Текст книги "Заря маладжики (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– А-а, вот где ты. Подойди сюда.

И голос его, хоть и искажённый наркотиком, Алем узнал сразу. В ту ночь он был менее пьян, чем сейчас, но, дивное дело – и сейчас, как тогда, в нём звучала та же спокойная властность, которая так отличалась и от суетливости богатых людей из большого города, и от жестокой напористости ибхалов. Ведомый этой непонятой силой, Алем подошёл. Принц Тагир, лёжа на золочёных подушках, смотрел на него снизу вверх. Алем не мог понять, какое у него лицо и что оно выражает, заметил только, что он не носит бороду, и что большие чёрные глаза его широко расставлены и чуть приподняты к вискам.

– Ты не только слепой, но и глухой? – раздельно проговорил принц Тагир, и Алем. очнувшись, ошарашенно заморгал.

– А? Что?

– Я спросил, где тебя так долго носило.

– Я пришел, как только Гийяз-бнй сообщил мне, что ты желаешь видеть меня... о сиятельный принц, – добавил Алем с сомнением – он не знал, как следует обращаться к принцам, но, кажется, слышал в Ильбиане похожее обращение.

Принц, казалось, удовлетворился ответом. С минуту его широко расставленные глаза смотрели на Алема, не мигая. Зрачок залил почти всю радужку – может, от того они и казались такими чёрными. Потом принц сел. Его движения были всё так же несуетливы, даже замедленны. Алему подумалось – вполне возможно, что всё это не он, а всего лишь гашиш.

– Значит, это ты так хорошо сторожишь моих лошадей, – проговорил принц Тагир.

Алем подумал, что лошади не его, а Сулейна-паши, и сторожил их Алем не так уж и хорошо, раз позволил Далибеку подобраться столь близко. Но что-то подсказывало ему, что этот вопрос из тех, что не требуют прямого ответа. Тагир выпустил в потолок последнее кольцо дыма, совсем жидкое, и, разочарованно вздохнув, отбросил мундштук кальяна.

– Повернись, – безразлично сказал он.

Алем не вполне понял, куда и как он должен повернуться, и главное – зачем, поэтому просто встал лицом к выходу их шатра. Выход этот вдруг показался ему манящим – здесь было чересчур душно и чересчур светло, ночью не должно быть так светло, ночь – время для сна и покоя. Или для битвы, но Алем не любил убивать. Он...

Он не усел подумать ни о чём больше. Сильная мужская рука – не такая сильная, как у шимрана Гийяза, но точно так же не знающая отказа – упёрлась ему сзади в спину, вынуждая согнуться пополам. Алем услышал движение позади, подушки попадали, когда принц поднялся на ноги. Инстинкт подталкивал его обернуться – но иным инстинктом, куда более глубоким, Алем откуда-то знал, что нельзя. И только охнул от удивления, когда принц Тагир неожиданно ловко подсёк его колени, заваливая животом на большой валик, обитый парчой. Валик оказался твёрдым и больно впился в солнечное сплетение. Алем дёрнулся, пытаясь сместить центр тяжести, и только частью рассудка сознавая, что происходит. Что, и как, и зачем, и почему – именно с ним.

Тагир иб-Сулейн, сын паши Маладжики, стянул штаны с грязного маленького ибхала, пахнущего конским навозом, выпростал своё естество и неторопливо, сильно и глубоко вогнал его грязному маленькому ибхалу в зад.

Алема выгнуло дугой. Ноги свела судорога, он впился руками в парчовый валик, скользя коленями по шёлковым покрывалась. В бок ему впилась цыплячья кость; он закусил губу, принимая быстрые равномерные толчки. Было не очень больно, не так больно, как он мог ожидать, если бы вообще знал, чего ожидать, если бы хоть отчасти понимал, что происходит. Не в боли дело – а в том, что этого не могло быть, просто незачем этому быть, он не сделал ничего – ни хорошего, ни плохого – чтобы заслужить или навлечь на себя это. Принц не был чрезмерно жесток, но и бережен не был – так пастух, осоловевший от одиночества на далёком пастбище, берёт первую попавшуюся овцу, утоляя с ней зудящую жажду плоти. Алем, наверное, выглядел немногим лучше овцы – грязный, худой, нескладный, дурно пахнущий, обычный мальчишка. Он совсем забыл, что он обычный мальчишка, и неважно, что он убил пятьдесят семь человек – есть мгновения, когда всё, что ты когда-либо делал, перестаёт хоть что-то значить. И это мгновение стало одним из таких. Алема толкало вперёд быстрыми сухими толчками, он подавался, вцепившись двумя руками в шнуры на подушке, глядя широко распахнутыми глазами на щель в шелках, где виднелся выход из шатра и откуда тянуло живительной свежестью ночи. Когда принц излился в него, он даже не сразу это заметил, только почувствовал, как толчки прекратились и что-то липкое потекло по ноге. Тагир застонал, коротко и отстранённо – так люди стонут во сне, когда им снится тревожный сон. Потом он вышел, задержав ладонь у Алема на поясе, словно придерживаясь за него, и тяжело повалился в ворох подушек.

Алем стоял на четвереньках, упираясь животом в жёсткий валик, ещё какое-то время. Затем осторожно сел – неловко и боком, боясь давить слишком сильно на то место, что пульсировало, наливаясь болью.

– Ты ещё здесь? – сонно протянул принц – его голос прозвучал глухо, потому что он зарылся в подушки лицом. – Пшёл вон отсюда.

Алем поднялся, чуть пошатываясь, побрёл к выходу, на ходу подтягивая штаны. Несколько масляных ламп погасло, пламя остальных дёргалось на сквозняке, когда он откинул полог шатра. Свежий воздух опалил его горящее лицо, словно отвесил две пощёчины – жгучие, одна тяжелее другой.

– А это правда, что маладжикийцы не чтят Аваррат?

– Конечно, истинная правда. Нас бы иначе не послали в дар их паше, он бы сам нас призвал, когда захотел.

– А кому же тогда они поклоняются, эти маладжикийцы?

– Трёхглавому козлу и Демону-Кошке, кому ж ещё.

– Не кощунствуй, Шивар, это теперь наши хозяева. Я слышал – в Ильбиане так говорили, – что своим богом они считают пашу. Якобы он не наместник божественной силы, как все остальные паши, а живое её воплощение. Поэтому они не молятся Аваррат, а молятся своему паше.

– Что за извращение! И какой пьяный дурак в ильбианской чайхане тебе эти сказки рассказывал из-под скамьи?

– Это не сказки, я правда слышал от солдат Шардун-паши. Алем тогда был со мной, он подтвердит. Правда, Алем?

Ибхалы болтали, понукая коней неторопливым шагом через бескрайнюю, укутанную зноем пустошь. Дрожащее солнце едва просвечивало сквозь белёсую дымку, в воздухе стоял запах гари – где-то неподалёку горела сухая трава. У Алема раскалывалась голова, он покачивался в седле и несколько раз едва не вывалился из него. Голоса окружавших его товарищей доносились словно сквозь плотны слой ваты – он слышал и понимал каждое слово, но не мог взять в толк, чего они от него хотят.

– А ещё те воины говорили, что скоро будет большая война. И кому знать, как не им, ведь ни одна война не обходится без Шардун-паши! Потому он и отправил в Маладжику такие дары, хочет Сулейна-пашу себе в союзники. Этот ильбианский лев любит хорошую драку. Жаль, что не он стал нашим хозяином.

– Большая война, ха. Какое большое зерно, сказал муравей, взобравшись на колосок! Для этих ленивых свиней и толчея на их вонючем базаре – уже большая война.

– А я тоже слыхал о войне, когда ходил в город. Говорили что-то о кочевых племенах...

– Война с кочевниками? С этими грязными плешивыми псами? Ты совсем из ума что ли выжил, Альдир? Война с кочевниками! А почему бы не с полевыми мышами?

И ибхалы захохотали – сильные, задорные, безрассудные, умеющие и любящие убивать. Кто-то ткнул Алема в бок, и он растянул губы в кривой улыбке. Голова болела всё сильнее.

– Да что ты такой кислый сегодня, Алем? Кумыса перепил? Расскажи-ка мне, где в этой проклятой глуши раздобыл кумыс.

– Отстань от него, он опять поцапался с Далибеком. Несладко ему теперь приходится, когда Далибек заполучил львиный хвост на шлем

– А может, он просто отсидел себе зад на своём посту у загона? То-то в седле теперь еле держится.

Алем пропускал мимо ушей их подначки – в сущности беззлобные и безобидные, обычное дело, – но последнее замечание вынудило его содрогнуться все телом. Спину прошиб холодный пот. Неужели кто-то заметил?! Ему и правда было неудобно сидеть в седле, неудобно и неприятно, он бы всё отдал сейчас за возможность привстать в стременах и пустить коня в добрый галоп. Или, может быть, они знают? Может, Гийяз-бей им сказал? Хотя что он мог сказать, он сам, кажется, не понял, зачем принцу Тагиру понадобилось звать посреди ночи конюха-ибхала в свой шатёр. Или понял и растрепал языком? Тогда Алему конец... совсем конец.

Он не убивался из-за того, что случилось прошлой ночью. Случалось – и случилось. Он знал, есть мужчины, которые предпочитают женщинам мальчиков – некоторые держат целые гаремы юных наложников. Другие утоляют жажду походя, от случая к случаю. К таким, похоже, и относится принц Тагир. Алем имел неосторожность попасться ему на глаза, и после, в пьяном угаре и дурмане гашиша, принц вспомнил о нём... С это мыслью Алем прикрывал глаза. Ничего. Это всего одна ночь. А раны ему случалось получать и куда более тяжёлые. К тому же никто не знает, он упрямо твердил себе это снова и снова; никто не знает, кроме него и принца. Принц уже всё забыл, наверняка забыл – такие, как он, всегда забывают, получив, что хотели. Осталось теперь забыть Алему, и можно будет притвориться, будто и не было ничего.

Он всё утро, полностью погрузившись в свои тяжкие думы, пытался убедить себя в этом. И почти преуспел, когда неуместная шутка товарища вырвала его из этой мучительной полудрёмы. Алем поднял голову, посмотрел ибхалу в глаза, наблюдая, как широкая ухмылка понемногу сползает с загорелого лица. Он хотел уже сказать – сам ещё не зная, что именно, но точно ничего хорошего, – но волею Аваррат не успел. Впереди послышался конский топот, и все обернулись в ту сторону, откуда возвращался пущенный вперёд разведчик.

– Стоянка кочевников! – крикнул он, осаживая коня. – В половине фарсаха к югу. Брошенная, но недавно, угли в кострах ещё не остыли. Хорошее место для лагеря, шимран-бей!

Гийяз, принявший в этом походе обязанности старшего над всеми воинами, а следовательно, руководивший продвижением каравана, согласно кивнул. Мнения принца Тагира он не спросил – тот ехал сегодня не верхом, а в паланкине, отсыпаясь после утомительной ночи. Алем хотел бы оказаться сейчас на его месте, за этими плотными холщовыми занавесками, скрытый от чужих глаз. Но только не вместе с ним.

Вскоре впереди показались очертания стоянки. Кочевники уходили в спешке, побросав кухонную утварь и мелкий скарб. Земля была покрыта чёрными проплешинами костров, между которыми валялись полуобглоданные кости и черепки, кое-где занесённые песком. Повсюду торчали колышки, на которые кочевники крепили свои кожаные шатры, а один шатёр они даже не стали снимать, так и оставили посреди пустыни, и горячий ветер громко хлопал его боками.

– Должно быть, они узнали, что мы идём, – сказал один из ибхалов, а другой возразил:

– Как? Мы же двигались на восток. Не зашли Гийяз-бей разведчиков – проехали бы мимо.

– Ш-ш, тихо. Слушайте!

Все замолчали. По знаку шимрана караван остановился, верблюды, мулы и кони встали, пока ибхалы в напряжённом молчании оглядывали обманчиво пустую стоянку. Потом один из шим-ибхалов – это был, конечно же, Далибек – соскользнул с коня, обнажил ятаган и беззвучной поступью, скользя подошвами по песку, двинулся к шатру, одиноко стоящему посреди пустыни. Подкравшись, он отвёл локоть назад, чтобы обрушить ятаган на того или тех, кто пытался укрыться в шатре. Алем успел ощутить глухой укол недовольства от такой бессмысленной и ненужной жестокости – ведь там внутри мог лежать несмышлёный младенец, – но прежде, чем Далибек опустил клинок, полы шатра распахнулись. В проёме показалась старуха – крошечная и сморщенная, как сушёный финик, с седыми волосами, заплетёнными в многочисленные косы, увитые перьями стервятников и когтями степных волков. Она тряхнула косами, и побрякушки зазвенели, разорвав тишину. Кто-то с облегчением выдохнул,. кто-то рассмеялся, а кто-то продолжал хмуриться, потому что по этим побрякушкам узнал шамана – самопровозглашённого жреца Аваррат, вернее, жрицу. В Ильбиане её посадили бы на кол, но кочевые племена точно так же чтят богиню, как и оседлые. И делают они это, как умеют, в соответствии со своей дикостью и ничтожеством.

– Всё-таки вы пришли, – удовлетворённо сказала старуха. Она шамкала, но Алем без труда разобрал слова, и в нём шевельнулось странное узнавание – кажется, он слышал это наречие когда-то, давным-давно.

Далибек, не церемонясь, схватил старуху за косы и выволок вперёд. Он собирался убить её, но тут, зевая, из паланкина выглянул проснувшийся принц. Алем невольно глянул на него в упор, сам не зная, то ли ищет его взгляда, то ли пытается найти в этом холёном лице признаки раскаяния. Но там были только признаки тяжёлого похмелья, и ничего больше. Не на пользу принцу Тагиру пошёл вчерашний гашиш.

Шимран Гийяз тотчас подошёл к нему, вполголоса объяснил, что происходит. Принц выбрался из паланкина, на хочу почёсывая грудь, видневшуюся в разрезе туники. Волосы его были взлохмачены, щеки заросли щетиной, под глазами залегли круги. Он очень непредставительно выглядел, этот принц Маладжики, когда подошёл к старухе, на которую с суеверной опаской поглядывала большая часть его свиты и даже некоторые из его воинов.

– Как называется твоё племя? – спросил он.

Старуха пристально посмотрела на него выцветшими глазами, пожевала беззубым ртом. Алем не был суеверен, но невольно подумал, что не хотелось бы ему, чтоб она посмотрела так на него.

– Мы зовём себя рурджихай. А вы нас – грязными плешивыми псами. У каждой твари, созданной Аваррат, много имён.

Грязные плешивые псы – именно так час назад назвал кочевников один из ибхалов. Алем услышал, как он бормочет себе под нос проклятия и хватается за оберег.

– А ты все эти имена знаешь? – продолжал допытываться принц. Он окончательно проснулся, и в его голосе не слышалось ни издёвки, ни раболепия – словно им в самом деле двигало всего лишь праздное любопытство. Алем вдруг подумал: как странно, что он сам подошел к старухе, мог ведь приказать, чтоб её подтащили к его паланкину.

– Я достаточно пожила на свете, – сказала старуха. В ней не было страха так же, как в Тагире не было насмешки. – Я многое знаю. Я знала, что вы придёте, и моё племя смогло вовремя уйти.

– Ты напугала их ятаганами моих ибхалов, и они трусливо сбежали. И ты ими гордишься, старуха?

– Ты дважды ошибаешься, принц Тагир. – Маладжикиец сощурился, когда старуха назвала его имя, а люди принца опять зашептались. – Думаешь, что бежать и уйти – это одно и то же.

– А разве нет?

– Ты юн и глуп, потому и задаёшь такие вопросы.

Принц усмехнулся. Теперь Алему казалось, что он забавляется; или, быть может, лишь пытался убедить в этом самого себя, как Алем пытался убедить себя в том, что между ними ничего не случилось прошлой ночью.

– А ты глупа, хоть и стара, раз говоришь мне об этом. Ты, – принц повернулся и посмотрел в упор на Алема, прямо ему в глаза, – отведи эту женщину в сторону и убей. Она всё-таки жрица, хоть и выжившая из ума, и я не хочу осквернять её кровью ту землю, на которой сегодня будут спать мои люди.

– Я вижу зарю Маладжики, – спокойно сказала старуха, едва принц умолк, а Алем выдохнул весь воздух из груди. – Она красным заревом поднимается над твоим караваном. Красная, потом розовая, потом пылающая алая заря. Мои люди поступили мудро, что ушли сейчас. Им надо поднакопить силы.

– Если ты стараешься благоприятным пророчеством спасти себе жизнь, женщина, то напрасно, – почти с сожалением сказал принц. – Я не меняю своих решений.

Он повернулся, снова почесал грудь и велел разбивать лагерь. Потом посмотрел на Алема, неподвижно сидящего в седле. И сказал, в точности, как вчера:

– Ты всё ещё здесь? Пшёл.

И стеклянное "ничего не было", так бережно выстраиваемое Алемом, разлетелось в единый миг.

Он не помнил, как спешился, прошёл мимо ухмылявшегося Далибека, взял старуху под локоть и повёл от лагеря прочь. Он думал, что если пролить кровь шамана рядом со своей постелью – грех, то замарать ею свои собственные руки – грех ещё больший, и его ждёт расплата за это. Хотя ему хотелось бы верить, что он уже заплатил. Вперёд и сполна.

Старуха что-то забормотала. Она шла, не противясь, и Алем невольно вслушался в такое знакомое наречие. Теперь он был почти уверен, что на нём говорили его родители.

– Глупый мальчишка. Все мальчишки глупы, но не все умнеют, и не все вырастают. Этот не вырастет; но поумнеет ли? Храни его Аваррат.

– Что ты болтаешь? – не выдержал Алем.

Они отошли уже достаточно далеко от стоянки. Старуха поняла на него свои блеклые глаза, влажные, сочащиеся белым. Ветер тихо звякал волчьими когтями в её косах. Она была противна, но почему-то Алем не мог отвести от неё глаз.

– А вот ты неглуп, – сказала она. – И ты вырастешь. Скоро вырастешь, Алем иб-Назир.

– Я Алем иб-Хал. Я сын...

– ...войны. Да, знаю, тебя им сделали. Но мы не всегда становимся тем, чем нас делают. Некоторые из нас, но не все. Тебе ни о чём не хочется спросить меня, мальчик?

Алем заколебался. Надо было кончать старую ведьму, надо было заставить её замолчать. Но вместо этого он поддался её тёмной силе и сказал то, что она хотела услышать:

– Ты говорила, что принц Тагир ошибается дважды. В том, что твои люди сбежали... а в чём ещё?

Беззубый рот смягчила улыбка. Совсем не злая.

– Умеешь слушать. Вторая ошибка твоего принца – он сказал "мои ибхалы". Но вы не его ибхалы. Пока что нет.

– А что-то там ещё про зарю Маладжики, – ощутив прилив жгучего любопытства, быстро добавил Алем. – Ты сказала про зарю, и принц решил, что ты пыталась к нему подольститься. Но заря ведь бывает не только утренней, но и вечерней? Ты про рассвет Маладжики говорила или про её закат?

– Умеешь слушать, – восхищённо повторила шаманка и вдруг сгребла Алема пальцами за лицо. Он дёрнулся к ятагану от неожиданности, да так и замер, когда она проглотила его взгляд своим, как змея заглатывает добычу. Алем лишился языка.

– Умеешь слушать, – прошептала старуха в третий раз. – Научись ещё видеть. И тогда я скажу, что ему повезло с тобой.

Она отпустила Алема так же резко, как схватила, и он, будто расколдованный, продолжил начатое движение и выхватил ятаган. Старуха села на землю и зажмурилась с видом довольной кошки, решившей погреться на солнышке.

Алем в нерешительности посмотрел на обнажённый клинок. Солнце сверкало в нём так, что глазам было больно.

– Сделай это, мальчик, – не открывая глаз, пропела старуха. – Моё племя сейчас сильнее, чем когда бы то ни было, потому что бросает немощных стариков. Сильный умеет уходить без сожалений и не оглядываться назад. Не оглядываться назад, – повторила она и распахнув глаза, вперила в Алема такой неистовый, ясный, такой бесконечно знающий взгляд, что он закричал и обрушил меч на её старую голову. Голова соскочила с плеч и покатилась, подскакивая, по полю, звякая побрякушками.

Алем стоял какое-то время, весь дрожа. Кровь неровными каплями срывалась с клинка и уходила в песок. Он обернулся. Люди в лагере возились, как мухи на навозной куче, и никто не смотрел в их сторону. "Я мог бы оставить ей жизнь. Никто бы не узнал. Но куда бы она пошла? Она сказала, что сильные не оглядываются назад. А хорошо ли это – быть сильным?"

Алем осмотрелся. Почва здесь была каменистой, и кругом валялось несколько десятков крупных валунов – вполне достаточно для кургана. Он уложил старуху на песок, поднял и бережно поставил между рук её отсечённую голову. Ему почудилось, что на мёртвых губах так и осталась тень незлобливой улыбки.

Он насыпал курган и постоял немного, мысленно вознося погребальную молитву. Потом вернулся к кострам.

Пышный богатый Ильбиан не впечатлил Алема и не понравился ему. Маладжика его поразила.

Караван ехал восемь дней, прежде чем на горизонте показалась тёмная громада, окутанная багряной дымкой. Ещё через день пути они приблизились к ней вплотную и увидали вблизи. Это место звалось Лежбищем Аваррат – гигантский скол окаменелого красного песчаника, оставшийся здесь с тех незапамятных времён, когда в Фарии совсем не было людей, было мало песка и много камней. Древнее землетрясение, сотрясшее весь мир и сопроводившее рождение великой богини, изменило землю до неузнаваемости, и это место осталось одним из последних свидетельств того, что мир когда-то был иным.

Вокруг скалы простирались бесплодные земли, но сама скала казалась оазисом посреди пустыни. Огромный дворец Сулейна-паши стоял на горе, уступами спускаясь по склонам в пустыню. Гигантские лестницы, по которым могли бок о бок проехать трое коней, прорублены прямо в скале, а стены самого дворца увиты висячими садами. Неприступная крепость – самая неприступная, какую Алем не только видел, но даже мог вообразить.

Но это были лишь осколки прежнего великолепия. Некогда Маладжика славилась как великое, может быть – величайшее княжеством Фарии, соревнуясь в богатстве и власти с Ильбианом и Аркадашаном, и весь мир, молящийся Аваррат, трепетал перед ней. Но те времена давно прошли. Слабые правители, слишком честолюбивые, чтобы печься о благе Маладжики пуще собственного, разорили княжество, ввергли его в забвение и упадок. Маладжика лишилась большей части своих владений, не в силах подавлять постоянно вспыхивающие бунты, а о том, чтобы раздвигать её границы дальше, и речи не шло. Ныне Маладжика жила за счёт дани, собираемой с племён, пока ещё не набравших достаточно силы, чтобы скинуть вековое ярмо некогда могущественного завоевателя. И если война с кочевниками, о которой в последнее время ходило столько слухов, действительно состоится, первым делам они направят своих неосёдланных скакунов сюда, к логову одного из злейших своих врагов. Впрочем, не так-то легко будет прорваться вырубленными в скале уступами к самому сердцу княжества – дворцу паши.

Сулейн-паша правил Маладжикой вот уже сорок лет. У него было три признанных сына: старший, Руваль, объявленный наследником, средний – Каджа, и младший – Тагир. В большинстве княжеских родов Фарии не допускали, чтобы до совершеннолетия доживало больше одного претендента на престол. Дабы не сеять распри и не ввергать в искушение простой народ, младших братьев наследника тихо убирали ещё в детстве, и их невинные души отправлялись прямиком в объятия Аваррат. Но Маладжика отличалась от других княжеств. Несколько веков назад жена правящего паши подарила ему близнецов, двух мальчиков, похожих, как две капли воды. Их звали Заиб и Зураб. Отец обожал обоих и не сумел выбрать между ними, а сами мальчики росли в такой крепкой дружбе, что, реши кто убить одного из них, другой немедля покончил бы с собой – отомстив предварительно убийцам своего брата. Когда пришёл срок, оба, Зураб и Заиб, разделили между собой престол. Они правили вдвоём, и даже гарем у них был общий, один на двоих, и дети, рождавшиеся у наложниц, считались детьми сразу обоих. Жрецы Аваррат роптали, грозили Маладжике страшным проклятием за такое попрание традиций и заповедей великой богини – и тогда паши-близнецы решили, что проще им вовсе обойтись без Аваррат. Они казнили жрецов, сожгли храмы, а богами Маладжики объявили отныне себя и всех, кто придёт на их место. Их гигантские статуи, совершенно одинаковые, и теперь охраняли лестницу, ведущую из пустыни в чертог владыки. Алем невольно поёжился, когда караван в почтительном и слегка ошарашенном молчании проезжал между этими статуями, и подумал, что их нарочно сделали такими огромными, чтобы заставить простых смертных ощутить своё ничтожество. Впрочем, окажись рядом с этими статуями те, кого они изображали, они бы тоже показались ничтожными рядом с символом собственного раздутого честолюбия.

Поднимаясь по лестнице, Алем с удивлением понял, что она является, в сущности, улицей – единственной, бесконечно длинной улицей этого причудливого города. По бокам высились дома и лавки, бани и рынки – чем выше поднималась лестница, тем богаче и роскошнее они становились, и тем шире было вырубленное людьми пространство. Сам дворец стоял на огромном плато, грозно сверкающий в кровавых лучах заходящего солнца. Алем оглянулся вниз, на пустыню, и у него закружилась голова. Вроде бы они поднялись не так уж высоко, но воздух здесь ощущался прохладней, чем внизу, и весь мир казался крошечным кусочком земли, лежащим на ладони у великана

Сулейн-паша, чьи дозорные давно увидели приближающийся караван, лично вышел обнять и приветствовать своего сына. По тому, как сердечно они с Тагиром обнялись, Алем заключил, что Сулейн-паша и вправду любит его. Тагир принялся что-то говорить, Сулейн-паша кивал, глядя на сына блестящими глазами и обняв за плечи. Паша увлёк принца в замок, а перед ибхалами тотчас вырос невысокий, усатый и очень свирепый с виду человечек – как оказалось, здешний иншар, глава над всеми войсками княжества.

– Идите за мной, рабы, – с отвращением сказал он, и из этого приветствия можно было сполна заключить, насколько он не рад прибавлению в маладжикийском гарнизоне.

Причину этой неприязни Алем понял сполна лишь позже, но уже тогда догадался, что иншар Ниюб привык управлять своими воинами, словно безгласными преданными псами, и полсотни неведомых, диких, смертельно опасных ибхалов, о которых ходили легенды по всей Фарии, могли существенно нарушить течение его полной довольствия жизни.

Новых воинов определили в казарму, где оказалось неожиданно много места – её строили ещё в те времена, когда Маладжика владела мощной армией, от которой сейчас остались лишь жалкие крохи, чьей главной задачей было ездить по окрестным племенам собирать дань. Разрешили даже выбрать себе самому койку, благо было из чего выбирать. Алем облюбовал местечко недалеко от квадратного окна, вырубленного в скале; оттуда дуло, но он привык к суровым условиям жизни, а вид на закатное солнце, заливавшее пустыню кровью, завораживал его, пугая и восхищая одновременно. Он хотел, чтобы это солнце было последним, что он будет видеть вечерами, закрывая глаза.

– Эй ты! Раб! Это тебя звать Алемом?

Иншар Ниюб кусал усы, сверлил его злобным взглядом, с трудом сглатывая ругательства. И почему сглатывая? Что ему какой-то мальчишка-ибхал, не носящий даже на шлеме львиного хвоста?

– Не торопись устраиваться. Тебя определили на конюшню. Жить и спать будешь там.

– Кто определил? – не выдержал Алем.

– Ты ещё смеешь задавать вопросы?! Живо пошёл, пока мой кнут не спустил пару лоскутов кожи с твоей спины!

Алем сгрёб свои небогатые пожитки и пошёл к выходу. Ятаган бил его по ногам. Жаль. Ему почти начало нравиться здесь.

Впрочем, на конюшне тоже оказалось неплохо. Она располагалась в естественном ущелье, обтёсанном людьми, здесь не дуло, но и темнело раньше, чем наверху. Коморка Алема находилась за перегородкой, из-за которой фыркали и похрапывали кони. И он был здесь, похоже, один. Другие конюхи жили где-то в "городе", в собственных домах на ступенях гигантской лестницы.

– Принц Тагир велел, чтоб ты явился к нему, когда сядет солнце – рявкнул иншар, и Алем, успевший углубиться в свои мысли, вздрогнул всем телом. – И ещё он велел, чтобы на этот раз ты как следует вымылся!

Ну вот... а ведь он уже почти убедил себя, что принц даже не помнит о случившемся между ними. Помнит, ещё как помнит. И... решил повторить? О Аваррат, за что? И что теперь, так будет всегда? Пока Алем не сгинет в бою с каким-нибудь кочевым племенем, этот проклятый принц так и будет требовать его к себе? И хоть бы с родными пообщался, обнял любимую наложницу, неужели он совсем не тосковал по дому?!

С этими мрачно-отчаянными мыслями Алем поплёлся в казарменную баню, выдраил тело, морщась, и, откинув со лба ещё влажные волосы, пошёл к своему господину. А что ему ещё оставалось?

На сей раз не было шатра. Был чертог – с очень низкими потолками, расписанными золотом и лазурью. Стены и пол устилали ковры, такие толстые, что полностью скрадывали шаги. Принц Тагир почивал снова один, как в ту ночь посреди пустыни, но на сей раз он не был пьян, а кальян стоял в углу, и трубка обвивала его, словно дремлющая змея. Алем вошёл, остановился у порога; и опять принц Тагир словно не сразу заметил его, а когда они встретились взглядами, смотрел долго, дольше, чем в первый раз.

Наконец он сказал:

– Ну? И чего ты ждёшь?

Алем сглотнул и принялся медленно разматывать кушак. Так медленно, словно надеялся, что принц передумает за это время. Но принц не передумал. Он снова толкнул Алема на пол, на сей раз лицом в ковёр, а не в покрывало, и взял так же грубо, быстро и непонятно, как в первый раз. Когда Алем, весь дрожа, поднялся на ноги, он увидел, что принц сидит за низким столиком, скрестив ноги и накинув на голые плечи львиную шкуру, и читает какой-то свиток, барабаня пальцами по голому же колену.

На сей раз Алем не стал дожидаться, пока его прогонят. Он просто ушёл, и страж, стоящий у двери, закрыл её у него за спиной.

Следующим утром Сулейн-паша делал смотр своим новым войскам. Происходило это на плацу, примыкающему к казармам – здесь воины Маладжики тренировались в те дни, когда не сеяли страх и разрушение в подвластных княжеству землях. Сейчас маладжикийцы сгрудились на одной стороне, а ибхалы выстроились на другой. Местные смотрели на чужаков враждебно, а те отвечали холодным презрением с примесью гадливости – так человек смотрит на земляного червя, заползшего ему на сапог.

– Так, так, – сказал Руваль-бей, старший сын паши. – И это, значит, знаменитые ибхалы, сыны Аваррат.

Руваль иб-Сулейн был высокий, дородный мужчина с мощными плечами, широкой грудью, заплывшей жиром спиной и ногами, гигантскими, как колонны. Алем уже успел увидеть принадлежавшего ему жеребца – самого громадного в маладжикийской конюшне, на такого не запрыгнешь, не подставив опору. Голос у Руваля сполна отвечал его облику – гулкий, басистый, привлекающий внимание. Но несмотря на всю эту внушительность, в наследнике Маладжики не было свирепости, что пристала великому воину, или величия, что пристало мудрому правителю. Большая крикливая груда мяса – так подумал о нём Алем и нахмурился. Руваль иб-Сулейн – наследник трона Маладжики, а ибхалы – рабы его отца. Рабы должны думать о своих господах с почтением.

Но с почтением, как назло, не получалось думать ни об одном из принцев. Средний, Каджа, казался полной противоположностью старшему брату, и казалось странным, что они прижиты пашой от одной женщины. Тоже высокий, но жилистый, с длинной шеей, делавшей его похожим на тощую птицу, и редкими, прилизанными к черепу волосами. Внимание в нём привлекали только глаза – живые, умные и немного мечтательные. Он был поэтом, высокие материи занимали его больше земных страстей. Алем заметил, что он оглядывает ибхалов с некоторой настороженностью, почти с опаской. Руваль не хотел принимать их всерьёз, Каджа принимал их слишком всерьёз. Он ничего не сказал, стоял молча, теребя золотую чернильницу, которую носил на кушаке рядом с мечом.