Текст книги "Исцеление (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Люблю больше и… чище, чем когда-либо.

– Но ты впрямь исцелился от того, что было? – прошептала Дис, пытливо заглядывая ему в глаза. И Торин не отвел их, когда кивнул в ответ.

– Да, моя Дис. Да.

…

Дышать стало легче. Широко шагая по коридорам, заглядывая во все подряд кузницы, Торин Дубощит понимал, что значит выражение людей «крылья за спиной». Прежде он отчего-то всегда представлял себе дракона, слыша о крыльях. Дракона жадного, свернувшегося на груде золота.

Но сейчас мир казался хрустально чистым и сверкающим, простым и понятным, и новым – как будто только вчера появился из небытия. В этом новом мире еда была вкуснее, воздух прозрачнее, а все ошибки прошлого таяли, стоило к ним лишь пристальнее присмотреться.

Даже перед собой он связывать новизну ощущений с Ранией не собирался. Хотя то и дело обнаруживал себя скучающим по ней, и не только по теплу ее тела, отнюдь. Просто – нужно было ее присутствие, желательно, незримое для окружающих. Но Торин Дубощит не так прост, конечно. Нет, о нет. Он не станет одним из тех влюбленных юнцов, что, приволакиваясь за очередной юбкой и соблазнительной задницей, готовы на все.

«Соблазнительная задница, – стукнул себя король в отчаянии по лбу, – ага, конечно. Не стану я таким. Уже стал».

Надо запретить ей появляться перед ним среди дня. Правда, тогда он все равно о ней будет думать, но, хотя бы, не будет смотреть в ее сторону. И не будет ревниво искать того, кто, кроме него, тоже смеет на нее смотреть. А найдя, сжимать кулаки и скрежетать зубами…

А если рассудить, ничего не изменилось. Она по-прежнему кланялась, слушалась, и подносила ему ужин, привычно пробуя первая все, что ел и пил он. Только отчего-то теперь он старался касаться губами той стороны кубка, с которой она отпивала. И все чаще целовал ее, когда она забирала Биби с его стола, и удачно наклонялась. И просто, без повода, целовал. Иногда обрывал себя на полуслове в любой, самой невинной беседе, чтобы выскочить из-за стола, схватить ее в объятия – и целовать, целовать, целовать…

«Надо ехать, – решился Торин, вздыхая, – я – король Эребора. Король! Надо». Накануне он выслушал Фили и Кили, изучил все, что они принесли ему, выслушал Балина и его соображения, потом Глоина – и его соображения, потом, хмурясь и ругаясь, осудил намерение двигаться по старому тракту, где часты были лавины… в общем, накануне он был собой, королем. То ли был, то ли изображал. Надо ехать, надо, вернуть себе трезвость мысли и ясность намерений.

И все-таки, стоило ему перешагнуть порог покоев, как решимость его мгновенно ослабла, а сердце захлестнула волна тоски.

– Подай ужин, – крикнул он в пространство, и поспешно прошел мимо кланяющейся Рании, словно боясь возле нее задержаться.

На столе так и лежал ларец с незаконченной работой. Ожерелье получалось именно таким, как он его задумал. Еще неплохо было бы сделать оклад для книги, но с ним было сложнее – книга была старая, обложка рассохлась. Наверное, стоит отдать переписчикам. А работу и камни взять с собой.

– Собери все это, – кивнул он на стол, обращаясь к Рании, – в мой походный сундук.

Заметив под стопкой писем ее листок с первыми попытками каллиграфии, он неосознанно вытянул его и тоже положил в ларец к камням. На ходу схватил с подноса куриную ножку, и улыбнулся хищно облизавшемуся при виде нее коту. Но самому есть что-то не хотелось.

«Надо ехать срочно!».

– Государь, что еще собрать?

– Одежду, но чтоб без излишеств. Я еду в Синие Горы. Ничего парадного. Только самое необходимое. Месяца на два-три.

– Два месяца? – задрожал ее голос, и Торин кивнул, рассуждая, имеет ли смысл брать с собой походную кузницу. Это, конечно, так и должно быть, ведь он гном, но…

Не сразу он расслышал всхлипывания. А, расслышав, поморщился. Сидя на полу, девушка, закрыв лицо руками, рыдала, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Торина передернуло. Женские слезы он ненавидел люто, пожалуй, не было ничего, что могло вывести его из себя настолько же быстро.

– Хватит, – рявкнул он, – замолчи. Ну же, замолчи. Я сказал!

Она не сделала даже попытки подчиниться. Ругаясь про себя страшными проклятиями, мужчина вышел из-за стола. Рания, очевидно, приняв это за намерение покинуть спальню, вцепилась обеими руками в его ногу, и припала к ней, цепляясь за него.

– Не уезжайте, – страстно прошептала она, – не уезжайте, прошу вас.

– Да чтоб тебе! Прекращай этот эльфийский балаган, – скрывая растерянность, пробормотал в ответ Торин, – мне надо уехать, и я поеду. Тебя не спросил.

– Кто о вас позаботится…

– Ты что, сдурела?

– Кто будет пробовать вашу еду? Кто будет греть вашу постель? Кто подаст вам воду с утра?

– Я, слава Махалу, не без рук, – зарычал Торин, все больше негодуя от нелепости ситуации, и легонько попытался отпихнуть ее кончиком сапога, – вставай и…

– Не уезжайте, я вас умоляю, – подвывала гномка, – там холодно. Вы можете заболеть. Вас никто не будет правильно лечить. Вас отравят.

– Отравили здесь чем-то только тебя, и ты сошла с ума.

– Если вы там умрете…

– Заткнись и прекрати нести чушь!

– …кто взойдет на ваш погребальный костер?

Пораженный, Торин замолчал на полуслове. Все злые речи и мысли исчезли. «Ну конечно, – пронзило его осознанием, – ведь в Роханских Предгорьях, как и в Рохане, покойников порой сжигают на кострах. Даже королей». Но он впервые слышал, чтобы женщина кхазад намеревалась… ему вдруг стало по-настоящему страшно. Почти так же, как когда в битве ранили Фили, что загораживал его собой.

Кто угодно, но не она, мог сказать такое ради внимания, красоты речи, в шутку. Кто угодно, кроме нее. Даже если она и не представляет себе, что это такое, гореть в огне, – а он, Торин, очень хорошо представляет, – она это готова сделать. И не поколеблется.

– Рания, – он опустился рядом с ней, и неловко потряс за плечи, – все, хватит. Хватит плакать. Посмотри на меня. С чего мне умирать? Вражья сила, да что… ну взгляни на меня, девочка моя. Прекрати, я тебя прошу, – голос его терял свою грозную силу, и Торин ничего не мог поделать с этим, – я же не на войну отправляюсь. В гости. К друзьям. Никто меня там травить не будет. Я возьму с собой теплые вещи. Никаких погребальных костров. Ради молота Махала, прекрати плакать…

Надо было молчать. Но она, всхлипнув, подняла на короля свои чудные глаза, словно прося убеждать и дальше. А он, все еще завороженный страшным смыслом слов «погребальный костер», впервые не знал, что сказать, и потому говорил все, что приходило в голову.

Говорят, в древности гномки в отсутствие мужей и возлюбленных месяцами не мылись, не расчесывали волос, а то и вовсе сбривали их со всего тела и даже лица. Несомненно, они налагали на себя множество и других табу и ограничений. Торин сглотнул, представив, какую картину может увидеть, вернувшись, если уж Рания готова была заживо гореть с его хладным трупом в обнимку.

– Смотри же, не начни без меня чудить, – строго сказал он, выпрямляясь, – я повелю приставить к тебе какую-нибудь женщину, чтобы следила. Никакого траура времен Первой Эпохи, и всего подобного. И не вздумай похудеть. Поняла?

– Да.

– Сиди и учись. Остальные распоряжения оставлю в письме, – он усмехнулся, радуясь собственной внезапной находчивости, – так что учись старательнее, чтобы прочесть его. Чтобы к моему приезду выполнила все.

– Да, – снова выдохнула она, глядя на него своими огромными серыми глазами.

