Текст книги "В джунглях Юга"

Автор книги: Доан Зиой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Доан Зиой
В джунглях Юга

ДОРОГИЕ РЕБЯТА!

Всему миру известна сегодня эта страна – Вьетнам. Вот уже много лет мужественный народ Вьетнама в неравной борьбе отстаивает право на независимость, свободу и единство своей страны.

Выйдя победителем из одной войны, войны I Сопротивления (1946–1954), которую он вел против ига колониализма, Вьетнам оказался разделенным на две части – Север и Юг. Через несколько коротких лет мирной жизни Вьетнам вынужден был вновь подняться для того, чтобы отразить американскую агрессию.

Эта книга познакомит вас с Южным Вьетнамом, с мужественными, непокоренными людьми этой страны, с его богатейшей природой. Здесь вы обязательно найдете для себя много нового. Вместе с главным героем книги Аном вы отправитесь на джонке в путешествие по рекам, каналам и протокам Южного Вьетнама, увидите диковинные деревья и плоды, пестрых птиц и диких зверей, обитателей джунглей. Узнаете замечательных людей, поднявшихся на войну сопротивления.

Потом Ан простится с вами и уйдет с партизанским отрядом.

Закрыв книжку, вы вновь вернетесь в день сегодняшний, и теперь, просматривая газеты или слушая радио, вы непременно вспомните Ана, который сейчас уже вырос и, сжимая в руках автомат, сражается за то, чтобы его Вьетнам навсегда стал свободным, независимым и единым.

День по дороге пройти – что мудрости зерен целое сито отсеять.

Вьетнамская пословица

Глава I
НА МАЛЕНЬКОМ РЫНКЕ В СЕЛЕНИИ У ТРЕХ КАНАЛОВ

Именно здесь, в этом далеком незнакомом селении, и началась моя скитальческая жизнь. Я часто думал об этом, просыпаясь ночью от угрюмого воя ветра на пустых полях и плеска воды под мостками на канале.

Селение, в которое я попал, лежало неподалеку от места пересечения трех больших каналов. Один из них длинной прямой лентой проходил прямо перед домами. На берегу, вдоль пристани, раскинулся рынок.

Я жил здесь уже больше двух недель.

Вскоре после того, как я потерялся во время эвакуации и остался совсем один, без родителей, я встретил на реке Хаузианг джонки продотряда комитета Сопротивления. Там был один парень, студент, – член комиссии по снабжению. Узнав, что я отстал от своих, он предложил мне поехать с продотрядом. Я согласился.

Как-то вечером наши джонки подошли к этому селению и остановились на канале перед рынком.

– Задержимся всего на полчасика, не больше. Лодочникам нужно купить еду, – сказал студент. – Ты не пойдешь на берег?

Я помотал головой. Студент с улыбкой похлопал меня по плечу.

– Вот и хорошо! Посиди в лодке, присмотришь за вещами. Ты и здесь скучать не будешь. Отсюда весь берег хорошо виден!

Он прошел по сходням, переброшенным на соседнюю джонку, и оттуда ловко, как белка, стал пробираться к берегу по стоявшим вплотную друг к другу большим и маленьким лодкам. Они приплыли сюда раньше нас и стояли вдоль пристани. Через минуту он был уже на берегу.

– Так смотри же не ходи никуда! Я пойду выпью кофе, а тебе принесу булочку! – крикнул он с берега, поправил маузер, висевший на боку, и весело помахал мне рукой.

– Ладно! Не беспокойся! – приставив ладони рупором ко рту, крикнул я в ответ.

Я сидел, болтая ногами, на носу джонки, тяжело груженной рисом, и смотрел на берег. Вдоль него, за рынком, тянулся ряд крытых черепицей домов. Начинало темнеть, и в маленьких лавчонках и харчевнях один за другим зажигались яркие фонари. На рынке у корзин, снятых с коромысла, рядами сидели крестьянки в черном, с черно-белыми клетчатыми шарфиками на шее. Большие корзины были доверху заполнены, но мне не видно было, что в них. Возле каждой торговки уже горел огонек фонаря. Многие покупатели тоже ходили с фонариками в руках, и все эти огоньки издали были похожи на мерцающие звезды.

В толпе, в самом дальнем углу рынка, среди движущихся огоньков взметнулось пламя четырех больших факелов, и раздался грохот барабана и бубнов.

– Ребята, циркачи! – услышал я громкий мальчишеский голос.

– Пошли посмотрим, там девчонка через обруч прыгает!

Тут же со всех джонок и сампанов[1]1
  Сампа́н (По техническим причинам разрядка заменена болдом (Прим. верстальщика)) – плоскодонная, одномачтовая лодка с парусом из циновок. Джонка отличается от других лодок и сампана высокой кормой и носом и низкой средней частью.


