Текст книги "Заря маладжики (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

                                                                                                        ЗАРЯ МАЛАДЖИКИ.                                                                                              

  Алем не любил убивать. Это была его тайна. Он встретил свою пятую весну, когда в его родное селение пришли ибхалы. Пришли за данью, как приходили каждый год, клином пронзая Азамарскую пустошь, и те племена, что оказались у них на пути и не успели убраться вовремя, были обречены. Ибхалы забирали мальчиков пяти лет, самых сильных и рослых. Иногда вырывали их из окровавленных рук умирающих матерей. Матери часто кричали. Мать Алема кричала тоже, он даже помнил, что именно – он на удивление хорошо помнил тот день и тот час, даже годы спустя.

– Не надо! Не надо! – кричала женщина с длинными чёрными волосами и диким взглядом. – Ему только четыре! Только четыре! Клянусь Аваррат, ему только четыре!

Алем не знал, лгала ли она. У него было много братьев и сестёр, он не знал, сколько им лет, и сколько лет ему самому, и сомневался, что даже их собственная мать это знала. Но кричала она с такой убеждённостью и таким гневом, словно истово верила, будто захватчики никогда не нарушают собственных правил. Словно знай она наверняка, что Алему пять, то отдала бы его сразу же, без борьбы.

Он помнил, как её оттолкнули, и позже понял, что в тот день на пути его матери встретился очень плохой ибхал – нерадивый, ленивый, или, может, он тоже не любил убивать. Он ударил вопящую, словно кошка, женщину кулаком – а мог ятаганом, должен был ятаганом: рассечь её от плеча до бедра, чтобы кровь фонтаном брызнула на грудь и лицо её сыну, который больше не был её сыном. Все ибхалы рождались в крови. Но матери Алема повезло, она просто упала, ударившись ладонями об камни, уже не крича, только всхлипывая. Алем почувствовал на плечах мужские руки, дрожащие, скользкие от жидкой холодной глины. Это всё, что он знал о своём отце, из чего позже заключил, что родился в семье гончара. Когда ибхал, только что подаривший жизнь его матери, поманил Алема к себе, Алем шагнул, и руки отца безвольно выпустили его плечи. Алем не хотел идти, но их дом горел, сёстры кричали, родители отпустили его. Он пошёл и позволил большому ибхалу посадить себя на высокого вороного коня. Конь был осёдлан, и для Алема это казалось новым и диким – он ездил верхом, сколько помнил себя, но никто в его племени никогда не седлал лошадей.

В тот набег ибхалы забрали четыре дюжины мальчиков. Алем оказался одним из самых рослых – он всегда был рослым, ему даже не приходилось взбираться на колоду, чтоб залезть на коня, он просто подпрыгивал, отталкиваясь от земли, почти что взлетал, и прижимался щекой к горячей упругой холке. Но сильным он не был – недоставало веса и мышц, и вскоре он понял, что их недостаток может стоить ему жизни.

В первый же вечер ибхалы разбили лагерь в степи, выделив большой участок, огороженный с четырёх сторон, для первого испытания. Испуганных, измученных, голодных детей, многие из которых ещё продолжали плакать, выстроили в две шеренги лицом друг к другу. И каждому дали меч. Не деревянную палку – настоящий меч, короткий и лёгкий, но остро заточенный, неподъемный для нетренированных детских рук. Некоторые мальчики выронили его сразу. Другие не знали, как держать, шатались, тыкали остриём в сухую траву. Никто не смеялся. А потом резкий, высокий голос шимрана велел: "К бою!" Годы спустя этот крик всё ещё звенел у Алема в ушах.

Никто не умер в тот день: ни в одной паре мальчишеских рук не достало силы нанести смертельный удар. Но почти никто не обошёлся без ран и порезов – у кого-то, кому достался слабый или трусливый противник, царапины были совсем небольшие, другие падали, истекая кровью из рассеченных вен. Алем оказался из тех, кому повезло. Его ранили, но несильно, и когда час спустя ибхалы подняли лагерь и двинулись дальше, он смог идти. Тех, кто не смог, добили, и останки их бросили на съеденье степным волкам. За ночной переход из строя выбыли ещё несколько мальчиков. До второго привала дожило лишь немногим более дюжины. Четвертая часть тех, кого ибхалы вырвали из старой жизни, но не дали шанса зажить новой. Слабые недостойны шанса. В слабости смысла нет.

