Текст книги "Заря маладжики (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Он решил не дождаться унизительного приказа и стал поворачиваться, чтобы встать на колени, но Тагир остановил его:

– Нет. Лежи. Хочу видеть твоё лицо.

Он толкнул Алема на спину, взобрался на него, как утром на своего гнедого коня. "Алем", – вспомнилась данная коню принцем кличка, и щеки опять предательски запылали.

– Э, да ты умеешь краснеть, – ухмыльнулся Тагир, пристраивая рукой своё естество к го дырке. – Не знал, что ибхалы так стыдливы. А хотя если правду говорят, что вы все девственники... Правда это? Отвечай.

– Не все, – пробормотал Алем. – Больше не все... ай!

Он не выдержал, вскрикнул, когда Тагир погрузился в него, как и раньше – сразу и на всю глубину. Ничтожная боль, даже не тень настоящей боли, которую не раз приходилось переносить Алему – но отчего-то крик сам собой рванулся из горла, и от этого тоже было стыдно. Улыбка пропала с лица Тагира. Он упёрся кулаками в кровать по обе стороны от Алемовой головы, и стал двигаться, не спеша, не отводя его лица тёмных пытливых глаз. Алем не выдержал и зажмурился – стыдно, стыдно... Он вздохнул про себя и принялся считать: раз, два, три, десять, сорок... пятьдесят семь толчков, столько же, сколько людей, убитых Алемом. Смешно... смешно и стыдно. Тагир излился, со вздохом удовлетворения вышел, шлёпнул влажной ладонью Алема по животу.

– Уходи, – сказал равнодушно. – Завтра опять придёшь. И каждый день теперь приходи. Только не забывай мыться.

Гарем маладжикийских князей располагался в самом сердце дворца, обнесённый высокой зубчатой стеной. Лишь паша с сыновьями и евнухи имели доступ туда, но слухи в городе, отрезанном от всего мира, разносятся быстро и смакуются долго. Оттого Алем довольно скоро прознал, до чего же странный был это гарем. Отдавая дань своим богам-близнецам, все наследовавшие им правители Маладжики делили гарем с собственными братьями. Каждая из наложниц, населявших его, принадлежала Рувалю, Кадже и Тагиру – всем сразу, и любой из них мог войти туда в любой час дня и ночи и взять любую из женщин, какую ни захоти. Когда наложницы беременели, дети их считались отпрысками княжеского рода, но никто из них не имел прав на престол, ибо они не знали своих отцов. Когда старший сын Сулейна-паши, Руваль, сам станет пашой, он возьмёт себе жену – выберет из гарема или, может, среди дочерей властителей других княжеств Фарии. Эта женщина и родит Маладжике наследников, и только её сыновья будут считаться принцами Маладжики. Руваль, Каджа и Тагир – все трое были рождены от Сулейна-паши одной женщиной. Она умерла, рожая Тагира, и с тех пор Сулейн-паша не брал себе другой жены, но наведывался порою в гарем. Так что ребятишки, бегавшие по дорожкам гарема и резвившиеся в садах, даже не знали, сыновья они или внуки Сулейна-паша, братьями или отцами приходятся им принцы Руваль, Каджа и Тагир.

Теперь, когда Алему ежедневно приходилось бывать во дворцовых покоях, он часто проходил мимо стены гарема. Обычно её охраняли стражи из маладжикийского гарнизона – поговаривали, что вскоре их заменят ибахалами, ибо ибхал всё равно что евнух, плотские утехи его не волнуют. Но Алем почти всякий раз, проходя мимо стен гарема, невольно прислушивался к женскому смеху и щебету из-за высокой ограды. Какие они, эти женщины? Он не знал, из чего родилось это неуместное любопытство; не знал до того самого дня, когда однажды, идя из покоев принца Тагира к себе в конюшни, не попал аккурат в пересменку караула.