Потрясенный силой веры, которую видел в них, Торин не сразу смог отпустить ее. Странно. Желанная, красивая, послушная, она, оказывается, умела быть сильной. И верила в него, как никто и никогда не верил. Никто и никогда не был столь беззаветно ему предан – до полнейшего самоотречения, бескорыстно, не надеясь ни на что, и не будучи связан с ним никакими узами, обязательствами, воспоминаниями. Было в ней нечто пугающее, в этой представительнице первородных кхазад, шагнувшей невесть откуда и из каких времен к нему в Эребор.

Эту преданность не купить за все звезды и золото Арды. Не выторговать обещаниями и посулами. Она досталась ему в дар – и потому действительно бесценна.

– Без сопровождения никуда не выходи, – вырвалось у короля, – мои сокровища должны храниться под надежным замком.

…

Пьяная от собственных слез, Рания слегла на трое суток, стоило королю покинуть ворота Эребора.

– Ничего не понимаю, – жаловалась гномка, приставленная к ней, чтобы помогать ей, – она совсем не хочет жить. И вроде не больна.

– Как не больна? – возражала мудрая Сагара, – я видела ее. Мечется, бедняжка, горит, как в пламени. Ничего не ест, не пьет. Только бьется, бьется, как птичка. А то, бывает, так вздохнет, что сердце заходит.

Дис, прослышав о состоянии Рании, встревожилась. В конце концов, король уехал, но никак не умер, и не собирался. Но Рания, пришедшая к королеве через две недели после его отъезда, слушала ее молча, и никак не реагировала на заверения в том, что ничего страшного не происходит. Серая, как пепел и молчаливая, она как будто не слышала обращенных к ней слов. Украшения из черного гагата дополняли просторное белое платье, а волосы девушка распустила и перевила белой лентой. Полная картина старинного траура, особенно, учитывая то, что она отказывалась от еды, и даже пить воду ее приходилось уговаривать.

Торин, когда вернется, будет недоволен.

«Дорогой и возлюбленный мой брат, владыка Эребора! Отвечая на твое короткое послание, спешу сообщить, что мы здоровы. Потеплело и повеяло весной. Фили и Кили, и невестки, здоровы. Мать Тилионы чувствует себя намного лучше, чем прежде, сама же принцесса пытается ползать, хоть у нее это и скверно получается…

Ты спрашиваешь о Глоине; что могу я тебе сказать? К великому стыду своему, я не могу помочь ему в его подсчете расхода металлов на сплавы в нижних кузницах, потому что…

Твои решения о восстановлении системы водоснабжения считаю мудрыми, хотя и слегка опережающими прежние планы. Прорывы в нижних ярусах нам не грозят, но чрезвычайно хотелось бы избежать…»

Дис подняла руку с пером, но затем отложила его. Она не могла написать ему о Рании. Что-то не давало ей сделать этого. Не хотелось называть это нечто ревностью, не хотелось называть недоверием. Но что это было?

Что заставило ее сердце недобро замереть, когда она дошла до строки: «Как там моя Рания»?

Разве бедное дитя виновато в чем-то перед ней, государыней Эребора? Неужели провинилась, оступилась, нарушила хоть один из неписаных законов Горы? Она их и записанных-то ни одного не нарушила. Разве виновата девочка из далеких Предгорий, что за долгие годы королева Дис привыкла к темной страсти, которой пылал иногда до сих пор взгляд Торина Дубощита? И разве не следует Дис быть благодарной за то, что ныне душа ее брата чиста от этой запретной страсти?

«Твоя Рания не ест и не пьет. Твоя Рания не говорит. Глядя на нее, я не могу отделаться от мысли, что никогда не любила тебя – так. Ты ее жизнь и без тебя она погибает. Может быть, ты зря побежал от нее так рано. Или ты опять, как когда-то, побежал от самого себя? Я знаю, что ты вернешься, и знаю, что будет, когда ты вернешься – есть же в тебе то, что не меняется, мой любимый брат. Ты всегда возвращаешься туда, где тебе было хорошо, где тебя любили. Только, вернувшись к твоей Рании, ты уже не захочешь от нее уйти. И больше уходить не должен…».

Нет, нельзя ему писать. Не надо его беспокоить. Сердце у него совсем не каменное. Лучше самой позаботиться о бедной девочке… как бы ни было это непросто. У королевы нет права на слабость. Нет права на самообман. На самоутешение и несбыточные мечты. Дис, прижав письмо к губам, нерешительно вышагивала по комнате. Тени плясали на стенах, и освещенным оставался только очаг и ковер перед ним.

«Торин, прости меня. Ты простил меня? Прости, прости, прости. Ты, верно, винил себя все эти годы, за все, что было в Синих Горах – и о чем мы не говорили почти пятьдесят лет. А винить надо было меня, и я знаю это – и то, за что ты проклял себя, моя вина тоже. Была. Хочу я или нет, но время стирает все… время, украсившее твою бороду и волосы серебром седины, поселившее морщинки в уголках твоих глаз, и лишившее меня той молодой красоты, которой я гордилась перед всеми женщинами кхазад.

Из нас двоих ты любил – а я позволяла любить себя; ты страдал – а я, надежно защищенная от всех тягот и страданий, недоумевала, куда же делся твой смех и твоя бесшабашная молодость. И теперь – не знаю, написать ли тебе, сказать ли, или молиться Кузнецу, чтобы он напрямую вложил это в твое сердце – не оттолкни дара тебе, посланного свыше; снова у тебя есть шанс быть любимым, и на закате жизни и ее осени испытать то, что не испытал на рассвете…».

– Мама? – Фили умел подкрадываться тихо, – все хорошо?

– Да, мой дорогой, – она подняла глаза на сына, жестом пригласила его присесть, – как моя милая Ония?

– Учит Тилиону кхуздулу, – рассмеялся Фили, – я говорил ей, что это слишком рано, и совершенно без толку. Но ей просто нравится возиться с ней.

– Что у Кили и матери Тилионы? – Дис не называла Тауриэль по имени, как и большинство жителей Горы; не могла заставить себя.

– Да я потому и пришел. Он сегодня посещал дядюшкину фаворитку…

– Фу, Фили, как некрасиво…

– Но что поделать, как ее называть? Милой тетушкой? – усмехнулся гном, – не нравится – придумайте ей титул, государыня Дис. Так вот. Думаю, стоит отправить к ней Дайну.

– Уже? – будто бы про себя пробормотала гномка.

– Что Кили может знать? Но она действительно тает, как свечка. Я не хочу пытаться переубедить Торина, – осторожно сказал Фили, – но взаперти, вдали от всех, как пленница…

– Распахни двери, и попробуй ее убедить выйти, – подмигнула лукаво Дис, – она прикует себя за ногу к кровати Торина, и шагу не сделает прочь. Хорошо, я отправлю к ней Дайну завтра с утра.

– Что-то не так?

Проницательный Фили! Никогда его матери не удавалось скрыть горечь своего сердца от старшего сына.

– Я просто устала. Пожалуй, завтра займусь всеми делами, а сейчас лягу.

Когда он ушел, Дис, не думая и не в силах о чем-либо рассуждать, несколько минут смотрела в огонь, прежде чем бросить туда незаконченное письмо.

Что ж. Это и будет ее ответ. Пусть горит.

…

Когда перед Ранией появилась королева, девушка встрепенулась, теряясь, как и всегда. Особенно от того, что Дис смотрела на нее вовсе не так, как обычно. Взгляд ее был пристален, строг и очень внимателен, как будто она изучала ее, в чем-то подозревала.

Исполнив традиционный поклон, Рания осталась стоять, опустив лицо. Дис, на этот раз не остановив ее от долгого старинного приветствия, медленно и не спеша обошла приемную комнату. Она остановилась лишь у алтарной ниши, на минуту – протянула руку к статуэткам, не коснулась их, пошла дальше. По спине у Рании побежал холодок.

Королева шла не спеша, шлейф ее платья изящно струился за ней. Биби, в другое время непременно сделавший бы попытку поиграть с ним, спрятался под лавку.

– Значит, так оно выглядело раньше, – наконец, молвила королева, разглядывая изменившуюся обстановку покоев своего брата, – ты это все сделала?

– Да, ваше величество.

– Что значат эти гирлянды?

– Это… старинный обычай.

– Они белые, как и твое платье. Это тоже что-то значит?

– Да… наверное. Я не знаю. Но они всегда бывали белые, государыня.

Рания в самом деле не знала, почему они должны были быть белыми, но в отсутствие хозяина дома так полагалось у кхазад. Дис кивнула, потом величаво опустилась в кресло. Устроившись, она сделала знак своим девушкам, что, как безмолвные тени, замерли у дверей. Те исчезли беззвучно, и даже двери затворили совершенно незаметно.

– Сегодня утром у тебя была Дайна, – голос королевы зазвучал тише, но льда в нем явно прибавилось, – ты знаешь, кто она? Она повитуха королевской семьи. Старая травница, прошедшая с нами Синие Горы, и принимавшая роды моей матери, моих теток, и моих кузин. Она осмотрела тебя по моему приказу.

– Да, ваше величество, – еще ниже опустила голову Рания.

– И сказала, что ты совершенно здорова, и нет никаких признаков бесплодия. Также, она нашла здесь это, – королева протянула и вперед и разжала ладонь, – и я хочу знать, что ты скажешь мне о ее находке.

На ладони королевы лежал засохший голубой цветок. Рания подняла глаза на Дис.

– Это эдельвейс, ваше величество.

– Я знаю, что это. Я хочу знать, зачем тебе сборы трав, противодействующие зачатию и рождению детей. И все другие, которые Дайна не смогла определить.

Рания похолодела. Мысли ее приобрели четкость и ясную направленность.

– Молчишь? Я очень не хочу додумывать картину сама, – Дис сдула с ладони цветок, и отряхнула руки, – я не верю в колдуний, привораживающих мужчин одним удачно подобранным отваром. Я не верю, что ты одна из них – можешь не трястись. Мой брат не так прост…

Рания выдохнула, и опустилась у ног королевы. Непросто было собраться с духом, но она должна была солгать, и лгать уверенно, чтобы не выдать правду о лечении Торина – закончившемся с его отъездом.

– Я лишь хотела… успеть привыкнуть… – запинаясь, сказала она королеве. Дис отмахнулась, и встала из кресла. Нахмурившись, она как никогда была похожа на своего царственного брата – и тоска с новой силой охватила Ранию.

– Нет никакого основания откладывать рождение наследников в королевской семье, – твердо произнесла королева, и посмотрела на молодую гномку сурово и надменно, – забудь все хитрости нищей деревенской жизни в Предгорьях. Забудь, ты поняла меня? В Эреборе это почти преступление. Если бы Дайна сказала мне, что ты бесплодна… это очень бы осложнило твою жизнь. Я не скажу брату, – смягчила она свой тон, – и прощу твою оплошность. Но впредь знай.

Когда она покинула комнату, Рания, привалившись к двери, обессилено выдохнула. Кузнец и Дева были благосклонны к ней! Она спасла тайну Торина Дубощита, его минувшей болезни, и ее исцеления. А заодно раскрыла для себя новую.

Теперь, подавая ему травяной чай трижды в день, Рания его пробовать каждый раз уже не станет.

========== В безмолвии ==========

Наверное, в том году Кузнец и Дева любили друг друга столь пылко, что зима под напором их страсти спешила оставить землю. Первые птицы полетели к Горе уже в марте. В последнюю неделю марта, когда Торин возвращался – опередив свое собственное письмо, уже начиналось большое таяние снегов.

Вовремя вернулся король Эребора. Всего спустя неделю дорога уже стала непроезжей, с гор кое-где сходили грязевые потоки, таяли наросшие ледники, а половодье раздвигало границы озера, и занимало будущие пашни.

Люди Дейла и гномы Эребора радовались. С пастбищ возвращались угнанные на зиму отары, вода спадала, оставляя напитавшуюся влагой землю, крестьяне спешили приготовить плуги и поскорее вывести лошадей – проветриться после морозов на свежем воздухе и уже согревающем солнце.

Весна – время плодородия и время зарождения новой жизни. Весна – время пробуждения Арды. Предчувствие перемен витает в прозрачном воздухе, гомон грачей и ворон наполняет округу, как и песни вечерних костров, где парни и девушки спешат праздновать свою молодость…

В конце апреля в Горе тоже праздновали. Праздник этот был неожиданным, непредвиденным, и те, что слышали о его поводе, поначалу недоверчиво таращили глаза и переглядывались, словно не веря. Наследник в королевской семье! Разве это не большое событие? Но выражение лица у Дис было кислое, а приезжие родственники и гости хватались за головы, услышав новости.

– Я, конечно, всегда подозревала, что дело нечисто, – жалуется королева Туле, жене Даина, – но это ни в какие ворота не лезет.

– Как они только узнали так быстро?

– А, у них все не как у нас, – махнула Дис рукой, – оказывается, у их женщин, как у людских, каждый месяц… – она округлила глаза, шепча подруге на ухо. Тула от возмущения не могла вздохнуть. Схватившись за грудь пухлыми руками, унизанными кольцами, она цокала языком и качала головой.

– А мы дивимся, что они такие дохлые.

– Дохлые, а когда с нами мешаются, вон что бывает. Не зря такого раньше не допускали. Что делать, что делать! – Дис пребывала в панике.

Будущий отец идет по Эребору, ловя вслед свист, смешки и шутки. Но он на них не отвечает. Хотя щеки его рдеют румянцем, он гордо поднимает голову, и с достоинством игнорирует подколы гномов. Подумаешь! Он, наследник Дьюрина, и в первый раз перенес с достоинством реакцию всего народа кхазад на небывалое событие. Молния ударила второй раз в то же многострадальное дерево: госпожа Тауриэль снова понесла.

И теперь уже Дис три дня не говорила с сыном, и ругалась страшными словами, а Фили кривовато улыбался, поздравляя брата, но точно был за него рад, хотя и завидовал отчаянно.

– Эдак твои потомки вытеснят коренных жителей Лихолесья однажды, – притворно сетовал он, и кривлялся, изображая владыку эльфов, – не мешкая, напиши им. Пусть подавятся там чем-нибудь особенно гадким.

Кили задирает голову и улыбается уже гордо.

Он-то знает, что мать тоже рада, хоть и взволнованна сверх всякой меры – но и он волнуется: еще живы в памяти страшные сутки страдания Тауриэль в рождение Тилионы. Но теперь-то они не дадут подобному повториться. Три дня Дис не разговаривала с Кили, а потом засела за трактаты об эльфийской медицине, и целыми днями штудирует их, изучая все подряд, словно заядлый ученый; окружила Тауриэль – против воли последней – няньками, повитухами, служанками, и вполне вжилась в роль всегда и все контролирующей свекрови.

Вот она, Дис великолепная, королева Эребора. Летит стремительно и легко, как и прежде, по коридорам дворца, и брякают пряжки ее сапожек, и ключи на ее драгоценном поясе. Бусы и подвески в ее волосах бросают блики и искрятся самоцветами невиданной редкости. Снова на передовой, дочь, сестра, а возможно, мать и бабушка королей. Символ возрожденного величия Подгорного Царства.

Вот она, Дис – такт, к месту произнесенные слова, всегда вовремя мягкая улыбка, достоинство и никаких темных пятен на репутации. Титул обязывает, кровь оправдает – так говорят кхазад. В нее они верят, в Дис. Дис – воплощенная безупречность…

…

…Над пропастью росли кустарники. Всегда колючие, никогда не приносящие каких-то плодов – или, быть может, их склевывали птицы? Держась рукой за один из них, Рания другой прижимала к себе хнычущего Биби, и, морщась от страшной боли, понимала одно: если сейчас она отпустит рукой эту шипастую ветку, то придет конец всему.

Левой ноги она уже не чувствовала. Должно быть, это был шок, как у дяди, когда он случайно отрубил себе мизинец. Дядя… нет, не плакать, нельзя. Дядя, дедушка, сестра Зария, ее муж, и их старый ручной ослик, которого она кормила с руки…

Рания сжала зубы. Сильнее сжала и ладонь. По запястью лилась кровь. Волосы. Волосы запутались в ветках. Не пошевелиться. Безвыходное положение.

Можно отпустить руку. Страшный полет вниз, на серые камни, боль – и все закончится в минуту или чуть больше… сдаться, просто сдаться. Минута – и она будет с дедушкой и родными. Там, по ту сторону, они ждут ее, и отец, и мать, и рано умерший маленький братик, тоже когда-то упавший с обрыва.

Но она не сдастся. Цепляясь за жизнь до последнего, подтянется – еще чуть-чуть, выше – сделав вид, что это не ей больно и страшно, – и поползет по осыпающемуся склону, по кромке, поползет вперед, волоча за собой израненное тело и жалобно плачущего кота. И выживет.

– …Проснись!

Воздух вокруг сгущается, темнота кажется непроницаемой – но вот из нее появляется знакомое лицо. Лицо из новой жизни. Любимое и знакомое до самой последней черточки, морщинки или шрама. Густые брови сдвинуты на переносице, ресницы от сна чуть слиплись, уголки губ опущены вниз.

Торин разгневан, но не на нее: это Рания уже знает. Ей не впервые снится тот самый обвал, разделивший ее мир на до – и после. Только раньше ей удавалось не разбудить его своими слезами. Но с момента его возвращения сны почему-то являются чаще, становятся причудливее: и он тоже в них появляется. И его спасает она от обвала. Странно это, пытаться не плакать во сне…

– Тебя точно без меня кто-то обидел, – сурово сжимает губы Торин, и упрямо дергает подбородком, отбрасывая одеяло, – все, с меня хватит.

Вернулся. Вернулся, ревнивый, взбешенный самим фактом вынужденного расставания, страстный и одновременно задумчивый.

– Кто? – коротко бросил он, натягивая рубашку, и нашаривая рукой штаны, – я не шучу, говори мне быстро.

Снова целовать его руки, и клясться, что на самом деле ей снился обвал, что никто не смеет тронуть ее пальцем или оскорбить слишком долгим взглядом…

– Кто он? – а Торин не верит, и распаляется от ее заверений все больше, – кто бы ни был… брысь! – это коту, с возмущением юркнувшему под кровать, – где мой боевой топор? Ты видела его?.., а сапоги?

Вот он, король Эребора. Собрался воевать с ее ночным кошмаром. Если бы Рания была похожа на хитрых интриганок из книг – и если бы в голову ей приходило подобные книги пытаться прочесть, она могла бы с легкостью избавиться от всех неугодных ей в горе гномов.

Если бы такие были. Если бы она умела хорошо читать. Если бы, если бы.

Но все, что она умеет – это любить. И потому Рания молча забирает у короля его боевой топор, осторожно, не делая резких движений, проникает пальчиками за пояс его штанов, и стягивает с него наизнанку надетую рубашку. И под ее нежными, но настойчивыми прикосновениями он, все еще хмурясь, неохотно отказывается от намерения учинить кровавую расправу над неизвестными врагами.

В беспамятстве страсти Торин, бывает, захлебывается стонами:

– Скажи мне… скажи хотя бы раз… просто скажи…

Что он хочет услышать? Что, кроме того, что иной раз вырывается у нее, когда она точно так же теряет себя в его объятиях? О большем говорит тишина. Тишина, когда Торин читает книги, а она, невидимая и безмолвная, дышит его присутствием, и разбирает по складам самый простой из букварей. Вряд ли удастся научиться так же красиво говорить, как благородные дамы кхазад, и слагать стихи, как Ония. Да и титула у нее нет и не будет. Кроме странного, впервые произнесенного наследником Фили, когда тот упоминает о ней в разговоре с родственницей Онии:

– …Женщина короля.

Вот так вот. Отныне и навсегда – его женщина.

Женщина, ловящая его взгляды, даже случайные, исполняющая его желания до того, как он их озвучит. Женщина, хранящая его сон и оберегающая его покой. Знающая вкус и запах его тела и разделяющая с ним ложе. А также купальню, коридоры, уголок приемной, другой уголок, рабочий стол и один раз – наковальню в гостях у Двалина, пока тот вышел по каким-то делам.

– …Просто сон, говоришь, – недоверчиво произносит Торин, устраиваясь под одеялом.

– Да, ваше величество.

Тишина.

– Ваше величество, позволите спросить?

Из темноты раздался тяжелый вздох.

– Нет, не позволю… ну вот зачем спрашивать позволения спросить, если ты уже это делаешь? Что тебе?

– А вам снятся сны?

Тишина.

– Да, снятся. Порой снится война. Иногда детство. А бывает, снишься ты.

– Я, – шепчет, теряясь, Рания, – но почему я?

Тишина громче, чем обвал наяву, молчание страшнее, чем разверзшаяся под ногами пропасть…

– Потому что я к тебе привык, и ты моя.

…и падение превращается в полет.

…

Торин Дубощит, надавав оплеух Кили, пытался заставить себя злиться. Сбывалось пророчество Дис, высказанное ею в первый же день, когда ее брат очнулся после ранения в великой битве за Гору.

– Кили там, снаружи, – замогильным голосом сообщила она Торину, который еще не мог даже пошевельнуть и пальцем, – и привел какую-то полоумную растрепанную эльфийку. Говорит, что соблазнил ее и теперь, будучи честным кхазад, забирает с собой, как жену. Слышишь? Что скажешь?

А Торину было больно даже глаза открыть, не то что говорить.

– Скоро – помяни мое слово – под Горой поселится эльфийская орда…

Сбываются слова Дис, а злиться на Кили все-таки уже не получается; первого раза хватило с лихвой. Зато получается тревожиться.

А завидовать Торину Дубощиту нечему. Уже не первый день он присматривается к своей женщине, и увиденное его обнадеживает. Когда же она скажет? Скажет ли? А может, она сама не знает пока, или ему мерещится? Но острый взгляд Торина ловит детали, и ум пытливо анализирует их. Порой, забывшись, он совсем другими глазами глядит на Ранию. А она знает, что он смотрит. Только вряд ли догадывается, что именно он ищет в ней.

Пополнела. Приятная прежняя округлость стала красивой пышностью – а груди налились, да так, что придется обновить ее гардероб, ведь она выскакивает изо всех своих платьев. В таком виде не выпустишь ее за дверь даже до кухни… хотя Рания сама перестала туда ходить. Морщит нос, пробуя оленину из его блюда. Часто чихает. Стала спать днем, чего за ней прежде не водилось. А по ночам бегает по малой нужде раз по пять, да еще эти странные сны, что тоже подозрительно.

Лежа с ней, мирно спящей на его груди, он все чаще не может перестать думать о будущем. Цветут и пахнут цветы, распускаются даже на терновых кустах, поют птицы, весело щебеча на ярком солнце. А в ее прекрасном молодом теле, возможно, зарождается новая жизнь. Его жизнь. Может же такое быть? Всего год назад Торин считал себя стариком, говорил себе спокойно, примирившись с собственной участью: «Я умираю», и это его даже не трогало. Как же вышло, что теперь дыхание перехватывает, стоит лишь осознать и тихонько произнести: «Я живу»?

Нет, это нереально. Это самообман – и Торин хмурится, и встает с постели, ходит кругами по кабинету, курит, чешет бороду, едва не вырывая ее клоками, мучается бессонницей и дурным настроением.

Негодяй Кили! О чем заставил думать короля Дубощита на старости лет! И Дис тоже виновата: нет-нет, да обронит что-нибудь провокационное в разговоре. Одна лишь Рания молчит, не смущает его, не тревожит его покой, не задает вопросов. Она да Биби. Тот как раз мурчит, как всегда, вовремя догадываясь, что короля надо утешать.

Торин машинально погладил кота, взял его на руки, прошелся по коридору, тяжко вздыхая. В первом зале было темно, и пахло сыростью. Вздохнув, гном уселся на скамью, и закрыл глаза, прижимая к груди довольного кота. Выслушав мелодию мурлыканья, печально посмотрел в зеленый глаз Биби.

– А ты что скажешь, мой друг? – тихо сказал он, – мягкий мой пушистый приятель, что ты думаешь об этом всем?

Биби медленно моргнул, потерся о щеку гнома. «Нашел с кем соревноваться, – словно в самом деле услышал от него Торин, – ты, повелитель Эребора, месяцами не бывающий дома, едва выживший и чудом спасшийся от смертельного недуга и тяжелых ран, хочешь соперничать с парочкой подростков. Или ты забыл, что не последний день живешь на белом свете? Так и будешь гнаться всю жизнь за тем, чего у тебя нет, или о чем ты пока не знаешь прямо сейчас? Куда же ты торопишься, обгоняя время, о жадный, чрезмерно любопытный владыка! Всему свое время; все исполнится, чего бы ты ни хотел, но умей ждать терпеливо. Не понял еще? Время выбирать – обладать или любить. И, двуногий ты мой питомец, не ошибись на этот раз».