Несколько следующих лет он помнил хуже. Их привезли в посёлок, выстроенный на гигантской кожаной простыне – то был тренировочный лагерь ибхалов, который они перевозили с места на место, нигде не задерживаясь дольше, чем на пару недель. Каждый день проходил в сражениях, всегда – на боевом оружии, всегда лилась кровь, и вечером те, кто держался на ногах, отмывали её от скользкого кожаного настила, по которому вытанцовывали пляску войны. Ничего не осталось, кроме войны и молитв Аваррат – хотя бой зачастую и был молитвой, боевые кличи сращивались с воззваниями к богине, как корни дерева сращиваются с землёй, которая их питает. "Служи войне, молись Аваррат – молись войне, служи Аваррат" – вот и всё, что они знали, всё, во что они верили. Они не дружили между собой, потому что убивали друг друга уже в самые первые дни, не успев понять, что с ними случилось и на что теперь станет похожа их жизнь. И после ничего не менялось: сегодня ты перевяжешь товарищу раны, потому что стоял к нему ближе всех, когда он упал; завтра он перевяжет твои; послезавтра вас поставят в пару и вы будете биться насмерть, потому что каждый бой ибхала – это всегда бой насмерть, не бывает других сражений. Они впитывали это с молоком матери: война была их матерью, и кровь была их молоком. Само слово "иб-хал" именно это и означает – "сын войны". Алем иб-Хал – так теперь его звали.

А ещё это слово созвучно с древним словом "игхалл" – что значит "лев". К охоте на львов их допускали, когда им исполнялось восемь, при условии, что они не покрыли себя позором и не трусили перед диким зверем. Трусили многие – зубы и когти казались страшнее мечей, потому что их движений невозможно предугадать, и нельзя обезоружить противника, и уйти от удара тоже нельзя. К тринадцати годам юный ибхал убивал десяток львов. Львиные хвосты он крепил к своему кушаку, образуя на нём бахрому. "Десятихвостый" мог претендовать на звание шим-ибхала – старшего ибхала, из них потом избирались шимраны, командиры полков. Для этого требовалось убить сто врагов – сто мужчин, следом за десятью львами, и сделать это прежде, чем тебе минёт шестнадцатая весна. Тогда ты получал право снять кушак с бахромой, выбрать из неё один-единственный хвост и прикрепить его к острию своего шлема. Так ты показывал миру, что ты больше не убийца львов, но сам – лев. И горе тому, кто решит, что льва можно обезоружить, что льва можно лишить когтей и клыков.

Алем убил десять львов, но с людьми у него не заладилось. Он делал насечки на ножнах своего ятагана – в день посвящения в шим-ибхалы у него заберут старый, с потёртой рукоятью ятаган в истрёпанных ножнах, и подарят новый, оружие льва. Он считал насечки, но их всегда было слишком мало. Накануне своего шестнадцатилетия Алем пересчитал их снова, ещё раз, так, словно одним лишь взглядом мог высечь те сорок три, которых недоставало. За все эти годы он убил всего пятьдесят семь человек. И помнил их всех. Он помнил каждого.

Он был очень, очень плохим ибхалом.

Поэтому львиный шлем шим-ибхала он не получил, как и новенький ятаган и бурнус в придачу. Зато всё это получил Далибек, мальчик из одной с ним деревни, с которым они прошли все эти годы бок о бок, след в след. Далибек не любил его, и Алем отвечал ему тем же. Однажды, когда Далибеку выпало накладывать Алему повязку, он нарочно наложил её немного пониже раны, так что кровотечение, вместо того, чтобы утихнуть, только усилилось. Алем отомстил ему, не дав во время тренировочного боя возможности поднять оружие, когда Далибек нечаянно выронил его, споткнувшись о камень. Их жизнь состояла из попыток усложнить её друг другу – это была единственная игра, которую знали юные ибхалы, и многим из них она скрашивала одинаковые, залитые кровью дни. Некоторые мальчики, без конца шпынявшие друг дружку, со временем становились друзьями. Но только не Далибек и Алем. Если бы ибхалы могли быть врагами, то можно было бы сказать, что они враги.

И вот теперь Далибек едет верхом по кожаному плацу, и львиный хвост с вычерненной, смазанной маслом кисточкой горделиво колышется у его плеча. Теперь он шим-ибхал, старший. И Алему придётся его слушаться. Далибек тоже об этом думал, потому и скалился, поймав его взгляд, пока Алем стоял поодаль среди таких же, как он, неудачников. Они недостаточно жалки, чтобы заслужить смерть, но и великими воинами не станут. Отныне их удел – готовить снедь, прислуживать старшим, ходить за лошадьми, дубить шкуры, убирать трупы новых ибхалов, которых продолжают привозить из набегов год за годом. В набеги ходят только шим-ибхалы. Только лучшим дозволено нести на конце копья славу Аваррат.

Алем никогда никому не признался бы в этом, но он был счастлив. Не хотел он нести на копье славу Аваррат, и убивать никого не хотел. И радовался, что теперь ему это почти не приходилось делать. Он стал конюшим, и за лошадьми ходил куда как лучше, чем убивал. Поэтому ещё через восемь месяцев его взяли в большой поход. Большой поход во славу Шардун-паши, владыки Ильбиана.

Ибхалы были рабами. Их рабство отличалось от того, что распространено по Фарии: они были рабами без господ, сами выбирающими себе хозяина. Воля Аваррат имеет множество форм, в которые облекает себя на земле. По всей Фарии Аваррат рассадила наместников, дабы они вершили её волю. Когда Аваррат нуждалась в своём воинстве, один из её князей призывал ибхалов. Их предводитель, Великий Сын, имени которого никто не знал, являлся к паше и заключал с ним договор. По этому договору часть воинства ибхалов переходила в полное и безраздельное владение паши. Они выбирали его хозяином и служили ему до тех пор, пока будут нужны, или пока не умрут все до единого. Это обычно случалось скоро – редко кто из ибхалов, особенно шим-ибхалов, переживал свою двадцатую весну. Смерть освобождала их от обета и возносила к чертогам Аваррат, где они пили с ней вино и вкушали мёд с её уст. А потом новый паша взывал к сынам войны, и вновь они приходили и складывали головы врагов к его ногам. Ибхалы не брали плату, не просили хлеба. Слава Аваррат была их хлебом – а вина и мяса и так вдоволь в погребах тех домов, которые они разоряли и жгли.

Летом, в самый разгар Большого торгового хода, когда потоки купцов со всего материка и из-за моря стекались в блистательный Ильбиан, Шардун-паша призван сынов Аваррат. Ему требовалось пятьдесят человек – то есть пятьдесят шим-ибхалов, к которым прилагался шимран и дюжина простых ибхалов-прислужников. Таким образом Шардун-паша получал шестьдесят три отменно обученных воина – ибо даже простой ибхал, тот, кто не носит на острие своего шлема львиный хвост, в бою стоит десятерых обычных солдат. Стоил их и Алем, и знал это, и люди, высыпавшие на улицы Ильбина поглазеть на диковинное шествие, тоже знали.

Алем никогда не бывал в большом городе, но подозревал, что люди там самоуверенны и наглы, изнежены, избалованы чувством мнимой безопасности, которую дарят им высокие стены и крепкие запоры. Шестьдесят три ибхала могли за полдня разорить и разграбить этот город, самый большой в Фарии, и вырезать десять тысяч человек, которые его населяли. Могли бы, и сделали бы, если бы им приказал Шардун-паша. Но люди не понимали, и в рослых воинах в кожаной броне, с развевающимися за спинами львиными хвостами, они видели лишь страшноватых, но приручённых варваров, подобных дикому зверю в клетке. Кто-то из толпы даже бросил им под ноги цветы. Алем видел, как конь Далибека смял цветок копытом, растирая в пыль нежные розовые лепестки.

Алем ехал в хвосте отряда. Для зевак он был точно таким же ибхалом, как остальные, и он видел, как на него пялятся, ловил жаркие взгляды женщин в прорезях покрывал. Услышал, как фыркает Далибек, говоря кому-то, кто ехал с ним рядом, что этот город только и ждёт, чтоб раздвинуть ноги перед сынами Аваррат. Алем слегка улыбнулся: как и любой ибхал, Далибек никогда не знал женщины. Они жгли, убивали, угоняли в рабство, но насилие над женщиной было абсолютным табу, и за его нарушение казнили на месте. Есть лишь одна женщина для них – Аваррат, война. Ей, только ей надлежало отдавать всё буйство своей молодой полнокровной плоти.

Алем ловил себя на мысли, что ждёт грядущей битвы с волнением. Он не знал, против какого врага пошлёт их Шардун-паша – но вряд ли это будет жалкое кочевое племя или маленькое бедное княжество из тех, на которых ибхалы оттачивали своё мастерство. Теперь их ждал большой бой. Многие не вернутся оттуда.

И поэтому не было предела его разочарованию, когда выяснилось – не сразу, потому что им, простым ибхалам, обо всём сообщали в самую последнюю очередь – что никакого боя не будет, по крайней мере, в обозримом будущем. Шардун-паша призвал их, чтобы преподнести в дар. У него гостил какой-то заезжий принц из дальнего княжества, называемого Маладжика. Там не поклонялись Аваррат, поэтому тамошний паша не мог призвать к себе на службу ибхалов – но, будучи подаренными ему наместником богини, ибхалы становились его рабами и обязались служить ему так, как служили бы самому Шардуну-паше. Это было дерзко, это было просто-таки унизительно для воинов великой богини. Алем подумал, что Шардун-паша ещё не знает об этом, но Великий Сын заставит его заплатить. Позже, когда срок договора истечёт, когда умрёт последний ибхал, отданный во власть владыки Ильибана. Быть может, через много лет, но этот день настанет.

А пока Алему пришлось принять и разделить участь остальных. И Далибеку тоже. Далибек был просто в ярости. И это немного скрашивало Алему горечь разочарования.

Они провели в Ильбиане несколько дней, и в один из них получили увольнение в город. Алем брёл по шумным, просторным, немыслимо людным улицам, глазел на толстых ремесленников – он никогда раньше не видел толстых людей, – на их закутанных в покрывала жён, – он никогда раньше не видел богато одетых женщин, – и на детей, чистых, розовощёких, капризных, прыгавших вокруг родителей и дёргавших их за полы халатов. Это поразило Алема сильнее всего – он не подозревал, что дети бывают такими. Впрочем, он и детей почти не встречал. Он знал только ибхалов.

Город вскоре утомил его – и шумом, и толчеей, но больше всего бессмысленностью всей этой суеты. Денег у него не было, ибхалам не полагалось денег, так что Алем прошёл мимо гостиных дворов, у которых надрывались зазывалы, и мимо борделей, из окон которых свешивались голые до пояса, визжащие женщины с ярко раскрашенными лицами. Если ему что и понравилось в Ильбиане, так это корабли – такие величавые и спокойные, покачивающиеся на неподвижных водах бухты. Такими должны быть люди, вот с кого следует брать пример. Стоило Алему подумать об этом, как кто-то пнул его локтем в бок, наступил на ногу да напоследок ещё и обругал. Алем не носил львиный хвост на шлеме, и здесь, за пределами полка, люди не видели в нём ибхала.

Он вернулся в казармы, с аппетитом поел похлебки из отрубей со свиным жиром и, завернувшись в овчину, уснул, смутно слыша сквозь сон возбуждённые голоса своих братьев, обсуждавших прошедший день и большой город. Судя по всему, Ильбиан впечатлил всех, кроме Алема.

Наутро они выступили. И хотя встали с рассветом, ждать у ворот пришлось до полудня – караван принца Тагира не спешил покидать стены гостеприимного Ильбиана. Солнце уже миновало зенит, когда в воротах наконец показались его верблюды. Они двигались не спеша, степенно, волоча на горбах дары Шардуна-паши: сорок бочек с вином, сорок – с розовым маслом, тридцать тюков шелка, тридцать рулонов шерсти, ящики с кухонной утварью из чистого серебра, и Аваррат ведает что ещё – много, много даров. Шардун-паша явно стремился задобрить своего друга Сулейна-пашу, владыку далёкой Маладжики. Алем накануне слышал сквозь сон, как его братья говорили что-то об этом княжестве, но он не вслушивался, а сейчас ему стало любопытно. Шардун-паша, похоже, побаивается Селима-пашу, или хочет заставить того так думать. А возможно, Шардуну-паше что-то от Селима надо? Впрочем, какое до этого дела простому рабу-ибхалу.

Когда караван, насчитывавший пять верблюдов, двадцать мулов и дюжину коней, вытек из ворот и углубился в пустыню, Алем понял, что ибхалы, которые и сами по себе были подарком, приставлены в каравану в качестве охраны. Из дюжины коней трое были великолепные чистокровные охринцы: вороной, чалый и пегий со звездой во лбу. Их Шардун-паша тоже отправил в дар, и смотреть за ними на время пути приставили Алема. Кони оказались нервные, необъезженные, они никогда не бывали в бою, и звяканье множества ятаганов вокруг их пугало. Вечером на стоянке, когда настало время их поить и чистить, Алем огляделся, не наблюдает ли кто за ним, и снял свой ятаган. Пегий конь сразу же успокоился, и даже позволил похлопать себя по холке, а следом, почуяв перемену в его настроении, притихли и двое других. Алем с ними быстро поладил. Ему нравились лошади, а он нравился им.

Лагерь, образованный во время привала, напомнил Алему город. Принц Тагир вёз с собой свиту и множество слуг, и всё это были такие же наглые, крикливые, вечно суетящиеся люди, на которых Алем вдоволь насмотрелся в Ильбиане. Они разбили шатры, самый роскошный из которых, из чистого шёлка с золотыми шнурами, отвели, разумеется, принцу. Самого принца Тагира Алем видел лишь издали и плохо разглядел – заметил только курчавые чёрные волосы, спадавшие волной, слишком длинные для воина, и ещё размашистую поступь, во время которой принц слишком сильно махал руками. Это не произвело на Алема приятного впечатления – но кто сказал, что новый хозяин должен непременно нравиться ему? Дело Алема – служить войне и молиться Аваррат. Этим он и занялся, удивляясь про себя, как получается у этих крикливых и суетливых людей править миром.

В шёлковом шатре пировали до глубокой ночи. Крики, пение, пьяный смех не стихали, далеко разносясь по округе во тьме, сгущавшейся за границами лагеря. Алем стоял на посту у загона с охринцами, кутаясь в свой старый шерстяной бурнус и глядя, как порывы ночного ветра гоняют перекати-поле. Огни факелов, обозначавших границу лагеря, трепетали на ветру, кидали отблески на неподвижные лица караульных. Те ибхалы, чья очередь ещё не пришла, спали вполвалку на голой земле – так, как привыкли спать. Шимран Гийяз-бей оказался в числе приглашённых на кутёж, устроенный принцем Тагиром, и Алем гадал, нравится ли ему то, в чём он вынужден принимать участие. Вот Далибеку наверняка бы понравилось. Но он пока только шим-ибхал, и единственное его отличие от Алема в эту ночь – в том, что он караулит кухонную утварь, а не коней.

Мало-помалу шум пира затих. Алем разглядывал звёздное небо, слушал сонное похрапывание лошадей. Звук шагов, раздавшийся позади, его ухо выхватило из ночных шорохов без малейшего труда. Человек шёл крадучись, а значит – замыслил недоброе. Алем обвил ладонью рукоять ятагана, легко, без напряжения развернулся, наполовину вытягивая из ножен клинок. Он не успел увидеть лица человека – только его согнувшуюся фигуру и руку, метнувшуюся вперёд. Алем отшатнулся, следуя за инстинктом, и если бы в руке нападавшего оказался кинжал, Алем был бы спасен. Но это был не кинжал.

Это был перец.

В лицо словно плеснули расплавленным маслом. Тысяча ядовитых змей впилась клыками в глаза: Алем глухо вскрикнул, зажмурился, вслепую взмахнув ятаганом. В этот миг он был лёгкой добычей, до позорного лёгкой – но ему, похоже, не желали смерти. Человек, так подло его ослепивший, отскочил прочь, и Алем услышал, как стучат перекладины запора на загоне. Он собирается увести лошадей! Увести или...

