Текст книги "Исцеление (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

…

Под горой становилось холодно.

Почему-то с самого детства Торин с особым чувством относился к зиме. Помнилось ему, в Синих Горах зима была суровее, чем теперь здесь, в Эреборе. Всегда не хватало дров. Сколько бы они ни заготавливали их, как бы ни старались, их было мало. Но дома все равно жило тепло, которого в огромном дворце, набитом золотом, почему-то нет.

А тогда, в те далекие времена молодости и новизны, он любил колоть дрова сам, ополоснувшись с утра водой, иногда покрывшейся за ночь коркой льда. Потом, зная, что возлюбленная смотрит на него из крохотного окошка, нес дрова в дом, поигрывая мускулами, и всячески демонстрировал, как нипочем ему мороз, ледяная вода, тяжелый труд – как все нипочем, пока она рядом…

Сейчас же на нем одеяло и сверху еще шуба, и в каждом покое по очагу, а холод все равно заползает в каждый уголок его души. И ничем его не прогнать. Торин поворочался, пытаясь найти позу, в которой мог бы уснуть – но не получалось. Может, позвать кота? Маленький шерстяной друг! Но разве он сможет согреть его по-настоящему?

…А как они, влюбленные и молодые, хохотали, зачитывая друг другу куртуазные романы на вестроне! Как падали, давясь хохотом, как утирали друг другу слезы, и пугали скребущихся по углам мышей своим смехом! Вот было богатство их дома. Тепло, радость, близость и неразрывное родство. По ночам они любили друг друга, иногда страстно, неистово, иногда – смущаясь, тихо, как будто был кто-то, способный подглядеть и помешать. Бывало, она, любимая, играла его заплетенной бородой, угрожая «оттаскать за нее как следует подлого предателя». А потом, робко опустив глаза – и ресницы дрожали, и румянец заливал ее круглые щечки – говорила: «Но я ведь знаю, что ты меня любишь». И тут же смотрела снова, со своим таким знакомым прищуром, вопрошая: любишь ли?

И Торин клялся, что любит, и целовал ее с ног до головы, и не уставал повторять, что она навсегда будет его единственной. Так и вышло, кажется. Но тепло и любовь остались в прошлом, и все, что возвращается – это серый пепел скорби. Люди называют это ностальгией.

Возвращается. Запретив вспоминать, вспоминал все равно, ругая себя каждый день и ненавидя. Повторял: «Лучше бы мне не быть мужчиной вообще, чем так…», и – наверное – проклял однажды себя этими словами. Торин поворочался, взбил кулаком подушку. Чертова кровать.

Тогда – в том пространстве и времени, где жили он и его любовь – не было кроватей. У них были две лавки, стоявшие друг к другу под углом: чтобы поставить их рядом, не было места. И обычно они помещались на одной из них, на любой. А иногда лежали порознь, голова к голове, и говорили, говорили, говорили всю ночь до утра. Бывало, ссорились, и кто-нибудь – обычно она – отворачивался к стенке и демонстративно пыхтел, изображая сон. Потом мирились. Иногда на шкуре у очага, шутливо поборовшись, затем обнявшись и замерев в упоительной тишине и уюте.

Объятия, поцелуи, нежность, тепло. Особенно он любил приходить с мороза, и сбрасывать шубу на пол. У жарко натопленного очага она просыхала быстрее. Тогда на ней располагались втроем: ребенок играл, а они, обнявшись, смотрели в огонь и грели друг друга, рассказывая обо всем, что произошло за день. Тут же ужинали из одной миски, тут же иной раз засыпали в особо холодные ночи – навалив сверху все, что спасало от холода, строили свою «берлогу», как она любила говорить, и там, прижавшись друг к другу, пересиживали суровую зиму. Снаружи в стены билась пурга, и иной раз заносила почти до самой крыши.

Крохотная была каморка. Теперь вот есть дворец и Гора.

Но той, чистой, беспредельной, золотой юности не вернуть, хоть засыпь золотом коридоры до потолка. И уже никогда любимая не встретит его в плохоньком сером платье, и не поцелует мимоходом, одной рукой зажимая у крутого бедра кастрюлю, а другой – удерживая на весу вертлявого младенца.

