Текст книги "Заря маладжики (СИ)"

Автор книги: Elle D.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Третий сын паши, Тагир, на ибхалов поначалу и вовсе не смотрел. На лице его было написано страстное желание оказаться этим ранним ясным утром где угодно (желательно – в своей постели с кубком молодого вина), только не на этом продуваемом ветрами плацу. Но он пришёл, и Сулейн-паша смотрел на него и остальных сыновей, наблюдая, как отнесутся они к странному дару повелителя Ильбиана.

Сам Сулейнг-паша приглянулся Алему больше, чем все его сыновья. Это был старый, спокойный, полный достоинства муж, и в его облике читался великий жизненный опыт. Он не носил ярких одежд, как его старший сын, не обвешивался драгоценностями, к которым явно питал слабость второй, и, судя по здоровому виду, не питал пристрастия к вину и гашишу, как третий. Заложив за спину сухие, но крепкие руки, он прошёлся по плацу перед вытянувшимися в струнку ибхалами. На другой стороне так же по струнке, но куда менее стройными рядами стояли маладжикийские воины, и их предводитель иншар Ниюб сверлил ибхальского шимрана Гийязя злобным взглядом.

– Надо бы вас испытать, – сказал Сулейн-паша. – Глядеть-то на вас приятно, но хорошо бы узнать, каковы вы в деле. Ниюб-бей, не хочешь ли скрестить ятаганы с Гийяз-беем?

Гийяз тотчас осклабился, а иншар слегка вздрогнул, явно не ожидая такого поворота.

– Думаю, это плохая идея, отец.

Сулейн-паша обернулся. Его спокойное лицо не омрачилось, но по взгляду его Алем понял: паша Маладжики не из тех, кто терпит, когда ему перечат.

Тагир встретил этот суровый взгляд невозмутимо, не потупив своего.

– Объяснись, сын мой, – велел паша.

– Ты предлагаешь нашему иншару сразиться с шимраном ибхалов. То есть ставишь друг против друга командиров наших основных боевых частей. Я верю в доблесть обоих, иначе они бы не поднялись так высоко. Но один из них проиграет. И как тогда он посмотрит в глаза своим воинам? Как поведёт их в бой, если они будут знать, что ими командует не самый лучший из бойцов?

"А ты не дурак, Тагир иб-Сулейн, – кусая губы, подумал Алем. – Старуха-кочевница была права. Только не стоило тебе говорить об этом отцу при всех. Шимрана с иншаром ты от унижения, может, и спас, да только унизил пашу".

Сулейн, впрочем, уже не казался разгневанным. Он кивнул, и взгляд его потеплел. Алем снова убедился, что младшего сына он любит по-особенному.

– Ты прав. Благодарю тебя, сын. Что ты предлагаешь взамен?

– Вызовем любого ибхала, и пусть он сразится с одним из нас, – беспечно сказал Тагир, обведя жестом себя и свои братьев.

Руваль выпучил на него глаза, Каджа подпрыгнул на месте. Алем с трудом удержал смех. Они такие простые, эти маладжикийцы, все их страхи и страсти написаны у них на лицах. Ну... почти все.

– Ох, да будет вам, – вздохнул Тагир и пожал плечами. – Я пойду, если так.

И, не вынуждая братьев ещё больше позорить себя прямым отказом, он вытянул из ножен ятаган и выступил вперёд, сбрасывая с плеч бурнус.

– Ну? Кто?

Ибхалы стояли на вытяжку, не шевелясь. Среди них не принято было проявлять своеволие – хороший ибхал выполняет приказ, хороший ибхал позволяет своему шимрану решить за себя. Гийяз-бею следовало решить, кого поставить против принца. Алем напрягся всем телом, с трудом удерживаясь от того, чтобы рвануться вперёд и вскинуть руку: меня, назначь меня! На самом деле, если Гийязу хватит ума, он сделает именно это – выставит против принца простого ибхала, не шим-ибхала, против которого у Тагира нет не единого шанса. Против Алема у него шанса тоже нет, Алема всю жизнь учили убивать, убивать и только убивать; но всё же он не так искусен, как те, кто носят на шлеме львиный хвост, и его победа над принцем была бы не столь быстрой и не столь постыдной для сына паши. От одной мысли о том, что можно встать против этого человека, который уже два раза так страшно и беспричинно его оскорбил, у Алема вскипала кровь. Скрестить с ним ятаган, посмотреть в глаза открыто и яростно, как врагу, и...

– Шим-ибхал Далибек!

Алем выдохнул, разом вынырнув из грёз. Далибек выступил из рядов своих братьев, которые тотчас сомкнулись, перестроились и встали так же стройно, как за миг до того. На лице Далибека играла ухмылка: он предвкушал победу и заранее упивался ею. Обнажив ятаган, он склонился перед принцем в поклоне, в котором чересчур явно сквозила насмешка. Далибека обуревало тщеславие; он тоже был плохим ибхалом, только иначе плохим, чем Алем. И всё же странно выглядели они, стоя друг против друга, эти двое, каждого из которых Алем по-своему ненавидел, но смерти которым не хотел, потому что один был его боевым товарищем, а другой – господином. А хорошо бы, подумалось вдруг ему, чтобы Тагир победил. Но это было бы чудом.

Бой начался. Принц начал его с отступления, мгновенно уйдя от стремительной атаки ибхала, которая в реальном бою чаще всего становилась первой и последней. Принц не спешил, обходил Далибека по кругу, отражая нескончаемый поток яростных рубящих ударов – таков стиль боя ибхалов, стиль льва: выпусти когти, ударь, пока жертва парализована ужасом. Но Тагир не боялся, и, что ещё важнее, не переоценивал свои силы. Он оказался хорошим воином, до странного хорошим, учитывая его пристрастие к разнообразным порокам – у него не дрожали руки, глаз был верен, движения точны. "Зачем он погрязает в распутстве, когда способен на большее?" – невольно подумал Алем, и тут Тагир ударил.

Он долго выжидал этого мгновения, выискивал мимолётную паузу в нескончаемом граде ударов, которые обрушивал на него Далибек. Нашёл – и почти получилось. Выпад получился молниеносным, прямым и достойным ибхала. Далибек отбил его лишь в последний миг, покачнулся и, впервые с начала боя, отступил на шаг. Тагир за то же время успел отступить на десять шагов, и всё же неудача Далибека вызвала взрыв бурной радости среди воинов-маладжикийцев: они закричали, загрохотали мечами о щиты. Руваль захохотал, Сулейн-паша довольно кивнул, Каджа улыбнулся. И только Тагир выглядел по-прежнему напряжённым, сосредоточенным и бесстрастным. Он попытался закрепить успех, но не смог: Далибек, обозлённый неудачей и осознавший, что на сей раз победа достанется не столь легко, собрался с силами и провёл подряд четыре связанные атаки, последняя из которых наконец достала принца Тагира. Ятаган, звеня, взлетел к яркому синему небу, с грохотом рухнул обратно на плац. Крики смолкли. Ибхал Далибек, злорадно скалясь, приставил острие клинка к горлу Тагира. По шее принца стекла капля крови.

Принц Тагир, не пытаясь отстраниться, медленно поднял руки и отвесил три громких тяжёлых хлопка, разорвавших тишину.

– Поздравляю тебя, отец, – сказал он в гробовой тишине. – Шардун-паша воистину прислал тебе драгоценный дар.

И тогда криками взорвались ибхалы. Алем тоже кричал, захваченный общей волной: так всегда бывало – в бою, радости или гневе ибхалы становились единым целым. Руваль выглядел разъярённым, Каджа скривился, на лице самого паши читалась озабоченность.

И только Тагир улыбался.

Он поднял руку. Далибек рывком отвёл клинок от его шеи. Не отирая кровь, принц обернулся к ибхалам и, вскинув обе руки вверх, поклонился им.

– Великие воины! Вас приветствует Маладжика. Вы будете ей служить?

– ДАААА!

И Алем кричал это "да" вместе со всеми. Как и все, он радовался не победе ибхала, которая была неизбежна, а тому, как достойно принял своё поражение их господин – без мелочной обиды и оскорбленного самолюбия. Если бы он даже побил Далибека, это не восхитило бы ибхалов сильнее.

Тагир подобрал с земли свой меч, вогнал в ножны и как ни в чём не бывало повернулся к отцу и братьям.

– А теперь мы можем пойти позавтракать? Душу продам за кувшин вина.

Ввечеру во дворце Маладжики устроили пир. В этом маладжикийцы ничем не отличались от властителей пышного Ильбиана: пьяный гул дрожал над Лежбищем Аваррат, точно пыль над пустыней в преддверии песчаной бури. А когда стемнело, тёмные небеса озарились невиданным зрелищем – огнём фейерверков. Они были столь ослепительны, столь ярки, что даже Алем хорошо видел из из своего ущелья, и смотрел, потрясённый, как сплетаются на чёрном шёлке неба красные, зелёные и белые нити. Воистину, правители Маладжики и впрямь мнили себя живыми богами, раз посягнули на небеса, исконное владение высших сил, куда путь простым смертным заказан. Алема и потрясло, и одновременно заворожило столь затейливое, изощрённое и в то же время прекрасное для глаз богохульство.

Он всё ещё пребывал в этом странном смятении, когда наверху послышался топот и возбуждённые голоса. Не выдержав, Алем выбрался из-под овчины и вскарабкался по приставной лестнице наверх. Из казарм валила толпа – ибхалы шли по направлению ко дворцу, переговариваясь и недоверчиво усмехаясь. Что же это такое, неужели бунт? Да быть не может: сын льва никогда не укусит руки хозяина. Но нет, вон и шимран Гийяз, идущий впереди всех, а в паре шагов от него, чуть не подпрыгивая, торопится проныра Далибек... Алем нагнал своих и дёрнул за рукав первого попавшегося брата.

– Что такое? Куда идём?

– Ты что, не слыхал? На пир! Нас паша приглашает на пир, в свой чертог, зовёт испить с ним вина.

Алем недоумённо моргнул. Чтобы шимрана Гийяза позвали – в такое он мог поверить, но пятьдесят ибхалов, подаренных Шардуном-пашой? Делить трапезу с рабами, пить с ними вино, пустить за свой стол? Это же нелепица. Не бывает такого, просто не может быть, даже в странном княжестве Маладжика...

С грохотом распахнулись гигантские двери дворца. Ибхалы хлынули внутрь, высокие своды гудели от грохота их подкованных сапог и лязга ятаганов. Стража попыталась удержать их, кто-то крикнул, что никто не смеет являться к паше при оружии – но ибхалы не слушали. Смяв стражу, они хлынули в пиршественный зал – и остановились, сгрудились у порога, встав за спиной шимрана Гийяза. Алем, растолкав остальных локтями, пробрался к двери и благодаря своему росту смог увидеть поверх голов товарищей почти весь зал.

Он был огромен. Лишь увидев этот зал, Алем сполна осознал, как велико Лежбище Аваррат, как велика Маладжика. Потолок подпирали колонны, каждая толщиной в пятеро мужчин, связанных вместе. На выложенном мозаикой полу квадратной спиралью стояли низкие столы: во внешнем круге сидели наименее важные из придворных, а в центре – сам паша с сыновьями, и чем туже затягивалась спираль, тем более важные люди там находились. На высоких тумбах танцевали обнажённые женщины, под сводами, хлопая крыльями и вереща, летали яркокрылые попугаи. Журчали фонтаны, играла музыка, но всё стихло, когда отряд ибхалов вломился в зал. Именно что вломился – это чувство не покидало Алема, ибо с первого же взгляда, брошенного на пашу и его двор, он понял: их тут никто не ждал, их сюда не звали. Чья-то жестокая шутка? Но неужто этот человек не понимает, что не сносить ему головы...

– А вот и они! – радостный пьяный голос разорвал повисшую тишину. Принц Тагир, вскочив, захлопал в ладоши, и звук этот словно набатом бил по ушам Алема. – Вот они, славные наши ибхалы! Прости, отец, – сказал он, когда паша что-то в изумлении пробормотал в бороду. – Я взял на себя смелость пригласить их на наш весёлый пир. Разве я тебе не сказал?

– Ты совсем, что ли, сдурел, Тагир! – голос тоже пьяный, но более грубый, со сварливыми нотами. Руваль-бей, старший из сыновей паши. – Это уж чересчур даже для тебя. Ну ладно Гийяз-бей, ладно, мог его пригласить, но ты в своём ли уме, звать сюда весь этот сброд?

– Хороший вопрос, – Тагир, не садясь, повернулся к брату, и Алем перестал видеть его лицо. Но ему довольно было и голоса. – Хороший вопрос, Руваль. Я отсутствовал всего два месяца, и что увидел по возвращении? – он резким жестом обвёл спиральную ленту застолья. – Кто все эти люди? До моего отъезда столов было вдове меньше, и двор нашего благословенного отца тоже был меньше вдвое.

– Ты отлично знаешь, в чём дело, – донёсся спокойный голос Каджи. Этот, кажется, ещё не успел упиться, как другие, хотя тоже выглядел не слишком довольным. – За время твоего отсутствия мы решили расширить должностной ряд при дворе за счет самых достойных жителей Маладжики. К чему теперь...

– Самых достойных? Ты хотел сказать – самых богатых, Каджа. Все эти люди, лица которых мне незнакомы, купили себе место за этим столом. Вот только не знаю, в чью мошну потекло их золото – я думал, к Рувалю, а теперь вижу, что и в твою, раз уж они удостоились и твоего покровительства. Но, отец, разве толстосумами славится Маладжика? Разве мы золотом завоевали себе имя и славу? Нет, мечом! И мне захотелось, чтобы нынче, когда в этом зале, где пировали когда-то Заиб и Зураб, собралось столько толстых кошельков, эти кошельки уравновесились бы мечами! Так, глядишь, мы избежим гнева предков, которым не может нравиться то, что они видят, отец.

Тагир замолчал, резко оборвав свою речь. Снова повисла гробовая тишина. Паша был мрачен; по виску шимрана Гийяза стекала чуть заметная струйка пота. Алем понял, что он не знал о самовольстве принца Тагира – ему передали, что их приглашает сам паша. Но ибхалы – о, ибхалы не ведали неловкости или страха. В упоении слушали они речи своего принца. "Своего принца", – мысленно повторил Алем, и прежде, чем мысль эта успела оформиться до конца, принц Тагир вдруг вскочил на стол, наступив сапогом прямо в блюдо с фруктами. Каджа, сидящий рядом, отпрянул, вскинув на брата негодующий взгляд, Руваль громко и похабно выругался. А Тагир, будто ничего не замечая, поднял ковш с вином и пошёл по столам, переступая через богатые яства, мимо оторопевших сановников, топча их пищу так же, как только что топтал их достоинство. Дойдя до конца ряда, Тагир оказался лицом к лицу с Гийяз-беем, перед толпой ибхалов, не сводивших с него глаз. И тогда он поднял ковш высоко над головой и опрокинул, выливая ибхалам под ноги, и вино брызнуло во все стороны, пачкая пол и стены. точно свежепролитая кровь.

– Да ну их к демонам, в самом деле! – рявкнул Тагир. – Вы мои гости, вы пришли ко мне – разделите со мной мясо и хмель! Согласны?

– ДАААААААА!

Снова то самое "Да", что кричали они утром на плацу. И снова Алем кричал вместе со всеми, захваченный бурей неистовой, бездумной силы, источаемой этим непонятным человеком. Тагир пьяно улыбнулся и бросил ковш: золото гулко зазвенело об пол. Он раскинул руки, и ибхалы хлынули в зал, спихивая со скамей оторопевших толстосумов, запуская пальцы в чужие миски с пловом, опрокидывая на бороды вино из чужих кубков. Их господин повелел пировать – они подчинялись воле своего господина.

Алем, однако, быстро опомнился и взял себя в руки. Он сел с краю скамьи, бок о бок с каким-то потливым беем, и улыбнулся ему так вежливо, как сумел, но бей всё равно залился кровью и запыхтел, точно печь, закатив глаза и шипя от негодования. Алем не стал отбирать у него еду – вял баранью ногу с общего подноса, и принялся наблюдать за тем, что будет дальше.

А дальше, к его удивлению, всё улеглось. Сулейн-пааша решил не устраивать своему несносному сыну взбучку на людях, милостиво позволил шимпрану Гийязу сесть за ряд от него, вновь зазвучала музыка, и пир продолжался как ни в чём ни бывало. ТолькоРруваль-бей супился и сердито ревел, точно бык, да неодобрительно сводил тонкие брови Каджа-бей. А Тагир хохотал, пел, кидал кости через плечо и пил, пил, пил так много, что Алем только диву давался, как помещается столько вина в одном-единственном человеке. За окном уже забрезжил рассвет, когда Тагир снова вскочил, но двор был уже слишком пьян и разгорячён всеобщей попойкой, чтобы встревожиться в ожидании новой выходки сумасбродного принца.

– Скучно! – заявил Тагир и перепрыгнул через скамью. Ещё пара таких прыжков, и он оказался у дверей, а за ним, точно прикованные невидимыми цепями, подянулись ибхалы. Ни один из них не напился настолько, чтобы не смочь подняться – они собрались в мгновение ока, прока остальные гости осоловело моргали на них со своих скамей, а многие и из-под скамей.

Сулейн-паша был единственным, кто попытался урезонить принца:

– Сын мой, куда ты? Светает, ночь кончилась...

– Ночь кончится, когда я скажу, – заявил Тагир, и его рука сгребла Алема за плечи.

Как они оказались рядом? Алем не знал. Должно быть. его подняа и потянула та же сила, что и прочих ибхалов. И только слепой случай поставил их рядом, заставив принца одарить именно его этим жестом панибратского расположения – Алем знал совершенно точно, что случай, Тагир не смотрел на него в тот миг и не узнавал. Он повлёк Алема вперёд, и Алем пошёл, а за ними гурьбой потянулись остальные. И ещё несколько часов они шатались по пустым улицам сонной Маладжики, кричали песни и пили вино.

Но принц Тагир, даже если и впрямь происходил от божественных близнецов, сам всё-таки богом не был. Проорав последний куплет очередной песни, столь похабной, что Алем, ввиду своей целомудренности, даже смутно не мог понять её содержания, принц Тагир победно вскинул над головой бутыль с вином и под торжествующий рёв ибхалов рухнул замертво. Алем еле успел подхватить его: принц спал беспробудным сном мертвецки пьяного человека.

Следовало, вероятно, позвать Гийяз-бея, но сейчас его было бы затруднительно найти. Поэтому он не стал тратить времени попусту, закинул руку Тагира себе на шею и поволок его назад во дворец. Он помнил – слишком хорошо, к своему несчастью, – где расположена опочивальня принца. Их возвращение не вызвало ожидаемого Алемом удивления и негодования – похоже, явление принца Тагира под утро в подобном виде не было во дворце в диковинку. Алем сгрузил его на кровать, и вокруг тотчас засуетились рабы, разоблачая принца. Алем повернулся, чтобы уйти, и вдруг услышал в спину протяжное:

– Кудаааа?... Лежааать...

Принц, скорее всего, говорил во сне, или попросту бредил, но это прозвучало как прямой приказ, и ослушаться Алем не посмел. Он дождался, пока рабы закончат укладывать хозяина, а когда опочивальня опустела, лёг на пол у его высокой кровати. Ковры были мягкие, и тут было даже удобней, чем на его лежанке в конюшне. Вино шумело у Алема в голове, он закрыл глаза и провалился в сон.

Проснулся он затемно, от того, что кто-то тормошил его за плечо.

– Эй, ты, – испуганный шепотом сказал раб, таращась Алему в лицо. – Наш владыка Сулейн-паша требует к себе принца Тагира. Принц не пойдёт?

Алем, мгновенно проснувшись, обернулся. Тагир лежал в той самой позе, в которой его уложили слуги, и заливисто храпел на всю опочивальню, являя полное равнодушие к отцовскому гневу. Алем лихорадочно прикинул, как поступить. Сулейн-паша неглуп, вчера при всех он не стал попрекать сына за дерзкую выходку на пиру, но теперь, несомненно, принца ждёт нешуточная взбучка. Возрастёт ли гнев паши, если Тагир не явится сейчас на зов? Всенепременнейше. Всенепременнейше возрастёт.

"И поделом ему, – подумала какая-то часть Алема, мстительная, низкая и малодушная его часть. – Пусть его тоже следует вздрючат! От него не убудет".

Эта часть его ещё не успела смолкнуть, когда Алем вскочил на ноги и сказал испуганному рабу:

– Принц пойдёт. Дай нам одну минуту.

Раб закивал и скрылся за дверью. Судя по облегчению, с которым он выдохнул, побудка принца Тагира после очередной попойки была деянием, которого его слуги всячески старались избегать. Алем догадывался, почему. Но выбора не оставалось.

Он попробовал потормошить принца, но тот даже не перестал храпеть. Алем на миг растерялся. Если бы кто-то из мальчишек, воспитываемых ибхалами, проявил подобную леность, он умер бы раньше, чем успел проснуться. Но, что греха таить, даже сынам войны случалось напиваться, и хотя они умели довольно легко перебарывать хмель, и никого из них Алем никогда не видел в таком скотском состоянии, существовало одно безотказное средство, чтобы вернуть им бодрость.

Алем подхватил Тагира под мышки и, стащив с кровати, поволок к фонтанчику, журчавшему в углу опочивальни. Потом поставил сиятельного принца на колени, схватил за волосы, сунул его голову в каменную чашу и погрузил в воду по самый затылок.

Как и следовало ожидать. это подействовало. Храп обратился бульканьем, и сиятельный принц судорожно задёргал руками и ногами, содрогаясь от шока. Но Алем не выпустил его, упорно продолжал держать под водой, наслаждаясь пусть минутной, но властью над этим человеком. а ещё – осознанием своего физического превосходства над ним. Когда он разжал руку, Тагир повалился навзничь, хватая ртом воздух и тряся мокрой головой. А когда снова смог говорить, из его уст изрыгнулся поток такой страшной брани, что Алем даже слегка оробел. Мутный взгляд принца остановился на нём, не узнавая, и Алем, взяв белотканное полотенце, протянул его принцу с самым серьёзным видом.

– Сулейн-паша ожидает сиятельного принца, – как мог смиренно сказал он.

Тагир посидел на полу, в мокрой луже, моргая. Потом выдернул полотенце у Алема из рук и протёр лицо.

"Теперь он убьёт меня? – с любопытством подумал Алем. – Забавно будет, если убьёт".

Тагир отбросил полотенце, встал, пошатываясь. Красными, ввалившимися глазами взглянул в зеркало на стене. И, не оборачиваясь, хрипло сказал:

– Вели нормальной воды умыться, платье, вина... Нет, – поморщился он. – Вина не надо. Ну, вели просто, чтоб всё...

Алем поклонился, пряча улыбку. Подошёл к двери. чтобы кликнуть рабов, и уже у самого порога вдруг услышал:

– Ты же тот самый конюх, верно? Тот самый вшивый мальчишка?

Вшивым Алем никогда не был, но вряд ли стоило именно сейчас об этом напоминать. Он молча кивнул. И тогда принц Тагир спросил его:

– Как твоё имя?

Он не знает. О Аваррат. Дважды опозорил меня и даже не знает.

– Алем иб-Хал, – ответил он, и вышел без поклона – хватит тратить время попусту, Сулейн-паша и так уже заждался.

О чём говорили и что порешили в тот день Сулейн-паша с принцем Тагиром – про то знали только Тагир и паша. Одно было ясно: принц на время угомонился. Несколько дней не происходило ничего. Сытые ибхалы тренировались на плацу под неприязненными взглядами маладжикийского гарнизона, иншар Ниюб сверлил шимрана Гийяза ненавидящими глазами, город привык к ибхалам и успокоился. Алем вернулся в конюшню и ухаживал за лошадьми, как привык, и даже не заглядывал на плац – его тренировки теперь отводились на его собственное усмотрение, он мог бы и вовсе не тренироваться, если б хотел. Но тело просило смертельной пляски, руки просили меча – Алем слишком привык ко всему этому, чтобы вот так запросто отказаться. А вот жажда убивать не гложила его сердце, и он радовался, что больше не должен ежедневно пить из этого горького ручья. В их отряде состоял один юноша, Хишам, который к шестнадацтилетию убил всего лишь тридцать врагов – Алем только диву давался, как он вообще дожил до дня посвящения. Теперь он стал поваром, стряпал для своих братьев, и не было, пожалуй, в среде ибхалов места позорней – а Хишам казался таким же довольным своей участью, как и Алем. Раньше они не дружили, но, оказавшись в Маладжике, стали общаться больше, и именно с ним Алем теперь устраивал спарринги, которые длились всегда до первой крови. Гийяз, конечно, знал об этом – Далибек исправно шпионил за Алемом и обо всём докладывал шимрану, – но наказывать их не спешил. Хоть ибхалов и радушно приняли в Маладжике, а всё-таик их было здесь слишком мало, и каждый из них был теперь на счету, так что друг за друга приходилось стоять горой.

Так миновала половина месяца. А потом Тагир собрался в поход. И не просто в поход – он решил повести только ибхалов, оставив дома маладжикийский гарнизон. Ходили слухи, что таково не его собственное решение, а приказ Сулейна-паши. Но Алем уже достаточно знал принца, чтобы сомневаться в истинности этих предположений. Принц всегда делал то, что хотел, даже если потом приходилось принять за это выволочку задним числом. И хорошо ещё, пока наказать его может любящая длань отца – а что станет, когда ответ придётся держать перед разящим кулаком врага или беспощадным перстом Аваррат? Об этом, похоже, принц Тагир не особо задумывался.

Так или иначе – поход. Поход! Что и говорить, застоялись ибхалы в своём новом лагере, отъелись, обленились даже. Теперь, когда их жизни принадлежали Сулейну-паше, им запрещено было убивать друг друга на тренировках, и они жаждали крови. Промедли Тагир ещё немного – стали бы лить её прямо в маладжикийских стенах. Так что день, когда они спустились с Лежбища Аваррат в пустыню, стал воистину счастливым днём. Алем тоже чувствовал возбуждение – хоть битва и не приносила ему упоения, но настроение товарищей волей-неволей передалось и ему, будоражило кровь. И это волнение утроилось, когда в конюшню ворвался счастливый Хишам, и, захлёбываясь от восторга, спросил, не найдётся ли ему коня.

– Да ты что, – оторопел Алем, – стряпать, что ли, на поле станешь?

– Вот ещё – стряпать! Кочевников убивать! Сегодня в бой пойдут все ибхалы, не только старшие . Так приказал Сулейн-паша!

Тагир-бей, а не Сулейн-паша, хотелось поправить Алему, но он смолчал. Надо же. Вот, должно быть, перекосило Гийяз-бея. А уж Далибека!.. Алем неожиданно для самого себя разулыбался. Он год не ходил в настоящий бой, и хотя большую часть времени был этим вполне доволен, сейчас ощущал, что рад. Аваррат, да ведь даже этот увалень Хишам рад, хотя драться любит ещё меньше Алема! И то правда, различия между ибхалами значимы лишь для самих ибхалов. Для их хозяев особой разницы между старшим и младшим ибхалом нет. Есть просто отменные воины, да не полстони, а полсотни плюс тринадцать – стало быть, всех их надобно испытать в бою. Всех!

Улыбаясь от уха до уха, Алем кинул Хишаму поводья только что осёдланного коня. Ибхалы гурьбой валили в конюшню, уводили лучших скакунов, пока не разобрали почти подчистую, и сейчас осталось всего несколько лошадей, самых старых и неповоротливых – но Хишаму и такой сгодился. Однако, забираясь в седло, он всё же бросил завистливый взгляд на роскошного гнедого охринца, одного из тех, которых привезли из Ильбиана. Этого принц Тагир оставил себе, и Алему было велено подготовить его в последнюю очередь, чтоб не измаялся под седлом без всадника. Он стоял в отдельном стойле, фыркая и роя копытом солому, и Алем взглянул на него с нежностью – этого коня он и сам успел полюбить.

– Ты на нём поедешь? – спросил Хишам, и Алем покачал головой.

– Нет, что ты. Я на Песчаной Буре, – он похлопал по холке немолодую, но выносливую кобылу, которую не выбрал никто из тех, кто успел посетить конюшню. Ибхалы не жаловали кобыл, предпочитали им жеребцов или на крайний уж случай меринов. Но Песчаная буря стоила иного мерина, и Алем, сам того не зная, приберёг её для себя.

Хишам выехал из конюшни, и Алем повернулся к охринцу Тагира – войско уже спустилось в пустыню, принц вот-вот явится за своим конём. И едва успел взяться за сбрую, как от входа послышался резкий голос:

– Он ещё не сёдлан? О боги, чем ты тут занимаешься – оприходуешь кобылиц?

Алем заставил себя не обернуться, не ответить. Быстро и ловко оседлал коня – к тому времени, как он почувствовал, что Тагир уже стоит у него за плечом, осталось только подтянуть подпругу. Похлопывая себя по ноге кнутом, принц придирчиво оглядел работу Адема, вскочил в седло, натянул поводья. Охринец всхрапнул, когда губы ему растянули удила, мотнул головой, так что грива хлестнула воздух.

– Я ещё имени ему не дал, – сказал принц, глядя на Алема сверху. – Может, подскажешь?

Алем, чуя подвох, пожал плечами. И не увидел – кожей ощутил улыбку принца, точно плевок.

– Молчишь. Ну ладно. Назову его Алемом. Пусть в битве будет рядом со мной, и подо мной. А ты, – добавил он, когда Алем, забыв осторожность, метнул в него гневный взгляд, – останешься здесь. Иди в мои покои и жди меня там. Да вымойся. Всякий раз приходится напоминать.

И, сказав это, он дал коню шенкелей и галопом выехал из конюшни, осыпав остолбеневшего Алема ворохом грязной соломы.

Все ибхалы в тот день спускались по каменной лестнице в скале; один Алем поднимался. Идя, он думал, мог ли принц ещё сильней оскорбить и унизить его? Нет, не мог. Когда все ибхалы, даже никчемушный Хишам, поскакали рубить кочевников, Алема отправили в господскую опочивальню и велели приготовить себя для соития, точно наложницу! Нет, думал Алем, скрежеща зубами, уж лучше убивать. Уж лучше день и ночь убивать, чем так! "А лучше ли?" – шепнуло вдруг что-то в его голове. и перед місленнім взором всплыла отсечённая голова старухи-шаманки с застывшей улыбкой. Улыбается... и ветер пустыни шевелит волчьи когти в её косах.

А лучше ли, Алем иб-Назир...

Дворец стоял странно пустым, словно все, а не только ибхалы, ушли на войну. В покои принца Алема пустили беспрекословно: он боялся расспросов и насмешек рабов, но те кланялись ему, принесли воды, пастилы и шербета, словно всё понимали даже лучше, чем сам Алем. Только тогда он понял, что принц, должно быть, не с ним первым так поступает. Ну конечно. Алем и не мог быть первым – он просто очередной, один из многих, и когда Тагир наиграется им, его сменит другой. К женщинам, похоже, принц не испытывал особенной тяги. Надо же, как повезло... Алем с кривой усмешкой стащил с себя пропитанную потом и конским духом тунику, погрузил своё сухощавое тело в ароматную горячую воду. Вымывшись, поел фруктов, выпил шербета, а потом, поколебавшись. забрался прямиком на кровать принца. Разбросал мягкие покрывала, взбил парчовые подушки, и, запутавшись ногами в шелковых простынях, уснул. Старуха-шаманка говорила, что не надо оглядываться назад – а раз так, то и вперёд смотреть незачем. Есть только этот день и только этот миг, остальное – тщета.

Разбудил его болезненный тычок под ребро.

– А ты, я смотрю, наглеешь, – беззлобно сказал Тагир. Он стоял над кроватью, уперев руки в бока, лицо его покрывала пыль, в волосы набился песок, одежда загрубела от заскорузлой крови. Но он был весел, и Алему не надо было задавать вопросов, чтобы понять: вылазка удалась, и ибхалы показали себя лучше, чем новые хозяева могли мечтать. А стало быть, и Тагир теперь на коне – не зря он, выходит, осыпал ибхалов такими милостями.

Алем шевельнулся, приподнялся на локтях, глядя, как принц подходит к фонтанчику и смывает с лица грязь. Роскошное некогда одеяние, ставшее ныне бесполезным тряпьём, полетело прочь. Маладжикийцы, как и ибхалы, почти не носили доспехов, только сердце прикрывали кожаным нагрудником. Нагрудник тоже отправился в угол – принц легко снял его сам, помощь для этого ему не требовалась. И вот он стоит, обнажённый, перед Алемом, выпрямившись во весь рост, скаля ровные белые зубы, а Алем лежит перед ним и смотрит на его воспрявшее естество. Смотрит впервые – и эта мысль резанула его не только уже привычным стыдом и гневом, но и непонятным, неправильным возбуждением.