Текст книги "В джунглях Юга"

Автор книги: Доан Зиой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Глава XVIII
МАНГРОВЫЙ ЛЕС МЫСА КАМАУ

Если бы нужно было найти обратную дорогу к тем селениям или рынкам, мимо которых мы проехали всего каких-нибудь дней пять-шесть назад, я бы не смог это сделать. Дорога тут трудно запоминалась, даже если ты по ней только что проехал. С виду все места были похожи одно на другое. Чем ближе мы продвигались к мысу Камау, тем теснее, сплошной паутиной, переплетались реки и речушки, протоки и рукава, каналы и канальчики. Над нами было голубое небо, внизу голубая вода, а кругом сплошные зеленые заросли. Беспрерывный шепот вечнозеленого леса, шепот волн, несущихся с востока, с Южно-Китайского моря, и с запада, с Сиамского залива, вместе с дыханием соленого ветра – весь этот нескончаемый монотонный шум усыплял слух, а однообразные зеленые картины постепенно притупляли зрение.

Оставив позади себя Седьмую реку, мы спустились вниз по течению. Здесь реки и земли называли по их особенностям. Протоку Весла так прозвали потому, что вокруг росли растения с круглыми и мягкими стеблями и единственным листом наверху, похожим по форме на маленькое весло, а над Москитовым каналом, например, всегда кружилось несметное множество москитов, мелких, как кунжутное семя; они летели за лодкой маленькими облачками, кусались, и место укуса сразу начинало нестерпимо чесаться и покрывалось гнойными пузырьками. Крабов канал так звался из-за того, что там все деревья внизу были густо облеплены мелкими красными крабами. Из этих крабов – гибрида морской креветки с крабом – делают вкусный соус, мелко нарубив их мясо и смешав с чесноком и перцем. Про Намкан, Пятистенок, рассказывают, что на берегу этой реки когда-то стояла одна только маленькая хижина-пятистенка из бамбука, в которой жили углежоги. А название самого мыса Камау – это искаженное кхмерское «тыккхомау», то есть «черная вода».

Наша лодка прошла через Москитов канал в реку Большие ворота и по ней спустилась к Намкану. Широкие воды Намкана, шумя как водопад, бегут прямо в море, темными стаями резвятся в них касатки, неожиданно появляясь среди белых пенных гребней.

Река здесь стала совсем широкой, шире километра, и по обоим берегам ее тянулась бесконечная стена мангрового леса. Верхушки мангров шли ступенями, по возрасту, один ярус над другим, и из тумана и утренней дымки появлялись полосы всех оттенков зеленого – сначала светло-зеленый цвет рисовой рассады, потом цвет зелени мха, затем бутылочный…

Прямо у берега реки шумел веселый рынок, типичный для лесного края, близкого к морю. Маленький городок звался так же, как и река, – Намкан. Бесхитростные строения из пальмовых листьев, какие возводили еще в старину, здесь стояли рядом с современными двухэтажными кирпичными домами. На берегу были сложены высокие штабеля бревен, а на реке качался целый лес мачт рыбачьих, торговых и транспортных лодок.

Намкан, щеголяя своим многолюдьем и богатством, горделиво стоял на самой южной оконечности страны. Он славился еще и тем, что местные углежоги делали самый лучший уголь на всем юге. Далеко по реке шли торговые пристани, дома-поплавки выступали над водой целой улицей, и из них по ночам падал на воду мигающий свет фонарей. Здесь можно было поставить лодку, зайти и съесть жаркое, какое-нибудь китайское блюдо или мясо диких зверей, приготовленное по местным рецептам. Здесь можно было также купить все, начиная от иголки и нитки до готовой одежды или дорогого ювелирного украшения, причем для этого не приходилось даже выходить из лодки. Девушки-китаянки продавали с лотков всякую мелочь, индонезийцы торговали тканями, старухи камбоджийки – вином. Разноязыкий говор, красочные национальные одежды – все это придавало Намкану неповторимую яркость и оригинальность, выделявшую его среди всех остальных городков и селений лесного края мыса Камау.

– Давай остановимся здесь, – глядя на берег, сказала мама отцу, который, сидя на носу лодки, неторопливо набивал трубку.

Он посмотрел, прищурившись, на нас с Ко:

– Ну, а вы как: здесь хотите остаться или дальше поедем?

Его шутливый и мягкий голос и особенно прячущаяся в уголках глаз усмешка насторожили нас, и мы оба смущенно засмеялись, не зная, что ответить.