Страж, сдававший караул, дошёл до края стены и повернулся в сторону сменщика, шагавшего к нему по коридору. Ни один из них не смотрел на саму стену, вдоль которой были высажены фруктовые деревья в гигантских кадках. Алем остановился, глядя, как стражи обмениваются ритуальным бердышем, берегущим княжеских наложниц от преступного взгляда. На раздумья не оставалось времени: в мгновение ока Алем подскочил и уцепился за ветку апельсинового дерева, тянувшуюся как раз над его головой. Это оказалось не труднее, чем запрыгнуть с места на высокого коня, и к тому времени, когда новый стражник повернулся к стене, Алем забрался уже на самый верх и замер, схватившись за ветви и уперевшись ногами в ствол. Густая листва надёжно скрывала его, а сидеть неподвижно долгие минуты и даже часы он умел – он ведь был как-никак ибхалом.

Сердце гулко колотилось в груди. Алем понимал, что если его поймают, то оскопят, лишат глаз и навеки отправят разгребать навозные ямы. Но любопытство, коловшее его всякий раз у этой стены, теперь жгло и терзало душу так, что терпеть не стало сил. Он вытянул шею, оглядывая дворик, открывшийся за стеной. Сад, фонтан, несколько коротких, усыпанных разноцветным песком дорожек, расходящихся от фонтана. Вдоль дорожек стояли мраморные скамьи, выложенные подушками. И на одной из скамей Алем увидел их – увидел женщин, принадлежавших княжеской семье Маладжики.

Алем за свою недолгую жизнь видел мало женских лиц. И все они были похожи на лицо его матери: искажённые гневом, ненавистью, горем. Ибхалы приходили в города и сёла, убивали мужчин, выгоняли на улицу женщин с детьми прежде, чем поджечь их дома. Если хозяин того хотел, уводили в рабство, если нет – каждый решал за себя. Убитая женщина не приносила чести и не добавляла львиный хвост к бахроме на кушаке, поэтому убивали женщин лишь те ибхалы, в чьих сердцах жажда крови особенно глубоко пустила свои чёрные корни – быть может, именно они и были настоящими ибхалами. Алем убил всего двух женщин: одну во время боя, когда она бросилась на него из-за угла и нанесла ему один за другим три удара ножом; и старуху-шаманку на стоянке кочевников во время путешествия из Ильбиана. Ещё он видел женщин в пиршественном зале паши, голых одалисок, танцевавших на тумбах – но их лиц он не помнил, только голые извивающиеся тела. В Ильбиане же все женщины на улице закрывали лица платками.

И теперь он видел их, видел лица женщин, живущих в достатке, довольстве и мире, счастливых женщин – видел впервые в жизни.

Их было трое, одна постарше, две другие – ровесницы Алема. Он мало смыслил в красоте, да что там – совсем ничего не смыслил, но ему показалось, что все они очень красивы. Особенно старшая, самая рослая, её большие груди колыхались под дымчато-розовой тканью покрывала, окутывающего стан женщины поверх длинной туники. Младшие выглядели попроще, у одной лицо было такое, что Алем сразу же счёл её глупой, а третья... Приглядевшись, Алем решил, что её и красавицей-то не назвать: слишком большие, круглой формы глаза, как у совы, длинный прямой нос с тонкими хищными ноздрями. Хитрое, недоброе лицо. Но остановившись взглядом на нём, Алем именно это лицо разглядывал дольше всех остальных. И что-то ёкнуло внутри у него, как в ту ночь, когда он услышал шаги Далибека за миг перед тем, как в глаза ему сыпанули пригоршню перца.

– Хусака-ханум, не могу согласиться с тобой, – сказала эта женщина, и Алем невольно подался вперёд. Голос у неё оказался звонкий, сильный, он перекрывал журчание фонтанчика и пение райских птиц в золочёных клетках, висевших на деревьях. – Тагир-бей, конечно, красив как Зариб и Зияб, но Руваль-бей неизмеримо величественнее и сильнее.

– Что ты понимаешь, дитя, – низким голосом ответила Хусака-ханум – старшая из женщин, и, как понял Алем, самая опытная. – Разве в росте и ширине плеч сила воина?

– А в чём же ещё? – девушка округлила свои и без того круглые глаза, и Алем чётко увидел: она строит дурочку, прикидывается такой же, как её подруга-ровесница, пока что молча слушавшая разговор.

Хусака-ханум назидательно подняла палец, в солнечном свете блеснул камень тяжёлого перстня.

– В разуме, дитя. Сила в теле, но тело направляет разум, и ничего не стоит могучий стан без умелого языка.

– О, если так судить, то ты права, Хусака-ханум, – рассмеялась её собеседница. – У Тагир-бея воистину самый умелый язык из всех!

– А ты разве со многими из мужчин лежала, Субхи? – удивлённо спросила третья женщина, и Субхи – так звали эту круглоглазую плутовку – снисходительно рассмеялась.

– Я лежала со всеми, с кем стоит возлечь, милая Зулейка – с нашим повелителем Сулейном-пашой и тремя его сыновьями. И тебе бы стоило попробовать всех, а не ходить на привязи за своим Каджой.

– Да разве же мне это решать? Каджа-бей сам выбирает меня всякий раз, когда изволит...

– Ещё бы он тебя не выбрал, ты глядишь на него всегда, как корова. Поглядела бы ты так хоть разок на Руваля или Тагира... а впрочем нет, – она опять рассмеялась. – Руваль-бея оставь лучше мне.

– Снова ты вздор болтаешь, Субхи, – вздохнула Хусака. – Знаешь ведь, что Руваль-бей не сделает тебя своей женой, когда боги призовут Сулейна-пашу.

– Может, и не сделает. А может, и сделает.

– Как бы там ни было, это не важно. Наш долг – ублажать их всех, не отдавая предпочтения никому.

– Но ты же, Хусака-ханум, сама отдаёшь предпочтение принцу Тагиру, – заметила Субхи, и Алем заметил недобрую искру в её чёрных глазах. Хусака же была то ли слишком беспечна, то ли чрезмерно самоуверенна, чтобы придать этой искре значение.

– Это нельзя называть предпочтением, – помедлив, сказала она. – Я полагаю, что оба мои сына родились от его семени – когда ты сама станешь матерью, Субхи, то поймёшь, что женское сердце чует такие вещи. И да, когда он со мной, это не так, как с остальными нашими повелителями. Небо становится всё в алмазах и сердце моё поёт, собравшись горящим шаром в лоне...

– А каково это? – с любопытством спросила Зулейка. – Каково быть с принцем Тагиром?

– О, это чудесно, Зулейка. Его руки сразу везде, и язык его проникает в такие глубины плоти, о которых ты не ведала, пока он тебя не коснулся. Его поцелуй закрывает небо и звёзды, и меч его, проникая в тебя, пронзает твоё сердце насквозь. Когда ты в его руках, нет богов и нет тебя самой, а есть только тот жаркий шар в твоём лоне.

Алем слушал, онемев от изумления. Они что, о Тагире говорят? О том самом принце Тагире, который вот уже несколько недель ежедневно ставит его на карачки, сухо тычется своим членом ему в зад, брызжет семенем ему на бедро, а потом прогоняет? Или во дворце есть ещё какой-то принц Тагир, о котором Алем никогда не слышал?

И словно в ответ на его слова, умиротворённая тишина, установившаяся после слов Хусаки, разорвалась язвительным смехом Субхи.

– Слушай, слушай, Зулейка, развесь уши пошире. Наша Хусака-ханум влюблена в Тагир-бея, о том всем известно. Я тебе лучше о нём расскажу. Он животное. Грубое, алчное, похотливое животное, которое берёт тебя там и тогда. когда захочет. Однажды я столкнулась с ним в Перламутровом Коридоре, евнухов не было рядом, я поклонилась, а он развернул меня, бросил на стену и воткнул свою палку мне в задний проход. В другой раз он привязал мои руки и ноги к столбикам кровати, и вертел языком в моём лоне до тех пор, пока я не стала кричать. Ещё в другой раз он кусал мою грудь, так что у меня потом неделю болели соски, и сосал мой язык целый час, так что рот потом нельзя было раскрыть.

– Но всё это тебе понравилось? – заворожённо прошептала Зулейка, не сводя с Субхи глаз.

Субхи вздохнула:

– О да. Это грубые и жестокие ласки, но от них можно сойти с ума. Хусака-ханум уже и впрямь сошла, видишь, какими словами говорит о нём? Точно он ангел. А он животное. Прекрасное животное, но неуправляемое и дикое, и он растерзает тебя, если не угодишь ему, так и знай.

Алем сглотнул и пошевелился, впервые за всё время, что просидел, застыв, в ветвях апельсина. Щёки у него пылали. И хуже того – его член, налившись тяжёлой, дурной кровью, мучительно вжимался в завязки штанов под туникой. То, что эта женщина сказала сейчас о Тагире... Алем ничего этого никогда в нём не видел. Ни мучительно долгих поцелуев – да вообще никаких поцелуев, Тагир ни разу не коснулся его тела своими губами, – ни грубых, распаляющих тело ласк. Ничего. Повернулся, встал на колени, пшёл вон. Алему даже в голову не приходило, а со всеми ли своими наложниками он такой, а может ли, умеет ли по– другому. И какое это вообще имело зхначение? Дни и недели проходили в ожидании, в надежде. что Тагир вот-вот наиграется им и наконец оставит в покое. Но сейчас, слыша, как говорят о нём эти женщины: одна – воспевая в слащавых любовных стихах, другая – порицая его животную сущность так, что это было лучше любой похвалы, – слыша всё это, Алем вдруг почувствовал то, что не должен был чувствовать никогда, что просто не может чувствовать ибхал. Обида. Ревность. Почему они? Почему не...

Он разжал руки и соскользнул с дерева, не заботясь, что стражник может заметить его. Милостью Аваррат, не заметил, и Алем, спотыкаясь, кинулся к себе, в тёмное прохладное ущелье конюшни, прижался там к скале пылающей головой...

Вечером следующего дня, когда принц Тагир велел ему встать на карачки, Алем медленно снял одежду, сложил её на ковре. Посмотрел на принца, поймал его нетерпеливый, отчуждённый взгляд – и выпалил:

– Почему ты никогда не ласкаешь меня?

Кажется, ему удалось Тагира по крайней мере удивить. Равнодушие вмиг исчезло из его глаз, сменившись чистым, неподдельным, по-детски наивным недоумением. Алем смотрел на него, на эти покатые сильные плечи, негустую чёрную поросль на груди, крепкий багровый член, покачивающийся напротив упругого живота, сильные длинные ноги... смотрел и думал о том, что сказала Субхи-ханум, и его собственный член наливался кровью, поднимался, словно бунтуя – впервые за все ночи, что он провёл в постели этого человека.

Тагир опустил взгляд, и Алем понял, что тот тоже это заметил. Он заставил себя не дрогнуть и не опустить головы. Наоборот, только выше вздёрнул подбородок, глядя на принца с открытым вызовом.

И Тагир ответил на вызов, ответил так, как только и мог ответить.

– Разве ты женщина, чтобы тебя ласкать? Ты ибхал, – грубо сказал он и, толкнув Алема в спину, навалился на него и овладел, быстро, резко и равнодушно, как делал всегда.

Только Алему отчего-то казалось, что в тот день принц получил от его безвольного придавленного тела чуть меньше радости, чем обычно.

Тагир-бей переменился. Не слишком, не настолько, чтобы это заметили окружающие – но Алем видел его каждый день, и он прикасался к Алему каждый день, и эти прикосновения говорили больше, чем слова. Он стал не так груб, слегка задумчив, медленнее пил, и дольше колыхались кольца дыма, которые Тагир выпускал из своих губ в потолок. Он стал иногда вздыхать – Алем никогда прежде не видел, чтоб принц вздыхал; и что-то чертил иногда гусиным пером на свитке в сиянии лунного света, ложащегося на Лежбище Аваррат. Он даже как-то забыл прогнать Алема после соития, и искренне удивился, обнаружив его наутро в постели рядом. Удивился, но не разгневался. Тагир-бей теперь реже гневался и время от времени мечтательно улыбался. В улыбке этой таилось едва заметное, почти невидимое томление, при виде которого Алему больше всего на свете хотелось повторить свой давнишний подвиг – схватить сиятельного принца за чуб и окунуть головой в холодный фонтан, чтоб опомнился наконец.

Он влюбился, сиятельный принц Тагир иб-Сулейн, третий сын правителя Маладжики. И Алем, к великому своему сожалению, знал, в кого.

Его вылазки в гарем стали теперь регулярными. Он дожидался смены караула, взбирался на дерево и в миг оказывался по ту сторону стены. Двигаясь со свойственной всем ибхалам, даже младшим, скоростью и ловкостью, он без труда водил за нос тучных евнухов, не оставлял следов, появлялся и исчезал, когда ему хотелось. Он мог бы. наверное, даже овладеть какой-нибудь из наложниц, если бы испытывал такую тягу. В высшей мере кощунственная мысль – но у Алема в последнее время заметно поубавилось богобоязненности. Он слишком хорошо успел узнать своего хозяина, а главное – сам хозяин первый совершил святотатство по отношению к славному имени ибхалов, взяв себе в наложники одного из них. Говоря по совести, Гийяз-бею давно следовало отсечь Алему голову, а его обесчещенное тело бросить псам. Потому проще было Алему больше не задумываться о чести ибхала и подумать о вещах, более насущных и куда сильней его занимавших.

И вот так, проникая в гарем невидимым гостем, подслушивая, подглядывая, складывая два и два, Алем понял, что Тагир-бей неожиданно стал выделять своим вниманием одну из наложниц. Всё бы ничего, на то наложницы и нужны – вот только к этой самой женщине частенько захаживал и Руваль-бей, старший брат принца и единственный престолонаследник Маладжики. И так случается, верно? Братьям случается любить одну и ту же женщину, и им остаётся лишь доверить выбор неверному женскому сердцу.

Подозрение зародилось в Алеме сразу, и подтверждение нашлось скоро. В один из вечеров он видел, как Тагир любовно разглаживает на столике драгоценное изумрудное ожерелье – а уже на следующий день в этом ожерелье щеголяла по гарему Субхи, вызывая завистливые вздохи других одалисок и сумрачный взгляд Хусаки-ханум.

– Ты ведь говорила, что он животное, – услышал как-то Алем их перебранку: наложницы в эти дни часто бранились.

– Да, говорила. Но и животное можно приучить брать сахар из твоих рук, – парировала Субхи, и от холодной расчетливости в её голосе Алем холодел.

Он не сомневался, что она что-то задумала. В отличие от Хасуки-ханум, искренне любившей Тагира, или Зулейки-ханум, млевшей в присутствии принца Каджи, Субхи-ханум ценила только себя самоё. Она по-прежнему принимала Руваля, отзывалась о нём как о великом воине и, со временем, великом правителе – но когда она протягивала ему руки, на запястьях её и пальцах переливались самоцветы, подаренные Тагиром. А Руваль был слишком глуп, чтобы это замечать; о, он был неимоверно глуп, глупость его равнялась лишь с мощью его плеч и громом его голоса. Вскоре и Субхи это поняла – тонкая игра, которую она затеяла, оказалась слишком сложна для примитивного разума Руваль-бея. Тогда она стала смелее. Алему удалось найти местечко на крыше беседки, в которой Руваль часто уединялся со своей фавориткой. Неподвижно лёжа под прикрытием густой виноградной лозы, Алем слушал, как она льёт мёд в его уши – мёд, перемешанный с ядом. Воспевая доблесть своего возлюбленного Руваля, Субхи-ханум то и дело как бы невзначай упоминала его младшего брата. Руваль-бей так прекрасен в бою на саблях, прекраснее даже, пожалуй, чем Тагир-бей; Руваль-бей подобен чёрной птице смерти на своём вороном скакуне, и никто не сравнится с ним, за исключением разве что Тагир-бея; ничьи объятия так не пьянят её и не даруют её столько счастья, разве что... Постепенно даже до тугодумного Руваль-бея начало доходить, что всё это неспроста. Он хмурился теперь при виде брата, не отвечал на дружеские кивки, столкнувшись с ним в коридорах дворца. Тагир не придавал этому значения – он был влюблён, а влюблённые не замечают ничего, что не относится к предмету их вожделений. Субхи подогревала в нём страсть столь же умело, как в Руваль-бее – ревность. Алем вспоминал её слова в тот день, когда впервые подслушал разговор наложниц, её речи о том, что она предпочитает Руваля – и гадал, что бы всё это значило. Увы, мысли нельзя подслушать так же легко, как разговоры. Ах, если бы было можно.

И вот настал вечер, когда Тагир-бей был не просто весел – счастлив. В последние дни он почти позабыл Алема, редко требовал его на своё ложе, и это вызывало в Алеме странную помесь облегчения с неудовольствием. Мало-помалу он привык к принцу, и, долго не видя, теперь даже скучал по нему, хоть это ему самому казалось смешным и нелепым. Неизвестно, стал ли бы Алем чувствовать так, если б не Субхи – возможно, нет; должно быть, что нет. И чем больше он думал об этом, тем сильней уверялся, что ревность творит непостижимые вещи, рождая чувство там, где его вовсе нет и быть не могло. И чувство это совсем не обязательно будет любовью.

В тот вечер Тагир позвал Алема, вручил ему чашу вина и мундштук кальяна, велел затянуться как следует и радостно провозгласил:

– У меня будет сын!

Гарем полнился детьми, одна Аваррат ведает – чьими. Такая уверенность принца выглядела по меньшей мере необосноанной, и Алем задал вопрос, как ему показалось, самый простой и очевидный с учётом всех обстоятельств:

– Откуда ты знаешь, что именно у тебя?

Тагир внезапно стал мрачней тучи. Его чёрные брови сошлись к переносице, и перед Алемом предстал снова тот самый принц Тагир, что равнодушно насиловал его ночь за ночью и велел зарубить старуху-кочевницу. И странным, почти диким было осознание, что такого принца Тагира Алему недоставало.

Угрожающая тишина длилась с минуту. Потом принц всё же снизошел до ответа:

– Субхи-ханум сказала, что женское сердце чует такие вещи. А кроме того, вот уже три месяца она под разными предлогами отказывает моему отцу и братьям, не принимает никого, кроме меня. Это просто не может быть чей-то другой ребёнок.

Вот же лживая дрянь. А ты, Тагир-бей, когда успел так поглупеть, что поверил, будто наложница сумеет три месяца отказывать самому паше? Воистину, любовь лишает ума.

– О чём ты думаешь? – резко спросил Тагир.

Алем благоразумно смолчал, но, похоже, лицо выдало его не хуже слов. Пришлось ответить, как есть:

– Я думаю о том, что даже самая умная голова, сумевшая завоевать любовь и верность ибхалов, становится пустой, если слишком долго торчит под женской юбкой.

Сказал и сам удивился. Это прозвучало грубее, чем то, о чём он думал на самом деле – и честнее в то же самое время. Если Субхи-ханум так беззастенчиво лжёт Тагиру, он, Алем, не станет ему лгать ни единым словом.

Чудовищной силы удар выбил чашу из его рук. Вино плеснулось Алему на грудь, а следом – кровь, когда кулак Тагир-бея разбил ему губы. Алем упал на ковёр – и извернулся кошкой, когда Тагир попытался пнуть его по рёбрам. Взвился в воздух, крутанулся, перехватывая взметнувшуюся над ним руку. Хорошо, что при Тагире сейчас не имелось ятагана – Алему пришлось бы разоружить его, и это, возможно, провело бы между ними нестираемую черту. Но Тагир был вооружён одним лишь гневом, а это ненадежное орудие, тем более в бою с ибхалом.

Алем не стал валить его на пол, только ушёл от удара, отпрянул к стене и встал неподвижно. Каждый мускул его напряженного тела дрожал. Тагир глядел на него чёрным взглядом, и Алем сказал:

– Вот так, значит, сиятельный принц Маладжики отвечает на правду? Ну, ладно. Только правда ведь может укусить в ответ.

И, сказав это, он круто развернулся и ушёл – ушёл сам, первый, не дожидаясь, пока прогонят.

Он опасался и даже ждал, что Тагир, опомнившись, вышлет стражу и велит бросить в темницу наглого конюха. Но дворец стоял тихо, не потревоженный топотом ног и лязганьем железа, и стражи, мимо которых проходил Алем, не смотрели в его сторону. Что ж, хорошо. Алему просто нужно было немного времени. Он чувствовал в Субхи-ханум врага – не своего, а врага Тагиру, но в чём сила этого врага и откуда он нанесёт удар, Алем не знал, и это злило его и лишало сна. В конце концов, он – ибхал, и его долг – служить господину, которому присягнул Великий Сын. И если его долг – ублажать господина на ложе и оберегать от происков неведомых недругов, значит, Алем должен делать и эту работу.

Той же ночью он проник в гарем – впервые за всё время осмелившись войти туда под светом луны. Ночью стену охраняли лучше, караул сменялся каждый час, и Алему пришлось приложить всё своё мастерство, чтобы остаться незамеченным. Но он был вознаграждён за риск сполна. Субхи-ханум величаво вышагивала по саду, свет разноцветных факелов кидал рваные тени на её округлившийся стан. Ханум и впрямь ожидала дитя, вот только как узнать, чьё? Движимый наитием, Алем проследил за ней до её покоев. Субхи на правах фаворитки жила в отдельном двухэтажном домике, спальня её располагалась под покатой крышей, куда Алем взобрался без труда по увитой цветущим плющом стене. И там, заглянув в опочивальню, он увидел.

Когда Субхи-ханум отослала рабынь и осталась одна, она с раздражённым вздохом скинула покрывала, выдернула из-под туники круглую подушку и в изнеможении повалилась на богатую постель. Бедная! Нелегко, должно быть. таскать такую ношу целыми днями по беспощадному зною. Вот только что она станет делать. когда обман раскроется? Он ведь не может не раскрыться, когда придёт время родов.

И странное дело, увиденное должно было успокоить Алема, но наоборот, только усилило его тревогу. Он знал, что должен что-то сделать, но что он мог? Даже рассказать Тагиру, что Субхи вовсе не ждёт дитя, ни от него, ни от кого бы то ни было, не мог – ведь тогда пришлось бы объяснять, что он делал в гареме. "Надо быть рядом с ним, – решил Алем. – Даже когда он меня не зовёт, даже когда не знает, что я рядом. Надо ждать, когда эта женщина нанесёт удар, чтобы отвести её руку".

Алем возвращался из Города (так называли здесь единственную громадную улицу прорубленную в скале) – ходил на базар за гребнями и щётками для коней. Когда до ворот дворца оставалось десяток шагов, от стены отделилось несколько фигур, закутанных в серые, сливавшиеся с камнем бурнусы. Алем напрягся, но напрасно – стоило ему кинуть взгляд на лица этих людей, и он понял, что опасности от них ждать не стоит. Тот, что шёл впереди, был стар, как сама эта скала, длинные белоснежные усы стелились по серой холщовой ткани, обматывавшей его лоб и шею. Двое его спутников были моложе, но они стояли, потупив глаза долу, когда старик приблизился и склонился перед Алемом в поклоне:

– Прошу простить мою дерзость, но не вы ли сиятельный Алем-бей, ибхал светлоликого Сулейна-паши?

Алем чуть не выронил суму с гребнями, которую нёс на плече. За шестнадцать лет его жизни никто никогда не называл его беем, и уж тем более – сиятельным. Сперва он решил, что старик обознался, но тот ясно сказал, что ему нужен ибхал, а в отряде Гийяза не было других Алемов.

– Кажется, и впрямь я, – неловко усмехнулся Алем. – Но не знаю, чем заслужил твой поклон, старик.

– Просителям следует излагать свои беды, согнув выю, – скорбно отозвался тот и посмотрел наконец Алему в лицо выцветшими печальными глазами.

– Ты хочешь меня о чём-то просить? Прости, но ты всё-таки ошибся, я не обладаю никакой властью и не могу...

– Выслушай меня, сиятельный Алем-бей. Это не займёт много времени.

Алем кивнул. Спутники старика глядели на него с подобострастием и страхом. Никто никогда на него так не смотрел, и это отозвалось в нём странным, незнакомым чувством – смесью стыда и раздражения с удовольствием.

– Моё имя Нучар иб-Зериб, а это мои сыновья. Мы пришли из города Таркишана, вот уже семьдесят лет благоденствующего под покровительством светлоликих пашей Маладжики. Герим-паша, правящий ныне Таркишаном, избрал нас гонцами, дабы мы передали Сулейну-паше прошение, касающееся выживания нашего города. Дело это чрезвычайной важности. Однако за два месяца, что мы находимся в Малдажике, паша так и не принял нас. Он сам и его сыновья – они то почивают, то в гареме, то уехали охотиться на песчаных львов, то заняты важными государственными делами. Я прихожу в отчаяние, о Алем-бей, потому что не могу вернуться домой с пустыми руками, ибо это будет означать приговор моему народу. И медлить дольше тоже нельзя – быть может, мы уже опоздали, и уже слишком поздно спасать Таркишан.

– Чего же ты ждёшь от меня? – удивился Алем.

Старик потупил глаза.

– О сиятельный бей, за два месяца мы с сыновьями многое услышали в вашем прекрасном городе. Люди говорят, и люди не лгут. Один человек сказал мне: паша не любит принимать просителей, его старший сын слишком занят гаремом, средний – поэзией, а младший – вином. Но если ты с кем из них и сможешь увидеться, то с принцем Тагиром. Найди во дворце ибхала Алема и бей ему земные поклоны, чтобы замолвил словечко перед своим господином о тебе и твоих сыновьях. Алем-бею принц Тагир никогда не откажет.

Алем слушал, разинув рот. Он знал, что люди болтливы, что слухи порой делают верблюда из пчелы. Но чтобы до такой степени! Он поймал на себе пытливый взгляд старика и невольно рассмеялся, но тотчас умолк, поймав его горестный взгляд.

– Над тобой подшутили, Нучар-бей. Если принц Тагир кого и слушает, так уж точно не меня... да он не слушает вообще никого, – добавил Алем с ему самому непонятной горечью.

Старик разом сник, лицо его вытянулось, Алему показалось, что он подавляет стон. Но Алем ничем не мог ему помочь. Или...

В конце концов, что он теряет? Тагир в худшем случае запустит в него трубкой от кальяна, а от летящих в него предметов Алем уже уворачиваться хорошо умел.

– Я попробую, – сдался он. – Но не обещаю ничего. Жди здесь. Если вас с сыновьями не позовут в течение часа, уходите и возвращайтесь в свой Таркишан, не тратьте больше времени понапрасну.

Он развернулся и пошёл во дворец, а послы кланялись и бормотали благословения ему вслед.

Алему прежде не приходилось являться в покои Тагира без приглашения, но всё равно он бывал здесь так часто, что стража пропустила его без слов. Он шёл и думал, что, судя по всему, упадок Маладжики не в последнюю очередь вызван ленью и нерадивостью её правителей. Просители – голос народа, его надлежит слушать. Если и не прислушиваться, то хотя бы знать, о чём плачет этот голос. Иначе жди беды. Алему это казалось очевидным, ему, не знавшему мира и не прочитавшему в жизни ни одной книги. Неужто правители Маладжики глупее, чем какой-то мальчишка-ибхал, даже не шим-ибхал, простой конюх? Быть того не может.

Алем толкнул резные створки дверей в передпокоях опочивальни принца. И невольно остановился: на страже у двери в опочивальню стоял Далибек. Алем не видел его много недель. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза, потом Далибек крепче сжал свой ритуальный бердыш и что-то процедил сквозь зубы.

– Ты что-то сказал, брат Далибек? – спокойно спросил Алем. – Я не расслышал.

– Ибхал – не брат господской подстилке, – рыкнул Далибек и сплюнул Алему под ноги. Львиный хвост на его шлеме хлестнул по плечу, обвиваясь вокруг рукоятки бердыша.

Что ж. Кто-то должен был рано или поздно это сказать. Конечно, все знали, конечно, все избегали говорить прямо. И Алем был очень рад, что первым язык развязался именно у Далибека. Потому что именно Далибеку он мог ответить, не роняя достоинства.

– Лучше служить господину так, как он пожелает, чем воровать у него лошадей. Хороший ибхал – служит, крадущий ибхал – не ибхал. И помни, брат Далибек, – добавил Алем, глядя в его багровеющее лицо, – твоя правая рука всё ещё принадлежит мне.

Он прошёл в дверь, толкнув Далибека плечом – несильно и даже не намеренно, уж слишком тот набычился, заслонив собой весь проход. Дверь закрылась, и Алем тотчас забыл о Далибеке.