И Торин никогда уже не сможет положить руку на ее набухающий все стремительнее живот, и не ощутит ворочания под загрубевшей от работы ладонью. Не сцелует с уголков обожаемых синих глаз слезы, не услышит ее тихий шепот: «Что же мы наделали», и не будет, утешая ее, повторять в ответ: «Все будет хорошо. У нас все будет замечательно. Не думай ни о чем. Мы всегда будем вместе, верь мне…». Нет, не вернуть.

Осталось лишь одиночество и воспоминания, не греющие и не отзывающиеся в сердце сладкой болью. Даже жаром стыда они больше никогда не обожгут. Все прошло. Кроме холода.

Подскочив на кровати, Торин отшвырнул прочь проклятое одеяло.

– Рания, – прошептал он, и повернулся к темному коридору, – Рания!

…

Отчего-то, услышав его голос сквозь сон, она вспомнила дни его болезни и горячечного бреда. Тогда в нем звучало такое же отчаяние. Но, споткнувшись о Биби, который наперегонки с ней побежал к спальне короля, она обнаружила Торина в его самом обычном виде, чуть угрюмым, немного мрачным, свесившим голые ноги с кровати.

– Иди сюда, – хлопнул он ладонью рядом с собой, – и Биби захвати… Что ты мнешься там, кот мерзнет, – недовольно поторопил Торин, – давай быстрее.

Биби тут же свернулся в ногах у Торина, как он особенно любил это делать. Рания осторожно заняла место, и нерешительно потянулась к шнуркам на своей рубашке.

– Нет, – легла на ее грудь его твердая рука, – просто… останься здесь.

– Остаться?

– Махал всемогущий, перестанешь ты когда-нибудь переспрашивать или нет?! Просто останься, – помолчав, добавил, поворачиваясь к ней спиной, – мне холодно. Грей меня.

Несмело она обхватила его, насколько хватило рук, прижалась как можно крепче, и накрыла его одеялом, одновременно оказавшись под ним с головой. Сверху протоптался мягкими лапками кот, тут же обнаруживший новую зону для сна – пустую подушку, с которой сползла Рания. Торин сначала тихо сопел, потом первый, второй раз всхрапнул, и – Рания обреченно вздохнула – тишина ей до утра не грозила.

…Так ночи изменились: прежде, покидавшая его после того, как он заснет, теперь она засыпала с ним вместе. С утра он, едва пробудившись, быстро овладевал ею, не тратя времени даже на умывание, потом исчезал до вечера. Вечером, поужинав и раскурив трубку, звал Ранию, когда собирался ложиться. Дни становились все короче, ночи морознее, над горой поднимались все более густые струйки дыма из гномьих печей. Ворота Эребора были закрыты, и мир спал в хрустальных объятиях зимы.

Рании хорошо была известна обыденность зимней скуки. В деревне, закрыв амбары на зиму и согнав скот с пастбищ в последний раз, гномы и люди до весны исчезали в домах, где было тепло и безопасно. Спрятавшись от зимней вьюги, они пекли в очаге яблоки, мастерили что-нибудь, рассказывали сказки детям, судачили о соседях… но даже дома, где у Рании не было ни отдельной комнаты, ни собственной купальни, кроме общей на деревню роханской бани, она чувствовала себя больше свободной, чем здесь, в Горе.

Отчаянно надеясь изыскать способ вырваться из заточения в покоях Торина, Рания придумала лишь один способ. Возможно, не лучший, но не воспользоваться им она просто не могла.

– Государь мой, я хотела обратиться к вам с просьбой, – попросила она однажды с утра, поднося Торину полотенца в купальню, – я бы хотела… учиться читать. И писать.

– Читать, хорошо, – пробормотал Торин, последний раз обливаясь водой, – что тебе мешает?

– Я сама не могу, – краснея и бледнея попеременно, пояснила гномка.

– А! Ну… походи по дворцу. Поговори со своими подругами с кухни. Поищи кого-нибудь из них в учителя.

И, насвистывая что-то под нос, удалился в оружейные. Рания, открыв рот, со зла пнула таз, а затем швырнула в дверь ему вслед грязную тарелку. От удара металл даже погнулся.

Проклятие Врага! Чтоб его вши загрызли, чтоб чесотка замучила! Ну почему, почему этот подгорный король позволяет себе быть столь непоследовательным и таким невыносимо вредным?

…

– Она быстро растет, – делился с дядей Кили, разглядывая придирчиво результат своего многодневного труда в кузне, – здесь не криво?

– Зазубрина, – показал Торин, и покачал головой, – это все форма. Придется переделать. Хотя, если хочешь, оставь, сточишь потом… и что, дочка узнает тебя?

– Большой дефект, не сточить. Меня узнает, маму, Фили… всех. И пару раз уже даже смеялась.

Торин отвернулся к наковальне, пряча улыбку в усы. Тилиона – как решили назвать на семейном совете маленькую дочь Кили – в самом деле была очаровательным ребенком. После тяжелейших родов, едва не стоивших ее матери жизни, она словно спешила развеять опасения родственников – и не приносила им ничего, кроме радости; редко плакала, ела вдвое больше любого другого младенца, и росла на глазах.

– Недалек тот день, когда она будет играть с тобой в «лошадку», – утирая пот со лба, появился перед дядей и братом Фили, – как ты в детстве с Торином.

– Да? – заинтересовался Кили, и посмотрел в спину королю, – это как?

– Сядет сверху, схватится за косы, и будет рулить, – засмеялся Фили, – ты и на мне покататься успел, негодяй… племянница отомстит за меня. А невестка уже отомстила, – он с намеком толкнул младшего в плечо.

– Я на тебя посмотрю, – надулся Кили на брата, – когда своих детей увидишь.

И, в ту же секунду, не сговариваясь, они оба вновь посмотрели на спину Торина, который по-прежнему внимательно что-то изучал в треснувшей заготовке.

И молчал.

– …Как думаешь, он же не обижается… на это? – спросил Кили брата вечером, когда оба они по старинной привычке сели курить в гостиной.

Фили безразлично пожал плечами. Между ним и Кили не было тайн или запретных тем, полная откровенность, полное доверие, взаимопонимание… но когда дело доходило до Торина, они не переступали черту уважения к тому, кто их вырастил и воспитал.

– Он смирился с тем, что по Эребору будут бегать полуэльфики. И поверь мне на слово, Тилиона и с ним в «лошадку» поиграет.

–Да не о том я! – Кили выпустил немного кривое колечко дыма, – просто, мне иногда становится жаль его. Одинокий, как Гора.

– С его характером… – пробормотал Фили.

– А ведь сейчас у него есть женщина, – вдруг сказал Кили, – ты ее видел?

– Немного, на свадьбе. Один раз после. Тихая. Какая-то забитая. Никакая, в общем.

– Не для Торина, значит, – рассудил Кили, но его брат, глядя в пространство, нахмурился, и покачал головой, словно пытаясь проникнуть в тайну внезапно всплывшего далекого воспоминания.

– Знаешь… мне кажется, – сказал он, уже собираясь уходить, – что ему никто и никогда, кроме мамы и нас, и не нужен был. И не будет нужен.

…

– Что это? – раздался над Ранией веселый голос короля, и она спешно принялась подбирать листы бумаги с пола.

– Это… всего лишь… – но гном перехватил ее руку, и поднял первый лист к глазам. Усмехнулся, перевел взгляд на девушку. В глазах его метались искорки смеха, и он чуть прикусил губу, как будто изо всех сил старался сдержать его.

Рания отчаянно краснела.

– Ну, не так уж и плохо, – словно подбадривая, задумчиво произнес мужчина, аккуратно складывая листок вчетверо, – только и «Торин», и «Дубощит», и «Гора» – все это имена, и начинать надо с вот такого вот… знака…

Он взял ее руку, и двумя движениями изобразил на ее ладони нужную руну. На мгновение глаза их встретились, и Рания удивилась тому, что нашла в его взгляде. Она поспешно опустила лицо, а Торин отпустил ее руку.

– Если ты уже поужинала, то приходи, – сказал он ей, покашливая и удаляясь в сторону спальни, – там теплее.

В спальне в самом деле было тепло. Услышав же несколько раз кашель Торина, Рания озабоченно нахмурилась.

– Что? – не поднимая головы от своих бумаг, которыми был опять завален стол, спросил он, – давай, спрашивай.

– Откуда…

– Спрашивай, говорю.

– Вы кашляете, – выпалила Рания, замечая на его столе листок со своими каракулями, и отчего-то смущаясь.

– А! Да. Пусть тебя это не беспокоит. Это все новый табак Двалина. Глотку дерет до сих пор. Откуда он его только взял, сущее драконье зелье…

«Пусть тебя не беспокоит». Как странно, когда подобные фразы остаются висеть в воздухе, становясь почти зримыми в материальном мире, настолько весомыми, что их нельзя игнорировать. Снова взгляды Торина и Рании пересеклись, и снова она ощутила волнение под коленками. Новый, третий сорт страха, пока что незнакомый. Страх перед молчанием, которое впервые за долгие месяцы скрывало под собой нечто действительно важное.

– Иди в постель, – разорвал молчание Торин, и вновь занялся своими письмами, – грей мое место.

Биби мурчал. В камине потрескивали дрова, в дымоходе весело гудело. Где-то над горой была ледяная зимняя ночь. Рания уже задремала, когда Торин улегся, повозился, и обнял ее, крепко прижал к обнаженной груди. От него пахло табаком, виноградом и медом. Приникнув к его плечу, Рания потерлась щекой, и осторожно, чтобы не потревожить, поцеловала его руку, которой он притягивал девушку к себе. Торин что-то тихо проворчал. Еще один поцелуй.

– Мгм! – пробормотал мужчина, и притиснул ее сильнее, – щекотно.

Красивый. Невозможно красивый. Иногда, когда он не был грубым, придирчивым и язвительно-ядовитым, Рания вспоминала о том, каким, помимо этого, Торин Дубощит был на самом деле. Чувствовала ритм его дыхания, упивалась всегда доступным запахом его тела, и, как бы там ни было, напоминала себе: таких, как она, в самом деле много в мире кхазад. Но только ею владеет сам король Эребора. Властный, прозорливый, скрытный, отважный. Тогда гномке больше всего хотелось что-нибудь изменить уже в самой себе, чтобы – страшно подумать, это невозможно, и этого не будет – стать ему ровней.

Быть достойной его взглядов. Смело шутить с ним – как это делает королева Дис и даже юная Ония. Разгораться ответной страстью, сводить его с ума, иметь право на ревность…

Теперь Рания, хоть и желала бы остановиться, не могла; целовала его грудь, плечи, мускулистые руки, целовала его под подбородок, с внутренней стороны локтей, где была такая неожиданно нежная и тонкая кожа… закрыв глаза и запрокинув голову, он отдавался ее поцелуям с улыбкой. И не отпускал. Но когда она подобралась к самому чувствительному, очевидно, местечку над пупком, завозился, и, вздохнув, привлек Ранию к себе на грудь. Она впервые оказалась сверху, лежащей на нем полностью.

Глаза его блестели. Проведя рукой по лбу гномки, он отвел волосы в сторону, и прижался губами к ее виску.

– Разбудила-таки, – ворчливо улыбнулся Торин куда-то в ее спутавшиеся волосы, – что тебе?

– Ничего.

– Совсем? А ну как я…

– Ай! – она заизвивалась: он принялся щекотать ее пятки, одной рукой обхватив поперек талии и не давая вырваться.

Биби, недовольный нарушением конфигурации своего привычного лежбища, протопал мимо, неодобрительно покосившись на их возню, и с достоинством спрыгнул на пол.

– Смотри, что ты наделала, – прошептал Торин Рании на ухо, наконец, поймав ее и удерживая ее руки, – прогнала кота. Не дала мне уснуть. Перетянула на себя одеяло. Мне следует тебя наказать за это.

Голос, его, мягкий и обволакивающий своим густым бархатом, вдруг стал хриплым и низким. Рания же, подняв на короля глаза, ощутила, как ее собственное дыхание превратилось в тяжесть, распирающую, давящую.

«Он хочет меня, – девушка не могла оторвать взора от Торина, затянутая темным омутом его глаз, – сейчас он не просто голоден по… телу, которым владеет, как всем в Эреборе. Он видит меня. Он хочет – именно меня… как я – его».

– Накажите меня, ваше величество, – сорвалось с ее губ словно само собой.

Комментарий к Заморозки

еще не более двух-трех глав, полагаю.

Если удастся уместить желаемый рейтинг в одной длинной (следующей) главе

Просьба к читателям: у меня ужасная связь, ибо живу на краю обитаемого мира, если вы оставили отзыв,а я не смогла ответить/оставить отзыв на вашу понравившуюся работу/подписаться – простите и поймите!

========== Сгорая ==========

Биби, поразмыслив, уселся на стол. Здесь было тепло, и отсюда не так хорошо можно было видеть, чем там занимаются его несносные двуногие друзья. Только что они зачем-то дрались. Ну, или делали вид, что дрались – коты в этом понимают.

«Вечно озабоченные, – подумал кот, мысля своими, кошачьими понятиями, – а котят до сих пор нет». Еще немного подумав над теорией содержания и разведения гномов, кот напомнил себе о парадоксе, который давно приметил: то, что они делали, и то, что они хотели делать – не всегда совпадало.

А сейчас, кажется, наконец-то додумались. Биби прикрыл свой единственный зрячий глаз, и замурчал, одобряя, наконец, сознательных двуногих.

…

– Говори, – горячо обжег ухо Рании шепот мужчины, и она забилась в его руках, – говори со мной…

Но вместо слов она могла ответить лишь грудным стоном, который не в состоянии была сдержать. Пыталась. Пыталась, когда его губы приникли к острому розовому соску, а жадные пальцы обхватили другой, то ли лаская, то ли мучая. Пыталась, когда щекотка от его бороды стала невыносимой, но хотелось не смеяться, а извиваться и просить – о чем, она еще не знала.

Но когда он скользнул с влажными поцелуями ниже, потерся о поросль на лобке лицом, вдыхая ее запах так же, как она любила делать это с ним, и осторожно развел ее мокрую плоть пальцами – тут-то и вырвался у Рании первый сдержанный стон.

– Нравится же… скажи…

Голос Торина был глух, словно он тоже говорил через силу. Может быть, и ему непросто было заставить себя. Рания еще надеялась найти силы и оттолкнуть его губы. Но вместо этого закинула ногу на его плечо, а потом и вторую. А его горячие жадные губы охватили чувствительный бугорок, и чуть потянули его – точно так же, как раньше он делал это в поцелуе с кончиком ее языка.

Теперь он ласкал ее, играя языком с кожей над бугорком, а жесткие руки то давили на ее живот, то гладили бедра. И все это вместе заставляло тело Рании наполняться новой силой и новыми желаниями.

– Прошу… – вырвалось у нее, и он отнял губы, вызвав у нее разочарованный стон.

– Ты наказана, – напомнил Торин едва слышно.

Мечась под его губами, она дрожала от странного озноба, когда туман страсти подсказал ей, что сладкая пытка может быть взаимной. И она была уверена, что ему понравится.

Осторожно поднялась, потянулась навстречу Торину, стараясь не делать резких движений, словно при встрече с лесным хищником, и нашла поцелуем его губы. Немного удивленный и очевидно обрадованный, он ответил. А разорвав поцелуй, она резко толкнула его в грудь и оседлала, повернувшись к его лицу спиной и задом, прогнувшись, чтобы ему было удобнее и дальше целовать ее, и не дала протестовать, поспешно склонившись над его бедрами.

Тяжелый, мускусно-соленый вкус его возбуждения как будто обжигал рот.

Забирая его член все глубже и глубже, что в этой новой позе оказалось даже проще, она почти обмирала, слыша его вздохи, постепенно становившиеся все резче и чаще. Не думая, чем это закончится и как, Рания играла с ним, и, не видя его лица, а лишь чувствуя ответ его тела, это оказалось проще. И ему нравилось, потому что движения его языка стали глубже, в нее входили его пальцы, один, два, три – и это заставляло ее заглатывать его член быстрее, как будто они сражались, нанося друг другу сладостные удары по очереди.

Казалось, он едва сдерживает себя – все чаще втягивал воздух сквозь зубы, задерживал дыхание, как будто пытался задержать миг наивысшего наслаждения.

– Стой, – Торин легонько шлепнул ее по ягодице, и шумно выдохнул, – не так просто я сдамся.

И, подтолкнув и спихнув с себя, схватил ее за волосы, опустил лицом ниже. Теперь она стояла перед ним на коленях, грудью вжимаясь в матрас, а внутри все ныло в странной жажде быть наполненной.

– Возьми мою руку, – хрипло услышала Рания, – ласкай себя…

И, когда она подчинилась, он с утробным ворчанием плавно вошел в нее.

Услышав ее стон, притянул ее еще ближе. Девушка же, распахнув глаза, едва могла удержаться и не упасть. Перед глазами все мутно плыло. Внутри пылал огонь, не иначе. Сжавшаяся и узкая, она не чувствовала ни малейшей боли или неудобства, лишь потребность заполнить пустоту, которой, казалось, уже негде прятаться.

Его ладонь, которую она сжимала, дрогнула. Рания потянула ее вниз. Сначала подчиниться было немного неудобно, но стоило ей дотянуться до горевшего центра возбуждения его мокрыми пальцами, как тело словно пронзило разрядом молнии. Торин застонал над ней, и сделал первый медленный толчок. Потом второй. Потом третий.

Трение нарастало, скорость его движений, плавных раскачиваний – тоже. Его пальцы теперь ласкали ее в пойманном ритме без ее помощи. Все, что еще контролировала Рания – это дыхание, но и оно срывалось, когда внутри словно само собой что-то сжималось в ответ на его движения, и тогда Торин издавал особый свой рык – не то боли, не то наслаждения.

Дыхание не удавалось удержать. Не помогало. Дыши она чаще или реже, не спасало от нарастающего чувства – как будто кожа стала мала, и мешала, и все тело не способно вместить нарастающего удовольствия.

– Сладкая моя… говори же… скажи…

Он словно пел, и Рания не смогла сдержаться, чтобы не ответить. Получилось очень жарко и громко:

– Глубже. Сильнее. Больше!

Как будто бы его спустили с цепи, как будто он только этого и ждал; она ткнулась носом в подушку, а он входил в нее, входил именно так, как она умоляла. Разорвавшееся, рассыпавшееся на мелкие осколки молчание теперь звенело бессмысленными словами и безумными просьбами, стонами, возгласами. Чаще, все чаще его член бьет ее глубже, и это все, что она хочет, иначе почему сохнут губы, и отчего шепчет Рания: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста»?

Волшебство, освобождающее ее из оков, началось в сведенных судорогой голенях, а продолжилось его победным рыком. И в этот миг ее тело отказалось подчиняться разуму – сжалось, брызнуло влагой навстречу его проникновению, и забилось в конвульсиях экстаза, которым она могла лишь полностью сдаться, отпуская себя на волю.

Торин кончил спустя минуту, пока Рания, все еще содрогаясь под ним и постанывая, шептала его имя.

…

«Торин».

Она впервые назвала его по имени. Так не полагалось, так нельзя, но оно вырвалось само. Даже в мыслях она не смела его произнести так, как всего лишь двадцать минут назад – кричала в голос, как боевой клич, как молитву или песню. Рания потянулась, подлезая под широкую ладонь, которую он оставил на ее бедре – хотелось чувствовать жар его взмокшего тела.

– Ммм. Полежи тихо, – прошептал он, сонно бубня, и Рания осторожно отвела в сторону его волосы, на которых почему-то лежала вместо подушки, – через десять минут…

– Что через десять минут? – спросила она, вдыхая запах его пряного пота, и утыкаясь в крепкую шею, на которой билась синяя жилка.

– Снова тебя захочу…

Обняв его, она в блаженстве закрыла глаза. Он выскользнул из нее только что, но она чувствовала внутри его теплое присутствие, и – странно было, неужели раньше ее беспокоили простыни, шаги за дверьми покоев – где, кажется, сейчас как раз кто-то тихонько хихикал? Должно быть, они громко кричали. Впрочем, какая разница. Провались оно все в пропасти Мории. Провались оно все…

Они проснулись через два часа и снова бросились друг к другу, как будто изголодавшиеся. Потом – еще раз. Обессиленные, лежали, ближе к утру, и Торин, то засыпая, то просыпаясь, не давал ей уйти и даже пошевелиться, лежа своей тяжелой головой на ее груди. Потом вдвоем ели холодные пирожки в кровати, кормя друг друга с рук, и рассыпая крошки. Последний достался Биби, который, окончательно обидевшись на помеху своему обычному режиму, ушел в итоге спать в приемную один.

Это была сладкая ночь. Но за ней последовали другие. И они были слаще.

…

Вот уже месяц Фили, как неприкаянная тень, пытался добиться от дяди внятного ответа на предложение наладить постоянные отношения с Синими Горами, и развернуть торговлю на пути к ним.

Вместе с Кили и одобрившим их начинания Балином, вдохновленные, они порой за полночь просиживали над планами, чертежами и счетами. По всему выходило, что предприятие предполагает быть прибыльным и безопасным.

Но Торин смотрел на мир отсутствующим взглядом, и только отговаривался: «Да. Позже. Непременно». Фили готов был обидеться, но однажды заметил, с какой тоской дядя смотрит на водяные часы, и вздыхает, и какой тоской полнится его взгляд, когда его останавливают по дороге из кузницы в покои.

«Эге-ге, – посмеиваясь, пришел к выводу Фили, – невзрачная пташка из Предгорий оказалась не так проста».

И уже несколько раз он ловил ту самую «невзрачную пташку» в коридорах по дороге в приемную короля, возле тронного зала и библиотеки. Удивленный, Фили проследовал за ней. Не склонный к подсматриванию и подслушиванию, он чуть приоткрыл дверь – самую малость. Увиденного оказалось более чем достаточно, чтобы молодой гном, краснея и задыхаясь, со всех ног помчался к молодой жене. Вот уж не ожидал он от Торина Дубощита эдакой прыти!

– Я видел их на родниках, – поделился, улыбаясь, Кили, когда брат открыл ему тайну исчезновений короля среди дня.

– Только не говори мне…

– Держись за наковальню крепче, братец. Они гуляли по бережочку. Торин ее за руку держал.

– Эльфийская зараза, – погрозил пальцем Фили, – это все ты и невестка виноваты. Протащили в Эребор новое поветрие.

И не то чтобы девушка была такая раскрасавица. И не то чтобы Фили оставил свои идеи о Синих Горах и новых свершениях. Но, послушав совета Кили и Онии, он решил дать Торину еще немного времени. Месяц. Ну хорошо, полтора месяца. Пусть их за руки держатся…

…

Время остановилось для Рании, дочери Мальвы из Роханских Предгорий. Проходил день, а она забывала, что он вообще начинался. Время потерялось где-то в промежутке между поцелуями Торина Дубощита и тем, как он брал ее, снова и снова.

В уголке приемной. В другом углу. В коридоре, зажав рот рукой… только теперь она все бы отдала, чтобы встречаться ему по десять, по сто раз в день в каждом из коридоров Эребора.

Сагара смеялась над ее изменившейся походкой. Прыскали в ладошки юные гномки на кухне, и понимающе переглядывались старые, давая ей советы и наставления, не дослушав которых, она уплывала в потусторонний мир ожидания. Вдох. Еще вдох. Щемит сердце, тело ноет, прося прикосновений, как никогда раньше.

И как никогда раньше, смотрит на нее ее господин и повелитель. От взглядов этих разливается томительное тепло. Рания гордится собой.

Время остановилось. Его можно отсчитать только по тому, сколько новых рун и их сочетаний она изучила, и сколько слов написала. Руки уже не так дрожат, и не так непривычно болят пальцы. Вот, оказывается, что такое практика. Навыки приходят с ней, а за ними и удовольствие – и, поймав себя на вновь вернувшихся мечтах о ночи и всем, что связано с ней, Рания ахает и хватается за щеки.

– Ох, девочка, – сияет Сагара, рассматривая ее, и почти по-матерински поправляет ее сбившуюся шаль, – посмотреть на тебя – и самой старика обнять хочется.

Рания смотрит в пол, зная, что румянец скрыть нельзя, а улыбка цветет сама собой.

– С другого края земли видно, как сияешь, – продолжает гномка ласково, – потому что любишь.

«Люблю», молча согласилось с ней сердце Рании.

Времени больше не существовало. Время было над ней не властно. Дышать его поцелуями, таять в его руках, замирать в ожидании его шагов. Жить им. Жить для него. И ловить его удивленный и радостный взгляд, когда, вернувшись, он находит ее танцующей – не специально, но так получается, потому что иначе она не может.

…

– Фили искал тебя. Что-то насчет Синих Гор.

– Я, наверное, поеду туда, – неуверенно ответил Торин, катая в руках свиток, что Дис передала ему, – надо было ехать еще месяц назад.

– Я не осуждаю тебя, – мягко возразила Дис, – на дворе февраль. Морозы.

– Но потом дороги будут непроезжими.

– Зато будет тепло. Волков не будет.

– Нужно будет открывать ворота, Дейл опять навалится…

– Зато доедешь быстрее, и быстрее вернешься.

Как всегда, она понимала его с полуслова и полувзгляда. И оправдывала его раньше, чем он сам делал это. Хотя, прежде он судил себя строже. Но разве могла Дис прямо сказать ему: «Оставайся и не оставляй свою женщину»? Пусть это и подразумевалось, очевидное обоим.

– Но твои сыновья хотят, чтобы я ехал сейчас.

Дис вздрогнула, как от удара. «Твои сыновья». Вот он и сказал это опять.

Наверное, надо было бы напомнить: «Они и твои». Взглядом, вздохом, позой, постукиванием пальцем по столу, как повелось у них: тайные знаки той эпохи, еще до страшной клятвы, которую они дали друг другу, расставаясь, чтобы выжить. Как славно, должно быть, живется расставшимся любовникам, не связанным кровным родством. Можно разойтись в разные стороны, и забыть друг друга.

А им нельзя. Ни забыть, ни разлюбить. Так и живут, смирившись с неизбежными оговорками, от которых никуда не деться.

Казалось, все прошло, остыло, потеряло остроту, а потом – «твоя внучка», «твой сын», просачивающиеся из прилюдных разговоров в беседы наедине. И снова делить мир: твоё – моё. А когда-то было «наше». Поделено давно, но больно бывает до сих пор.

Дис отвернулась. Мгновение, не больше, сохранялась тишина.

– Дис, – дрогнул голос Торина над ее плечом, – я не то хотел сказать.

– Но сказал же.

– Сказал. Часто бывает. Что делать с этим?

– Да-да. «Мы-об-этом-не-говорим». В последнее время «не говорим» все чаще.

Он подошел к ней, заставил смотреть себе в глаза. Взгляд – и лопнули, словно сухая скорлупа, пятьдесят лет, которых не было, испарились, как и всегда; растаяли под теплом его понимающей улыбки, прикосновением его рук. Новых тайн не было нужно. Загадка так и оставалась неразгаданной: почему лишь рядом с Торином жизнь обретала когда-то смысл и цель? И куда он делся теперь, этот смысл? И отчего Дис так пусто внутри, как будто снова, как пятьдесят лет назад, они рвут по живому?

– У нас прекрасные дети. Самые лучшие. Самые красивые, – сказал ее брат тихо, поглаживая пальцами ее маленькие ладони, – выросли большие гномы, бороды отпустили… а я все равно вижу обоих малышами на твоих коленях. Спасибо тебе за них.

«Скажи „но“, – опередило его предчувствие Дис, – говори свое „но“, которого я сама вот уже полсотни лет так жду от тебя».

– Но… нет, не буду. Ты и сама все понимаешь.

Дис молча кивнула, прижимаясь к его лбу своим. Она знала, что он чувствует. Не могла знать лишь, каких сил стоило ему смириться с тем, что они были «ее сыновья». Пусть «его» наследники, пусть «его» потомки, но не дети. И все это ради неё. Ради того, чтобы ей не стоять поруганной, лишенной чести и достоинства, перед судом кхазад, ради того, чтобы она была чиста и незапятнанна.

Что бы ни говорил Торин, на себя самого ему было наплевать.

– Скажи, ты меня еще хоть чуть-чуть любишь? – жалобно вырвалось у нее, хотя она вовсе не это хотела сказать. Легкий смешок, улыбка, короткий поцелуй в уголок губ – родное, знакомое тепло, рождающее мир, в который никому, кроме них, не было хода. Пусть даже теперь это лишь иллюзия.