Алем замер. Он ничего не видел, жгучая боль не давала открыть глаза. Значит, глаза ему не нужны: зрение – далеко не единственная сила ибхала. Алем весь обратился в слух и запах: вот лошади, они уже проснулись, встревожились и запахли страхом; а вот неизвестный вор, он торопится и шумно топает ногами, возясь с запором. Алем расслабил веки, обнажил до конца ятаган, шагнул вперёд и, протянув руку, ухватил вора за шиворот.

Вор завопил, тотчас подавившись собственным криком. И Алем не выдержал – улыбнулся. Этот голос он бы всюду узнал.

Он швырнул вора наземь прежде, чем тот опомнился и успел обнажить оружие. Сам упал на одно колено с ним рядом, придавив ногой ножны. Схватил трепыхающегося врага за руку, дёрнул её в сторону, прижимая запястье к земле. Занёс над головой меч.

– Стой! – завопил Далибек – шепотом завопил, и улыбка, раздвинувшая губы Алема, превратилась в оскал. – Что ты делаешь?!

– Отрубаю руку вору, – отозвался Алем. – Так поступают со всеми ворами.

– Не-ет! Подожди! Ты неправильно понял! Это же я, Далибек!

– Далибек? – удивился Алем, не ослабив хватки. – Надо же, это и правда твой голос. Но я не уверен. Я ведь тебя не вижу.

– Это я, я! Клянусь именем Аваррат!

– Нет, – подумав, качнул головой Алем. – Я полагаю, ты лжёшь. Далибек – шим-ибхал, славный воин, недавно украсивший свой шлем львиным хвостом. Зачем ему среди ночи прокрадываться к загону, где стоят кони его господина, трусливо сыпать перец в глаза сторожу, красть лошадей? Далибек никогда бы так не поступил.

– Я не крал их, дурья твоя башка. Просто хотел их выпустить... чтобы они попаслись.

– Попаслись? Среди ночи? Пока их конюх вычищает перец из глаз? Странные и глупые речи ты ведёшь, вор. Далибек бы не был так глуп.

– Ну ладно, ладно, – прошипел тот, и Алем хоть и не видел, но кожей чувствовал его ненавидящий взгляд. – Я хотел их выпустить, чтобы они разбежались. А виноват оказался бы ты. Согласись, это хороший план.

– План плохой, Далибек, если это действительно ты. План омерзительный. И знаешь, почему? Потому что пока ты запихивал мне в сапоги жаб и затуплял об камень мой ятаган перед боем, этим ты вредил мне одному. Но сейчас, пытаясь навредить мне, ты посягнул на то, чем владеет наш хозяин. А это преступление против заповедей Аваррат.

– Да он всё равно не верит в Аваррат! Ни он, ни его сын-язычник. Ты слышал, как они там пировали? Настоящая оргия! Разве это достойно?

– Может, и нет. Но это не оправдывает воровства. Ты говоришь, что ты Далибек? Что ж, значит, шим-ибхал Далибек – вор. Так что вини себя.

Алем снова поднял ятаган. И почти уже опустил его, а Далибек, забыв об опасности, которой так глупо себя подверг, уже почти закричал в полный голос, когда за их спинами кто-то спросил:

– Что здесь происходит?

Кто-то большой и сильный. Зрелый муж – не шестнадцатилетний юнец, только что получивший (или не получивший) львиный хвост на острие шлема. Маладжикийских воинов, которые сопровождали караван, Алем не знал – он никогда с ними не встречался, и их голоса были ему незнакомы. Но это наверняка один из них, скорее всего, шимран – столько силы, спокойствия и сознания власти звучало в этом голосе. От шимрана пахло вином, но сегодня от всех старших пахло вином, ведь они побывали в шатре у принца. Далибек что-то залепетал, но Алем лишь крепче сжал его дёрнувшуюся руку, всё так же держа ятаган над головой.

– Ничего особенного, шимран-бей, – сказал он, повернув лицо в сторону говорившего. – Я поймал вора и хочу его наказать, как велит Аваррат.

– Трудно же, должно быть, ловить воров с закрытыми глазами. Или сторожить лошадей поставили слепого? Открой глаза, ибхал.

Алем с трудом разлепил веки. Жжение усилилось, так что он скрипнул зубами, пытаясь не зажмуриться снова. Он по-прежнему не видел ничего – мутные пятна, месиво из клочков тьмы и красных огней. Жёсткие пальцы взяли его подбородок, вздёрнув голову вверх, словно шимран хотел заставить его посмотреть в глаза. И Алем постарался, он очень старался. Но ничего не вышло.

Шимран издал короткий смешок и отпустил его.

– Вижу, вы оба друг друга стоите. Оставь его, ибхал. Сулейну-паше без надобности однорукие рабы.

Далибек радостно вскрикнул, и, воспользовавшись моментом, вырвался наконец из хватки Алема. Алем не стал его удерживать – не на глазах старшего. Шимран уже шёл прочь, песок шуршал у него под ногами.

– Ты за это заплатишь, – выплюнул Далибек, тоже разворачиваясь, чтобы уйти.

Алем с облегчением закрыл глаза и сказал:

– Далибек...

– Чего ещё?

– Твоя рука принадлежит мне. Помни об этом. Придёт время, и я её заберу.

Далибек резко нагнулся, зачерпнул горсть песка и швырнул ему в лицо. Алем не видел его движений, зато он их слышал. Он увернулся, твёрдо уперевшись ногами в землю, чтобы не упасть – он знал, Далибек не откажет себе в удовольствии пнуть его, лежачего, по рёбрам. Ещё несколько мгновений Алем слышал рядом его тяжёлое дыхание. Потом Далибек ушёл.

А Алем остался стоять на посту. Прошёл ещё час, прежде чем его сменили и он смог пойти и промыть свои глаза.

Путешествие было долгим. Верблюды – наиболее сильные и выносливые животные, созданные Аваррат, но всему есть мера, и чаши весов должны быть уравновешены, оттого Аваррат сделала их также и самыми медлительными из всех тварей. Мулы были немногим лучше; кони ибхалов сердились, но, изнурённые жарой и кнутом, терпели, как терпели и их хозяева. Каждый вечер караван вставал, каждый вечер раскидывали шатры, и каждый вечер пьяные крики, перемешанные с богохульствами, заставляли ибхалов хмуро переглядываться между собой. Некоторые даже роптали – такие, как Далибек и его друзья, лишь вчера принявшие львиный хвост. Алем молчал и думал, что терпение – одна из неотъемлемых добродетелей истинного ибхала, и это странно и в чём-то несправедливо, что львиный хвост носят те, кому её так недостаёт.

Однако справедливости он от жизни не ждал, никогда, и это многое упрощало. Он ухаживал за своими охринцами, выгуливал их, по очереди пуская в галоп – таким коням нельзя позволять застаиваться. Они не давали себя седлать, но тут Алему и пригодились давние навыки, почти забытые, но впитанные с молоком матери и не изгладившиеся из памяти до конца. Алем носился по степи, объезжая упрямых коней, и видел, что его начальникам не нравится это – особенно шимрану Гийязу, который выделял Далибека промеж других и, кивая, выслушивал его жалобы и нытьё. Алем боялся, что ему запретят выводить коней за пределы лагеря, но кто-то – быть может, сам принц – велел Гийязу не вмешиваться. В самом деле, охринцы хоть и дивно хороши, но лучше всё же доставить Сулейну-паше объезженных лошадей, а не диких.

Так что Алем не тяготился дорогой, он отдыхал душой, впервые за долгие годы ему не приходилось каждодневно сражаться и убивать. Так продолжалось четыре дня. На пятый, в ночи, когда пир в главном шатре кончился – на сей раз на удивление рано, – а Алем как раз собирался сдать пост другому ибхалу и пару часов поспать, его плечо сгребла железная рука шимрана Гийяза.

– Ты, – выплюнул он сквозь зубы, окидывая Алема взглядом с макушки до пят. Для этого ему пришлось запрокинуть голову, потому что Алем из рослого мальчика превратился в долговязого юношу, и на голову превосходил в росте самого высокого из своих братьев. Это, впрочем, не помешало бы кряжистому Гийязу переломить ему хребет одним пальцем.

– Ты, – повторил Гийяз. – Когда ты в последний раз мылся?

Алема не удивил вопрос. Он давно разучился удивляться, к тому же, если шимран спрашивает – значит, в вопросе есть смысл, даже если постичь его простому ибхалу не по силам.

– В Ильбиане мы ходили в общественные бани, – вспомнил Алем. – Все вместе...

– О Аваррат, – простонал Гийяз. – И с тех пор ни разу? Свинья!

Алем мог бы сказать ему, что трудно отыскать воду для мытья, когда ограничены даже запасы питьевой воды. Три дня назад ему пришлось использовать половину своей дневной порции, чтобы вымыть перец из глаз. Но он ничего не сказал, лишь склонил голову, выражая раскаяние и печаль: я виноват, шимран-бей, я плохой ибхал.

Гийяз подтолкнул его в загривок.

– Ладно, демон с тобой. Иди так. Он всё равно пьян, может, и не заметит.

– Куда идти, шимран-бей?

– А я разве не сказал? К принцу, ослиная ты башка. Принц Тагир требует тебя в свой шатёр.

Алем сделал шаг – машинально, выполняя приказ, так, как всегда выполнял приказы. Но тут же остановился, решив, что ослышался. или – что более вероятно – Гийяз сговорился с Далибеком и решил зло над ним подшутить.

– Шимран-бей... мне показалось...

– Что тебе показалось, что небо упало наземь?! Закрой рот и не пялься на меня, как дурак! Тагир-бей – сын Сулейна-паши, сын нашего господина, и его воля – воля Аваррат. Иди к нему и сделай всё, что он велит! Ну давай, давай, – он опять подтолкнул Алема. который в нерешительности переступал с ноги на ногу, почувствовав неожиданное смущение.

Вопрос о мытье вдруг стал простым и ужасным. Он, простой ибхал, сейчас явится пред очи своего господина, наместника Аваррат... ну, не совсем наместника, раз уж в княжестве Маладжика в Аваррат не верят, но всё равно. Простые ибхалы никогда не удостаивались такой чести. Если у принца есть для Алема приказ, его вполне можно было передать через шимрана. Да и что это может быть за приказ, когда...

– О Аваррат, ты ещё здесь? Мне пятки поджечь тебе, чтоб побежал? – прикрикнул Гийяз, и Алем, спохватившись, зашагал в центр лагеря, к шелковому шатру, на ходу оправляя ятаган и отбрасывая волосы от лица. Хорошо хоть воды утром не пожалел и умылся. Хотя воняет от него и впрямь знатно. Конюшней. А чем ещё может пахнуть от конюха?

У шатра стояли двое воинов-маладжикийцев. Алем их не знал. Они не взглянули на него, без слов пропустили. Помешкав, Алем тронул шелковую ткань тыльной стороной ладони. К основанию большого пальца прилип кусочек сухого навоза. О Аваррат... Алем торопливо стряхнул его и шагнул внутрь.

В шатре оказалось неожиданно просторно и светло, будто днём. Горели масляные светильники, расставленные полукружьем вдоль основная шатра. Пол завален подушками самых разнообразных размеров и форм – круглых, квадратных, были и длинные валики, украшенные золотыми шнурами и затейливой вышивкой. Между подушек стояли подносы с фруктами и сластями, кое-где валялись обглоданные птичьи кости. И всем этим неряшливым великолепием наслаждался всего один человек. Принц Тагир отослал всех – свиту, охрану, – и лежал, откинувшись затылком на толстый валик, поднося к губам мундштук кальяна и пуская кольца ароматного дыма в потолочную отдушину шатра. Алема он, кажется, не заметил.

Какое-то время Алем стоял у порога. Невозможно было ступить по шелковому настилу грязными, измазанными в навозе сапогами, не говоря уж о том, чтобы присесть на шитые золотом подушки. В воздухе висел сладковатый, дурманящий запах гашиша, и Алем почувствовал, как у него понемногу начинает кружиться голова и неметь ноги. Наконец принц убрал мундштук от губ, скосил на Алема взгляд и лениво сказал: