Текст книги "Капитан Атаджан и Крошка Гу. Поиски новогодних приключений"

Автор книги: Гунча Аннаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

2

Довольно скоро удалось установить – и по весьма характерному «ораторскому» стилю и по совпадениям с другими выступлениями писателя Всеволода Вишневского, – что листовку писал он. А вот как она попадала к противнику и кто ее перевел долгое время не знали. «Контрпропагандой» – работой по разложению вражеских войск – занимался 7-й отдел Политуправления Ленфронта. Сейчас уже трудно вспомнить, кто из его бывших работников назвал имя возможного переводчика, но оно было названо, правда, предположительно: Фриц Фукс. Стало известно, что этот Фриц – имя его ничего не говорило Евгению Алексеевичу – работал на радио. Позвонили поэту блокадного Ленинграда – Ольге Федоровне Берггольц.

"Фрицушка" – так любовно назвала Берггольц своего давнего товарища...

Вместе с братьями Фрицем и Эрнстом Фуксами работала Ольга Берггольц на радио. Фрицу помогала жена Ани. О немецкой редакции знали тогда немногие, но Берггольц не только знала, Фриц переводил ее выступления, а некоторые были написаны совместно. Ольга Федоровна сказала, что Фриц после войны вернулся в Вену, он журналист, коммунист, бывает в Советской стране. Только вот адрес где-то запропастился. Нужно справиться в Агентстве Печати Новости. Там знают Фукса...

Фрица Фукса в Москве знали. Вскоре ребята смогли написать в Вену. Они рассказали о своем музее, приглашали в гости...

3

«Achtung! Achtung! Deutsches Volk und deutsche Soldaten! Hort uns! Wir sagen euch die Wahrheit» («Внимание! Внимание! Немецкий народ и немецкие солдаты! Слушайте нас! Мы говорим вам правду!») Наступающие на Ленинград летом сорок первого немецкие части приняли своими рациями это обращение. Голос на чистом немецком языке взволнованно произносил эти слова, заставляя слушать себя... Спустя двадцать с лишним лет я читал в архиве радиокомитета текст выступления, которое слышали немецкие солдаты, вторгшиеся в нашу страну.

Так заочно познакомился я с Фрицем Фуксом, ничего не зная тогда ни о ребятах из 235-й, ни об их учителе, ни о том, что они написали письмо в Вену.

Я читал тексты давних передач, встречался с ленинградскими друзьями Фукса – Ольгой Берггольц, Нисоном Ходзой, Виктором Ходоренко. Они рассказали, как читал Фриц листовку Вишневского через рупор на переднем крае, как однажды обратился к немецким солдатам с самолета "У-2", низко пролетевшего над окопами... Блокадной зимой Фрицу стало совсем плохо, он похудел на двадцать пять килограммов. Лежа в одной из комнат Дома радио, он продолжал готовить передачи, переводить. Жизнь ему спасла маленькая бутылочка рыбьего жира... Через какое-то время я уже знал о Фрице многое, только вот не представлял, как он выглядит.

4

Этого не знали и школьники 235-й, собираясь на аэродром встречать Фрица и Ани. Но, когда они увидели чуть располневшего седоватого человека, направившегося вместе со своей спутницей прямо к ребятам, когда услышали его приветливые слова, сказанные по-русски с заметным акцентом, сомнений не было: тот, кого они искали... был здесь, на ленинградской земле.

Фриц и Ани побывали в школе, увидели, что музей "солидный", совсем "несамодеятельный", все здесь в оригинале – и вещи, и письма, и документы. Фриц вспомнил войну, блокадное братство, рассказал о том, как Советский Союз на целых пятнадцать лет стал для него родным домом...

В 1934 году Фриц и Эрнст были совсем молодыми людьми, участвовали в классовой борьбе. Буржуазные правители Австрии бросили против восставших рабочих полицию. Они громили рабочие кварталы венского пригорода Флорисдорфа. Сотни людей погибли, а те, кому удалось бежать, перебрались сначала в Чехословакию и Польшу, а затем некоторые попали в нашу страну. Фриц оказался в Ленинграде.

Здесь снова работал по прежней специальности – зубным врачом. Эрнст успел пройти через фронты республиканской Испании, где был тяжело ранен.

И вот летом 1941 Фрицу Фуксу предложили антифашистскую работу на радио.

– Вы будете вести передачи для немецких солдат, которые пришли как завоеватели в нашу страну. Вы согласны, Фриц?

Фриц был согласен... "Wir sagen euch Wahrheit!"

5

Было о чем рассказать не только Фрицу, но и Ани. Вместе с мужем столько пережито, но она вспомнила лишь один эпизод... Это случилось весной сорок второго. После блокадной зимы снова пошли трамваи. Всего несколько маршрутов, но они шли. Город медленно приходил в себя. И вот однажды Ани ехала вместе с мужем в трамвае. Когда приближалась остановка, она сказала: «Фриц, нам пора...».

Сегодняшний юный читатель не увидит в этой фразе ничего особенного. Потому что война для него – уже история. Ее знали деды, ее краем захватили отцы. Но и этого "краешка" хватило, чтобы запомнить навсегда. Военные дети знали, что в пору, когда немецко-фашистская армия дошла до Москвы и Сталинграда, когда враг обстреливал Ленинград и убивал голодом его детей, имя Фриц было нарицательным. Говорили: фашисты, немцы, фрицы. Это факт истории, и мы не можем его забыть. Это теперь есть Германская Демократическая Республика, мы дружим с первым в истории социалистическим немецким государством, радостно встречаем гостей из Берлина и Дрездена.

Тогда все было иначе. "Гости" к нам пришли непрошеные.

И стоило Ани назвать мужа по имени, как измученные, истощенные ленинградки, ехавшие в том же вагоне, стали кричать: "За что вы его так ругаете? Как вы смеете?" Фриц не стал ничего объяснять. И он не обиделся. Своей работой он "оправдывал" свое немецкое имя.

6

Я познакомился с Фрицем в его следующий приезд через Нисона Александровича Ходзу, детского писателя, который в дни войны руководил на радио редакцией художественного вещания. Ходза уже с осени 1941 был на «казарменном положении», жил в Доме радио, а Фриц и Ани перебрались туда позже, после того как бомба разрушила их дом. Тогда под крышей радиодома жили многие.

Здесь, как в бреду, все было смещено:

Здесь умирали, стряпали и ели,

А те, кто мог еще вставать с постелей,

пораньше утром, растемнив окно,

в кружок усевшись, перьями скрипели...

Здесь жили дикторы и репортеры,

поэт, артистки... всех не перечесть...

Мне потом пришлось слышать от Фрица о многих его товарищах по блокадному радио, вместе с которыми он пережил самые трудные дни. Нисона Александровича Фриц любил, и его рекомендация значила много. Правда, был еще один повод для знакомства – в журнале появилась моя статья о работе немецкой и финской редакций радиокомитета. Увидев свою фотографию, Фриц улыбнулся: знаю, откуда взяли. Из школьного музея. Я им подарил. Это 1943-й, во время поездки в лагерь военнопленных. Только теперь я совсем не такой, вот вам нынешняя, где я вместе с Ани. Возьмите на память.

И снова посмотрев на свою "молодую фотографию", сказал: "А ребята в той школе настоящие. Звали меня сегодня. Соберутся друзья блокадные, а кинодокументалисты из ГДР будут снимать фильм. Я с ними уже вчера виделся у Берггольц. Приходите, вам, как историку, это будет весьма интересно. Тем более что дорогу в 235-ю вы знаете. До вечера?"

7

Часа в четыре небольшой зал музея был переполнен. На сцене артист Королькевич, поэт Азаров, музыканты блокадного оркестра. И Фриц. Речь его не записал, но смысл помню хорошо. Он говорил об особой блокадной дружбе, о том духовном климате, который был в эту, казалось бы, ледяную эпоху. Чтобы не передавать слова речи приблизительно, процитирую письмо, полученное мною уже после выхода моей книги о блокадном радио. Поблагодарив автора, сказав, что не заслужил таких высоких слов, Фриц написал (я приведу его несколько искаженный русский язык без исправлений): «В конце концов мы все выполняли свой долг. Я же не виноват в том, что бомба меня не убила, что голод и цинга меня не выгнали из этого света... А остальное базировалось на сознании долга, на сознании того, что я нужен, что нужна моя маленькая лепта в большое дело победы, в общее дело нас всех. В самом деле в те трудные для меня дни, когда я лежал и ждал своего последнего вздоха, я до сих пор уверен, что я только потому не умер, потому что мне некогда было, я пережил, ибо не было времени, чтобы думать о болезни, о смерти».

На сцене сидели пожилые люди, смерти смотревшие в лицо. Но в том, что они собрались здесь вместе, что они так говорили, я видел и заслугу следопытов. Это был их общий праздник.

8

Фильм об искусстве блокадного Ленинграда, снятый кинодокументалистами ГДР, мы смотрели одновременно с Берггольц. Перед началом демонстрации фильма я подарил ей книгу, в которой была и ее фотография 1942 года. На этом снимке Ольга Федоровна – молодая, сильно исхудавшая, но красивая женщина. Фриц Фукс говорил, что в действительности она была еще красивей. Я сомневался, все-таки голод отразился на этом лице. Мне казалось, что в словах Фрица передано его отношение к Ольге Федоровне.

И вот теперь она, сильно постаревшая, больная женщина, смотрела на давние фотографии блокадных дней – их так немного сохранилось... В. Ходоренко, Я. Бабушкин и сразу два Фукса, разделенные десятилетиями. Ольга Федоровна оживленно комментировала эти снимки своим спутникам. А когда начался фильм, я смотрел не только на экран, но, порой, и на поэта блокадного города, легенду, жившую с нами рядом. Увидев, как на экране запечатлена встреча блокадных друзей, как разговаривают Фриц Фукс и Ольга Берггольц и, главное, как смотрит на эти кадры Ольга Федоровна, я снова вспомнил давнее – "Фрицушка" и сожаления Фрица, что фотография все-таки не передает всей красоты Ольги Федоровны.

Он конечно же, прав, подумал я. Он просто знал ее тогдашнюю, не отделимую, как и он, от коллективного блокадного подвига.

9

В канун 1942 года, в тяжелое, голодное время, на радио обсуждались планы очередных передач. Необходимо было сказать слова, которые поддержали бы ленинградцев. Ведь город жил без света, тепла. В холодных квартирах люди, оторванные друг от друга, теряли силы и веру. Выступить предстояло Ольге Берггольц.

У редакции контрпропаганды задача была иной. Фашисты знали о положении в городе, они кричали, что Ленинград вымрет с голоду, что он обречен. И вот немецкая редакция решила напомнить фашистскому солдату, что он уже четыре месяца стоит у стен города, что в рождественские дни он вынужден мерзнуть в окопах далеко от родного очага. Эта передача в форме письма немецкой женщины мужу на фронт была написана... Ольгой Берггольц и Фрицем Фуксом. "Помнишь ли ты, как пахло рождественское печенье, вспоминаешь ли ты весь этот смешанный аромат хвои, пряностей и ванили..." Никто из ленинградцев, конечно, не видел в те дни печенье. Но, пересилив себя, радиожурналисты писали это письмо. И читали его, превозмогая усталость, чтобы враг не понял, как ослабели авторы этого послания. И так же, превозмогая голодное головокружение, обращалась Берггольц к своим землякам в передаче, которая шла по городской сети. "Дорогие товарищи! Послезавтра мы будем встречать Новый год. Год тысяча девятьсот сорок второй. Еще никогда не было в Ленинграде такой новогодней ночи... Да, нам сейчас трудно... Но мы верим... нет, не верим – знаем – она будет! Ведь немцев отогнали от Москвы, ведь наши войска отбили обратно Тихвин. Победа придет, мы добьемся ее, и будет вновь в Ленинграде и тепло, и светло, и даже... весело".

До победы было еще больше трех лет. Еще целых два года продолжалась блокада. Но те, кто говорил в те дни о победе, те, кто верил в победу, – приближал ее.

10

Фотография из школьного музея – всего лишь один экспонат. И вот за этой фотографией – такая необычная судьба. Ведь Фриц Фукс, австрийский гражданин, награжденный медалью «За оборону Ленинграда», сродни тем героям-интербригадовцам из «Батальона Тельмана», которые сражались в республиканской Испании против фашизма. Вспоминаю слова О. Берггольц: «Никто не забыт и ничто не забыто». Это верно в главном. А чтобы стало действительно так, чтобы память сохранила и героическое и трагическое, и подвиги и беды – нужна такая работа, какую ведут многие школьники страны.

Казалось, нелегко связаться с Фуксом, он живет за рубежом. Но разве легче был поиск всех музыкантов Большого симфонического оркестра радиокомитета? Оказалось – не легче: кто погиб еще в блокаду, кто ушел из жизни позже. Теперь ребята, а значит, и все мы, знаем судьбу каждого.

Конечно, такую работу, такой музей на общественных началах не смог бы поднять один учитель, одна школа. Нужен был живой отклик многих ленинградцев, которые теперь считают этот музей и своим тоже. Они и помогают ему как могут. Вот совсем недавно при помощи поэта Всеволода Азарова в музей поступили материалы художницы С. Вишневецкой, жены и друга Всеволода Вишневского. Есть здесь и документы, связанные с работой в Ленинграде этого замечательного писателя, голос которого, как и берггольцевский, знали в блокадном городе все. Кто знает, может быть, среди этих документов есть и тексты выступлений, которые переводил на немецкий язык и читал у микрофона наш австрийский друг Фриц Фукс.

11

9 января 1981г. Ленинград

"Дорогой Фриц!

Я пишу Вам из Ленинграда, который Вы называете второй родиной. Вчера был в том самом музее 235-й школы, на сцене которого мы сидели однажды вместе, рядом с артистами, поэтами, музыкантами блокадного города. Только музей теперь совсем не тот. Помните, раньше было всего два помещения, небольшой зал и комната. Теперь выстроено двухэтажное здание, которое соединили со школой просторным переходом. Отдельные залы посвящены симфоническому оркестру, актерам. Больше стало материалов и о Доме радио.

Недавней зимой у нас были сильные холода, батареи не выдержали. Ребята переносили экспонаты в другие помещения, бережно складывали документы. Все удалось спасти. Для школьников 235-й это была проверка того, как слово и дело у них подкреплены друг другом...

Дорогой Фриц, время идет, и я знаю, что в свой последний приезд весной 1979 года, когда стали героем документального фильма режиссера Е. Учителя, Вы уже не встретили многих своих друзей. Нет Ольги Федоровны Берггольц. Нет Карла Ильича Элиасберга. Не стало Нисона Александровича Ходзы. Вы вспомнили о них вместе с Георгием Макогоненко и Виктором Ходоренко (нет теперь и его), когда вновь переступили порог Дома радио. Вашего Дома, Фриц...

Я хочу верить, что тот краткий приезд (у Вас было всего два дня) был не последним. Что вы приедете вместе с Ани и снова Вас встретят друзья. Поэтому я пишу не только от своего имени, но и от них – и от Лазаря Маграчева, и от комиссара Дома радио Евгении Прудниковой, и от тех девочек, которые уже стали взрослыми и теперь учатся и работают, – помните, они встречали Вас в Ленинграде, следопыты 235-й школы – Вера Орлова, Оля Огнева, Лена Смирнова. От всех них и от себя привет Вам и Ани

– Ваш АЛЕКСАНДР РУБАШКИН".

Анатолий Конгро. «С паролем командира бригады»

Над потолком землянки дымилась, наметала заструги вьюга. Внутри было сыро, холодно, изморозь покрывала стены.

Человек сидел, глубоко задумавшись. На самодельном столе, оплывшая, потрескивала свеча. Свет ее блестел синей нитью на вороненом стволе автомата. Человек вскинул голову, прислушался. За дверью звонко заскрипел снег. Пламя свечи метнулось. В дверь протиснулся парень. Брови, ресницы, чуб мороз выбелил пушистым инеем. Он кинул руку к ушанке:

– Задержали двоих! Говорят, местные жители. Ввести?

Начальник кивнул. За дверью парень вдруг перешел на немецкий:

– Шнель! Шнель! – И втолкнул старика.

Тот остановился у двери. Угрюмо мял в руках шапку. Человек за столом спросил: "Кто? Откуда? Где были?" – спросил по-русски. Крестьянин на минуту замялся. Он не знал, кто перед ним. Немцы, полицаи или партизаны... Похоже, что карательный отряд. И автомат вон висит немецкий. Ответил:

– К вашим ездили, в Плоскошь, к Морозову полицаю.

– К нашим? – переспросил командир. – А может быть, мы не "ваши".

Старика обожгло догадкой: "на пушку берет!".

Командир листал записную книжку:

– Вы понимаете, что, по законам военного времени, вас полагается расстрелять?

"И расстреляют, – подумал дед, – и правильно, если наши. И запишут на том, еще чистом листке, что Назар Сергеевич Рубинов расстрелян, как предатель. И если прочтут когда-нибудь тот листок, то помянут Назара крепким словом. Сейчас вот выведут... А если это каратели? Они это любят, на провокацию: сознаюсь в чем или нет... А если наши?"

Томительно текли секунды...

Это начало истории, эпизода, случая, выхваченного из прошлого. Как частица обгоревшего письма.

Однажды мне случилось попасть в архивы Музея истории Ленинграда. Они расположены в Петропавловской крепости, внутри бастиона. Архив... Само слово, казалось, пахло пылью и скукой. Но вышло наоборот.

Здесь я провел часы, исполненные напряженного, острого, захватывающего интереса. Одно дело – романы, рассказы, повести, по которым мое поколение знакомилось с войной. И совсем другое – письма, фотографии, документы. Это я почувствовал еще в школе, когда на встречу с красными следопытами собирались ветераны войны или удавалось найти неизвестную фотографию, письмо, адрес. Я так увлекся, что перестал слышать время – перезвон часов Петропавловского собора.

Папка с надписью: "Командир 3-й партизанской бригады Александр Викторович Герман". Сам командир погиб в 43-м году, подняв бригаду в атаку. Остались дневники, письма. Его записная книжка. Там стояли старые значки и краткие – в одну строку – деловые записи. Названия городов и сел Ленинградской, Псковской, Калининской областей, какие-то адреса, фамилии, пароли, ответы, координаты партизанских баз (тайников)...

«Так это партизанские явки военных лет – осенило меня.– Вон, значит, как выглядел КЛЮЧ к приключенческому названию „агентурная разведка в тылу врага“!»

* * *

Не сразу пришло это решение – ехать по адресам из записной книжки Германа. Остался ли кто-нибудь? Ведь столько лет прошло с тех пор!

Даже мои сверстники, бывшие красные следопыты, давно окончили школу, стали взрослыми. Пионерское прошлое подсказало некоторым выбор профессии – историка, журналиста, военного... Но кем бы ни стали красные следопыты, остается трепетный интерес к людям и судьбам далеких военных лет.

Громыхая колесами, поезд мчался в ночь. Световыми пятнами проносились мимо окон заиндевелые станции. По жухлой осенней траве скользила светлая череда оконных квадратов. Поезд шел в ночь.

Что ждет впереди? У меня адреса и пароли военных лет. И все... Только не покидало ощущение, что еду я к своим, близким, если, конечно, найду. Снежная крупа шершаво терлась о стекла... Посапывал и мерно дышал уютный вагонный мирок. Я угрелся и задремал. Подошел проводник и тронул за плечо: "Бологое!"

В тамбуре под дверью лежал снежок. Чуть знобило от холода и нетерпеливого напряженного ожидания. Это чувство прочно поселилось в душе, пока продолжался кольцевой маршрут по партизанскому краю.

Вредная помощь

По перрону мело поземку. А в зале ожидания тепло, тихо, сонно. Изредка за окнами пробегали вагоны.

На стене висели газеты. От нечего делать (все равно ночь) я подошел к одной – местной. Близ нее степенно прохаживался старшина милиции. Я спросил его, как скорее дойти до редакции. Старшина полюбопытствовал: для чего? И прямо на глазах растаяла его служебная суховатость:

– Один мой знакомый, капитан железнодорожной милиции, партизанил в этих краях!

Из левой руки я переложил рюкзак в правую, а на левой сложил пальцы крестом – на счастье – и спросил:

– Он и сейчас живет в этой области? Старшина кивнул.

– Может, даже в Бологом?

– В Бологом, – подтвердил старшина. – Да вы сейчас найдете его. По перрону за угол первая дверь. Он на дежурстве.

На двери табличка: "Отделение линейной милиции". За столом сидел плотный мужчина с орденом Богдана Хмельницкого на кителе. Капитан Сергей Степанович Спириденко.

До утра еще было далеко, и я попросил его рассказать о партизанской жизни.

– Больше всего мне помнится, – начал Сергей Степанович, – мой партизанский дебют...

Разные бывали старосты. Этим немцы были довольны. Исполнительный, расторопный, верный. Служил не за страх – за совесть.

"Гут, Иван Снегов, гут! – приговаривали они. – Хорошо продукт собираль. На других не смотри..." И наиболее образованные мародеры цитировали про тех, "других", фольклор: "как волька ни корми..."

Немцам Иван Снегов казался верным. Только прикажут – уже шурует по деревням, грузит обоз продуктами. Конвойным вольготно. Всего делов – порыться по бабкиным сундукам и на губной гармошке пиликать.

И самое удивительное для них – как охотно сдают крестьяне свои продукты...

Медленно вытягивается обоз за околицу, проходит час, два... И вдруг из чащи сухо и зло бьют автоматы. Уцелевшие конвойные и староста спасаются бегством. А обоз продолжает путь. Меняется разве самая малость – пункт назначения. Раньше – фашистский Невельский гарнизон, а теперь – Красная Армия. У деревни Голотища обоз передавался нашим войскам.

Казалось бы, в чем тут замешан староста Снегов, полезный человек "новой власти", и какая связь между нападением на обоз и тем, что Иван Иванович Снегов коротко перемолвился с пареньком в деревне – Сережей Спириденко?

– Так вот и начали мы со старостой "помогать" немцам, – говорит Сергей Степанович.

«Я от Руфы»

Новый поезд, теперь по боковой ветке уносил меня на юго-запад. Цель – город Осташков. Три фамилии в блокноте, адрес явки: «улица Советская, дом 17» и пароль: «Я от Руфы». Я развернул карту области, пометил ярко-красным Осташков и протянул линию к другим названиям из записной книжки Германа. Незаметно летело время. Добрый десяток сел вообще отсутствовал на новой карте. Пришлось вписать их отдельно. С этих пор любой собеседник подвергался экзамену по географии. Так рядом с новыми появились на карте названия старые.

Восемь вечера. Поезд стал притормаживать. Медленно выплывали и окунались во тьму фонари. Осташков. Я спросил у кого-то, как проехать на Советскую улицу. Объяснили очень подробно. А у меня отлегло от сердца. Значит, улица существует, я не зря поехал, доверившись записной книжке.

Советская, 29. Мне нужен дом семнадцатый. Отшагал километра два – № 5. Вернулся. И опешил. После дома 15 стояла каменная каланча. Девять вечера. Ни машин, ни прохожих. Тихо. Деревянные дома, палисады. Кое-где желтый свет окон. Снег скрипит под ногами. Подморозило. Я ходил, стучал в двери, окна, спрашивал, называл фамилию Андреева, номер дома... Никто ничего не знал.

Вместо явки пришлось остановиться в гостинице. Утром мне подсказали обратиться в паспортный стол. Андреева жила по новому адресу, но в этот день была на работе, в линейной амбулатории станции Осташков. Фамилия совпадала с фамилией хозяйки явочной квартиры. Имя с именем в пароле – Руфима. Соседи знали немногое: кажется, партизанила, ходят к ней школьники, а так живет одиноко. Вот, пожалуй, и все.

В поликлинике было на удивление малолюдно. Может, из-за субботы. "Андреева дежурит в лаборатории" – и мне показали на открытую дверь. Солнце, отражаясь от снега, прозрачно светлило комнату. Широкий лабораторный стол, пробирки, яркие блики на инструментах. И динамик в полную мощь. Худощавая в темном платье женщина сидела задумчиво, отрешенно. Из репродуктора – звуки маршей и торжественный голос местного диктора. Областной праздник. Поминали заслуги во время войны, партизанские рейды... Женщина медленно повернулась, спросила:

– Вы ко мне?

Я кивнул. И молчал, волнуясь. Глотнул с трудом и назвал пароль:

– "Я от Руфы".

Она как-то внутренне встрепенулась. Изменился взгляд. Словно стал зрячим, словно она только что увидела меня. Приподнялась навстречу встревоженно, напряженно:

– Меня зовут... это я... Андреева Руфима Григорьевна.

Мы сидели в тихой лаборатории. Курили "Беломор". Терпкий дым плавал под потолком и смахивался в дверях. Руфима Григорьевна по-девичьи сконфуженно удивлялась:

– Из Ленинграда? Специально ко мне? К нам?..

И я порадовался в душе той нечаянной удаче, что именно сегодня, в праздничный день, важен для нее знак внимания – вот такая встреча.

Потом мы ходили по городу. Она говорила.

– Замечательный был парень Гриша. Пулеметчик. Убили его...

Я молчал и боялся вспугнуть ее воспоминания о человеке, который, вероятно, был для нее родным.

В небольшой ее комнате, над приемником висит портрет милой девушки. Брови вразлет. Глаза. Какие глаза – глазищи! Перед щелчком затвора, видимо, она улыбалась. На фото не успел растаять и остался смех, только в глазах. Портрет очень красивой девушки. Почему же одна сейчас? И я боялся вопроса: вы очень любили Гришу?

Вместе мы смотрели факельное шествие пионеров к партизанскому обелиску. Руфима Григорьевна рассказывала о бригаде, о людях, с которыми воевала.

А вечером к ней пришли школьники. Принесли цветы, торт... Такие отглаженные, праздничные, внимательные. Мы познакомились – как товарищи, на равных.

Оказалось, что красные следопыты давно дружат с Андреевой. Это стало доброй традицией. А первыми нашли к ней дорогу следопыты старшего поколения, которые тоже уже окончили школу.

Воспоминания ветеранов войны ребята этой школы записывали на магнитную пленку. Они и в этот день притащили свой громоздкий самодельный магнитофон. И мы вместе записали один небольшой рассказ Руфимы Григорьевны Андреевой, медика Третьей партизанской бригады.

– Мы находились в окружении, выходили. Меня ранило на шоссе Ленинград – Рига. Уже раненная, я лежала на поле боя и видела, как геройски погибли две ленинградские девушки-пулеметчицы. Незаметно подошли с другой стороны шоссе подводы с немцами, около двадцати человек. Уже было поздно разворачивать пулемет, слишком они приблизились. Одна вытащила гранату и подорвала группу, которая кинулась к ним. У другой девушки тоже была граната. Они этой гранатой подорвали себя...

– А как звали девушек? – спросил я Андрееву.

– Одну девушку помню – Женя. Вторую не помню.

– А кто бы мог подсказать?

– Может, помнят некоторые товарищи из бригады? Может, можно искать и найти. Конечно, имена должны быть известны! Найти надо.

– Как вы сами спаслись, выползли?

– Нет. Сил совершенно не было. Я лежала около часа. Наши случайно на меня наткнулись, подобрали и унесли. Помню потом избу деревенскую. Была хозяйка с хозяином. Встретили нас очень приветливо. Мать дала нам одежду – переодеться. Оба ее сына партизанили. А старик хозяин – он пошел в охрану, на край деревни. И он заметил, что немцы нас окружают. И сразу прибежал домой. Меня положили на повозку и увезли в лес. А потом на самолете отправили в тыл, в Осташков.

Я жила с родителями по Советской, семнадцать. Уходя с бригадой из Осташкова, оставили мою квартиру явочной – на случай оккупации города. Квартира не понадобилась, Осташков немцы не взяли...

Оказывается, я был первым и единственным человеком, который пришел на явку в Осташкове с паролем командира бригады. И встретили меня, как родного, как встретили бы там в дни войны любого. Стоило только назвать пароль: "Я от Руфы".

«Зимняя погода»

Следующий крестик на карте стоял у городка Пено. Автобус отправлялся в шесть утра. Шесть – это еще темно. День воскресный, но на автостанции полно народа. Густо пахло дегтем, махоркой, овчиной. Это вставшие спозаранку любители рыбной ловли. Входят в автобус, степенно здороваются. Одеты все одинаково: стеганки, валенки, а поверх брезентовые плащи. А я в этот день был в красных варежках, специально взятых с собой. Варежки были особо оговорены в момент обмена паролями: «наш человек в красных варежках».