– Нет, здесь оставаться я не намерен, – неожиданно решительно сказал он и, кашлянув, посмотрел на мать.

– Ты что, в море жить собрался? – спросила она.

Как будто не обратив внимания на ее недовольство и не заметив наших удивленных глаз, хотя он прекрасно знал, что мы очень устали за долгую дорогу и только и ждем минуты, чтобы опустить весла и прыгнуть на твердую землю, отец неторопливо зажег трубку и сделал несколько длинных затяжек.

– Останемся поблизости, но не здесь.

– Но ведь тут веселее, отец! – Ко вытягивал шею, разглядывая все, что творилось на берегу. – Здесь так много народу… А мы, куда же мы поедем?

– Разве я торговец, чтоб на рынке жить? – не то в шутку, не то всерьез сказал отец.

– А покупать что-нибудь будем? – спросила мама.

– Не торопись. Сначала найдем место, где дом поставить. Но если хочешь, чтоб мальчишки пошли на рынок прогулялись, то можем немного и задержаться!

– Ладно, в другой раз…

Раз мама не стала спорить, значит, доводы отца она сочла справедливыми. И мы не стали даже останавливаться здесь, а поехали дальше и только через несколько часов пристали возле бедной деревеньки, разбросавшей свои дома вдоль неширокого канала и спиной упиравшейся в лес.

Углежоги нарубили бревен, сплели из пальмовых листьев крышу и построили нам маленькую хижину. Теперь каждый день отец, взяв топор, уходил с дровосеками за хворостом для печей углежогов, а мама ходила собирать маленьких красных крабов и делала из них соус. Мы с Ко, забрав Луока, вместе с деревенскими ребятами отправлялись в лес охотиться на камышовых котов и варанов. Частенько, идя гуськом по тропе дровосеков, мы доходили до самой реки и спускались на отмель собрать крабов и съедобных ракушек, а то и просто поиграть. Потом мы бежали в воду и подолгу ныряли и плавали. Во время отлива в мелких прозрачных лужицах здесь задерживалась морская рыба всевозможных форм и красок. Мелкую рыбешку мы, когда нам надоедало играть, переносили в воду, а крупных съедобных рыб забирали с собой, нанизывая в связку.

Здесь, в Камау, лесном крае, заполненном водой, основными дорогами были реки, протоки, большие и малые каналы. Почти каждый день с берега реки можно было видеть разных форм и размеров речные и морские лодки, шедшие под треугольными парусами, от маленьких, легких яликов из хлопкового дерева, проворно прыгающих по воде, до внушительных и тяжелых рыбачьих барок. Здесь же, на берегу, местные жители поджидали торговые лодки[54]54
  Торговая лодка развозит по деревням мелкие товары, необходимые для населения. (Прим. автора.)


[Закрыть], и здесь же можно было услышать новости из самых разных мест.

На берегу нередко можно было случайно поймать змею или черепаху, здесь росло много необычных для этих мест деревьев и растений, которых я нигде больше не встречал, – струи воды приносили сюда из далеких мест много разных семян.

Как-то утром мы с Ко, взяв бутыль для керосина, пошли на берег ждать торговую лодку. Вдруг вдали раздались крики ребят, и в бледном свете дня, еще не совсем разогнавшего густой туман над мокрой травой, показались бегущие по направлению к кладбищу фигуры мужчин с ломами, вилами и косами. Я потащил за собой Ко, и мы побежали вслед за ватагой ребят. На холме одну из могил окружила густая толпа людей, сжимавших в руках косари и вилы.

– Дети, отойдите! Оно еще живое… Видите, вон хвост шевелится! – громко предостерег кто-то.

Круг людей раздвинулся было, но тут же вновь сузился, и ребята, только что отскочившие подальше, проворно вернулись на прежнее место. Я решил, что поймали леопарда или тигра, но тут чей-то голос в толпе закричал:

– Точно, это варан!

«Варана я и один могу убить, из-за чего столько шуму?» – подумал я и стал протискиваться между возбужденно дышащими людьми, на лицах которых застыло удивление. Когда я наконец сумел протиснуться ближе и посмотрел, я тут же отпрянул. Это был гигантский варан. Такого я не только никогда не видел, о таких варанах я никогда не слышал. На спине и на животе чудовища зияли раны, из головы фонтаном хлестала кровь. Разрытая и залитая кровью земля, вырванная с корнем трава, разбросанная вокруг, говорили о жестокой борьбе, разгоревшейся здесь между чудищем и стоявшими теперь вокруг, тяжело переводившими дух разгоряченными людьми.

Какой-то старик, склонив набок голову и задумчиво разглядывая животное, сказал:

– Нигде такого чудища не встречал. На крокодила не похож, да и на варана вроде тоже: у варана нос-то острый, а у этого нет. И на саламандру, на хамелеона не похож, должно, помесь какая-то!

Другой, похрабрее, дотронулся до бугров на залепленной грязью и тиной и еще судорожно вздрагивающей спине животного и покачал головой:

– Маленьким слышал про такое от деда, думал, россказни…

Ужасное животное наконец перестало вздрагивать и затихло. Туловище его казалось очень длинным и толстым, вздутое брюхо было все залито кровью.

– Сбегайте за учителем Баем. Он-то уж наверняка знает, что это такое! – сказал кто-то в толпе, и все тут же поддержали его.

В глухом лесном краю учитель был самым знающим человеком. Про местного учителя, кроме того, говорили, что из-за его симпатий к коммунистам он много претерпел когда-то от колонизаторов и что они загнали его сюда, в глухой угол, на съедение зверям и комарам. Это прибавляло ему еще больше симпатии в глазах местных жителей. Он был самым желанным гостем на всех праздниках, умел уладить любую тяжбу или разрешить спор. В ожидании учителя не переставали оживленно обсуждать происшествие.

– Учитель идет! – первыми закричали дети.

Все расступились, давая дорогу вышедшему из лодки человеку лет сорока, в рубашке с короткими рукавами и в подвернутых выше колен черных брюках.

– Посмотрите-ка, учитель, что за чудище?

Старик, до этого высказавший догадку о «помеси», первым подошел к учителю.

Все разом зашумели и тут же затихли. Учитель вынул из кармана и протер очки и, наморщив лоб, стал со всех сторон разглядывать животное.

– Это варан! Точно варан! – наконец сказал он и кивнул, словно подтверждая свои слова.

В толпе зашумели.

– Говорил же я, что варан, – торжествовал кто-то, – не верили!

– Ну! Варан такой не бывает, этот прямо с крокодила величиной!

Учитель улыбнулся. Добрая улыбка сделала еще более симпатичным его открытое, спокойное лицо. Он несколько минут внимательно разглядывал животное, потом спокойно сказал:

– Этот варан действительно непомерно большой. В сорок втором, когда я учительствовал в Долине Тростников, там поймали одного, длиной в три метра шестьдесят сантиметров. Это уже второй, которого я вижу своими глазами.

– А мясо его есть можно, учитель? – высунул кто-то голову.

– Можно, как и обычного варана, – кивнул учитель, приподнимая очки. – Да, только второй раз такого вижу. Значит, очень редки они. Наверно, в других краях живут. Вот этот, может, большим ураганом унесен, зацепился на бревне и переплыл море…[55]55
  На островах Малайского архипелага часто встречаются подобные пресмыкающиеся. Их называют варанами, по-местному – ки-да. Есть такие, длина которых достигает 4 м; они могут проглотить большую косулю и напасть на человека. Они огромны по размерам, но яйца несут маленькие, величиной с гусиное. Через два месяца после того, как вараненок вылупится из яйца, он уже может сам добывать себе пищу, а в 4–5 лет одним ударом хвоста убивает кабана или крупную косулю. (Прим. автора.)


[Закрыть]

Все зашумели.

– Тише, дайте послушать, что учитель говорит! – прикрикнул кто-то.

– Продолжайте, учитель!

– В предыстории человечества, – подождав пока все затихли, начал учитель, – были огромные чудовища, и среди них такие, чей вес достигал пятидесяти тонн, но сейчас они все вымерли. Они могут жить только в определенных благоприятных условиях. Изменение климата, постепенное остывание земной коры привели к тому, что навсегда исчезло много видов животных и растений, и теперь люди находят только их скелеты или следы в окаменелостях, выкопанные из-под многих слоев земли…

Поднялся шепот. Эти слова – земная кора, окаменелость и другие – были новыми и непривычными. Но люди так уважали учителя, что многие даже старались вставить пару словечек, показать, что им все понятно.

Учитель снял очки, лицо его было сосредоточенным и серьезным.

– Откуда бы они ни появились, – сказал он стоявшим вокруг людям, – какими бы ужасными ни были, если мы станем держаться друг друга, они нам не страшны.

Я понял, что учитель говорит о наших врагах. Он как будто хотел еще что-то добавить, но обернулся на внезапно раздавшиеся на берегу крики.

«У кого это голос визгливый, как у Толстухи?» – подумал я и посмотрел туда. Это и в самом деле была Толстуха.

– Даю сто пиастров за желчный пузырь варана! Даже двести!

Все такая же толстая, она тянула вверх пухлую руку с зажатой в ней кредиткой с красным слоном[56]56
  Бумажные деньги, выпущенные дополнительно Индокитайским банком во время японской оккупации. Во время войны Сопротивления мы временно использовали эти деньги, снабженные нашей печатью, тогда как в оккупированных зонах ходили зеленые кредитки. (Прим. автора.)


[Закрыть], на ходу вытащила из расстегнутого кармана еще одну кредитку и размахивала уже двумя.

– Тетушка! – бросился я к ней.

Толстуха, ойкнув, радостно заулыбалась, пухлой рукой с кредиткой хлопнула меня с размаху по плечу так, что я чуть не упал, и, кивнув мне с таким видом, словно говоря: «Подожди минутку», стала протискиваться в середину.

Ко потянул меня за руку:

– Это твоя тетя?

– Да нет, она мне на самом деле не тетя. Это хозяйка харчевни у Трех Каналов, я был у нее подавальщиком.

– Домой пора, – насупился вдруг Ко. – Пошли, вон торговая лодка уже пришла. Мама небось все глаза уже проглядела!

– Ты не хочешь посмотреть, как будут варана разделывать?

– А чего смотреть! Пошли домой, поедим и в лес еще сегодня успеем.

Толстуха, с удрученным видом оглядываясь, искала меня.

– Ан, ты никого здесь не знаешь? Попроси, чтоб купили для меня желчный пузырь. А то мне они не продают!

– Значит, они вообще не будут его продавать!

Она тяжело вздохнула и с сожалением причмокнула губами. Я вспомнил Ба Нгу.

«У твоей хозяйки, – говорил он, – слабая печень[57]57
  Плохая, слабая печень – во Вьетнаме символ робости, трусости; по народному поверью, чтобы устранить этот недостаток, нужно есть печень и желчный пузырь животных.


[Закрыть]. Старуха больше всего боится самолетов. Всегда ищет, где бы раздобыть желчный пузырь!»

Я спросил хозяйку о ее житье-бытье, но она, вконец расстроенная, отвечала сбивчиво и невпопад.

– Ну, а ты-то теперь где? Что делаешь? Хорошо ли тебе? – спохватившись, затараторила она, и на смешном толстом лице снова заиграла добрая улыбка. – Поехали со мной, Ан! Лучше, чем у меня, тебе нигде не будет.

– У меня здесь мама и отец! – засмеялся я.

– Ну?! Значит, своих встретил?

– Ага, встретил!

Ко так заулыбался, что я сразу понял, почему только что он упорно тянул меня домой.

Толстуха начала жаловаться на трудную жизнь, на то, что теперь нельзя устроиться спокойно на одном месте и открыть торговлю. Она поохала еще немного и, окончательно убедившись, что купить ничего не удастся, села в лодку и уехала. Несмотря ни на что, я относился к Толстухе очень сочувственно и очень часто с благодарностью вспоминал ее заботы обо мне в первые дни моих скитаний.

Мы с Ко купили керосин и, закатав брюки повыше, пошли домой кратчайшей дорогой – прямо по застойной, коричнево-зеленой воде через мангровый лес. По дороге мы говорили о гигантском варане.

– Эх, не взяли с собой Луока! – пожалел Ко. – Как ты считаешь, один на один он бы с вараном справился?

– Не знаю…

– Как это не знаешь? Ведь он даже тигра не боится! Ан, как ты думаешь, – вдруг снова спросил он, – этот варан, он в одиночку сюда приплыл, больше такого здесь нет, правда?

– Все по паре живут. Кто знает, вдруг вот тут нас еще один поджидает…

– Не говори так! – испуганно оборвал меня Ко и, поспешно прошлепав по грязи вперед, пошел один, с независимым видом помахивая бутылью с керосином.

Мангровый лес был густой и огромный, деревья его стояли как гигантские свечи на высоких, в три-четыре метра, ходульных корнях. Эти корни, словно руки, выброшенные из стволов, вцепились в ежедневно заливаемую водами морского прилива землю. Под ними не было ни единой травинки и лишь кое-где виднелись опавшие листья, еще не унесенные приливом. Солнечные лучи, проникавшие через густой, толстый слой плотных ярко-зеленых листьев, золотистыми зайчиками падали на илистую землю, испещренную следами кишащих тут мелких крабов и креветок. В прилив вода доходила до колен, и мы тогда ватагами, человек по шесть-семь, ловили здесь крабов и креветок, а потом, дурачась, гонялись друг за другом, проскальзывая под «руками мангров», бросались комьями грязи, брызгались и поднимали шум на весь лес. Тогда мне казалось, что мангровый лес оживает и поднимается, словно вырастает из моря. Но когда я проходил здесь один, и вокруг было пустынно и тихо, я глядел на мутные илистые волны у шероховатых корней мангров, и мне казалось, что лес медленно погружается в хлябь, на дно морское. Тогда становилось так страшно, что я, громко крикнув, чтобы подбодриться, во весь дух мчался к какому-нибудь жилью поблизости.

Ко все так же независимо и сосредоточенно шлепал по грязи впереди меня. В тишине каждый шаг, каждое движение были отчетливо слышны. Я непроизвольно оглянулся и, прибавив шагу, догнал Ко, подумав, что опасность в лесу всегда подстерегает тех, кто робко плетется сзади.

Глава XIX
ПАРТИЗАНЫ В ЛЕСУ

На реке Намкан, где еще два месяца тому назад было шумно от снующих взад и вперед лодок, стало совсем пустынно и тихо. Лодки теперь кружили по каналам и протокам в глубоком лесу. Хижины тоже отодвинулись до тех мест, где начинались большие лианы «зон»[58]58
  Большие лианы «зон» хорошо сохраняют в земле влагу и насыщают землю во время дождя пресной водой. В лесном крае, залитом соленой морской водой, лианы «зон» растут только в самой глубине леса. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Печи углежогов стояли заброшенными, их густо оплели лианы, а лисы и камышовые коты устраивали свои гнезда в грудах хвороста, в зараставших сорной травой карьерах за печами.

– Да, прошло немногим больше двух месяцев, как враги пришли, а сколько уже жизней загублено! Недавно опять двоих партизан расстреляли. Люди хотели забрать и похоронить, так их схватили и избили до полусмерти.

Старик углежог, сказав это, замолчал и стал ворошить сухую траву, тлеющую в черепке и отгонявшую комаров и москитов. Густой белый дым, разъедающий глаза, постепенно заполнил всю хижину, и ее сырой воздух показался таким тяжелым, что стало трудно дышать. Углежог, бросив исподлобья взгляд на отца, продолжал:

– До самой последней точки на нашей земле, значит, дошли. Теперь всюду враг. Даже в море, на Бататовом острове, и то пост построили! Ну так ведь нам-то тоже надо что-то делать, Тян?

Отец только молча кивал и слушал. Углежог потянулся за табаком – набить трубку. Отец подлил ему вина:

– Пей, друг!

– Да ты, никак, хочешь, чтобы я бутылью вина разрушил стену грусти? – показал углежог в улыбке беззубый рот.

– Дурная привычка, от нее трудно избавиться. Разрушать нашу грусть самим надо, а от этих бутылок только вред один! Опьянеешь, тогда уж жди, что враги тебя сами свяжут.

Они сидели, скрестив ноги, на циновке посреди хижины. От невеселых шуток старого углежога отцу, видно, тоже стало тоскливо. Оба теперь сидели молча. Косые лучи вечернего солнца, пробивавшиеся через густую листву мангровых деревьев, освещали неяркую болотную траву по ту сторону маленькой протоки. Прилетавший сюда с моря ветер, проникая сквозь плотные кроны мангров, с силой ударял по хижине. Лиственная крыша дрожала, и в очаге плясали, ярко вспыхивая, языки пламени…

Не проходило и двух дней, чтобы к нам не заглянул кто-нибудь поговорить с отцом. Одних я знал хорошо, других только в лицо, а некоторых и вообще видел впервые, но догадывался, что это те, кто, бежав от врага, ищет в здешних местах приюта. Поначалу я вертелся рядом, прислушиваясь к разговорам, а потом перестал, потому что говорили все об одном и том же: террор, аресты, карательные операции. Они много говорили о своей ненависти к врагу, но мне их слова казались почему-то скорее похожими на жалобы, чем на решимость бороться. Даже какой-то еще совсем молодой парень, который, обращаясь к моему отцу, называл его дядюшкой, совсем как старики, суеверно сетовал на «предзнаменование несчастья» – появление гигантского варана.

