Текст книги "Исцеление (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Я… это я виноват. Это моя вина. Это из-за меня.

Какой же все-таки он еще ребенок! Дис покусала губы, подошла к сыну, погладила его по голове. Кили ухватился за руку матери, и поднял на нее взгляд, полный сумасшедшей надежды. Он ничего не сказал, но Дис слышала, о чем он думает: «Мама здесь – мама всегда все исправит, всегда сможет спасти». Молча поцеловав сына в лоб, она отпустила его, и вошла в спальню.

Картина была именно такой, как ей виделось в кошмарах: стонущая Тауриэль, почти без сил, держалась за подпорку кровати, а в углу скомканная валялась насквозь мокрая от крови и слизи простыня. На лице эльфийки не было и следа прежней отрешенности и высокомерия. Искаженное мукой, оно выражало лишь страдание и усталость от него.

– Ну же, девочка, потерпи, дыши, – уговаривала ее вполголоса повитуха, вытирая ее мокрую спину и осторожно давя на поясницу, – еще хоть бы разик потужиться – и…

– Не могу больше, – тихонько подвывала эльфийка, и Дис несказанно удивилась: наверное, это были первые слова, услышанные ею от Тауриэль.

«А ведь она еще младше Кили, – вдруг поняла гномка, – сколько бы сотен лет ни было ей, но по их понятиям она едва вышла из подросткового возраста. Почти дитя… всеми брошенная, одинокая в такую минуту. До чего мы дошли, если наши дети идут нам наперекор, а мы судим их за это строже, чем когда-то судили себя!».

– Она еще часа три как выдохлась, – Дайна хмуро вытирала руки полотенцем. Дис отозвала ее жестом в сторону.

– Надежда есть? – тихо спросила королева, сама не зная, на что именно надеется. Повитуха осторожно покосилась на рыдающего в объятиях брата Кили.

– У меня рука толстовата для такого дела, – призналась она тихо, – ребенка надо развернуть. А этому, – она презрительно вздернула верхнюю губу в сторону врача из Дейла, – я туда лезть не доверю.

– Вот еще не хватало, – фыркнула гномка, и, помолчав, отбросила все церемонии, – что он хочет сделать?

– Резать.

Дис не смогла подавить негодующий возглас.

– Если бы здесь был Торин, он бы ему сам что-нибудь отрезал.

– Да нет же, – понизила голос Дайна, – надрез где надо и сама могу. А он предлагает ее… выпотрошить. Мол, все равно помрет. Говорит, практика была. Ама…ата… анатомическая.

Дис заскрежетала зубами, глядя на высокого худощавого мужчину, что без малейшего смущения разглядывал корешки книг на полках. Она всегда подозревала, что люди поголовно извращенцы, когда дело доходит до деторождения, но убежденного потрошителя встречала впервые. Что вообще могут такие понимать в лечении! С другой стороны, эльфийка все-таки – может быть, они еще хуже людей…

– Нет, – сама себе твердо ответила Дис, – будем по старинке. А он ребенка развернуть предлагал?

– Он говорит, его способ ребёнку не повредит. Если же не поторопиться, умрут уже оба.

Сказанного королеве было достаточно. Решительно подтолкнув Дайну к кровати, она двинулась вслед за ней, спешно срывая с пальцев многочисленные кольца и браслеты. Если уж ей суждено увидеть горе сына, то даром она на него не согласна, и еще повоюет. За всем в королевстве Эребор нужно следить самой!

«Где же Торин? – ныло сердце Дис, – почему не пришел? неужели он до сих пор не простил Кили?».

…

– Не трясись, – услышала Рания над собой сдавленный голос. Спиной прижимаясь к могучей груди, она чувствовала глухие, тяжелые, частые удары сердца. Блаженствовала от прикосновения его немного подрагивающих рук, которыми он все еще сжимал ее запястья, как будто боялся, что девушка вырвется и убежит.

Она попробовала вырваться, когда он, едва лишь закрыв дверь на засов, без слов поволок ее в спальню, по пути освобождая от одежды. Для верности, подгонял короткими похлопываниями по заду, а когда она замедлила шаг – и вовсе схватил за волосы.

– Сидела и ждала, значит, – бормотал он себе под нос, стискивая ее грудь, и сам выпутываясь из кафтана и штанов, – и никуда не ходила? Почему же?

– Государь!.. – Рания пискнула, когда Торин рывком стянул с нее платье, и застежка оцарапала ей спину, – я боялась… нарушить обычай…

– Боялась? – глаза его потемнели, – ты только меня должна бояться. Никого и никогда – только меня.

Последовавшая легкая пощечина (она видела, что он сдерживает свою силу) отправила ее на кровать. Рания не пыталась сопротивляться. Напротив, она спешно срывала с себя украшения и остатки одежды – рубашку, чулки – зная, что убежать от него ей все равно не удастся. А значит, если и бежать – то к нему. Месяц ожидания казался теперь минутным расставанием. Хотелось скорее узнать его заново, услышать, учуять, попробовать на вкус… вволю налюбоваться на ненаглядное лицо.

Но времени на это Торин ей не дал. Взяв ее за волосы, поставил на колени спиной к себе, усевшись сзади. Запрокинув назад голову, Рания прижалась бедрами к его животу, ощутила твердость его восставшего члена, и потерлась об него, со всей осторожностью, на которую была способна. На этом она не остановилась, и изогнулась еще сильнее.

– Не вертись! – но в голосе Торина слышна была улыбка.

Мозолистая крепкая рука скользнула между ее ягодиц, подразнивая поглаживаниями, нашла влажные чувствительные складки.

Внутрь осторожно проник первый его палец. Рания распахнула глаза, выдыхая, и встретила собственное отражение в золотом зеркале, висевшем в изголовье – сама же полировала его почти целый месяц. И в нем же увидела глаза Торина, который следил за ее лицом. Такой же мутный, хмельной взгляд, как и у нее. Больше всего на свете Рания боялась отвернуться от его отражения, хоть от невозможной откровенности картины ее действительно трясло.

«Лежать бы в темноте, затаив дыхание и раскинув ноги. Позволять ему овладеть мной, и не видеть его безумных синих глаз, и не чувствовать на затылке щекотки от его бороды. Сдерживать рвущиеся из груди звуки и молчать, молчать…как положено скромной девушке». Но молчать не получалось, как не получалось и все остальное. Внутрь вошел его второй палец – такой же большой, мускулистый и шершавый, и теперь она не сдержала тихого стона. Почему-то немного защипало, как от случайного укола.

Пальцы его терли ее, то оставляли, то вновь проникали внутрь, бережно, но все неумолимее. Все чаще она прижималась к его члену, надеясь, что вот сейчас-то все случится, и он прекратит свою странную пытку. Ах, если бы он только никогда ее не прекращал. Странное это ощущение: кажется, ничего особенного не происходит, но откуда-то берется влага на его пальцах, и невесомость внутри.

– Похотливая, – хрипло произнес он над самым ее ухом, – разве такой можно быть?

Он отпустил ее, и в следующую секунду Рания получила уже не шлепок, а вполне ощутимый удар раскрытой ладонью. Лежа ничком, и не совсем понимая, чем заслужила его, гномка хотела пошевелиться, но не успела – он сам потянул ее вверх, и развернул лицом к себе.

Второй удар. Тело словно звенит, кожа разгорается, как после ожога крапивой. Кровь бросается Рании в лицо, но – она не может не смотреть на Торина. Лицо его полнится мрачным удовлетворением и торжеством. Если это цена, то пусть бьет.

Пощечина. Еще одна. Несильная, не такая, которая разобьет губы. В бока впиваются пальцы, оставляя, несомненно, синяки и следы от ногтей – как будто мужчине мало того клейма собственности, которое пылает в душе Рании, и он хочет оставить на ней видимый знак принадлежности. И – снова, снова он встряхивает ее, словно проверяя на крепость, и пусть, пусть делает что хочет – пока его руки возвращаются вниз и растирают ее же соки по бедрам.

Рания и сама не знала, как пропустила мгновение, когда он оказался сверху, но обхватила его ногами, боясь, что он снова взбрыкнет и вырвется. Но, оказывается, Торину гораздо больше нравилось, когда вырываться начинала она. Навалившись всем своим тяжелым телом – Рания едва не задохнулась – давил, заставляя вскидывать ее ноги еще выше, и впивался ногтями, и рычал, пристраиваясь…

А потом прижался к ней, несколько раз ткнулся слепо между ее ног, нашел, что искал, и тремя короткими, сильными, беспощадными рывками вошел в нее на всю свою длину.

…

– Давай, девочка, еще разок, последний раз, смотри, уже почти получилось, все хорошо идет, ты молодец, давай, моя умница, мы поможем…

Курился ладан, в комнате было душно и пахло сырой кровью. Монотонно гудела Дайна, сжимая в своих огромных руках тоненькую Тауриэль, удерживая ее на весу. Звуки, что вырывались из груди эльфийки, нельзя было назвать ни криками, ни стонами. Больше они напоминали орочий вой. Слышать их было жутко, особенно, когда любой из них мог превратиться в предсмертный хрип. Но вот, что-то изменилось, Тауриэль задышала не так беспорядочно, взор ее обрел осмысленность, и с последним животным воплем она дернулась, откинулась назад, и тихонько заскулила и заплакала.

На коленях у Дис извивалась и попискивала новорожденная девочка, все еще связанная с матерью перекрученной пуповиной.

– Кончается? – прошептала беззвучно Дис, кивая Дайне. Повитуха немного настороженно пощупала лоб тяжело дышащей эльфийки, осторожно надавила ей на живот.

– Не похоже, – так же, шепотом, ответила она, – ничего не понимаю… Дева-Весна, помоги, Мать-Земля, защити… дайте мне иглы с шелком. Вдруг оклемается, надо будет ее подштопать маленько. Бедное дитя!

– Дайте мне ее, – вдруг простонала Тауриэль на вполне понятном кхуздуле, – дайте мне дочь попрощаться…

Держа на руках кряхтящую новорожденную внучку, гномка кусала губы, и пыталась уговорить себя, что так было предопределено, и ничего сделать она не могла сверх того, что сделала. Может быть, случится еще одно чудо. Последнее чудо. Может быть, прямо сейчас Кузнец перековывает судьбу, и в чертогах его для удара занесен молот.

– Кормилицу бы ей теперь поискать хорошую, ваше величество, – кивнула Дайна королеве, осторожно осматривая ребенка и качая головой, – ишь, какая здоровенькая, благослови ее Махал! Никогда не видала такого младенца. А уж девочку… государыня, – зашептала снова повитуха, – может, позвать Кили? А то вдруг все-таки…

Дис слышала – и не могла сосредоточиться. Окаменев, прижимая к груди ослабшей эльфийки ребенка, она видела собственное прошлое так же ясно, как если бы оно было только вчера. Видела себя, такую же юную, потерянную, испуганную, когда скрывать вторую беременность уже было невозможно. Помнила, как плакала в объятиях у Торина, и помнила его растерянный и все-таки радостный взгляд. Тогда все казалось таким сложным и простым одновременно.

Может быть, за слепое следование этой иллюзии простоты они все теперь и будут наказаны.

«Торин! Приди!».

…

– Назови ее красивым именем, – едва слышно сказала Тауриэль, – воспитай счастливой и свободной…

– Да, – слез Кили не сдерживал, и рыдал в три ручья, прижимаясь мокрым лицом ко лбу эльфийки.

– Будь добр к своим родителям. Помирись с дядей. Он строгий, но помирись…

– Буду добр!

– Я люблю тебя. Мой храбрый Кили…

– Хорош! – не выдержала Дайна, и отпихнула Кили окровавленной рукой, – убирайся, убирайся, любезный. Ты мне мешаешь. Ты же не хочешь, чтобы она месяц так провалялась?

Икающий и опухший, Кили был оттеснен от постели. Ничего не говоря, старший брат увлек его из комнаты, и молча протянул чашу: «Пей». Бездумно и неосознанно Кили влил в себя четыре, и только на пятой сморщился, и зажал рот рукой.

– Ешь, – почти насильно пихнул ему в рот кусок хлеба Фили, – только не подавись.

– Она там без меня… – всхлипнул младший.

– Тебе там вообще быть не следовало, – резонно заметил гном, – говорят, они после этого в постели стесняются очень.

– После, – эхом повторил Кили, и вдруг вскочил с места, словно намереваясь куда-то немедленно мчаться. Фили рывком опустил его на место.

– Сиди! И прекращай выть уже, ты теперь взрослый мужчина и сам отец, не позорься…

Атмосфера вокруг изменилась. Сначала робко, потом все более громко, посмеивались невесть откуда появившиеся женщины, передавая друг другу вести: «Девочка! Вот такая вот лапочка!». На потерянного и ничего не понимающего Кили смотрели с улыбками сочувствия, но без снисходительности. Наконец, спустя полчаса – Кили они показались бесконечностью – появилась и Дис. Без украшений и все еще с засученными рукавами она была очень похожа на себя прежнюю, живущую в Синих Горах. Величаво прошествовав по коридору и оставляя без внимания поклоны, она подошла к сыновьям.

– Она должна поспать и отдохнуть хорошенько, – строго молвила Дис, глядя на Кили сверху вниз, – а ты умойся, поешь, и приведи себя в порядок.

– Она жива…

– Не суйся к бедной девочке хотя бы до завтра. Я понимаю, она восемь лун молчала – варварский обычай, как по мне, но вы еще наговоритесь. И, дорогой, в следующий раз не вздумай звать всяких людских шарлатанов. Позови свою мать. Он ее едва не убил…

– Тауриэль будет жить, – как заведенный, бормотал Кили. Дис села, потеснив Фили, и, пользуясь случаем приласкать своего уже взрослого ребенка, обняла сначала младшего, а потом и старшего. Это было не так-то просто: оба давным-давно переросли мать, и теперь она не могла обхватить их обоих одновременно, как когда-то.

И все же, рядом с ней были ее мальчики, такие же прекрасные, как когда-то. Лучше, чем когда-либо. И теперь у нее были не только они. Была еще и маленькая девочка. И большая эльфийка в обмороке, едва живая, кое-как зашитая опытными руками Дайны, чужая, непонятная, но все-таки подарившая Кили дочь. Едва не поплатилась за это жизнью! Дис фыркнула, вытирая глаза. Девчонка, что взять с нее. Если бы с самого начала знать, что эльфийские дети рождаются чуть иначе, но что ж теперь… на будущее, кажется, знание это пригодится.

– Матушка тоже расчувствовалась, – заметил Фили, устраивая голову на плечо Дис, – эй, эльфийская борода! Не думай, что я позволю тебе задирать теперь нос, раз ты меня опередил!

Для таких дней нужна семья, думала Дис, поглаживая обоих сыновей по макушкам: светлой и темной. Для таких дней, когда приходят испытания, и в одиночку их невозможно преодолеть и пережить. И пусть Торин отсиживается в своей норе, рано или поздно и он выползет из нее. Пусть только попробует не выползти.

…

Прижавшись к мокрому плечу, Рания, наконец, открыла глаза. Такого храпа от Торина Дубощита она еще никогда в жизни не слышала. Раскатистый, просто-таки угрожающий склонам Горы сходом лавин и селей, а Дейлу – вторичным разрушением.

Только что он ее вколачивал в матрас, с искаженным зверским лицом, рычал, как разбуженный медведь, ругался сквозь зубы, и сжимал до хруста в костях, а спустя несколько коротких минут вдруг напрягся, вытянулся над ней и обмяк. И мгновенно заснул. Он так даже в болезни не засыпал. Глубоко и безмятежно, посмотрите-ка на короля Эребора. Рания осторожно выбралась из-под его тяжелой руки, морщась, поднялась на локте, заодно заметив царапины на предплечьях и запястьях, и потянулась за полотенцем. Не в силах достать, перегнулась через Торина, снова потянулась. И, ухватившись за него и чуть не опрокинув при этом таз с водой, вдруг ощутила на груди ладони мужчины.

Чуть уставшее лицо, знакомые до замирания сердца морщинки у губ, прячущиеся под усами и бородой, синие, как горное небо, глаза… и виноватая улыбка, которую впервые видит на лице короля гномка.

– Долго я спал? – спросил он хрипло.

– Минут пятнадцать, ваше величество.

Торин хмыкнул. Возможно, это был его ответ на «величество». Рания хотела бы знать, как теперь, по его мнению, ей следует его называть. И хотела бы знать, что он имеет в виду, держа ее груди в руках и играя с ними. И что делать с его ногой, которую он выставил перед ней, не пуская ее из кровати.

– Красивая ты, – сообщил Торин, не меняясь в лице.

Рания склонила голову. Ей следовало выказать ему подобающее почтение, но этому мешали два обстоятельства. Во-первых, по внутренней стороне бедер медленно стекали кровь и его семя, и грозили запачкать старательно накрахмаленные белоснежные простыни, если этого уже не произошло, а еще очень хотелось в уборную. А во-вторых, она слышала у дверей тихие шаги – и это значило, кто-то, постучавшись, не дождался ответа, но никуда не ушел.

– Вы позволите мне… – попробовала она вывернуться из захвата его рук, но Торин не спешил отпускать свою служанку.

– Что? – усмехнулся он, – что ты собралась от меня прятать? Это? – и он кивнул на полотенце, – смешная девочка.

– Мой государь…

Отчего, отчего у нее вдруг потекли слезы? От его доброй улыбки? От того, что она угадала, как за обычной резкостью он прячет что-то, похожее на – даже и слово вымолвить страшно, извинение? Нет, этого не могло быть – короли не извиняются и не оправдываются. По сравнению со сломанной ногой, которая все еще ноет в дождливую погоду, да даже с царапинами, которые оставляет во время игры Биби – это просто смешно назвать «болью». Так откуда слезы?

– Только не хнычь, – ворчал тем временем Торин, забирая у нее полотенце, и двумя короткими движениями стирая влагу с ее ног, – не выношу. И скажи тому, кто там скребется, что я никуда не пойду. И пусть подадут ужин. Умойся. Не хнычь, я кому сказал!

Но она уже одолела приступ плаксивости. Прижав к груди рубашку, подбежала к дверям, и тихо спросила:

– Кто? Что случилось? Государь не принимает.

– Королева Дис поздравляет его величество, – тут же раздался в ответ незнакомый женский голос с торжествующими нотками, – у наследника Кили родилась дочь!

– Я передам его величеству…

– Рания, это ты? Не откроешь дверь?

– Я не могу, – кусая губы, ответила гномка, – королева просит государя к себе?

– Ой, там столько народу! Она прислала сладости и вино. Я оставлю корзину у двери. Завтра всем раздадут подарки, вот увидишь! Интересно, что нам перепадет…

Что-то зашуршало, и каблучки быстро удалились прочь. Рания, дождавшись тишины, осторожно приоткрыла дверь, схватила корзинку с традиционными сладостями, и поспешила вернуться в спальню.

– Ваше величество, – сказала она, протягивая королю корзину, – у наследника Кили родилась дочь. Это приходили от государыни Дис с поздравлениями.

Торин замер.

– Не может быть, – выдохнул мужчина, и рывком отбросил одеяло, – невозможно! Махал щедрейший!

И схватил Ранию в объятия, закружил, и подбросил в воздух. Под сводами королевской спальни раздался веселый смех: мужской и женский. Торин смеялся, потому что это был еще один благословенный день его семьи; Рания же смеялась, потому что всегда была счастлива, когда счастлив король. И только мяукнувший Биби, обнюхивающий корзинку, вернул обоих в реальность.

– Так. Подай мне чистые штаны, и что-нибудь подобающее случаю, – пришел в себя Торин, – подбери на завтра подходящее платье и себе: будет большое торжество. Затем…

Он окинул рассеянным взглядом спальню, потом Ранию, замершую перед ним обнаженной, с рубашкой в руках. Застыдившись, девушка поспешила натянуть ее, и помогла одеться Торину. Уже из коридора, надевая корону, он сказал:

– Я вернусь поздно. Будь в спальне. Жди.

Дверь хлопнула…

…

Дис была уже сильно пьяна, и не видела никаких оснований останавливаться на достигнутом. В пятый раз она в подробностях пересказывала Торину историю рождения внучки, и, что не удивляло ее, он в пятый раз ее слушал с тем же упоением, как и в первый.

