к губам. – Это же сюрприз!

– Как там дальше, Левушка? Мама, я не могу больше пить...

– Мама, позвони всем моим друзьям,

Скажи – я не могу больше пить...

– Алкаши. Ой, забыла Жене позвонить, узнать, как доехали.

– Кто-то на сюрприз наплевал с останкинской телебашни... – пробормотал Порох, но Богданыч услышал.

– Ты это про меня? Коля...

– Вот она – пропасть во ржи,

под босыми ногами ножи! **

– Коля, блин! Ты нашу музыку записал?

– Сто тыщ лет назад! Но не парься...она в конце, просто вырубим раньше...

– Я те вырублю!

– Понял, не дурак, был бы дурак, не понял.

Все-таки они малость перебрали. Корольчук у входа в Марриотт поскользнулся, и Богданыч с воплем: «Лева, стоять!» его почти поймал, но не удержал равновесие и грохнулся сам, проехавшись рукой по острому подтаявшему льду.

В сверкающем фойе Марриотта Порох на них ругался страшными словами, говорил, дескать, на фиг так нажираться, Тома вообще крови боится, щас в обморок грохнется, и он, Порох, порвет всех на британский флаг. Богданыч выдал: «Мы умеем класть компресс: мы с Тамарой Красный Крест», спросил у швейцара, где туалет, и скрылся в указанном направлении.

В туалете Богданыч сунул руку под холодную воду и подзавис, наблюдая, как вода окрашивается в розовый, в голове постепенно прояснялось.

– Богдан?

Перемычкин выглядел странно – без костюма, в простой серой водолазке. И смотрел так...встревоженно.

– Если вы, светлоокая Гунилла, тоже крови боитесь, то советую не подходить.

– Я сейчас вернусь, потерпи...

«Потерпи» – с ума сойти, Богданыч усмехнулся: «Терпи, казак, атаманом будешь. Это ж надо было так неудачно... Лева, блин, неваляшка».

Женя вернулся быстро, надыбал где-то бинт и перекись водорода.

– Дай руку.

– Ее обычно просят, а ты сразу: «Дай».

– Ты опять дрался?

– Нет, об лед. Как рыба.

– Сейчас щипать будет.

– Тогда поцеловать надо.

– Я извиниться хотел, – Женя сосредоточенно наматывал вокруг запястья бинт.

Красное пятно становилось все меньше с каждым новым слоем, и ладонь онемела.

– Щас будешь бухать с великим че.

Видишь шрамы на пульсе? У нас так любят!

Это, амиго, сошлись на ничьей,

проигравшим обычно головы рубят...

– Это кто?

– Гений современности. Потанцуешь со мной?

– Мы не репетировали.

– А мы сымпровизируем.

И они станцевали, народ к тому времени был подогретый, впечатленный и лезгинкой, и рэп баттлом, и рок-н-роллом, и даже никому неизвестным шерелем. Принимали их на ура.

Женя смущался, но двигался легко, изящно и с Богданыча сияющих глаз не сводил, может, их так учили на бальных танцах. Мамонтов отжигал: лихо закручивал Женю, тянул на себя, подбрасывал, будто тот ничего не весил. Им свистели, а потом на бис вызывали, пришлось выходить и упирающегося Перемычкина вытаскивать.

– Не, Богданыч, – возмущался Порох час спустя, когда праздник достиг стадии ленивого трэша. – Почему я от Корольчука узнаю? Да как она могла! Том, вот ты как женщина...

– Почему «как»?

– Ты вот женщина. Скажи нам, с какого перепугу все самое ценное, самое дорогое при расставании достается бабе?

– Это отступные! – за пару часов Корольчук успел протрезветь, пережить отходняк и снова напиться. – Чтобы не сожрала с потрохами.

– Ну хорошо, предположим, Серафима с ней осталась, плевать, что воспитывали вместе, силы вкладывали, холили, плевать. Но запрещать видеться! Да это ж...Перемычкин, разве это законно?

– Порох, угомонись...

– Пусть юрист скажет!

– Это не моя специализация, но в теории супруги имеют равные права...

– Во! Равные!

– Я могу посоветовать знакомого адвоката по семейному праву.

– Да на фиг, – неожиданно сказал Богданыч. – С какой, блин, стати?! Прямо щас поеду и заберу Серафиму к себе.

– Вот это слова не мальчика, но мужа!  – Порох вскочил. – Лева, погнали, Мамонту нужен шофер и группа поддержки. Тома, мы скоро вернемся!

– Юр, куда?!

– Гардемарины, вперееееед! – Корольчук вскочил, прихватив со стола начатую бутылку.

Перепуганный Женя бежал за ними до самой машины и уговаривал «решить вопрос цивилизованно» и обратиться в суд. Богданыч запихнул его на заднее сидение:

– В гробу я наш суд видел!

– Богдан, ты выпил, ты не можешь рассуждать здраво.

– Жень, я тебе обещаю: все будет хорошо. У меня третий глаз открылся...

– В жопе...

– Порох, иди в...! Жень, пойми, Серафима – это единственное, о чем я жалею...

– Вы заключили соглашение или она осталась с ней по решению суда?

– Че ты заладил? Суд, суд!

– Да здравствует наш суд! Самый Басманный...

– Какой цукер-нахер суд? – Корольчук глотнул вискаря и протянул бутылку Богданычу. – Ща можно все!

– Кроме танцулек в церкви.

– Сколько времени, мужики?

– Полдесятого.

– О! Порох, гони! В десять они на стадионе гуляют перед сном. Не баба, а часовой механизм.

– А я тебе говорил!

– Че ты мне говорил? Ты у меня отбить ее пытался!

– А я виноват, что нам со школы одни и те же бабы нравились?

– Мужики, идеальную бабу можно только слепить. Из снега. Вот моя Людка...

– Богдан, у тебя будут неприятности...

– Богданыч, заткни глас закона!

За окнами мелькали знакомые до боли места, сколько раз Богданыч мерз-мок-парился на этой остановке, ожидая последний автобус в 00:40, а в том ларьке покупал вечно жухлые розы, а здесь они целовались под раскидистым вязом, чтобы Танькин папаша – тиран хренов – засечь не мог. Как же быстро перегорело все, забылось, будто и не с ним это было.

– Порох, за щитом остановись, где дыра в заборе. Вижу их!

– Где?

– Возле футбольных ворот!

– Богдан, ну не надо...

– Богданыч, а если она крик поднимет?

– Не успеет, я позову, девочка моя услышит.

Богданыч открыл дверь, засунул пальцы в рот и свистнул так, что у Перемычкина уши заложило. Несколько секунд ничего не происходило, а потом послышался топот, как будто лось к ним бежал, и в машину влетела белоснежная русская борзая. Богданыч захлопнул дверь:

– Порох, газуй!

– Йухуууу!

– Врагуууу не сдается наш гордый...

– Фимушка, девочка моя, соскучилась...

– Серафима – собака?!

– А? – Богданыч посмотрел на Перемычкина. – Конечно, собака. А че ты думаешь, я бы хорька завел?

– Обратно в Марриотт?

– Я домой поеду, – сказал Женя. – Около метро не высадите?

– Че ж мы нелюди? Подвезем.

– Юр, – Корольчук прикончил бутылку и откинулся на сидение. – А че мы в тишине?

– Кстати! Я вам раритет не ставил? Лева, в бардачке диск найди, желтый.

– С квартирника?

– Ага, поставь, нет, другой стороной.

От Серафимы жар шел, как от печки, она вылизывала Богданычу забинтованную руку и все норовила лапы на сидение поставить.

Ой, да развяжу кушак,

Да раскурю косяк,

Да об землю шмяк

Шапку мятую...

Богданыч чесал Серафиме за ушком, приговаривая ласковые глупости, а потом глянул в сторону и напоролся на растерянный Женин взгляд.

– Чего ты?

– Ничего, – Женя покраснел, но глаз не отвел.

Протрезвевший к тому моменту Богданыч будто спирта хлебнул. Звуки вырубило, и кровь в ушах зашумела, как море – в ракушке.

Ладонь дрогнула и съехала с горячей головы Серафимы на не менее горячую коленку Жени.

Ах вы сени, мои сени, сени новые мои!

Ах вы реакции такие нездоровые мои!

Ты, палата номер шесть,

Стены сводчатые,

Сени новые как есть

все решетчатые! ***

Богданыч приближался к нему осторожно – в совсем еще сопливом детстве он вот так же пустым спичечным коробком кузнечиков ловил: подводишь, ближе, ближе, тихонько, чтоб не спугнуть, а потом ап! И он накрыл сухие сжатые губы своими.