[Закрыть], изо всех закоулков появились мальчишки и стремглав понеслись к бродячему цирку. Оттуда сначала долетали отрывочные слова: видно, объявляли номера программы, потом стали слышны громкие хлопки зрителей.

Я привстал на цыпочки, стараясь разглядеть, что там делается. Но было слишком далеко, и я так ничего и не увидел, кроме густой толпы. В той стороне то и дело раздавались громкие взрывы смеха. Бродячий цирк мне давно уже надоел, но сейчас я еле удержался, чтобы не броситься вслед за другими ребятами.

– Ан, ты что же, все время так и просидел здесь? – раздался вдруг охрипший голос, и я увидел нашего старика лоцмана, который появился на сходнях с мясом в одной руке и с пучком зелени в другой.

– Да, дедушка, я никуда не ходил, – поспешил ответить я с тайной надеждой, что он меня отпустит.

– Неужто и на циркачей посмотреть не хочется?

– Мне велели покараулить лодку…

Старик склонился над своей корзиной, укладывая в нее мясо; от него слегка попахивало вином.

– Ты пробовал когда-нибудь мясо косули? Вот завтра накормлю тебя им… Ну и дела! – вдруг расхохотался он. – Все реки проплыл, любой фарватер знаю, а такой акулы, как здешняя хозяйка харчевни, не встречал! Три стаканчика мне налила, все полнехонькие, а ни капли мимо не упало!

– Вы пили кофе?

– Что мне твой кофе! Тебе самому небось хочется кофе… Вон она, кофейня, это там, где сейчас циркачи. Ладно уж, беги, раз я вернулся. Только хорошенько дорогу запомни и смотри далеко не ходи! Еще заблудишься, чего доброго!

Мне, который родился и вырос в большом городе, заблудиться на каком-то маленьком деревенском рынке? Я даже рассмеялся и тут же лихо спрыгнул на сходни.

– Ты что это смеешься? – Старик поднял на меня удивленные глаза.

– Я не смеюсь, с чего вы взяли?

– Думаешь, я пьяный? Э, нет, я даже вон осоку на канале вижу! Ага, уже и отлив начинается…[2]2
  В реках и каналах Южного Вьетнама, близких к морю, уровень воды во время приливов и отливов меняется. В период отлива они заметно мелеют, и провести лодку становится намного сложнее.


[Закрыть]

– Так я пойду, можно? – И, не дожидаясь ответа, я бросился к берегу.

Куда это я попал? Это не рынок, а просто огромный зверинец! Речная черепаха, величиной с большую корзину, лежа на спине, сучила лапами. Рядом стояли корзины, доверху наполненные золотыми черепашками. Маленькие и аккуратные, не больше пиалы, черепашки спрятали головки под панцирь и казались все абсолютно одинаковыми. Неподалеку на огромном листе лежала освежеванная туша косули, – голова, с которой еще не содрали кожу, возвышалась среди кусков пышного розового мяса. Сколько тут было съедобных лягушек, омаров, лангустов и устриц! А сортов крабов, креветок и рыбы и вообще не пересчитать! Спелые, золотые ананасы пахли медом. Рядом свернулись две большущие рыбы чут; крупные чешуйки их блестели, как серебряные монетки. Чуть подальше в клетке дрались птицы. От взмахов их крыльев метнулось и погасло пламя фонаря, но птицы и в темноте не могли успокоиться. Маленькая мартышка суетилась и прыгала вокруг груды больших тыкв и то и дело забиралась на самый верх… Увидев меня, мартышка оскалила зубы, о чем-то просительно пискнула и повернулась к хозяину, бородатому старику. Может, она просила моего заступничества? Наверно, ей хотелось, чтобы хозяин снял с нее цепь и пустил погулять…

Там, где шло представление, взорвали петарду. Я тут же забыл про разложенные вокруг диковинки и бросился к цирку. «Посмотрю немного и сразу вернусь», – решил я и побежал к маленькой кофейне, притулившейся под огромным деревом бадау[3]3
  Бада́у, или гура, – высокое дерево; листья его имеют форму треугольника. Во Вьетнаме эти деревья обычно высаживают вдоль дорог – они дают большую тень.


[Закрыть].

В густой толпе среди парней из отряда местного ополчения, в плоских соломенных шляпах, сдвинутых на затылок, мелькнула сутулая спина моего знакомого студента. Я стал было протискиваться к нему, но испугался, что он велит мне возвратиться на джонку. А мне так хотелось хоть немного посмотреть представление!

– Эй, куда лезешь?

Какой-то толстый мальчишка сердито зыркнул глазищами и ткнул меня кулаком в бок.

– Дай немного посмотреть, не видно!

Услышав в моем голосе мольбу, мальчишка подвинулся, освобождая мне место, и заулыбался так, как будто мы с ним были старыми друзьями.

– Опоздал? Уже показали обезьян с тележкой!

– Да, только подошел, – ответил я, чтобы отвязаться.

Мальчишка еще что-то сказал, но я его не слушал.

Циркач в черном трико, продав очередную порцию припарок и мазей[4]4
  Бродячие цирковые артисты обычно продавали лекарства, приготовленные по рецептам народной медицины.


[Закрыть], объявил новый номер:

– Прыжок через горящий обруч! Исполняет десятилетняя девочка!

– Это я вчера уже видел! Так интересно, что дух захватывает! – похвастался толстый мальчишка.

Девочка с красиво уложенными косичками, в костюмчике из красного блестящего шелка и черных матерчатых тапочках, вышла и поклонилась зрителям. Посреди площадки на деревянной подставке был укреплен обруч, обмотанный тряпками, пропитанными керосином. Вышедший вслед за девочкой пожилой циркач коснулся его горящим факелом. Обруч тут же с треском вспыхнул и стал похож на колесо огненной колесницы.

Девочка еще раз поклонилась, разбежалась и, оттолкнувшись в трех шагах от обруча, пролетела через огненный круг. Потом я ничего уже не видел, кроме красной фигурки, летавшей взад и вперед через огонь под оглушительные крики и аплодисменты толпы.

– Вчера она прыгнула только шесть раз, а сегодня уже восемь! Ну как, нравится? – все приставал ко мне толстый мальчишка.

Пока циркач с пузырьками лекарства обходил зрителей по кругу, девочка перевела дух и отряхнула опаленные прядки волос на лбу. Лекарство покупали плохо. Циркач, заметно приуныв, поставил пузырьки на большой черный сундук и через силу улыбнулся зрителям:

– Милости просим! Приглашаем купить после представления! Гей, начали!

Снова загрохотали барабаны и бубны. У циркача в руках появилась связка маленьких блестящих ножей. Один за другим он подбросил их в воздух и воткнул, все двенадцать, в специальные отверстия в обруче. Обруч продолжал гореть. Острые клинки, сверкая голубоватой сталью, смотрели внутрь и еще больше суживали крут, который и без того был мал.

Циркач сделал барабанам и бубнам знак замолчать. Расширив глаза, он издал громкий клич, разбежался и, весь как-то подобравшись, проскочил между щетинившимися клинками.

Я зажмурился от страха. Ошибись он хоть немного, и тут же со всех сторон в него впились бы острые, как мечи, ножи. Он прыгал трижды.

– В исполнении взрослого этот номер не так интересен. В исполнении ребенка это захватывающее зрелище! – объявил он и взмахнул рукой.

Снова вышла девочка с косичками и поклонилась публике. Ножки в черных тапочках топтались на земле, неровной от гальки. Губы у девочки подрагивали.

– Я здесь, дочка! – тихо сказал циркач, ободряя ее, но в глазах его застыло напряжение.

Девочка крикнула, как отец, разбежалась и пролетела через пылающее кольцо клинков. Вокруг стояла глубокая тишина. Никто не успел даже захлопать. Девочка прыгнула еще раз, так же легко, как и в первый раз, с улыбкой на лице. На третий раз у всех одновременно вырвался крик ужаса. Девочка упала, зацепившись ногой за один из ножей.

Все с криком, толкая друг друга, бросились к обручу. Циркач, подняв девочку, снял с ножки черную туфельку. Из раны струйкой бежала алая кровь.

– Ничего страшного! Сейчас приложу пластырь, и все мигом пройдет!

Он посыпал рану черным порошком, останавливающим кровь, и передал девочку на руки женщине – видно, своей жене. Та понесла ее к лодке, стоявшей неподалеку на одном из узких боковых каналов. За ними гурьбой побежали ребята. Представление еще продолжалось, но у меня просто не хватило бы духу его смотреть, и я тоже побежал за ними. Спустившись к самой воде, я заглянул в лодку.

Девочка сидела, прислонившись спиной к навесу. Ее большие черные глаза не отрываясь смотрели на рану, залепленную пластырем. Кровь уже не шла, но нога время от времени вздрагивала, и девочка морщилась от боли.

– Очень больно, доченька? – спросила женщина, светившая лампой.

Девочка зажмурилась, сильно помассировала ногу и покачала головой.

– Ничего, мамочка! Иногда только чуть-чуть дергает…

Через силу улыбнувшись, она обняла одной рукой мать, но тут же снова сморщилась от боли, и лицо ее покрылось испариной.

Стоять здесь дальше было неловко, и я вернулся на рынок.

Представление уже кончилось, и все разошлись. Тут только я сообразил, что, с тех пор как я ушел, прошло очень много времени, и побежал в кофейню. Однако моего знакомого студента там уже не было. Определив направление по верхушке засохшего дерева банг[5]5
  Банг, или дерево термина́лия, высотой в 10 м и более, с большими овальными листьями, дает хорошую тень и прохладу. Листья банга используют для окраски тканей в черный цвет, самый распространенный цвет в одежде южновьетнамских крестьян.


[Закрыть], которое приметил раньше, я бросился к тому месту на канале, где стояла наша джонка. Джонок продотряда нигде не было. Я побежал вдоль берега, втайне надеясь, что они только что отошли и их еще можно догнать.

Было уже совсем темно. Огоньки фонарей на канале становились все реже и реже. Рынок тоже опустел. Я забрался на груду кирпича и смотрел вдаль, на волны канала, в которых отражались и плыли звезды.

Какая-то женщина с ведрами спустилась к воде. Она долго смотрела на меня и вдруг спросила:

– Не ты ли мальчик из продотряда?

– Это я, я! А где они, тетя?

– Господи, да где же ты был, ведь тебя по всему рынку искали! Когда еще уехали! Отчалили, как только начался отлив. – Женщина сочувственно поджала губы. – А может, приказ им был такой, уж больно спешили!

– А вы не знаете, куда они пошли?

– Да ведь дело военное, откуда мне знать! Постой, а сам-то ты разве не знаешь? Они что же, раньше тебе ничего не говорили? У тебя кто там, в продотряде, отец, мать?

– Нет, никто. Просто я ехал вместе с ними… Я потерялся во время эвакуации, а они меня подобрали.

– Вон оно что! Тогда понятно, у всех свои заботы. Не надо было опаздывать!

Я готов был заплакать.

Целыми днями я слонялся по берегу в надежде встретить знакомых из продотряда: а вдруг кто-нибудь да вернется! На ночь я забирался под столы для рубки свиных туш. Женщины на рынке прозвали меня «эвакуированным».

Рассказывали, что раньше рынок здесь собирался только по утрам. Но вот уже больше месяца как торговали весь день, а иногда и вообще расходились только часам к десяти вечера. Маленькое селение, лежавшее на пересечении трех каналов, стало сейчас очень многолюдным. Сюда приходили джонки с беженцами из Сайгона, Тиензианга, Хаузианга[6]6
  В период войны Сопротивления (1946–1954) самые ожесточенные бои на юге Вьетнама шли в районе Сайгона и в дельте Меконга, на его рукавах – Хаузианге, то есть Нижней реке, и Тиензианге, то есть Верхней реке, на которой стоял родной город героя книги. Население этих мест эвакуировалось на юго-запад, в наиболее труднодоступные для врага районы, джунгли и заболоченные места. Многочисленные реки, речушки, рукава и протоки, соединенные между собой каналами, густой сетью покрывают весь этот край – от Меконга до самой южной оконечности страны, мыса Камау, и играют роль транспортных и торговых путей. Общая протяженность их велика – свыше 6 тысяч километров.


[Закрыть]. На рынке появились женщины в нарядных шелковых одеждах. Они закрывались от солнца зонтиками и опасливо оглядывались, боясь запачкаться. Кошельки их были туго набиты деньгами, но они подолгу торговались, ворчали и в конце концов платили гроши. Только и слышно было, как они жалуются друг другу на то, что здесь нет пищевого льда и пресной воды для купания. Когда я проходил возле их лодок, они готовы были меня съесть.

– Эй ты, ступай-ка отсюда, да поживее! – кричали они. – Небось ищешь, что плохо лежит?

Я чуть не плакал от обиды. Конечно, если бы кто-нибудь из знакомых сейчас меня встретил, ни за что бы не узнал. Глядя с мостков в воду на свое отражение, я сам с трудом себя узнавал. Глаза ввалились, волосы отросли и висели спутанными космами, шея стала тонкой, как у журавля. Из-под грязной, с чужого плеча, куртки виднелись обтрепавшиеся, с длинной бахромой брюки.

Я не отказывался ни от какой работы. Торговкам рыбой я подносил корзины и менял в садках воду.

– Мальчик! Поднеси-ка мне связку сахарного тростника! Эй! Принеси-ка мне из лодки корзину креветок!.. Беги к каналу, лови мой шест, а то сейчас уплывет… – то и дело слышал я.

Кто давал мне пригоршню риса, кто – кукурузный початок.

Начинался дождливый сезон сорок шестого года. Здесь, в крае соленой воды, в западной части Намбо[7]7
  На́мбо, или Юг. – Весь Вьетнам делится на три части – Ба́кбо (Север), Чу́нгбо (Центр) и Намбо (Юг). Бакбо и северная часть Чунгбо относятся к ДРВ; южная часть Чунгбо и Намбо – к Южному Вьетнаму.


[Закрыть], дождя ждали с нетерпением. Дождь приносил пресную воду для питья, воду для полей, но, самое главное, дожди в этой болотистой местности могли надолго задержать наступление врага.

Чем меньше времени оставалось до начала дождей, тем невыносимее становилась духота. Солнце палило так, словно извергало на землю огонь. Лишь к ночи, да и то редко, со стороны Сиамского залива прилетал слабый ветерок. По вечерам местные жители выносили циновки на берег канала – там было прохладнее и оттуда были хорошо видны многочисленные лодки беженцев и воинские транспортные джонки.

Позднее всего засиживались в харчевне. Иногда и до часу, до двух ночи там горел свет и то и дело раздавались громкие голоса и смех.

Глава II
В ХАРЧЕВНЕ ТОЛСТУХИ

Я часто забегал в эту харчевню, хозяйку которой все здесь звали Толстухой. Я все надеялся, что старый лоцман или кто другой из знакомых когда-нибудь обязательно заглянет сюда. И потом, в харчевне всегда можно было услышать новости: что случилось в окрестностях, что происходит на ближних фронтах, а кроме того, здесь часто рассказывали захватывающие, невероятные истории о колдунах и магах.

Это была маленькая, покосившаяся хибарка на берегу канала, под огромным деревом гао[8]8
  Гао, или хлопковое дерево, достигает обычно 15–17 м в высоту, славится хорошей древесиной; из него делают лодки-долбленки.


[Закрыть]. Крыша из пальмовых листьев давно прохудилась, и днем на столах прыгали яркие солнечные зайчики, а вечерами в рюмках с вином купались зеленоватые звезды.

Харчевня славилась по всей округе хорошим вином и вкусным жарки́м из мяса диких зверей и дичи. Об этом жарком старики, почти рыдая от восторга, говорили, что от одного его кусочка человек сразу молодым становится и во всем теле у него появляется необыкновенная сила. Сюда ходило много народа.

Хозяйка харчевни была женщина славная и приветливая. Правда, ни для кого не было секретом, что при всей своей доброте и незлобивости она своего не упустит и ущерба не потерпит.

И вот однажды, совершенно неожиданно, эта женщина сказала мне:

– Ты все равно как пес бродячий. Живи у меня – поможешь иной раз по мелочам, зато я тебя поить-кормить буду. Ну, а насчет платы… – замялась она, – так ведь не в слуги же я тебя нанимаю! Ты мне вместо родного будешь, а меж своими какие счеты!

Я не знал, что ей ответить, и долго молча смотрел на канал, на мелькавший там, почти у самого горизонта, белый парус. Потом я оглянулся в ту сторону, где остался мой родной город, но ничего не увидел, кроме плывших по небу за полями огромных, как горы, облаков. Что будет со мной завтра – этого я не знал. Где я буду жить, если откажусь от предложения хозяйки харчевни? И я решился.

– Спасибо, – сказал я. – Спасибо, я буду жить у вас.

Так я стал подавальщиком в харчевне у Толстухи.

– На́ тебе деньги, пойди постригись! – тут же велела Толстуха.

Она достала из заколотого булавкой засаленного кармана блузки деньги и, выбрав подходящую монетку, сунула ее мне.

Когда я вернулся в харчевню, она уже что-то шила, склонившись над корзиной с обрезками разной материи.

– Померяй-ка, это тебе…

На черных кусках шелка, отрезанных от ее старых брюк, оставалось сделать два шва, и короткие, чуть ниже колен, штаны для меня были бы готовы. Я быстро примерил – оказалось, что скроено слишком широко.

– Возьми-ка мое душистое мыло и сбегай на берег, помойся. Вернешься – и можешь надевать новые брюки! – ласково сказала Толстуха.

Она и потом всегда разговаривала со мной ласково, но каждое ее слово звучало как приказ.

Вымывшись, я поспешил надеть свою обнову. Толстуха, прищурившись, смотрела на меня и, довольная, улыбалась.

– Ишь какой ладный! Такой чистенький только и может служить гостям, а будешь грязнулей, не ровен час и в голову бутылкой запустят! Даже с лица изменился… Ты читать-писать хоть немного умеешь?

– Умею, я семь классов прошлым летом кончил…

– Да ну? Вот молодец! Небось всего-то лет четырнадцать, а уже такой грамотный! Да, не повезло тебе, тяжелое сейчас время, где тут учиться! А где же твои родные: мать, отец?

– Далеко… – нехотя ответил я.

Она не стала меня ни о чем расспрашивать. Очень скоро я оценил это ее качество. Моя хозяйка оказалась достаточно умной или, во всяком случае, умудренной жизненным опытом, чтобы почувствовать, когда лучше и промолчать.

Кто только не приходил в нашу харчевню! И те, кто потерял работу и теперь целые дни проводил в праздной болтовне, и беженцы, оставившие свои лодки, чтобы забежать сюда на минуту, и торговки… Эти вообще сделали харчевню местом постоянных встреч и обменивались здесь последними рыночными новостями. Иногда заходил и кое-кто из пожилых бойцов. Пропустив стаканчик-другой вина и утирая рукавом усы, они обязательно наказывали мне: «Будет кто из командиров спрашивать, скажи: никого не видал!»

Уже через несколько дней я знал в лицо всех завсегдатаев харчевни. Среди них особенно выделялись двое.

Одного звали Ба Нгу. Он как будто дежурил в харчевне. Все анекдоты и истории, которые он рассказывал, я уже знал наизусть, но всякий раз с удовольствием слушал их снова и снова, потому что он всегда прибавлял что-нибудь новенькое. Если в харчевне становилось слишком тесно, Ба Нгу непременно уступал свое место только что пришедшим. Часто он помогал моей хозяйке подать на стол. Толстуха очень ценила его за умение развлечь гостей веселой беседой и время от времени бесплатно подносила стаканчик вина с вяленой рыбкой[9]9
  Вяленую рыбу подогревают на огне и макают в вино. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Ходил Ба Нгу всегда в одних брюках, иногда только набрасывал на плечи черную рубашку и на все вопросы отвечал, что так ему прохладнее. Лицо и спина его были медно-красными.

Другого звали Рыбный Соус. Его настоящего имени никто не знал, а прозвище это ему дали потому, что он на маленькой лодке-долбленке развозил по деревням на канале рыбный соус[10]10
  Рыбный соус – очень популярная во Вьетнаме приправа к еде, которая подается почти ко всем блюдам.


[Закрыть], а иногда еще кокосы и мускатную тыкву. С ним всегда была женщина лет тридцати; он говорил, что это его жена. Она редко выходила на берег. Однажды я услышал, как Ба Нгу, прикрыв ладонью рот, говорил Толстухе:

– Не иначе как зелье у него какое-нибудь было, что такую красотку приворожил! Уверен, что она не жена ему вовсе!

Сам Рыбный Соус был высокого роста, бледный, с косо падавшей на лоб челкой и очень маленькими, до странности острыми, бегающими глазками, которые ни на кого не смотрели прямо.

Как-то утром, когда я нес с базара корзину с креветками, меня на полдороге застиг рев самолета. Самолет сделал два круга и сбросил груду листовок. Ветер понес их в сторону каепутовой рощи[11]11
  Каепутовое дерево – высокое дерево, из листьев которого во Вьетнаме приготовляют ароматное масло зеленого цвета для растираний. Кору этих деревьев используют для того, чтобы конопатить лодки.


[Закрыть], километра за два от рынка.

Когда я наконец добрался до харчевни, первый, кого я встретил, был громко бранящийся Ба Нгу:

– Черт бы их побрал! Раз такой храбрый, так спускайся сюда, а поверху летать и бумажки сбрасывать каждый может…

Он потянул за корзину с креветками и спросил:

– Небось какую-нибудь листовку поднял и припрятал здесь, а?

– Нет, – ответил я, – ничего не поднимал.

– Они призывают Вьетминь[12]12
  Вьетминь – единый национальный фронт Вьетнама; был создан в мае 1941 года по инициативе Коммунистической партии и объединил патриотически настроенные слои населения в борьбе Сопротивления.


[Закрыть] сдаваться!

– Откуда вы знаете, уже читали?

– Читать не читал, это мне Соус сказал! Ну и трус же он! Как услышал самолет, так мигом в свою лодку прыгнул, только его и видели! Ха-ха!

В харчевне Ба Нгу рассказывал о листовках до самого вечера. В тот день вообще все разговоры были только об одном – дойдет или не дойдет сюда враг, удастся нашим остановить его или нет.

К вечеру поднялся сильный ветер. В набухших, чернеющих с каждой минутой тучах, точно вот-вот собиравшихся опуститься на верхушки деревьев, гремели раскаты грома. Крупные, тяжелые капли забарабанили было по крыше из листьев, но скоро перестали.

Ба Нгу, стоя в дверях харчевни, смотрел на сполохи молний.

– Эй, дождь! – дурашливо крикнул он. – Хочешь лить, так лей, не томи понапрасну!

– Если будут большие дожди, так враг к нам не сунется, верно? – подошла к нему, переваливаясь словно утка, Толстуха.

– Само собой, в дождь они наступать не могут. Где им, ведь земля у нас скользкая – тут недолго и шею сломать!

Я помыл посуду, убрал в харчевне и тоже вышел к ним. Вдруг с канала чей-то голос крикнул:

– Эй, хозяйка, не осталось ли у вас чего-нибудь поесть?

– Это пропагандист Шау, – шепнул Ба Нгу Толстухе.

– Пойди разожги огонь! Мал еще, а туда же, все слушает! – тут же приказала мне хозяйка и крикнула в темноту: – Осталось, осталось, досыта накормлю!

Я разжигал огонь в кухне и то и дело выглядывал наружу. Лодка причалила: слышно было, как стукнули весла. Толстуха вбежала в харчевню и метелкой из перьев торопливо обмахнула стол. Наверное, кто-то богатый, решил я. За дверью раздалось почтительное покашливание Ба Нгу, и, уклоняясь от падавших с крыши капель, вошел пропагандист Шау, обливающийся потом под тяжестью большого мешка с какими-то рулонами бумаги, который он тут же тяжело опустил на стол. Неловко держа перед собой огромный рюкзак, весь забрызганный грязью и обвязанный веревками, вошел Ба Нгу. Он осторожно положил рюкзак на бамбуковую лежанку рядом с дверью в кухню.

Последним вошел высокий молодой мужчина, лет двадцати семи, в военной форме; на широком кожаном поясе висел наган. В одной руке он держал снятые матерчатые туфли, в другой кепку.

– Это Хюинь Тан, специальный уполномоченный Ставки! Только что прибыл к нам из восточного Намбо, – представил его Толстухе пропагандист Шау.

Толстуха поклонилась и что-то пробормотала, приветливо глядя на гостя. Он дружелюбно улыбнулся ей и сразу же пожаловался:

– Прямо живот подвело от голода! Не найдется ли у вас чем заморить червячка?

– Лапша есть… – вмешался Ба Нгу. – Можно сделать с мясом. Да и к вину закуска есть – клешни креветок. Верно, хозяйка? Только вот само вино-то сегодня невкусное!

– Как же, как же, все найдется, – поспешно закивала Толстуха. – Уж я постараюсь, мигом все приготовлю! Сейчас пойду еще курицу поймаю.

Пропагандист Шау, вытирая со лба пот, проглотил голодную слюну.

– Что ни дадите, все хорошо. Лишь бы только поскорее!

Ба Нгу помог Толстухе заварить чай и позвал всех к столу.

Пропагандист Шау попросил меня сделать из лапши клейстер. Потом вынул из мешка один рулон, взял из него два широких прямоугольных листа, расстелил на столе и велел мне намазать их клейстером.

– Что это, новые лозунги? – полюбопытствовал Ба Нгу.

– Да, только что получил. Подставьте мне, пожалуйста, стул – я приклею их на стену.

Забравшись на стул, он примерил, выровнял лист и приклеил к стене, потом то же самое проделал со вторым. Я светил ему лампой, вглядываясь в четко отпечатанные строчки. Такие лозунги я часто встречал на дорогах.

«Независимость или смерть!»

«Вьетнам для вьетнамцев!»

Он развернул еще один небольшой лист с красными буквами, пахнувшими свежей типографской краской, и повесил его перед столом. Ба Нгу прочитал по складам первую строчку:

«Ни од-но-го сол-да-та вра-гу!»

Он сразу посерьезнел и так же по слогам стал читать дальше. Красные строчки казались словами клятвы, написанными кровью.

 
«Не продавать продукты врагу!
Не показывать дорог врагу!
 

У кого есть нож, пусть вооружится ножом; у кого кинжал – пусть вооружится кинжалом. Каждый гражданин – солдат, каждый метр земли – окоп. Будем готовы отдать жизнь за независимость родины!»

Ба Нгу подошел к стене, снял с гвоздя свою черную рубашку, несколько раз встряхнул ее, надел и старательно застегнул на все пуговицы. Он долго смотрел на красные строчки лозунгов, обеими руками разглаживая смявшуюся рубашку, которую давно уже не надевал. В глазах его была тревога. Враги продолжали наступать, и было ясно, что через какую-нибудь неделю они уже будут здесь.

– Будешь ты помогать мне или нет, что стоишь там как приклеенный? – раздраженно крикнула из кухни хозяйка.

Я вздрогнул от неожиданности и так поспешно бросился к ней, что чуть не упал, споткнувшись о порог. Ба Нгу, против обыкновения, не стал помогать нам. Он вышел и долго курил у дверей, а потом куда-то исчез.

Хюинь Тан и Шау быстро управились с ужином. Наевшись, Хюинь Тан встал:

– С самого утра гребли не останавливаясь, ни крошечки во рту не было. Ну и вкусная у вас лапша! Кажется, еще столько бы съел!

Толстуха стояла у стола, сложив на животе руки и довольно улыбаясь.

– Когда примерно приходит связной из Тхойбиня? – спросил у нее пропагандист Шау.

– Самое раннее часов в девять-десять. А сейчас еще ветер в лицо, тяжело грести, так, может, и позже будет… Да вы посидите, отдохните, ведь устали.

– Ну что ж, – весело сказал Хюинь Тан. – Теперь мы сыты, можно и передохнуть.

Я раздул угли, выбрал несколько крупных креветок и разогрел их. Шау взял лампу и вышел, нарвал в огороде немного укропа, а Хюинь Тан вместо Толстухи сам стал растирать в ступке соль с перцем.

– Куда это Ба Нгу ушел, тетушка? – спросил Шау.

– Да кто ж его знает! Когда хочет – уходит, когда хочет – приходит…

– Без него вроде и невесело!

– Вот он я! – вдруг раздался из темноты голос Ба Нгу. – Все боялся, что не поспею, – сказал он, входя, и поставил на стол бутыль прозрачного вина. – На самый край села бегал, – сказал он, потирая руки, – еле выпросил… А то, не ровен час, дальним гостям не понравится вино, так ославят наши края!

Только они сели за стол, как в дверях показался мужчина в черных военных брюках и в куртке. Я сразу узнал командира отряда, несколько дней назад остановившегося в соседней деревне. Хюинь Тан рывком отставил стул и поднялся. Он долго с удивлением вглядывался в лицо нового гостя, а тот замер у порога с раскрытым ртом. Потом они порывисто бросились навстречу друг другу и крепко обнялись.

– А я-то думал, что тебя и в живых уж нет!

– И мне говорили, что ты погиб!

– Садись. – Хюинь Тан пододвинул еще один стул.

– Меня тогда ранило. – Гость снял куртку и расстегнул пуговицы рубашки, показывая шрам на груди. – Пуля впереди вошла и через спину вышла, легкое продырявила. Ну, а через месяц с небольшим я уже оправился и даже мог руководить военными операциями.

– Да тебя и пушкой не прошибешь! – засмеялся Хюинь Тан.

Его друг улыбнулся.

– Только что прибыл? Небось уже большой чин? Вид у тебя по-прежнему не очень военный, все как студент…

Ба Нгу поднялся, взял бутыль с вином, вынул зубами затычку из банановых листьев, наклонил бутылку и, ловко поддерживая ее ладонью другой руки, разлил вино по стаканам. Едва стакан наполнялся, Ба Нгу молниеносно поднимал горлышко вверх, и тонкая, как нить, струя, словно подрезанная, соскальзывала в стакан, поднимая маленькие пузырьки пены.

– Как красиво разливает – артист! – воскликнул Хюинь Тан.

Ба Нгу вытер губы, поставил бутыль на стол:

– Надо уметь разливать, чтоб ни одной капли не пропало. Солдат, тот ведь тоже должен стрелять точно, чтоб ни одна пуля мимо цели не прошла. Чтоб ни один вражеский солдат не удрал!

– Как по писаному говорит! – расхохотался Шау. – Давайте к нам, в отдел пропаганды, отец!.. Ну как, товарищи, видите теперь, какие у нас здесь, в Тякбанге, люди? Каждое слово как жемчужина!

Толстуха, улыбаясь, резала лимон и выжимала сок на жареных креветок…

Снаружи в сполохах молний блестела вода в канале, появлялись на мгновение выхваченные из темноты зеленоватым светом каепутовые деревья, привязанные к ним лодки и гребешки волн, беспрестанно бьющие о берег.

По каналу шла чья-то лодка, мужской голос тянул заунывную песню:

 
Осенний дождь,
Падают, падают, падают капли…
Пуст мой очаг,
Одинок мой дом…
 

Ба Нгу неожиданно рывком поднялся и вышел к каналу.

– Эй, чья это там лодка болтается? – крикнул он вниз.

– Возили хворост, – ответили ему, – теперь возвращаемся. А что, проверка документов?