Волосы королевы растрепались, на пол сползла меховая накидка, и куда-то подевалась левая туфля. В первой комнате ее покоев на скрипке заводили какую-то опостылевшую мелодию. На кровати, укрытый ковриком, спал в одежде и даже в сапогах Кили, пьяный мертвецки, и опухший за день от слез. Фили, как подозревала мать, уединился с молодой женой, что по обычаю еще не показывалась никому, кроме мужа, и спешил догнать младшего братца в производстве потомства.

– На кого она больше похожа? – переспросил в очередной раз Торин, – чья кровь?

– Наша, конечно, – уверенно ответила Дис, – личико круглое, а крепенькая! Ножки прямые. Не то, что были у Фили, когда он родился. Помнишь?

Торин посмотрел на сестру затуманенным взглядом. Подвинулся ближе, разливая вино по кубкам.

– За нас, – поднял он свой, – за детей. И за их детей.

– За нас!

Плевать на все, что будет завтра. Главное, что оно будет. Комната плыла вокруг Дис, и она отметила: никогда раньше ей так напиваться не доводилось. Или, может быть, так говорят все пьянчуги каждый следующий раз? Дис хихикнула, приваливаясь к плечу Торина.

– Ты простил Кили? – спросила она сонно, чувствуя, как клонит ее скорее куда-нибудь лечь, – прости его. Ну, ты, злой король, скажи, что прощаешь.

– Не за что прощать, – ответил Торин откуда-то из сиреневой дымки вращающейся вокруг комнаты.

– А меня?

– И тебя не за что.

– М-мы больше об этом не говорим, я помню. Помню. Как думаешь, может быть, теперь все будет хорошо? По-настоящему?

Он молчал. Дис охватил страх, и она усилием воли поднялась, повисла на его плече, тревожно заглянула в лицо брату. Взгляд у Торина был задумчивый. Как раньше, когда он скрывал от нее что-нибудь, и не делился, а она все равно рано или поздно узнавала его секреты. Сколько же лет прошло, а он все еще надеется что-то сохранить от нее в тайне!

– Я все про тебя знаю, – заплетающимся языком сообщила она брату, и погрозила пальцем; палец перед глазами уже троился, – ты меня не проведешь…

– И не собирался, Дис. Давай, пьяница моя, ложись спать. Поздно. Завтра много дел.

…

Рания проснулась от того, что на нее сзади навалилось тяжелое тело. Запахло карамелью и пряниками. И вином.

– Тш, – зашипела тяжелая тьма голосом Торина.

Рания зевнула, пытаясь понять, долго ли проспала после его ухода. Она потушила все светильники, и теперь вокруг была только темнота, густая и обволакивающая. В кромешном мраке она нашарила рукой что-то, что мешало ей лежать и впивалось в спину, схватилась за это, и тут же получила рефлекторный пинок волосатым коленом.

– Ой, – снова произнес Торин из тьмы, – ты что? Оторвёшь.

Она хотела встать, но его рука прижимала ее к постели. «Лежи смирно», дыхнул он ей на ухо. Рания принюхалась: так и было, пахло кислым вином и сладостями.

«Должно быть, он пьян», подумалось гномке. Только этим могла Рания оправдать странную нежность, с которой он стягивал с нее рубашку, и начинал гладить ее руки. Ничего общего с тем жестоким королем, который брал ее перед золотым зеркалом несколько часов назад. Вот он гладит ее, прижимается лицом к груди, и вздыхает, как будто немного стесненно.

– Ну и что ты лежишь мертвецом, – пробормотал, слегка запинаясь, Торин.

– Так мне лежать смирно или все-таки не лежать? – наконец, подала голос Рания.

Он тихо рассмеялся из темноты. Рания, поощренная этим смехом, подалась вперед, прячась лицом в его грудь, и понемногу спускаясь ниже. Только бы он не захотел зажечь свет. Только бы благословенное покрывало ночи сохранило нежность между ними… или то, что можно считать нежностью, когда речь об этом мужчине.

– Девочка, как ты это делаешь, – задохнулся Торин, отвечая на ласки ее языка и подаваясь бедрами вперед, – как хорошо ты это делаешь…

«Точно, пьян». Не успела Рания задуматься над тем, что этот факт обещает ей, как Торин уже потянул ее к себе. К лицу. К губам.

Это был настоящий поцелуй, такой, от которого замирает сердце; глубокий, страстный, немного напоминающий укус. Впервые он касался ее губ своими. Впервые ласкал языком ее рот, чуть прикусывал в ответ ее робкий язычок, обдавая ее запахом и вкусом всего выпитого вместе со своим собственным, пряным и острым. Рука мужчины скользнула между ног Рании, и она втянула воздух носом. Все еще печет и саднит, но это вряд ли остановит Торина или заставит его смягчиться.

– Ничего, – прошептал он, не прекращая целовать ее, – не сразу… Нравится тебе?

Неужели короли рождаются с властными интонациями уже в детском плаче? Откуда берутся они даже в шепоте, эти повелевающие ноты, не ответить на которые нельзя?

– Да…

– Как нравится? Говори.

«Твои губы мягки, и поцелуй их сладок, мой повелитель. В твоих руках я хочу жить и умереть. Твоим запахом хочу дышать вместо воздуха. Все, что ты не любишь, не имеет права существовать; то, что ты делаешь – верно, потому что ты так решил… все, что ты делаешь со мной, и неважно, насколько это тяжело и больно».

– Очень нравится.

Он усмехнулся, снова нависая над ней. Тяжелая грива спутанных волос упала Рании на лицо и плечи.

– Ты научишься еще, – пообещал он словно самому себе.

А потом, раздвинув складки рукой, вошел в нее.

На этот раз не было той, прежней стремительности. Рания сглотнула, пытаясь неосознанно избавиться от неприятного чувства переполненности где-то в животе. Чувство было тошное, хотя, когда он подавался чуть назад, ей, напротив, нравилось. Очень нравилось.

– Дыши, – приказал Торин хрипло, – чаще дыши. Вот так. Да, девочка, так… – он едва слышно ругнулся, – а теперь… слушайся меня. Только меня…

…

– Да, – всхлипнула девушка из тьмы.

Торин положил на плечо обе ее ножки, и не сдержался, оставив на тонкой лодыжке поцелуй. Ладонь защекотали короткие волоски, и он погладил ее ноги по всей длине. Удобное телосложение у его маленькой служанки. До любой части тела можно достать. До любой ее мягкой, округлой части.

Он чуть нажал ладонью на ее живот, соблазнительно округлый и чуть выпуклый, и надавил сильнее. Для члена места больше не было, но он все-таки надеялся еще немного растянуть ее.

– Дыши, – повторил он, едва не теряя рассудок от желания, – а теперь… сожмись… и толкай меня. Из себя.

Она подчинилась, и Торина сжала короткая судорога, от которой стало больно уже ему.

– О да, – успел он выдохнуть ей в ухо, падая сверху, – так теперь и держись…

Вот теперь он будет ее иметь долго. Навыки никуда не исчезают, тьфу, восемь лет без практики! Это просто смешно… узкая, упругая, невыносимо сладкая, под ним его живая собственность, готовая на всё ради него. Теперь, пусть мир двоится и плавает перед глазами, вокруг него сжимается тело, принадлежащее только ему. И вот ее он берет, наращивая темп и проникая в ее мягкое тепло до предела. Мир сжался до точки, до крохотной золотой звезды, мир, ставший вдруг жарким, влажным и жаждущим лишь его, Торина.

– Мой повелитель, – доносится откуда-то из золотого сияния, и, против своей воли, Торин словно пополам ломается от этого зова, и падает, изливаясь в ее тело. Опять быстрее, чем хотел, хоть и не так, как в первый раз. Необоримо наваливается сон, и Торин хочет выругаться – и уже не может. Снова заблудился в собственном удовольствии. А виновата она, Балрогова дочь, слишком тесная, слишком мягкая, слишком желанная. Надо завтра надавать ей как следует по губам, чтобы знала, когда говорить, а когда промолчать. Завтра же. С самого утра. Снова и снова брать ее.

Завтра… ее губы… никуда не денутся.

Комментарий к Пожиная плоды

Стокгольмский синдром развивался, энцуха в муках рождалась)

========== Заморозки ==========

Месяц. Ровно тридцать ночей потребовалось Торину Дубощиту для того, чтобы вернуть соитие с женщиной в свое расписание, и от пяти, шести, десяти припадков неистового желания прийти к ежедневным двум – утром, вечером. А потом и вовсе лишь утром.

Рания, уже готовая броситься откуда-нибудь с высокой скалы, вздохнула с облегчением. Так вот что имели в виду старые гномки, говоря о «первом месяце – сладком месяце»! Сладким его мог назвать только безумец. Или мужчина. Первый месяц в качестве женщины короля почти довел девушку до самоубийства, без преувеличения. Если раньше он хоть изредка говорил с ней, теперь, не успев завидеть, заваливал на постель, на шкуру барса, даже на стол, и брал, снова и снова, как дикий зверь. Лишь иногда в его движениях проскальзывала ласка, вроде той, которую он проявил в памятную ночь родов Тауриэль. Но очень редко.

В купальне. В ее уголке приемной. В другом углу приемной. Задрав ей юбку в коридоре, зажав рот и едва не задушив. А когда она, не выдерживая, всхлипывала, то получала по лицу с одними и теми же словами: «Не хнычь». Она кусала руку, и пыталась не хныкать. Пыталась честно, стараясь делать все, что он приказывает, так, как ему нравится. В первые несколько раз ей казалось, она еще может научиться получать удовольствие. Но он хотел ее слишком часто; девушка не успевала соскучиться по его рукам, не успевала пожелать его, и все, что оставалось – терпеть, сжав зубы.

Наконец, страшный месяц минул, и многократные ежедневные истязания прекратились. Жизнь потекла ровнее, вот уже приблизился конец второго месяца… Возблагодарив Кузнеца, Рания готова была взглянуть на жизнь веселее, до одного утра, когда, исполнив с ней свою ежеутреннюю потребность, и отпустив ее, Торин вдруг произнес:

– Мне не нравится, что ты ходишь где попало по дворцу. Вчера там, сегодня здесь. На тебя смотрят чужие мужчины.

– Я всего раз была у ткачих, ваше величество, – робко сообщила Рания.

– Хоть где. Твое место здесь.

– Но…

– Хватит. Я сказал.

Так мир Рании сузился еще сильнее. Последней отдушиной были вечера песенных представлений, которые с недавних пор завела Дис. Правда, и на них ни она, ни сама королева смотреть открыто не могли; женщины высокородных семейств прятались за занавесями, дабы чужим мужчинам их не видеть.

Смотрели или нет, Рания не знала, потому что старалась двигаться с опущенной головой даже за занавесями. Откуда-то явилось чувство панического ужаса, охватывающее при любом появлении в обществе. Даже кухня и Сагара, раньше отдаленно напоминающие обстановку родной деревни, стали опасны. Теперь это не было добровольное уединение, скорее, смахивало на заточение за несовершенный проступок. Не с кем поговорить. Нечего делать. Говорят, кхазад произошли из камня, многие в это верят. Если так, то, может, Рания понемногу превращается в камень обратно?

Впрочем, разве не им она была с самого начала? Вот и теперь, стоя за отдельной занавеской, гномка не чувствовала себя чем-то большим, чем украшенный предмет обстановки. Надо признать, богато украшенный. Под тяжестью серег болят уши, а колье давит на плечи. И, пока в соседней ложе Дис и Ония что-то обсуждают, приникнув друг к другу, и даже Тауриэль – эльфийка Тауриэль – удостаивается внимания сестры короля, не говоря о принцессе в колыбельке, она, Рания, перестала существовать везде, кроме спальни Торина Дубощита.

Закрытые от всего мира, женщины его семьи для него – святыня. Он помнит и ценит их имена, привычки, вкусы, предпочтения и чувства. С ними он смеется, их обнимает, им дарит подарки. За них беспокоится. Но только не за нее. Она, Рания, лишь живая кукла, в которую он входит, когда ему это угодно, и которая подает ужин и уносит грязные вещи. Интересно, кто раньше этим занимался. Кто-то ведь занимался.

«Посмотри на меня, владыка Торин, – молила про себя Рания, смаргивая слезы, на которые не имела права, – посмотри на меня, и хоть раз по-настоящему увидь меня, чтобы я знала, что существую».