Проводив таких гостей, мой отец обычно подолгу стоял перед домом, то ли прислушиваясь к шуму вражеских катеров, шныряющих по реке Большие Ворота, то ли размышляя над тем, что ему рассказали, и только потом, тяжело вздохнув и махнув в сердцах рукой, возвращался. С каждым днем он становился все задумчивее и молчаливее. Иногда он часами просиживал на одном месте, и мы с Ко даже шевельнуться или слово сказать и то боялись. Вскоре он стал уходить из дому и подолгу где-то пропадать, иногда возвращаясь только на третий-четвертый день. Мама была очень встревожена. Однако всякий раз, возвращаясь домой, отец казался гораздо более оживленным, чем раньше. Потом он стал приносить нам с Ко какие-то красивые диковинные плоды – красные и блестящие, в мелких сероватых крапинках. Их нельзя было есть, их хранили просто для красоты или для забавы. Я знал наверняка, что у реки и во всех окрестных лесах таких плодов не было: ведь мы с Ко здесь облазили все и от наших глаз ничто бы не укрылось.

– Отец, где ты их взял? – спросил я как-то раз.

– Да там, в соседнем селе…

– В каком селе?

– Говорю, в соседнем, в каком еще! Да что ты меня все допрашиваешь!

Ко дернул меня за рукав, призывая молчать: он боялся, что отец устал, а я донимаю его расспросами, и увел меня искать приманку для рыб.

Прошло два дня, и отец снова стал собираться в дорогу. На этот раз он готовился очень основательно: приготовил несколько коробков спичек, алюминиевый котелок и килограммов десять, а то и больше риса. Я твердо решил проследить, куда он пойдет. Наверно, как всегда перед уходом, он посадит Луока на цепь, а нас с Ко под каким-нибудь предлогом отошлет подальше.

И вот наконец у отца все было готово. Ко сморил послеобеденный сон, и он посапывал на кровати. Я, не дожидаясь, пока отец меня куда-нибудь пошлет, поспешил уйти сам, взял нож и, выйдя во двор, крикнул маме:

– Я на речку, за лыком!

Отец кивнул мне и улыбнулся. Я пошел вдоль протоки и, дойдя до поворота, спрятался в густом тростнике. Из моего убежища мне было хорошо видно все, что делается вокруг. Из хижины с мешком риса на плечах вышел отец. Он постоял немного, обмотал голову клетчатым шарфом, оглянулся по сторонам и направился к протоке. Я съежился и прижал голову к коленям. Прошло довольно много времени, а шагов отца все еще не было слышно. Я понял, что он, не дойдя до поворота, свернул в сторону. Выскочив из зарослей, я помчался домой и прямо со двора закричал:

– Мама, где отец? Ушел уже?

– Ушел, – ответила мама. – Зачем он тебе? Только что он был дома, надо было вовремя спрашивать, а не лететь сломя голову.

– Он не сказал, куда пошел?

– Как будто ты его не знаешь! Конечно, нет, – невесело сказала мама.

Я отвязал Луока.

– Мама, – подошел я к ней, – я пойду за ним, посмотрю, куда он ходит.

– Ты что?! – испугалась она. – Да ведь тебе попадет, если он увидит! Пусть ходит куда хочет, чего за ним идти? Он даже мне ничего не говорит…

– А я знаю, куда он пошел…

– Куда же?

– В лес, к партизанам! – Я наклонился к ней поближе и шепотом сказал: – Разве ты не видела, сколько он взял с собой риса?

Она отшатнулась, испуганно глядя на меня:

– Кто тебе сказал?

– Никто не говорил, я сам догадался!

– Так оно и есть. Я тоже это подозревала, с тех самых пор как он принес вам этот красный плод. Мне в деревне говорили, что в наших лесах есть партизаны. Говорят, они такие оборванные… Смотри только не рассказывай никому.

– Конечно! Ладно, пойду разбужу Ко, пойдем вместе.

– Не надо! – удержала она меня за руку. – Не надо. Лучше иди один. Луок будет с тобой, этого достаточно. Ты ведь знаешь Ко, он такой болтливый!

Она быстро прошла в дом, нашла в рабочей корзинке иглу и несколько мотков ниток, завернула все в клочок газетной бумаги и сунула мне в карман.

– Дом у нас бедный, ничего нет… Встретишь их, скажи, что это им от меня подарок… Будь осторожен, сынок.

Я кивнул, позвал Луока и отправился в лес. Мы шли по следам отца, которые еще отчетливо были видны в болотистой грязи.

Километра через два следы пропали на берегу одной из проток. Кругом было много других следов, которые оставляли здесь ловцы креветок и крабов, но все они за время отлива покрылись тонким слоем ила, и их легко можно было отличить от свежих следов моего отца. Я спустился прямо в несущую ил воду и пошел навстречу мутному, грязному потоку. Луок заскулил сначала, как будто хотел позвать меня назад, но потом тоже прыгнул в воду и пошел со мной рядом. Чем глубже в лес, тем уже становилась протока. Иногда сверху все было закрыто густым слоем листвы, таким плотным, что он не давал просочиться даже тоненькому лучику света и вода казалась совсем черной. Я не обращал ни на что внимания и упорно шел вперед.

Примерно через полчаса ходьбы протока обмелела, но никаких следов недавно прошедшего здесь человека нигде не было видно. С берега над протокой нависали воздушные корни мангровых деревьев, и я подумал, что отец мог выбраться на берег по ним. Луок очень некстати замахал хвостом и обрызгал мне все лицо грязью. Он тут же забрался на один из корней и оттуда оглядывался на меня. Я уцепился за этот корень и забрался на дерево. Внизу под ногами уходили в жидкую, илистую грязь изогнутые темные корни мангров. Луок был уже под деревом на твердой земле и, кажется, готовился залаять. Я тихо позвал его, и он успокоился. Внизу не было видно никаких следов. Но ведь отец не птица, чтобы вспорхнуть и улететь! Оставалось предположить одно – он шел по торчащим высоко над землей, переплетающимся друг с другом корням мангровых деревьев. Я сразу же принялся тщательно осматривать один за другим корни вокруг и уже через минуту нашел на одном из них свежесодранные царапины. Значит, я наконец напал на ту дорогу, по которой недавно прошел отец.

Я долго пробирался от одного дерева к другому по этим воздушным корням, выступающим примерно на высоте человеческого роста над землей. Дорогу мне указывали свежие зеленые следы содранной коры.

Темнота в лесу наступает особенно быстро. Следы на коре скоро стали трудноразличимыми, а потом и совсем не видны. Я уселся верхом на один из корней и, опершись спиной о ствол, уныло смотрел, как все кругом погружается в темноту. Только теперь я почувствовал, как я устал; мне казалось, что я не смогу шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Большая черная птица с изогнутым клювом и белой опушкой на концах крыльев с шумом пронеслась у меня над самой головой и исчезла в темноте с громким криком, разорвавшим тишину. Я вздрогнул и тут же почему-то подумал об ужасном гигантском варане.

После многих попыток мне удалось наконец залезть на одно из самых высоких деревьев. Но надежда где-нибудь увидеть поднимающийся дымок и узнать, где люди, тут же исчезла, потому что солнце уже зашло и ночь начинала спускаться на верхушки деревьев. Ну что же, зато тем легче будет мне заметить огонь от костра, и вообще нечего трусить: со мной верный Луок, подумал я. Это меня сразу приободрило. Я стал напряженно вглядываться в темноту леса. Не помню, сколько времени так прошло. Комары искусали мне все лицо и тело. Иногда мне начинало казаться, что я ослеп, оттого что долго вглядывался в темноту. Луок ждал под деревом и изредка тихонько рычал, то ли желая дать мне знать, что он здесь, то ли отпугивая подкравшуюся лису или какого-нибудь другого мелкого лесного зверя.

Между тем поднялся ветер, и ночной лес глухо зашумел. Запахло илом и мхами, облепившими стволы деревьев. И вдруг, когда я уже больше не надеялся ни на слух, ни на зрение, обоняние подсказало мне, что человеческое жилье поблизости. Порывы ветра донесли до меня запах дыма и разогреваемой сушеной рыбы. Тут я вспомнил, что давно ничего не ел, и сразу же ощутил мучительный голод. Я соскользнул по стволу вниз, неловко задев при этом Луока, и пошел на запах дыма. Луок был впереди, он-то меня и вел. Я то и дело спотыкался о корни и падал, а он тут же подбегал, хватал меня за одежду и снова бежал вперед.

Так мы шаг за шагом пробирались по темному лесу. Шли мы очень долго, и вдруг за деревьями, как маленькое солнце, мелькнул огонь, который я так долго искал. Луок чуть не бросился с лаем вперед, я еле успел схватить его и удержать. Огонь с каждой минутой был виден все лучше. Я уже разглядел даже, что это горит печурка в небольшой хижине на сваях. Илистая грязь стала мельче, и наконец я почувствовал под ногами твердую землю, поросшую травой. Неожиданно Луок вырвался из моих рук и громко залаял. Одновременно в темноте раздалось грозное «стой!», и щелкнул затвор.

– Стой! Кто идет? – еще более сердито крикнул другой голос.

– Свой, свой! – испуганно закричал я и выпалил одним духом: – Ан, сын Тяна из деревни Ла. Я ищу отца!

На сваях раздался топот ног, и свет фонарика ударил мне прямо в лицо. Я зажмурился и отвернулся.

– Есть еще кто с тобой? – спросил голос из темноты.

Я не успел ответить, как вдруг услышал голос отца, воскликнувший:

– Господи! И правда, мой сын, – сказал он кому-то, наверно, тому, кто держал фонарик. – За мной следом, видно, пробрался. Ну что за парень!

– Подойди сюда! – велел мне голос из темноты и посветил фонариком дорогу.

Голос показался мне знакомым, я как будто его уже где-то слышал.

Отец с коптилкой в руках, сделанной из бутылки, подбежал ко мне и дал подзатыльник.

– Кто тебе велел сюда соваться? Вот матери скажу, чтоб задала тебе трепку! Ладно, пойди-ка, вон там налево пруд, вымойся. А то, глядя на тебя, можно подумать, что по грязи на брюхе ползал.

Я снял с себя все и, кое-как простирнув, развесил на ветках, а потом быстро искупался сам. Луок тоже прыгнул ко мне и шлепал по воде рядом, прося, чтоб я смыл с него грязь. Парень, стоявший на берегу пруда рядом с отцом, – судя по голосу, очень молодой – спросил у отца, как я мог узнать, где он находится.

– Ничего не понимаю… – ответил отец. – И что за мальчишка такой!

Парень подал мне свернутую чистую одежду, сказав, чтоб я надел ее, хотя она и будет мне «не по росту, да и некрасивая».

Я, конечно, утонул в широченных, грубых от соленой воды и от множества покрывающих заплат рубахе и брюках.

Когда я вошел в партизанскую хижину, я увидел там знакомые лица – учителя Бая и старого дровосека. Мужчина с фонариком, одетый в рваную крестьянскую куртку, с худощавым лицом, обросшим многодневной щетиной, который сейчас сидел на плетеной лежанке, тоже показался мне очень знакомым, но я никак не мог вспомнить, где я его видел и у кого встречал эту манеру быстро говорить. В моей памяти промелькнула целая вереница лиц – веселый парень из отряда самообороны, раненые в храме, и вдруг выплыло худощавое, смеющееся лицо человека, сидящего в харчевне Толстухи. Высокая фигура, зеленая куртка, широкий кожаный пояс, наган на бедре…

– Дядя Хюинь Тан! – радостно закричал я.

Он привстал и удивленно посмотрел на меня.

– Откуда ты меня знаешь?

– Помните, вы вместе с пропагандистом Шау заходили в харчевню у Трех Каналов, вы еще ждали лодку со связным и встретили тогда своего старого друга? А я был в этой харчевне подавальщиком!

При этих моих словах партизаны весело зашумели. Кто-то подбросил хвороста, и меня позвали поближе к очагу. Не успел я еще протянуть к огню руки, как передо мной поставили миску с рисом и двумя большими кусками той самой рыбы, запах которой я услышал еще в лесу. Я забыл даже сказать «спасибо», схватил миску и стал жадно глотать не разжевывая. Луок тоже получил свою долю и, виляя хвостом, чавкал рядом со мной. Я видел обращенные ко мне, сияющие и щурившиеся от дыма, поднимавшегося из окуривателя, глаза партизан. Тут я вспомнил о подарке, который передала партизанам мама. Я по глупости забыл его в кармане куртки, и теперь он, наверно, весь намок… Давясь, я проглотил остатки риса и вышел к пруду. Сполоснув в нем миску, я вынул из кармана сохнущей на ветке куртки сверточек в газетной бумаге и понес в хижину: