Текст книги "Сердечные риски, или пять валентинок (СИ)"

Автор книги: Awelina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Волна адреналина схлынула, усилием воли я вернулась в настоящий момент: февральское хмурое утро с кружевным морозцем и ветром, перегоняющим тучные стада облаков куда-то на запад, красные перила крыльца офиса, до которых осталось шагов пятнадцать, и Дмитрий Савельев, локтем опирающийся о крышу своей машины, – лицо скривилось в кислой гримасе.

– Да, – ответила я, голос дребезжал. Ощущала сильнейшую потребность объяснить, оправдать его. – Вадима можно понять, он решил взять на себя роль отца. Я не говорю, что это правильно. Ему не следовало этого делать. В шестнадцать отец был нужен и ему самому…

Дима, демонстративно широко открыв рот, удивленно уставился на меня, вынудив сбиться и умолкнуть.

– Он рассказал тебе и это? – шокировано спросил Савельев, округлив глаза.

Я смутилась, замялась, сочла нужным кратко пояснить:

– У нас получилось стать друзьями.

Он секунду изучал меня острым, как ланцет, взглядом.

– Ну надо же! А я думал, он еще только примеривается, а вы вон как…

Я поправила ремешок сумки на плече, сделала небольшой шаг в сторону. Нужно сейчас же закончить этот разговор, вызывающий неприятие и какое-то болезненное натяжение внутри. Прикрыв ладонью лицо, Дима заразительно засмеялся, после, подавив смех, качая головой, поглядел на меня с какой-то укоризной и любопытством:

– Друзьями? Ариш, Вадик, конечно, на всех производит впечатление рубахи-парня, готов жать руки каждому встречному и поперечному, болтает и располагает к себе за милисекунду, но его настоящими друзьями являются лишь единицы. И этих единиц я могу по пальцам одной руки пересчитать. Так что к чертям эту конспирацию, я все понял.

Он подмигнул мне, а я, отступив, крепко зажала в кулаке ворот пальто.

– Нет никакой конспирации, – я ставила точку в этой беседе, желание закрыться и уйти выжигало нервы. – И мне пора.

Успела сделать пару шагов вперед до того, как Дмитрий остановил меня, ухватив за рукав пальто.

– Погоди, Ариш, – улещающая улыбка и мягкие, вкрадчивые нотки в голосе. Я сложила руки на груди, освобождаясь от его прикосновения, твердо, красноречиво глядела в его лицо. – Я же не злюсь, нет и нет! Я на самом деле рад за вас. Честно-пречестно. И если он еще не сказал, что всегда ждал такую, как ты, то еще скажет. Так что будь к этому готова. До моего сведения он довел это весьма определенно: мол, руки прочь, и рядом чтоб ноги не было, займись лучше своей Ларисой и прочее в этом духе. И пусть ты все еще волнуешь мое сердце, – театральным драматическим жестом он приложил к груди руку, сверкнув грустной крохотной улыбкой, а меня передернуло, – я отступаю. Знаешь, я только сейчас понял, почему и где тут собака зарыта. Я ведь всегда тянулся за ним, подражал ему. Ты понравилась мне тогда потому, что ты безумно понравилась бы ему, ты как раз из того же редчайшего теста, что и сам Вадик. И я это знал. Ладно, исправляюсь: знал подсознательно.

Шутил и паясничал, но был искренен. И я испытывала на себе беспокоящее и неприятное давление этой правды, заключающейся в его словах. В кои-то веки, играя, Дмитрий Савельев был со мной и откровенен, и серьезен. Был точен и прав. Меня вдруг опалило жаром, а потом вернулась высасывающая силы и эмоции слабость, которую, как мне показалось, я оставила во вчерашнем дне. Вернулся вопрос «Что дальше?», остро наточенным лезвием ткнувшийся под ложечку.

– В общем, я прощаюсь с тобой. И хочу кое-что преподнести тебе с пожеланиями счастья. – Ухмыляющийся Дима повернулся к машине и, открыв дверь, достав с заднего сиденья шелестящий оберткой букет, протянул его мне.

– Бери. Мне повезло, что я тебя встретил, могу теперь, так сказать, вручить лично. По правде говоря, на такое и не рассчитывал. В любом случае я оставил бы цветы у тебя на столе с запиской, а в ней – мое трепещущее сердце, – издал ироничный смешок, означающий, что он весьма доволен собой и своей звучащей в голосе мелодраматичностью.

Я смотрела на розы, скрутившие свои мягкие белые бутоны за прозрачной хрустящей оберткой. Блеск зеркальной фольги под цветами резал глаз.

– Вадик прав, ты для меня слишком хороша. Но помни, ты и для него слишком хороша, так что пусть остерегается соперников, – добавил он, посмеиваясь.

Меньше всего хотелось брать этот букет. Особенно – под тем соусом, которым Савельев приправлял преподнесение такого презента. Крайне неловкая, непонятная и ненужная ни одному из нас ситуация, но Дмитрию ведь не свойственно четко осознавать, что и почему он делает. Слух уловил, что парковка позади ожила, подъехала чья-то машина, момент стал еще более дискомфортным и двусмысленным.

Механически я приняла цветы, чувствуя досаду. Прозрачная обертка трепетала на ветру, подрагивали кучерявые тонкие лепестки пяти бутонов. Я пробежалась взглядом по зубчикам темно-зеленых листков. Белые розы – красивые, но чересчур изнеженные и самовлюбленные цветы.

Его первый и последний букет. Излишний знак несуществовавшего чувства и с блеском разыгранной сцены прощания. Легкомысленный человек, всегда идущий на поводу собственных желаний и слабостей и мало отдающий себе отчет в них.

– И, кстати, говоря о соперниках… – младший Савельев, бросив короткий взгляд за мою спину, перевел его на мое лицо, лениво, довольно улыбнулся и быстро, сквозь смех пробормотал:

– Прости, но не могу удержаться от того, чтобы не подразнить его.

Неожиданно он подался вперед и, быстро наклонившись, оставил на моей щеке легкий поцелуй. Я отпрянула, напряглась, возмущенно глядя в смеющиеся серые глаза, азартно заблестевшие, накрыла рукой место прикосновения его губ, оставивших жгущий точно ядом след.

Зачем он это сделал? Подразнить кого?

За спиной громко хлопнула дверь автомобиля и я, вздрогнув, обернулась. Застыла. Сердце стиснуло.

Позади меня у своего «Ауди» стоял Вадим, сверля брата тяжелым неприязненным взглядом. Лицо замкнутое и мрачное, рот твердо сжат, руки стиснуты в кулаки. Он был без пальто. Одет в светло-серый костюм, на шее – тот синий галстук, который выбирала для него, посчитала, что он очень шел ему, выделяя, делая завершающий мазок к его притягательности, обаянию, солидности. В следующий миг мы уже смотрели в глаза друг друга, и в его я видела…

Это и есть то, настоящее чувство? То, о котором он мне тогда сказал, сравнив его со злым роком? Я его испытываю сейчас, глядя в ожесточившееся лицо мужчины, сделавшего для меня так много? Могу ли быть уверена, если все так смешалось, кривой аппликацией наклеилось друг на друга? Могу ли знать наверняка, если оказалось, что не знаю даже самой себя, не знаю, что делать с собственной жизнью? Если дошло до абсурдности: рядом стоит тот, кому всего лишь два месяца назад готова была сказать «люблю», но так ошиблась в нем и в себе, а напротив – тот, кто притягивает с неимоверной силой, приводит в смятение, активно вмешивается, влияет на меня и события и этим пугает?

Между двух мужчин…

Любовь к обоим означает любовь ни к одному из них. Допускаю также, что в какой-то момент могла перекинуть чувства с ранившего меня младшего брата на согревшего заботой и вниманием старшего. Они ведь так похожи внешне…

Неприемлемо, нельзя. Любила ли я или жила иллюзией любви, люблю ли сейчас, недопустимо слишком свежую эмоцию закрашивать другой, более надежной, имеющей под собой крепкое основание. Да и в чем оно, это крепкое основание? Оно не могло появиться всего лишь за месяц с лишним знакомства и взаимодействия. И Кира в таком случае правомерно судила обо мне как о той, кого швыряет от одного брата к другому.

Это унизительно. Ничем не оправдано.

Вадим не намеревался сводить с моего лица полыхающего взгляда, я сама разорвала контакт наших глаз, отвернувшись, опустив голову. За какую-то кратчайшую секунду внутри меня словно все выгорело, все мысли ушли, угасли, в груди свинцово холодела пустота и спокойствие. Больше не было ни дрожи, ни нервов и адреналина, я израсходовала весь возможный лимит собственных переживаний.

Начинающийся день свернулся в серый комочек: глухой замкнутый закуток квартала, грязный снег на газонах, сливающийся местами со смерзшейся землей, грязно-коричневая дверь офиса, решетка перил лестницы. Я обнаружила, что двигаюсь туда, к ней, позабыв о правилах этикета, не произнося ни слов извинения, ни приветствия… На автомате уловила фразы начавших разговор братьев:

– Что ты здесь делаешь? – Вадим, обозленный, выплевывающий слова.

– Приехал поговорить с тобой и с Ариной. – Дима, беспечный, открыто потешающийся. – Что с тобой? Кажется, ты готов на этот раз реально вмазать мне. – Засмеялся.

– Дельная мысль.

– Скажи, каково это – быть проигравшим, а, Вадик?..

Осторожно прикрыла за собой дверь. Не слышала его ответа.

***

Мертвое спокойствие и бесчувствие заключили меня в свой надежный футляр. Они даже не пугали, наоборот, спасали, как и сумятица, в которой оставила свои дела до отъезда к маме. Впрочем, я разобралась с ними уже к десяти, однако благодаря затруднениям, возникшим у Кожухова, буквально сразу же нашла себе новую работу.

Давно требовалось составить общие презентации всех линеек продукции дистрибьюторов, причисленных к нашему отделу. Этим и занялась. Я не прерывалась на чай или кофе, даже телефонные звонки сегодня не мешали, раздаваясь достаточно редко. Едва ли обращала внимание, что устали глаза, шея и кисти рук. Существовала только информация, ее переработка и систематизация, а также кадры «Пауэр Пойнт». Даже Артем не почувствовал, что скрыто за моей проделываемой с остервенением работой. И я сама тоже не сразу смогла определить.

Было скрыто нечто, сродни нервному ожиданию. Подобно тому, как ты сидишь в здании вокзала или аэропорта, потерявшись, распрощавшись с чем-то прежним, куда заколочены все пути, сидишь минута за минутой, час за часом, внимательно прислушиваясь к объявлениям прибытий и отправлений, резко вскидывая голову всякий раз, когда слышишь голос из динамиков, полагая, что вот – сейчас… Ты готов отправляться, взнуздал свое желание сделать это немедленно, но приходится ждать и как можно продуктивнее занять свое время до момента отбытия.

А что стало бы моим моментом отбытия?

Внезапно ощутила, как кто-то, остановившись у меня за спиной, положил руку на спинку моего кресла, и напряглась, но продолжила сверяться со старыми рекламными буклетами, глядя то в них, то в монитор.

Нет, это не он…

– Слушай! Да ты монстр, – восхищенно присвистнул Артем. Я чуть повернула голову к стоящему слева парню.

– Обыкновенная работа.

– Угу, обыкновенная. Ты в курсе, что за несколько часов сделала то, на что другие неделю бы убили? – Артем наклонился к монитору, внимательно посмотрел на голубую пластиковую вазу, которую совсем забыла убрать. В ней стояли розы, до того как я избавилась от них.

– Хм… Там Зинаида Егоровна зовет всех на чай с именинным тортом.

Со слабой улыбкой я покачала головой:

– Сегодня что-то не расположена к сладкому. Кроме того, уже забегала в бухгалтерию, поздравила ее букетом роз. – Прикусив губу, покраснев, начала складывать в две разных кучки буклеты для промоутеров и покупателей, их все я уже обработала. Кожухов не уходил, стоял рядом, я чувствовала, что он смотрит на меня.

– А прерваться все равно придется, – таинственным тоном произнес спустя минуту, улыбаясь. – Да и подкрепиться не мешает. Я ж с хорошими новостями: у нас с тобой классная выездная работа.

Руки дрогнули, холодок растекся по позвоночнику. Как он мне вчера сказал? «Запланировал для нас кое-что на вторую половину дня. Небольшая выездная работа».

– Пляши, мы едем на большую тусовку школы продаж, – Артема явно воодушевляло предстоящее событие. Я подняла на него взгляд, рассеянно отметила: в этом полосатом джемпере и выглядывающей в вороте розовой рубашке он выглядел совершенным школьником, новая стрижка еще больше подчеркнула широкие скулы, большой рот.

– У нас с тобой спецзадание – представим чудеса промоушинга. Вадим лично поручил мне это утром, передал флешку с материалом и промариновал инструкциями. – Парень коротко рассмеялся, вытирая со лба воображаемую испарину. – Удивил он меня безмерно. Обычно ему самому нравятся такие штуки – масса старых и новых контактов и все такое. Вот впервые на моей памяти босс оказывает сотруднику такое благодеяние…

Сердце билось где-то в горле, когда я прервала его:

– Хорошо. Я поняла. Сколько у нас времени до отъезда?

– Хм-м, – Кожухов посмотрел на часы. – Минут сорок тебе хватит, чтобы более или менее закруглиться?

– Конечно.

Когда довольный Артем отошел после быстрого обсуждения деталей предстоящего задания, я механически открыла папку, аккуратно сложила туда рекламные листовки, тщательно формируя из них две разные стопки. Одна мысль колола очень больно: он сам собирался поехать со мной, еще вчера намекнул на это. Более того, он любил такие мероприятия, но сегодня отказался, поручил свою роль Артему. Почему?

И я оцепенела, шокированная пониманием, чего ждала, что стало бы моим моментом отправки. Я ждала этой нашей поездки, возможности остаться с ним один на один и поговорить откровенно. Так же, как вчера. Почему-то, в силу какой-то причины я допустила нужду в этом. Словно изменила самой себе…

Нуждалась в… чем? Его мнении? Мнении о том, кто же я есть: чувственная, разнузданная особа, которую тянет одновременно к двум мужчинам, которая свободно наделяет одного качествами другого и не в силах разобраться, любит ли она отражающегося в нем брата или реального человека? Или же я равнодушна, холодна и не способна на настоящее чувство, но стараюсь заполучить хотя бы его фантом? Я нуждалась в его подсказке, совете? Совете в чем? Как поступить, какой выбор сделать: забыть обоих? Забыть одного, принять другого?

Боже мой, какая дикость…

Убрав папку в сторону, я уперлась локтями в столешницу, спрятала лицо в ладонях, дышала глубоко, размеренно, очищая сознание от всех посторонних вопросов, всего того, что словно разрывало изнутри.

Итак, выездная презентация с Артемом Кожуховым. Мне надо к ней приготовиться.

***

Квартира встретила меня трауром тишины и темноты. Я зажгла бра, устало разулась, разделась и прошла в большую комнату. Опустившись на диван, тенью черневший на фоне светлой стены, подтянула к груди колени, обняла их руками. Не слишком комфортная поза, но так хотелось слиться в крошечную точку, ничего не чувствующую, не видящую, не слышащую. Тело и голова гудели от утомления. Вспомнила, что так и не ела ничего и надо бы поужинать… Нет, ничего не хочу.

Под метроном тикающих часов, штампованный символ домашнего уюта, я чуть-чуть отпустила себя, позволила себе оглянуться, подумать…

Теперь стала понятна природа той противоречивости, той антипатии-симпатии, возникшей к Вадиму Савельеву в первую неделю нашего знакомства. Стало ясно, почему его присутствие так напрягало, будоражило и волновало. Предчувствия и желание прекратить близкий контакт – против притяжения и стремления говорить с ним, знать его, быть с ним – все обрело смысл и объяснение. Да, я давно пряталась от себя самой, с таким упорством втягивала шею в плечи, закрывалась. Просто не хотела признавать и сталкиваться лбом с той стеной, что выросла передо мной сейчас – не обойти, не сломать.

Он понравился, зацепил меня, мое внимание и сознание сразу же, как только увидела его. Потому ли, что так походил на брата? Потому ли, что так холодно и строго оценивал? Потому ли, что, как выразился Дима, «располагает к себе за милисекунду»? Сейчас это уже не имело никакого значения.

Не сумела и не захотела остановить воскрешающиеся в памяти моменты…

Вот я и он, стоим спина к спине. Ощущаю теплоту его тела, крепость и твердость мышц, сливаюсь с ним в одно, чтобы выполнить задачу…

Глубокие серые глаза, смотрящие недовольно… с нежностью… с болью… проницательно заглядывающие прямо в душу.

Обволакивающий жар его рук, держащих мои…

Тепло ладони на моей талии…

Нежность и покой объятий, соединяющихся с волной трепета, шепот в ухе: «Все будет хорошо, я обещаю. Верь мне».

Плотный пояс юбки с завышенной талией, не рассчитанной на ту позу, в которой я застыла на диване, впивался в ребра, мешая дышать, сердце неровно отстукивало ритм. Растекшаяся по комнате фиолетово-синяя темнота будто охватила меня своими ватными щупальцами, точно живое существо, вглядываясь в мое лицо, выжидая, насторожившись… Взглядом я обежала выступающие углы и горизонтали мебели, прогоняя наваждение. Поглядела на стрелки часов, стоящих на верхней полке книжного шкафа и попадавших в полосу единственного источника света от оставленного гореть в прихожей бра. Они показывали без десяти девять.

Уже так поздно…

И никак не избавиться от комка в горле и наворачивающихся на глаза, жгущих их уголки слез.

Я уткнулась лбом в колени, глубоко вздохнула.

Напрасно иссушила, вымотала себя сегодня бесконечным контролем, натугой волевого усилия, круговертью работы, в которой старательно, лихорадочно топила жалящие память и мысли выводы, действия, ощущения. Раньше следовало хладнокровно признать: я больше не могу доверять себе, потому что, как выяснилось, не в силах отделить одного брата от другого, запуталась в том, что является фальшью, а что истиной. И не происходит ли эта истина из фальши. И так, как есть, оставить невозможно. Я зашла в тупик, вторично влила в работу личные эмоции. И какие тут могут быть требования деловой этики, профессиональный, объективный подход, если я… если и он…

И я больше не могу доверять ему. Не с его привычкой и потребностью вечно опекать брата. Насколько в таком случае в его чувствах замешано желание что-то доказать тому, научить раз и навсегда, собственным примером показывая: видишь, вот так следует поступать. Сама ведь считала это действенным методом с Люсей.

И Дмитрий с его «Ты и для него слишком хороша, так что пусть остерегается соперников» умертвляюще прозорлив. Да, Вадим дал мне понять еще тогда, после корпоратива, своей смской, а сегодня дал понять и Дима, насколько сильно между ними взыграло соперничество, неизбежное между братьями. Обыкновенный спор, соревнование за что-то, существующее в единственном экземпляре и достающееся достойнейшему, сильнейшему. Кто я в таком случае? Для одного – дополнительный способ манипулировать, дразнить, уязвлять брата, а для другого – ценный трофей, «отсуженная» собственность, интерес к которой сойдет на нет с течением времени.

И не без причины Вадим не стал прояснять произошедшее утром, отказавшись от поездки со мной на семинар по эффективности продаж. Он понял сам, как далеко все зашло, как все неправильно? Показал это мне таким образом, деликатно, не попытавшись словесно оформить то, что задело бы самоуважение нас обоих?

Сердечный риск. Жестокий, непростительный самообман и путаница. И в очередной раз выстроенный вокруг них мегаполис надежд с шумящим в нем захватывающим карнавалом эмоций.

Холодной рукой стерев мокрые дорожки с щек, я тяжело поднялась с дивана и, щелкнув выключателем, на секунду ослепнув от брызнувшей светом люстры, забрала из прихожей сумку. Телефон сел еще днем, его требовалось поставить на зарядку.

Я вернулась к нему через несколько минут, умывшись, переодевшись, включила и обомлела от количества пропущенных от Люси звонков. Дрожащими пальцами я набрала ее номер.

Мама… Неужели?.. Еще утром все было хорошо, они ждали выписки…

– Аришка! Моя ты хорошая, милая, чудесная! Мое солнышко, – с надрывом заворковала Люся в ту же секунду, как произошло соединение, и вдруг всхлипнула. Помертвев, я осела на диван.

– Что с мамой? – спросила, еле шевеля губами.

– Все отлично, просто превосходно. Выписали. Теперь не разрешаю даже ложку самой держать, – сестра говорила глухо, сквозь слезы, проглатывая слоги. – Это все твое письмо. До сих пор действует. Я плакала, когда прочла, Русик даже совал успокоительное.

Не ожидала, что она так остро отреагирует…

– Давно надо было все сказать.

– Да-да, – поспешно согласилась Люся, шмыгнув носом. – Понимаешь, я привыкла, что ты всегда такая… собранная, сдержанная, уверенная. Ты ведь никогда не обнажала душу, что ли… Ни мне, ни маме. А тут целая громадная страница. Аришка, я тебя люблю. Очень-очень! И пусть ты его не принимаешь, не хочешь… ну, того, что происходит, этих перемен, плевать. Все равно люблю. И буду любить.

Я молчала, слушала сбивчивые, обгоняющие друг друга фразы сестры, умудряющейся в одно предложение втискивать обилие разнородной информации: уверения в своей любви ко мне, жалобы на упрямство и несговорчивость мамы и смех по поводу того, как глупо она обожглась сегодня на кухне, – слушала и вспоминала Менделеевск, его узкие улочки летом, словно бы заболоченные тенью, наш дом, двор с покосившимися качелями и разросшимися тополями, каждый июнь забрасывающими своим пухом всю округу.

Надежная сень детства. Туда так приятно возвращаться, когда на душе у тебя спокойствие, но так горько, когда все рассыпалось в прах.

– Так когда ты вырвешься? – поинтересовалась Людмила, заканчивая разговор. – Мама тоже очень ждет.

Ждет. А чего жду я? Решение ведь уже принято.

– Пока не знаю, – неспешно ответила я, планируя, намечая. – Очень возможно, что уеду уже послезавтра.

– Как? Так быстро раскидаешь всех своих промоутеров, а тренинги к черту пошлешь? – Люся хихикнула.

– Нет. Напишу заявление об уходе.

– Что?.. Ты чего? – сестра задохнулась, смолкла.

Свободной рукой я сняла заколку с волос, помассировала затылок, провела рукой по лбу. Устала так, что даже не могла удивиться факту: в кои-то веки что-то заставило Людмилу лишиться дара речи.

Долгое мгновение сестра молчала, затаив дыхание, после тихо, будто опасаясь чего-то, спросила:

– Но почему?

Пожалуй, единственный вопрос, на который в данный момент времени я имела ответ.

– Разобралась, что пока мое место с вами, дома.

***

Как часто, наблюдая за чьей-то судьбой, я отмечала: вот он – шаг, последствия которого стали разрушительными, шаг, уводящий куда-то в тень, в сторону, шаг, рассматривая который с расстояния времени, удивляешься, как он мог быть совершен? Теперь подобный шаг был и в моей судьбе.

Пока ехала на работу, пока определяла, какие именно дела предстоит завершить, чтобы не оставить после своего ухода неразбериху, я постоянно возвращалась к мысли, как сложилось бы, не остановись тогда трамвай на Селезневской или остановись, но двумя-тремя минутами позже? Опоздала бы я тогда на собеседование? И если да, то прошла бы его, изначально зарекомендовав себя непунктуальной? А если бы получила эту работу, прибыв вовремя, подготовившись, едва бы сблизилась с исполняющим обязанности руководителя, смотрела бы на него как на человека, в отношениях с которым необходимо придерживаться строгой субординации, как бы привлекательна ни была его внешность, сколько бы обаяния ни заключалось в улыбках и взгляде серых глаз.

Зерно ошибки в том, что первое впечатление о Дмитрии Савельеве я получила как о мужчине, чье общество взволновало и растрясло мою упорядоченную, сбалансированную вселенную, а не как о своем начальнике.

И может быть, в судьбе Вадима тоже был такой же роковой шаг, когда он уехал в Петербург улаживать проблемы, с которыми должен был справляться Дима. Ведь останься он в столице, насколько вероятно, что именно он в тот день заметил бы меня, голосующую на остановке, и предложил бы подвезти? Именно его я бы повстречала. Без всякого сравнения с младшим братом. Без развеянных иллюзий, списка сожалений и обвинений самой себе, без яда гуляющих по офису слухов.

Вспомнилось, что мне ведь приснилась та никогда не имевшая место в реальности поездка. Накануне моего отъезда в Менделеевск. Снилась и улыбка Вадима – вот ее я увидела в реальности, когда он посадил меня на поезд, стоял на перроне и смотрел на меня…

Открывая дверь офиса, я заставила себя оставить за порогом душившие меня образы и вопросы, а вместе с ними и чувства разбитости и разочарования. Сейчас для них не время и не место, зато время и место полной концентрации на работе и на своем увольнении.

Я написала заявление сразу же, но попасть с ним на прием к руководителю получилось лишь к одиннадцати часам, до этого у Вадима Евгеньевича проходило какое-то совещание.

Дверь его кабинета была приоткрыта. Следовательно, он свободен и может уделить время любому сотруднику. Постучалась и, услышав краткое «войдите», шагнула внутрь.

Мне казалось, я настроилась, хорошо подготовилась к этой встрече и предстоящему разговору, казалось, что получилось выморозить все мысли и эмоции, оставив лишь цель… Только казалось. Никакого хладнокровия. Оно ушло, стоило мне взглянуть на него.

Я сразу же поняла, что офиса на ночь он не покидал. Растрепанный, неопрятный, на щеках и подбородке темнеет пробивающаяся щетина, так четко выделяя рот. Он был без галстука, а пиджак повешен на высокую спинку кресла. Две верхних пуговицы сорочки цвета слоновой кости расстегнуты, рукава закатаны до локтей, обнажая приковавшие взгляд крепкие мускулы предплечий и запястья.

Он кинул на меня усталый взгляд – никакого тепла в глазах, никакой улыбки. Безучастно кивнул в знак приветствия и, небрежно махнув в сторону кресел у бриффинг-приставки – мол, можно присесть и подождать – вернулся к монитору и телефонному разговору:

– Да, это есть. Читай, что там дальше.

Три-четыре минуты он что-то набирал на клавиатуре, сосредоточенно прислушиваясь к своему собеседнику на том конце линии, перемежая работу на компьютере краткими резюме или вопросами.

А я ждала, крайне напряженная, сидя на краешке стула, держа спину прямо и стиснув руки, лежащие на столе, так, что онемели пальцы. Смотрела в окно, в тоскливый грязно-серый день, обзор сегодня не загораживали жалюзи, сдвинутые в стороны. С изумлением увидела, что капает с крыши. Снова капель, а я даже не заметила сегодня этот очередной шажок весны, постепенно выживающей зиму, не заметила, тепло было сегодняшним утром или холодно, ветрено или приятно и тихо – слишком погрузилась в себя.

В кабинете пахло кофе – грязные чашки, выставляя белоснежные фаянсовые бока, громоздились на подносе у самого края бриффинг-приставки. Сквозь доминирующие теплые басы кофейного аромата пробивались нотки мужской туалетной воды: кедр, чуть-чуть ментола… Кажется, именно этот сладковато-будоражащий запах улавливала, когда он находился слишком близко…

– Ага, и тебе счастливо, – Савельев усмехнулся, заканчивая разговор. – Продолжай любить своих менеджеров, иначе переманю к себе.

Воцарилась тишина. Теперь моя очередь занять время и внимание руководителя. Я облизала вдруг помертвевшие губы, обнаружив, что не в силах произнести ни звука. Адреналин будто выхолодил всю кровь, я едва владела собой. И он тоже молчал. Мы даже не смотрели друг на друга: я уставилась в ровные и четкие контуры букв своего заявления, а он шуршал перебираемыми бумагами.

– Что там у вас? – наконец поинтересовался Савельев. Деловой, сухой тон.

«У вас». Я вздрогнула как от удара.

Ему раньше следовало подумать о том, чем чревато нарушение границ безэмоционального профессионального подхода. Он поздно в них вернулся. А я… Я была права: как и младший брат, старший определился с приоритетами.

Сохраняя молчание, я по полированной столешнице бриффинг-приставки передвинула заявление к краю стола руководителя, благословляя свое бессознательное решение сесть на первое место. Если бы пришлось встать и подать лист ему, он заметил бы, как дрожат мои руки. Через секунду я подняла на него взгляд.

Подперев лоб рукой, Вадим Савельев смотрел застывшими глазами в строки моего заявления об уходе. Бледный, изменившийся в лице. Сделав болезненный толчок, мое сердце остановилось, дыхание прервалось. Время, пространство, будто превратившись в вязкую, густую субстанцию, забили мне горло, уши, размыли зрение. Трясущейся рукой я стиснула край столешницы, пытаясь привести себя в чувство.

Что со мной такое? Я сознательно приняла это решение. И оно правильное. Реакция этого мужчины на него не важна.

Вадим так стремительно поднялся с кресла, что оно откатилось к шкафу. Взбешенный взгляд выжигал дотла:

– Итак, Арина Витальевна, – напряженно и жестко заговорил он, – вы хотите уйти.

Все еще лишенная голоса, я согласно кивнула.

– Так да или нет?

Он злился, черты лица заострились, подбородок воинственно выдвинулся вперед. Я поняла, что он очень близок к потере самообладания, и, следовательно, никакая беседа невозможна, никакие объяснения не будут услышаны и восприняты.

И пусть. Будет и то, и другое. Как бы я ни задевала его своим уходом, он не имеет права…

– Да, – ответила я, голос хлестко звенел. Выразительно смотрела ему в лицо, безмолвно говоря, насколько неприемлема подобная реакция. Нельзя забываться до такой степени. – Я хочу уволиться. Заявление составлено по всей форме.

Мгновение мы молчали оба, не сводя друг с друга пронзительных взглядов. Слух резало его шумное дыхание. Я деловым тоном добавила:

– По возможности мне хотелось бы уйти сразу же, не ожидая двух недель.

– Даже так? – Вадим, выдохнув, недобро усмехнулся, а я дернулась. – И на каком основании?

– На основании семейных обстоятельств. Вы в курсе их.

– Нет, вы не поняли. Как руководитель я не вижу оснований для вашего ухода. Вы прекрасный работник, с блеском прошли испытательный срок. Должность, зарплата, условия, согласно вашим же словам, более чем приемлемы. Так по какой причине я вижу это, – Савельев ткнул пальцем в мое заявление, – перед собой?

Листок скользнул по полировке обратно в мои руки, а Вадим, обогнув стол, встал рядом со мной. По спине пробежали мурашки.

– Причина – мое собственное желание.

– Это не причина, это отговорка. Если дело в здоровье матери, берите дни в счет отпуска. – Веско гнул свое, глядя на меня сверху вниз. Я крепко стиснула зубы.

– Если же нет… Назовите хотя бы одну объективную причину вашего ухода, и я подпишу. Вы уйдете сразу же, не отрабатывая две недели. – Жесткий, сверлящий взгляд, застывшее, напряженное лицо.

Причина. Назвать ему причиной тот факт, что наша дальнейшая совместная работа невозможна, поскольку я неравнодушна к нему? Что больно видеть, слышать его? Что в данный момент я беспомощна, не способна справиться с собой, не говоря уже о работе, что сильно нуждаюсь в том, чтобы разобраться в себе как можно дальше от Москвы, «Мэнпауэр»… и него самого?

Нет, это уж слишком…

Его сотовый, лежащий среди вороха папок, пронзительно зазвонил, мы повернули к нему головы. Это знак того, что достаточно, беседа окончена. Мы оба не в состоянии ее продолжать. Я поднялась на непослушные ноги, чуть отодвинув стул в сторону, иначе, вставая, задела бы Савельева грудью – так близко он находился ко мне. И волновал меня этим: аурой своего тепла, запахом туалетной воды – хвоя, чуть-чуть пряного сандала и ментола…