Текст книги "Гастарбайтер"

Автор книги: Георгий Юров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Лысый слушал, не в силах понять какое отношение всё это имеет к нему? Причём здесь он? Казалось, это дурацкий сон, он закрывал глаза, открывал – ничего не менялось. Послушав пару раз он перестал останавливаться и, набрав ход взбегал по лестнице на пятый этаж. Так продолжалось до середины лета, а потом ожидания прекратились, и девушка навсегда исчезла из его жизни, не оставив следа.

***

Лысый замолчал, потом завёл машину и, развернувшись, поехал к выезду на Шолом-Алейхем.

– Я ж тут в партию вступил, «Защитников Родины». Даже на выборы баллотировался, но не прошёл.

– Разве есть такая партия?

– Уже нет. Отец-основатель, бывший Одесский судья. Был в Одессе?

Женя отрицательно покачал головой.

– Красивый город. Через партию «ствол» себе сделал, с разрешением, – приятель достал из под одетой на выпуск футболки небольшой пистолет.

– На ПМ похож, – разглядывал оружие Женя.

– Точная копия, только этот под резиновые пули.

– Сколько стоит? – спросил он, возвращая «плётку».

– За семьсот брал.

– Гривен?

– Долларов, пупсик! За гривны сейчас разве что рогатку купишь.

– А тебе он зачем?

– «Грачую» иногда, – неохотно признался приятель.

– Ты «грачуешь»?

– А что делать? – раздражаясь, вопросом на вопрос ответил Лысый. – Тебе хорошо говорить, ни кола, ни двора, а у меня сын растёт.

В подтверждение своих слов он вошёл в файлы мобильного телефона, и Женька увидел фото похожего на него подростка, только не лысого, а с аккуратной прической.

– Машина новая и даже не моя, а банка, я её в кредит взял. Времена сейчас неспокойные. Выгодная тема, кстати, низкопроцентные займы. Черновецкого за них мэром выбрали. Прикинь? Пошёл по пути Абрамовича, тот стал губернатором Чукотки, бросая с вертолёта пряники и конфеты. А чукчи шли к избирательному участку, собирая дары.

– Это из Задорнова?

– Из жизни, пупсик, – сурово ответил Лысый. – На самом деле всё так и было.

Они подъезжали к Ленинградке когда их обогнала чёрная «Шкода-Октавия», из салона которой била модная сейчас клубная музыка. Такую музыку Женя не любил, но машина произвела на него впечатление.

– Классная тачка, – сказал он, указывая на авто в соседнем ряду.

– Тысяч двадцать стоит, «зелени», – заметил приятель и добавил назидательно: – Но ты Жека не прав. Классная тачка это «Лэнд Крузер» или «Прадо», а это так, средство передвижения и не нужно делать из него культа.

Район Ленинградской площади, проблемное место практически в любое время суток и машины медленно тянулись по проспекту Гагарина. Впереди ехал «МАЗ» – длинномер, тормозя и без того медленное движение. Лысый нырнул в свободное пространство на соседней полосе перед оказавшейся сзади «Шкодой», два раза мигнув габаритными огнями. Но «Октавия» извинений не приняла. Протестующее взвизгнули шины и, приблизившись к ним вплотную водитель, парень лет двадцати, с силой ударил в поднятое переднее боковое стекло. Женька инстинктивно пригнулся, удивлённо посмотрев вначале на удаляющуюся иномарку, затем на Лысого. Тот молчал, глядя в след нахамившей «Шкоде». Его большая бритая голова внезапно покраснела, а на скулах заиграли желваки. Тоном, не предвещающим хорошего, он тихо произнёс: – Ну, я же извинился.

Петляя между машинами «девятка» рванула вперёд; на загруженной дороге преимущество в скорости теряло смысл, тем более что водитель «Октавии» опасался ударить новое авто. Для Лысого сомнений не существовало! Он пронёсся на красный свет сквозь Ленинградскую площадь, вылетев на проспект Воссоединения. Женя вцепился руками в ручку над сидением, думая, что лучше бы он поехал на трамвае. «Шкода» съехала на параллельную проспекту улицу, надеясь затеряться в поворотах; машины неслись друг, за другом разрезая горячий воздух обтекаемыми телами. Иномарка свернула на Тампере, проскочив её, рванула по Шлихтера. У линии железных гаражей нырнула в переулок и ехавший следом Лысый процедил: – Вот лохи, там нет проезда.

Он перегородил дорогу своей машиной и, достав пистолет, вышел, бросив Жене: – Пошли.

Эта ведущая к полотну железной дороги улочка была перегорожена бетонным блоком, и проехать по ней можно было разве что на танке. «Шкода» настороженно притихла, выключив музыку её пассажиры, два парня и две девчонки на заднем сидении, достав мобилки, быстро набирали номера. Лысый подошёл к ним, сказав водителю сквозь закрытое окно:

– Слышь ты, урод. Раз купил на родительские деньги иномарку, насажал шлюх в салон, значит можно людям стёкла бить? Ведь мы же перед тобой извинились. Если б я на «Мерсе» ехал, ты бы так не поступил. Выходи, побазарим! – кричал он, размахивая пистолетом. Но водитель отрицательно покачал головой, что-то говоря в трубку. Внезапная мысль привела почти успокоившегося Лысого в новое возбуждение. Повернувшись спиной к пленённой «Октавии», мигая лазом – Подыграй! – он протянул Жене пистолет.

– Если выйдут, стреляй!

Ни в кого тот стрелять не собирался, но на всякий случай сделал страшное лицо. По крайней мере, он надеялся, что оно выглядит именно так. Достав детородный орган, Лысый стал мочиться на водительскую дверь, стараясь попасть в окно. Раскрыв рты пассажиры, молча, смотрели, как тугая струя бьёт в стекло и брызги, сверкая в солнечных лучах, разлетаются в разные стороны. Нестандартность ситуации привела их в ступор. Закончив экзекуцию, с довольным видом счастливого человека приятель пошёл к своей машине.

– Слушай, Жека, а ты писать не хочешь? Или какать? – вдруг спросил он с надеждой, заводя мотор.

– Нет.

– Жа-а-аль, – протянул Лысый разочаровано и процедил сквозь зубы: – Нужно было им ещё на капот насрать. Маж-жоры.

***

Вернувшись на проспект, он отвёз Женьку к Беспалому; во время дороги парни молчали, думая о своём. К двум категориям граждан Лысый относился резко отрицательно – к жидам и мажорам.

Антисемитизм Женькиного приятеля не был ярко выражен, он лишь знал для себя, что сионистский заговор существует! Среди его знакомых было немало сынов Израилиивых , Лысый считал их вполне нормальными людьми, но в порыве дурного настроения, мог сказать с многозначительной недоговоркой: – Мой дедушка, таких как ты…

Отец его рос в детдоме глухого райцентра Черкасской области, а мать была дочерью воспитателя и родители с детства знали друг друга. Окончив ремеслуху, они уехали в Киев, где и расписались. Первые лет десять отец с матерью мотались по семейным общагам, а потом им дали двухкомнатную квартиру в только что построенном доме, возле недавно открытой станции метро «Пионерская». Деда с бабкой по отцу Лысый не знал, от них осталось лишь передававшееся шёпотом семейное предание, пресловутый скелет в шкафу.

Где именно жила его бабушка неизвестно, но в эвакуацию она не уехала. Деньги никто не отменял, и работать по-прежнему было нужно. Жизнь продолжалась, и бабка Лысого отнеслась к невзгодам со свойственным молодости стоицизмом. Был бог и царь, царя свергли, попа прогнали, церковное имущество погрузили на грузовик и увезли, а церковь отдали под склад. Теперь немцы выгнали большевиков, и как оно будет дальше, неизвестно. Царя она не любила, хотя мало что помнила из той жизни. В детской памяти остались только затянутые бычьим пузырём окна их крытой соломой мазанки, да Новогодний праздник, который сельская ребятня подсматривала в барской усадьбе. Одетые снежинками девочки, почему-то она запомнила только их, водили хоровод вокруг украшенной игрушками ёлки и няня со строгим лицом, беззвучно открывая рот, подпевала в такт неслышной музыки, хлопая в ладоши.

Новая власть была строга и сурова, с трудом отличая своих от чужих. Особенно бабушка жалела о хромой кобыле, оставленной уходящей на юг бандой её безлошадному отцу. Папка клячу подлечил, впалые бока округлились, и шерсть заблестела, но комиссар занявшей село Красной дивизии экспроприировал животное, как бандитскую собственность. Потом Советская власть научила читать и писать, дала ей жильё и работу, но лошадь-бандитку было жаль до сих пор.

Перед войной у неё были муж и ребёнок. В тридцать девятом супруга призвали в армию, и она увидела его только раз, после Финской. Он рассказывал про ожесточённое сопротивление чухонцев, о котором не писали в газетах. Против Красной армии воевала вся страна, даже старухи, привязавшись ремнём к дереву с сумкой патронов и сухарей, с удивительной точностью сверху били наших солдат, наступавших по глубокому снегу. Побыв неделю, муж уехал, и больше его она не увидела. А ребёнок… Мальчика назвали Альбертом, он родился за год до войны и рос вполне здоровым малышом. Через город шли потоком к границе эшелоны с оружием и солдатами; на станции не молодой красноармеец заметив их из вагона, вдруг сказал сослуживцам, глядя на Алика: – Этот мальчик не увидит войны, – через месяц сын заболел воспалением лёгких и умер.

И так, работать было нужно и бабка нашего героя, тогда молодая женщина, устроилась уборщицей в комендатуру, делая, что и раньше – мыла полы, стирала пыль с портретов и бюстов фашистских вождей, сменивших Ленина со Сталиным. В их город с фронта после ранения перевели высокого, рано поседевшего майора. В ладно сидящей чёрной форме с двумя блестящими молниями в петлицах и мёртвой головой на тулье фуражки он сам казался вестником смерти, но человеком был неплохим. К тому же бегло говорил по-русски. Во время уборки его отдельного кабинета она находила на столе то плитку шоколада, то хлеб или кусок сала.

Она сама не поняла, как влюбилась в него и, осознав это, разревелась, плача навзрыд горькими бабьими слезами. Оплакивая поломанную войной судьбу. Голосила о том, чего ещё не случилось, но что неминуемо должно было произойти. Она пыталась бороться с собой, говоря, что он враг и пришёл уничтожить их. – Вр-а-ак, вр-а-ак, – каркала ворона, словно пыталась предупредить, но все доводы разума заглушал зов сердца. Женщина старалась не встречаться с ним, но у судьбы на их счёт были свои планы.

Майор вышел из кабинета, повесив китель на спинку стула. Опустив ведро со шваброй, она не удержалась и, взяв его в руки, стала нежно баюкать, словно живое существо. От формы пахло табаком и одеколоном, ощутив чьё-то присутствие, женщина подняла глаза и увидела в дверном проёме майора. Он стоял, молча глядя на неё умными глазами, в них не было насмешки, презрения или ненависти, только бесконечная усталость, тоска и одиночество.

В сорок втором у них родилась девочка, а ещё через год, когда линия фронта, оттолкнувшись от Москвы, неотвратимо возвращалась к их городку они уехали в Германию, где в самом конце войны родился отец Лысого. Официально оформить отношения они не могли и жили, как сейчас принято говорить гражданским браком, в родовом замке Найдштайн под Мюнхеном, построенном его предками ещё в шестнадцатом веке. Он ездил на службу, комиссованный после ранения и небольшой взятки, разрываясь между семьёй и работой.

В сорок седьмом бедовая бабка вернулась с детьми, затосковав по дому, казалось, о ней давно забыли, и ворошить прошлое ник-то не будет. Но Советская власть простить запретной любви не могла, ведь поломка одного винтика может отразиться на всём отлаженном механизме, и она растворилась среди миллионов узников ГУЛАГА. А детей немецкого офицера и изменницы Родины отдали в детдом, поменяв паспортные данные.

В личном деле отца Лысого хранилось маленькое чёрно-белое фото, где хорошо одетая женщина с растерянной улыбкой держала на руках годовалого малыша. Рядом стоял высокий мужчина в гражданском костюме, с военной выправкой и волевым лицом, держа за руку похожую на него девочку лет пяти. На выпускном вечере директор детдома, не глядя в глаза, протянул документы и, пожав руку, сказал: – Счастливого пути.

Лысый видел это фото лишь однажды, но оно перевернуло всю его жизнь! Он хотел послать фотографию в немецкий аналог передачи «Ищу тебя!» и отыскать своих родственников, но после смерти родителей её не нашёл. Прочёл «Майн Кампф» и «Мемуары Гитлера», даже купил нацистский значок, который гордо носил на лацкане пиджака. Из прочитанного Лысый понял только одно – внук соратника Фюрера не может быть лояльным в еврейском вопросе.

***

Мажоров он не любил так же искренне, хорошо помня Советские времена, когда его родители вкалывали с утра до вечера. Батя на стройке; начав учеником слесаря, поднялся до прорабского потолка. А мать, после педучилища закончив заочно институт, преподавала украинскую словесность в средней школе. Лысый много думал о них, и чувство горечи мешалось со злобой на ту бесчеловечную систему, что словно Молох сломала их судьбы. Два поколения Советских людей шли дорогой в никуда, но другой жизни у них не было и поверить в то, что жили зря, они не могли, цепляясь за своё прошлое, как за спасательный круг.

После школы было ПТУ, на Куренёвке, где, словно в кузнице ковались кадры обувного дела. Практику он проходил в Республиканском доме обуви, на Братской. Выходящие из его рук туфли и полусапожки не являлись произведением искусства, но были добротны и качественны. Лысый мечтал стать модельером, делать обувь, которую носили бы не только в СССР. В восемьдесят девятом он ушёл в армию, а когда вернулся, Киева не узнал. Новое время закрутило в своём бешеном водовороте, модельная обувь была забыта, и название его новой профессии уместилось в не русском слове «рэкетир». В первый же год после службы он взял бэушную «Восьмёрку», японский телик, обновил гардероб: купил норковую «обманку» и модную тогда кожаную куртку «Танкер». Деньги на это Лысый заработал сам и к детям богатых родителей получавших просто так всё о чём он мог только мечтать, относился с неприязнью потомственного пролетария. И это было ещё мягко сказано.

Он понимал, несмотря на схожесть – два глаза, две руки – люди различны, по сути. Если одного устраивает изба-развалюха да дырявое корыто, то другому нужно значительно больше, нужны безумство духа с полётом фантазии, чтобы жизнь бурлила, а не стояла затхлым болотом, и он готов карабкаться к вершине сдирая в кровь ногти. Смирительная рубаха христианства была разорвана штыками семнадцатого года, но и система социальной уравниловки оказалась мало на что, пригодна. Люди не равны! И воля к жизни, воля к власти толкает человека под пули и танки. Не будучи идиотом, Лысый отдавал себе в этом отчёт, не согласен был лишь с правом наследования. Наследник должен ещё доказать, что достоин, распоряжаться оставленными ему привилегиями.

Однажды, случайно оказавшись на ночном «пати» среди «золотой молодёжи», он спросил у подвыпившего парня: – Слушай, а правда что природа отдыхает на детях известных родителей? – тот на секунду задумался и, сфокусировав на нём взгляд, изрёк, рассмеявшись в лицо беззаботным смехом: – Это не она на нас, это мы на ней отдыхаем!

Возле дома тётки Беспалого Лысый высадил Женю, сказав на прощанье:

– В общем, пупсик, я на тебя рассчитываю. На новый захват едем вместе – будем деньги зарабатывать!

Развернувшись, он уехал, и сизый дым растворялся в летнем зное, извиваясь причудливым восклицательным знаком.

Глава шестая

На следующий день Женя вышел на работу к Беспалому. Время завертелось юлой, день и ночь мелькали перед глазами, унося в небытие прожитые дни, словно немой уборщик в тире, собирая с пола стреляные гильзы, выносил их прочь. Лысый больше не приезжал, Женька иногда звонил ему, не желая надоедать человеку, от расположения которого зависел.

Памятуя слова Игоря, он старался приобрести необходимые навыки. Но единственное что пока получалось, это демонтаж. Монтажник Сергей тоже работал недавно и большим опытом не обладал. Когда что-то не шло, злился, видя Женькину беспомощность. Они приехали с женой с периферии, оставив годовалую дочь на попечение родителей. Супруга торговала на рынке цветами, а он устроился монтажником, возлагая надежды на строительный бум.

– Ну как так можно, тебе тридцать пять лет, а ты шуруп закрутить не можешь! – недоумевал Серёга. Женя молчал. Получалось у него конечно не очень, но Сергей просто срывал на нём раздражение, накопившееся за время скитаний по чужим квартирам, перекладывая на неумеху подсобника вину за собственный непрофессионализм. «Тебе бы нервишки подлечить, для начала», – думал он, роясь в ящике с инструментами.

– Что ты там ищешь?

– «Блошки».

– В мозгах у тебя «блошки»! – разозлился монтажник. – Иди сюда, я давно всё нашёл.

По окончанию работы и расчёта, разменяв деньги в ларьке, Сергей отдал ему зарплату.

– Ты на меня не злись, сам видишь, то-то не идёт, то это, – извинился он и добавил неожиданно: – Хороший ты парень, Жека. Жаль, что монтажник из тебя никогда не получится.

За отработанный день Женя получал пятьдесят гривен, но работа была не постоянно и в выходной, он съездил на квартиру где жил, когда-то, забрав свои вещи. Прошла половина августа. Днём стояла тридцатиградусная жара, а ночью температура опускалась настолько, что Женька мёрз под купленным за бутылку водки покрывалом. Пришла тревожная пора и с вечерней зарёй в душу вкрадывалось холодными лапками щемящее предчувствие грядущей осени. Когда тоска, почему-то не объяснимому, но ощущавшемуся так явно, переполняла его, становясь нестерпимой, он доставал толстую тетрадь и писал неуклюжие стихи. Писал о том, что видел: зимою о зиме, летом о лете. Осенью о том, как капли дождя текут по оконным стеклам, словно слёзы по печальному лицу, а весной воспевал пробуждающуюся природу и саму жизнь. Поэтом он не был и стихов своих стеснялся, пряча на дно привезённой спортивной сумки.

Заработанные деньги исчезали слишком быстро, и отложить хоть что-то, не получалось. Оставалась смутная надежда на следующий сезон, но до него ещё нужно было дожить. Однажды после работы, когда Женька помылся и развешивал стираное бельё во дворе, один из луганчан, Паша, спросил его: – Как жизнь?

Ветер не успел разогнать сладковатый дым марихуаны и, взглянув в расширенные зрачки соседа по «базе», как называли работавшие у Беспалого это жильё, он ответил односложно: – Пойдёт.

– Ты где работаешь? – отвязаться от накуренного Пашки оказалось не просто, и Женя ответил неохотно:

– Подсобником на монтаже.

– Давно?

– Две недели.

– Две недели! – ахнул Паша. – И до сих пор подсобником? Я два дня поработал, на третий сам уже окна ставил, – он не хвалился, просто не мог понять как такое возможно.

– А ты где? – уязвлено, спросил Женя.

– Плитку кладу, монтаж – работа для дебилов. Три самореза вверх, три вниз, запенил и пошёл домой. Никакого творчества. И по деньгам копейки, – добавил он, – больше ста гривен не заработаешь.

Паша закрыл глаза, потеряв интерес к разговору. Ощутив себя лишним, Женька ушёл в комнату, думая, что там, откуда он приехал, сто гривен в день хорошие деньги. Но здесь был Киев и, привыкая к высоким заработкам, люди забывали о том, как жили раньше, как забывали они тревожные сны. Лёжа на диване, Женя глядел в телевизор, но думал о другом. После трёх лет отсидки обращаться к Вадиму не хотелось, ведь подельник бросил его, зная, что пройдёт время, Женя выйдет и обязательно придёт. Идти-то ему всё равно больше некуда. А он ещё подумает, брать его или нет.

***

Вечером следующего дня приехал Лысый.

– Лёд тронулся, Киса, – довольно произнёс он. – Завтра в полпятого утра жду Вас на остановке бульвар Давыдова. Знаешь где это?

– Знаю, но как я туда доберусь. А ты на чём поедешь?

– С товарищем, – Лысый на миг задумался. – Хорошо, в четыре жди меня возле дома, мы тебя заберём. Только возьми с собой паспорт и идентификационный код, придётся временно трудоустроиться. Я твоей фамилии не знаю, поэтому среди «чёрных» рейдеров ты стал известен как Женя Донецкий. И наши скромные инициалы стоят первыми в списке на зарплату. Хотел тебя Михельсоном записать. А что? Звучит.

– Спасибо, брат! – поблагодарил Женя. – Слушай, а что, кроме «чёрных» есть ещё какие-то?

– Существуют «чёрная» рейдерская схема – силовой захват – как в нашем случае, и «белая». Когда скупаются акции мелких акционеров и предприятие постепенно переходит под чужой контроль, – просвещал приятель. – Фильм «Красотка» видел?

– В армии раз, по видику.

– Так герой Ричарда Гира был «белым» рейдером.

– Коллега. А куда едем, не в курсе?

– В курсе, – нахмурился Лысый. – Едем туда, где я уже был однажды. Сменку возьми и на голову что-то надень.

– Чтоб потом не узнали?

Товарищ скептически оглядел глубокие залысины на его голове.

– А также для того, что бы Ваши роскошные локоны, Конрад Карлович, не выпали окончательно. Встречать нас будут не хлебом-солью. Слушай сюда!

***

Трёхэтажный выкрашенный в красный цвет особняк в сердце старого города стал камнем преткновения, оказавшись предметом яростной конкурентной борьбы. Дом на Софиевской площади помнил многое. Времена «до исторического материализма», визит императора, убийство Столыпина, последнего гетмана, первого президента и то, как добровольческий отряд шёл под Круты защищать Отечество, фактически уже переставшее существовать. Видел оккупацию Киева, его освобождение и восстановление; рассвет и упадок системы, поднявшейся на залитых кровью штыках и рухнувшей без единого выстрела. В чехарде событий он лишь всё сильнее прижимался к земле, а по ночам, по его пустым коридорам бродили призраки живших здесь раньше людей.

В конце весны Лысому позвонил приятель Саня Лавринович, предложив подработку. Московские бизнесмены, получив определение суда в свою пользу, претендовали на вышеописанное здание. Но у теперешних владельцев не было желания освобождать помещение, стоящее миллионы долларов.

День обещал быть жарким и он, одев светлые футболку и джинсы в полседьмого утра, отправился к месту сбора. «Бизныки» не приехали, но был их доверенное лицо – худой высокий парень лет тридцати, с беспокойными глазами. «Скользкий тип», – подумал о нём Лысый. Типа звали Алекс, с непривычно звучащим на Киевских улицах московским акцентом он возвестил:

– Братья рейдеры! Всё нужно сделать быстро: в темпе заходим, выводим охрану и занимаем оборону.

Когда приехали на место, нехорошее предчувствие кольнуло его под сердце – здание больше походило на красный равелин, чем на офисный центр. Первый этаж был заварен железными листами, второй забран решёткой; броне дверь с камерой наблюдения делали здание окончательно похожим на тюрьму. К нему примыкало строение коммерческого банка, а буквально в ста метрах у ГУВД блестели лаком милицейские машины.

Три автобуса одновременно тормознули у особняка и из раскрытых дверей высыпали нанятые Алексом парни. – Ломайте дверь! – кричал он, глядя на неброские золотые часы. Возле двери образовалась суета. Кто бил в неё кувалдой, кто пытался отогнуть железо ломом, а кто-то, дёргая шнур заводил мотор переносной «болгарки». Визг разрезаемой стали, звон разбитых стёкол, крики и ругань возбуждённых людей – Софиевская площадь превратилась в то утро в поле боя!

Лишь каменный Богдан был в своей стихии. Подняв коня на дыбы, он сурово смотрел ожившим взглядом на поднимающееся солнце, метясь в него булавой, и казалось, руководил штурмом.

С верхних этажей обороняющиеся поливали водой из брандспойта и пеной огнетушителей, швыряли старые стулья и водяные «бомбы» из мусорных пакетов, взрывающихся при ударе об асфальт тысячью холодных брызг. Дверь сломали, но оказалось, лестница до верха завалена столами и стульями. К сожаленью, то была не единственная преграда – из подъехавших легковушек высадилось подкрепление, и у входа завязался рукопашный бой.

– Парни, – срывал связки Алекс, перекрикивая шум потасовки, – все пострадавшие едут на юга!

Идущие в тот будний день на работу сотрудники министерств, посольств и банков с изумлением смотрели на побоище, а от Главка спешили за разъяснением милицейские чины и Алекс встретил их, держа в руке пачку стодолларовых купюр. Молча выслушав одного, он отсчитывал несколько банкнот и поворачивался к следующему. Со стороны это напоминало очередь; глядя на них, Лысый успел подумать, уклоняясь от ударов: – Не оскудеет рука дающего!

Всё же сопротивление было сломлено – «рукопашники» разогнаны, а мебель выброшена на улицу. Лысый с Лавриновичем из окон третьего этажа глядели на суету возле отвоеванного дома. Зазвенел мобильный. Саня, молча выслушал то, что говорил собеседник и, спрятав трубку в карман, сказал озабочено: – Уходим. Сюда «Беркут» едет и «автозак», будут всех «паковать».

Как два капитана покидающих последними тонущий корабль они вышли из разгромленного офисного центра. Но уйти не смогли – не понимая происходящего, банковский охранник направил на них дуло табельного пистолета. Приехавший мвдшный полковник приказал патрульным:

– Этих двоих в райотдел.

Волна адреналина схлынула, оставив в теле не замечаемую раньше усталость. Сидя в «обезьяннике» Лысый осмотрел одежду и понял, что она безнадёжно испорчена – светлая ткань была густо залита огнетушителем. «Новая футболка! – корил он себя за непредусмотрительность. – А сказали трёх охранников на улицу вывести».

Сутки они провели в милиции, отвечая на вопросы дознавателя.

– Возвращался утром от девушки, – рассказывал Лысый свою версию немолодому полысевшему на службе капитану.

– Как фамилия?

– Чья, моя?

– Нет, девушки.

– Да я не знаю, мы только вчера познакомились. Зовут Аня.

– И где же эта Аня живёт? – поинтересовался капитан, наперёд зная ответ.

– Не помню, где-то рядом. Туда мы на такси приехали, а оттуда она меня на машине подвезла до площади.

– Ясно, давай дальше, – не глядя на него мент что-то быстро писал на форматном листе.

– Иду мимо дома, гляжу драка, хотел обойти, а меня пеной облили!

– Как в здании оказались, Вениамин Петрович?

– Кран искал, хотел одежду застирать, не идти же так через весь город, – Лысый валял дурака, зная, что привлечь к уголовной ответственности его не получится.

– С Лавриновичем раньше были знакомы?

– Нет, только здесь познакомились.

– В камеру! – приказал дознаватель сержанту, подведя итог их беседы.

Ночью дежурный отдал переданный им пакет с едой и бутылку водки. Они выпили с Саней немного, а остальное допил сидевший с ними «бомж». Он был здесь постоянным клиентом, вечером его забирали, а на утро выпускали. Прислонившись спиной к стене, Лысый пытался уснуть и в его тяжёлой от прошедшего дня голове мысли текли как патока. Он думал, что с прошлым всё ясно, но теперь то что? Если это и демократия, то какая-то новая её разновидность – дерьмократия, и прав тот, в чьей руке пачка долларов толще. «Но что же делать? – ломал он голову. – Уехать в Германию? Только где вы, мои арийские предки!» – мысленно кричал Лысый. О немецких родственниках не было известно ровным счётом ничего и вопрос об отъезде в ФРГ, единственную страну в которую он готов был уехать, оставался открыт.

Утром следующего дня Лысого с Лавриновичем отпустили. Попрощавшись, они разошлись в разные стороны, но перед этим Саня пообещал:

– За деньги не думай. Сто пятьдесят за захват – работу-то мы сделали – и ещё сто баксов за сутки на Московской. Когда «капуста» будет у меня, я позвоню.

Поймав такси, Лысый ехал домой, не найдя сил на общественный транспорт, когда зазвенел телефон:

– Вениамин Петрович? Это Вас из Печерского РОВД беспокоят. Не могли бы Вы вернуться на пару минут?

– Хорошо, я скоро буду, – ответил Лысый и, закончив разговор, выключил телефон – возвращаться он не собирался.

***

Приятель уехал и Женя, плотно поужинав, рано лёг спать, предупредив Бешеного, что завтра на работу не выйдет. Ночь прошла беспокойно, он просыпался раз десять, боясь проспать, и в три утра встал окончательно. Выпив чаю, вышел во двор за десять минут до назначенного времени, с удивлением увидев у забора машину Лысого.

– Давно ждёшь? – спросил он, открывая дверь.

– Только подъехал. Тут такая история, в общем, всё отменяется.

– Совсем?

– Нет, но переноситься на другой день. Не хватает, какой-то справки в документах. Меня предупредили, а тебе куда звонить, в рельсу? Пришлось ехать.

Приятель жевал жвачку, но в салоне явственно ощущался перегар.

– Как же ты поедешь? Может, здесь поспи до утра.

– Я что, пьяный? – удивился Лысый. – Выпил сто грамм перед делом. Думаешь, почему я лысый? Потому что жизнь нервная. Ладно, Жека, поеду я, а то глаза слипаются.

Развернувшись, он сказал, опуская стекло: – Нужно, что-то со связью решать. Заработаешь денег не жлобись, возьми телефон, хотя бы беушный на первое время.

Посигналив, Лысый уехал, а Женька пошёл досматривать растревоженные сны.

***

Работяги, жившие у Беспалого начали разъезжаться. Уехал луганский Паша, вечно недовольный сварщик тоже поехал домой. Андромеда неожиданно для всех получил квартиру по Анны Ахматовой, и больше у Игоря не показывался. Место выбывших заняли новые люди, а Женька перестал обращать на это внимание.

Днём и ночью во дворе тёткиного дома шло движение. Кто-то загружался конструкциями или выгружал инструменты; кого-то ждали на кухне, жарили яйца, пили пиво с водкой и похожее на кровь вино. Жилище, растеряв уют и домашнее тепло, превратилось в новую неживую формацию – базу.

Вновь пошли трудовые будни. Обливаясь потом, Женя заносил рамы и стёкла в подъезд, если конструкции были слишком большие, их затягивали на балкон верёвками, синхронно поднимая с каждой стороны. Иногда заказчики кормили, но чаще нет, и Женька лишь туже затягивал ремень на старых джинсах.

Однажды случилось то, чего он в душе давно ждал – им с Сергеем достался объект на Воскресенке, совсем рядом с домом Вадима. Возвращаясь с работы, Женя подошёл к его пятиэтажке, надеясь встретить жену Алёну, или сына Эдика. Никого не увидев, он пошёл к парадному, сказав себе: – «Ладно, зайду, раз пришёл». Остановившись у знакомой двери, Женя долго слушал трели механических птиц и, поняв, что ему не откроют, ушёл, решив

воспользоваться запасным вариантом.

Утром, выехав на работу на полчаса раньше он доехал до конечной трамвая двадцать второго маршрута. Возле авторынка жила тётка Вадима, Люся, с которой у него были вполне дружеские отношения. Двери долго не открывали, потом он услышал шарканье комнатных тапочек, и Люсин хриплый голос сонно спросил: – Кто там?

– Это Женя, Вадика товарищ.

– Какого Вадика? – Люся всё ещё не могла понять, что происходит.

– Твоего племянника. Да посмотри же в глазок!

Наконец дверь открыли, и заспанная тётка Вадима сказала, запахивая плотнее халат:

– А это ты. Ну, заходи.

Ей было за сорок; жила она в трёхкомнатной квартире, лет пять, назад похоронив старшего сына. Младший сидел уже не в первый раз за наркотики и кражи, и мать с тревогой ждала его возвращения. О судьбе мужа Женя не знал, а расспрашивать стеснялся. Люся была высокой статной женщиной и её начавшие расплываться, как подтаявшее эскимо формы ещё хранили женственность и зовущую теплоту. Работала она периодически – то торговала пирожками на рынке, то вязала какие-то свитера, сдавая через агентство третью комнату.