Пено. Уже рассвело. Рельефно чернели дома, разбегаясь от площади вдоль лучей-улиц. Я достал блокнот. "Улица Заволжская, дом 3" стояло в записной книжке. И фамилия Якушев, Василий Кирсанович. Пароль: "Зимняя погода", отзыв: "Я люблю такую погоду". Первый встречный неопределенно махнул рукой:

– Заволжская? Это за Волгой, на той стороне. – И ушел.

За Волгой... Что он имел в виду? Эта узенькая речушка – Волга? Это была в самом деле Волга. Настоящая, десяти метров шириной. Волга близ своего истока.

Берег полого опускался к реке. Под ногами мягко шуршали жухлые осоки. Молодой лед упруго гнулся, но держал. Его черную гладь расцветили вмерзшие пузыри. Провалился я, к счастью, уже у другого берега. Одна нога упирается в кочку, другая по колено в воде. Как никогда, кстати была бы сейчас явочная квартира!

Улица Заволжская. Дома раскиданы вдоль нее и вглубь от дороги, а третьего нет. Я уже отчаялся обнаружить явку и тут увидел его, дом у леска. Перед домиком пусто, но стук... Я обошел ограду. Мужчина в теплой поддевке что-то мастерил у сарая. Топор, звеня, входил в древесину, разбрасывая щепу. Трудно объяснить, почему я решил, что это именно Якушев. Наверно, очень мне этого хотелось. А с другой стороны, пароль безобиден и вполне годится по времени.

– Зимняя погода! – громко проговорил я.

Человек поднял голову, кивнул и снова принялся за полено.

– Зимняя погода, – повторил я и значительно положил на верх изгороди руки в красных варежках.

Он сощурился, наклонил голову и раздумчиво произнес:

– Да, зимняя, хорошая погода...

Вообще-то, отзыв: "Я люблю такую погоду". Но столько лет прошло, мудрено запомнить! Он стоял и глядел выжидающе. "Во выдержка! – восхитился я. – Будто сегодня и ждал с паролем". А ноги совсем зашлись. Якушев не торопился, разглядывал. Я признался:

– Вы знаете, я провалился в реку, там у берега, промок немного.

– Чего же сразу не говорил?! Эх ты! И молчит... Быстрее в хату!

За дверцей печи гудело, металось пламя. Якушев разрезал мне ледяные шнурки ботинок, кинул овчину под ноги, плеснул в стакан водки. До чего же хорошо прийти к своему человеку, думалось мне, на явку, как домой. Замечательно!

– Скажите, Василий Кирсанович, когда приходили к вам с паролем в последний раз?

Хозяин перестал хлопотать.

– Василий Кирсанович? – удивился он. – Вы назвали меня Василий Кирсанович?

Я удивился в свою очередь, и сразу все понял, и заторопился объяснить ему, сокрушаясь, какого дал маху. Да, разведчик из меня никакой. Такому конспиратору во время войны не сносить головы. А впрочем, может, появилась бы новая явка... Мы посмеялись над моей оплошкой. Хозяин ничего не слышал о человеке с фамилией Якушев. Либо тот уехал давно, либо... Да мало ли что случится за столько времени!

В паспортном столе Пено этой фамилии тоже не было. Время.

– Может, Анна Георгиевна Волкова вам поможет? – посоветовали мне. – Она партизанила в наших краях. И она подруга Лизы Чайкиной.

– Той самой?

– Да, той самой.

Обыкновенный дом. Обыкновенный человек, пройдешь по улице – не оглянешься. И попал я в разгар домашних хлопот. Чисто вымыт пол. Любопытная ребячья рожица мелькнула из смежной комнаты. Анна Георгиевна крепко жмет руку. Славное, открытое лицо; румянец работы. Она куда-то собиралась по хозяйству: накинуто пальто, шерстяной платок. А тут гости, и она накоротке присела, сложила руки, разошлись концы серого платка. Рассказывает. И о том, как носили с Лизой листовки, и как сидели однажды по горло в ледяном болоте, а по лесу шныряли фашисты с собаками; обо всем.