Текст книги ""Сердце Шивы" (СИ)"
Автор книги: Atenae
Жанры:
Прочие любовные романы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
К тому времени, как Нина Аркадьевна Нежинская возникла в его жизни, он давно уже считал себя одиноким волком, знающим своё будущее до последней минуты. Доживать до малопочтенной старости, когда он будет служить топтуном и филёром у кого-то молодого и ретивого, каким нынче был сам, Штольман не собирался. Он будет заниматься делом, покуда его путь не оборвёт пуля, специально для него отлитая. И будь, что будет! Ему жалеть не о ком, и о нём никто не пожалеет. Он был тем и страшен, что не боялся никого и ничего. Тогда ему и в голову не могло прийти, что волк-одинец вдруг обернётся сторожевым псом, спящим вполглаза, положив морду на лапы, охраняя ту, что ему всего дороже. Старым псом, готовым прыгать, как щенок, виляя хвостом от одного только ласкового слова или взгляда.
К Нине Аркадьевне он не то, чтобы привязался. Эта дама не могла вызвать подобное чувство. Скорее, он сравнил бы их связь с магическим танцем индийского факира с ядовитой коброй: завораживающе и смертельно опасно. Нина сама предложила ему эту игру, ни на минуту не притворяясь, будто он был ей другом. Состязание, дуэль – кто кого? Штольман от природы был любопытен и азартен, ему это понравилось. Они никогда не обманывали друг друга, и это было ценно. Не только пикантная приправа к постели, но и чётко расставленные вешки – не заблудишься даже в тумане. Он был её врагом. Она его хотела. Он был не прочь с ней в это сыграть.
Яков всегда презирал лживых женщин. Нина Аркадьевна была вся соткана из притворства, всегда играла, и всё же что-то неуловимое противоречило этой кукольной маске. Именно это его интриговало, манило разобраться и понять. Он знал, что она не любит его. Впрочем, страсть их была неподдельной, он в этом не раз убеждался, когда она яростно стонала, выдирая ему волосы целыми прядями – благо, при его шевелюре убыль была не слишком заметна. Она обожала его злить. Зная, как он ненавидит её претенциозное «Якоб», именовала его только так. Презрительно называла «фараоном», говорила, как он смешон. Штольман, не оставаясь в долгу, язвил в ответ, намекая на её игры в шпионов, но не трогая до поры.
Когда сквозь эту игру проступила истина? Впервые он почувствовал её, когда проигрался. Поражение было полным. К смерти он был равнодушен, мучила только мысль, как он мог так глупо и позорно вляпаться. Ведь ловушка-то была несложной! А что теперь? Тянуло совершить что-то уже на редкость отчаянное, вроде визита лично к Императору, чтобы раскрыть ему все подробности шпионского дела. Да только кто его туда пустит? Варфоломеевские орлы пристрелят его еще на входе. А если и нет, кто станет слушать игрока, человека с запятнанной карточным долгом репутацией? Долгом, который он не сможет отдать. Оставалось только стреляться, уходя совершенно бессмысленно. Эта бессмыслица убивала пуще всего. Прежде ему ещё не случалось чувствовать к самому себе такое глубокое отвращение. После, когда узнал Анну Викторовну, – сколько угодно, но тот раз был первым.
И вот тогда Нина спасла его. Чем? Как? Выплаченный долг, в результате которого курьера нашли мёртвым, Штольмана никогда не обманывал. Он подозревал, что не обошлось там без тех, кто ему всё это дело устроил. Просто доказать ничего не мог, как обычно. Теперь, когда он знал, что в дело был замешан Лассаль, это его не удивляло. Но ради Нины Аркадьевны он молчал даже о своём подозрении. Потому что она спасла его.
Она не хотела его смерти. Она этой смерти испугалась. И это была правда – посреди всех нагромождений лжи, которые городила эта женщина. Он был ей зачем-то нужен – не как глаза во вражьем стане, не в качестве вовек обязанного раба. Он был ей нужен сам по себе, он – Яков Штольман. Кажется, она всё же любила его – в той мере, в какой это чувство было ей доступно.
Он никогда никому не был нужен. Но ради этого остался жить. Тогда он ещё и мечтать не мог, что встретит когда-то Анну Викторовну…
Потом он понял, наконец, что именно в Нине было правдой под всеми нагромождениями лжи. А поняв, попался в ловушку окончательно.
Нина Аркадьевна боялась. В ней жил постоянный, неотступный страх – он не мог понять, чего именно. Кажется, присутствие Штольмана какое-то время смягчало этот страх. Не потому ли она в него так вцепилась?
Одним из тех, кого боялась Нина Аркадьевна, был князь Разумовский. Тогда, в Мариинском театре Штольман случайно стал свидетелем их разговора. Подробностей он не слышал, разумеется, но вот то, как раздавлена была Нина, разглядел безошибочно.
Что там между ними происходило? Чего князь требовал от неё, каких позорных дел и услуг? Что-то похожее уже в Затонске Штольман наблюдал, когда Нина по воле князя собиралась замуж за Брауна. Но тогда в ней не осталось уже ни капли гордости, она была растоптана и опустошена окончательно. Тогда Яков знал уже всё: о заговоре, об убийствах, и об угрозах Анне Викторовне, но даже тогда Нежинскую ему стало жаль.
А в тот момент он только прикоснулся к этой стороне её жизни, огорошенный тем, что гордая и злая красавица вынуждена пресмыкаться перед этим высокопоставленным ничтожеством! Никогда Яков не оскорблял ни одну из женщин, даривших его своей благосклонностью, никогда преднамеренно не был жесток. Кажется, единственная женщина, которую он изранил – помимо воли – была та, за кого он всю кровь, не задумываясь, отдал бы до капли! Даже Нежинской, при всей её странной игре, он никогда не желал унижения и позора.
Князь унижал её, не задумывась. Разумовский был одним из фигурантов проклятого дела. И уж с ним-то церемониться Яков Платонович не обязан был. Он подошёл и вмешался, не стесняясь ни откровенных слов своих, ни выражения лица.
Ожидал ли этого Разумовский? Едва ли. Он просто воспользовался ситуацией и вызвал Штольмана. Хотя при других обстоятельствах и внимания бы не обратил на «шавку полицейскую». Кажется, Яков потерял самообладание и позволил себе намекнуть на что-то такое, что самого князя смертельно напугало. Видит бог, было чего опасаться. Яков собирался пристрелить его, и не сомневался, что это сделает.
Но вечером накануне дуэли его посетил Варфоломеев. И категорически запретил князя убивать. В разведанной Службой охраны Государя сети Разумовский был заметной и необходимой фигурой, исчезни он – и всю работу по раскрытию заговора можно было начинать сначала. У полковника Варфоломеева были свои приоритеты, и жизнь сыщика Якова Штольмана среди них не значилась.
Якова просто принесли в жертву. Он был разменной пешкой в игре. Когда он это понял, жить расхотелось окончательно.
Можно было ранить князя, но оставить его в живых. Штольман предпочёл выстрелить в воздух. Собственная жизнь в тот момент представлялась ему полностью лишённой смысла. Так зачем её длить?
Князь его только ранил. Возможно, этим он тоже обязан был Нине. Вникать не хотелось. Это уже не имело значения. Его сослали в заштатный городишко, где сыщик Яков Штольман должен был сгнить в полицейской рутине. В первый же вечер, сидя в кабинете, который стал его настоящим домом до самого конца пребывания в Затонске, он сжёг фотокарточку Нины Аркадьевны, обрывая связи с прошлым и не собираясь начинать новую жизнь. Но эта жизнь уже началась, потому что утром Анна Викторовна Миронова налетела на него на своём велосипеде…
Последний год в Петербурге стал его адом, Затонск был чистилищем. А сейчас он был на пути к раю. Может статься, что сам их трудный путь и был раем, что рай выглядит именно так: дорога и много-много сложной работы рядом с единственной душой, которая тебя любит и понимает! Если это так, то его ад и рай различаются только состоянием внутреннего покоя, незапятнанной совестью. И женщиной, которая рядом.
«Не волнуйтесь, драгоценная моя Анна Викторовна, я буду очень осторожен! Благодаря вам я знаю об опасности и сумею оглянуться вовремя. Оглядываться вообще полезно, это помогает оценить пройденный путь. Когда-то мы вместе оглянемся на всё, что происходит сегодня, и будем вспоминать только свою победу, и то, как мы поддерживали друг друга. Так будет, можете мне поверить. У меня нет дара предвидения, я это просто знаю. Ничего не бойтесь! Я скоро вернусь!»
*
Экспресс прибывал в Калькутту под вечер. Выйдя из вагона, Штольман пробился сквозь толпу и немедленно взял экипаж. Если преследователь надеялся перехватить его по дороге, он сведет этот шанс до минимума.
Когда же в конце улицы показался знакомый дом с эркерами, Яков выпрыгнул из экипажа на ходу. С возницей он расплатился заранее. Если на этой площади ему угрожала пуля, нужно было побольше времени, чтобы приготовиться к этому.
К дому полковника Робинсона он приближался не спеша. Спешить не было резона. Анин голос во сне начинал раздаваться, когда он мог различить детали фасада. До этого момента оставалась пара десятков шагов.
Плохо было то, что посреди площади ему негде было спрятаться. Хватит ли ему времени, полученного благодаря мистическому предупреждению, чтобы добежать до ограды и свалиться за парапет? Пока это выглядело единственной возможностью.
Яков шёл медленно, вцепившись взглядом в фасад в ожидании того самого момента. В памяти он держал мелкий элемент декора, который успел заметить в переданном Анной видении. И когда глаз различил эту деталь, Штольман нырнул и перекатился, выхватывая из кармана пистолет и оборачиваясь.
В то место, где он только что стоял, ударила пуля.
Яков выстрелил в ответ, снова перекатываясь и кидаясь вперёд, сокращая ещё на пару саженей расстояние до спасительного парапета. Ему снова на мгновение удалось опередить смерть.
Останавливаться и стрелять сейчас, не найдя укрытия, было самоубийством, поэтому он продолжал кувыркаться и вилять, как заяц, не позволяя предугадать направление нового прыжка.
Третий выстрел едва не настиг его, пуля чиркнула в каком-то аршине правее. Ему катастрофически не хватало времени, чтобы скрыться с линии огня.
И в этот миг кто-то пришёл к нему на помощь.
Со стороны дома раздалось два револьверных выстрела – почти одновременно, словно стреляли с двух рук разом. Яков последним броском преодолел расстояние до спасительного укрытия и рухнул за парапет, запаленно дыша. Новая пуля бессильно чиркнула по камню, за которым он успел скрыться.
Его нежданный союзник снова пальнул с обеих рук в сторону арки, из которой вёлся огонь. Оттуда ответили – теперь уже по нему. Кажется, он находился ближе к дому и выше. На парадной лестнице? То еще место для укрытия!
Штольман выстрелил, прикрывая неизвестного. Убийца снова перенёс своё внимание на него.
Раз.
И два. Вот теперь все шесть.
Пора!
Сыщик поднялся и бегом припустил к лестнице. Оттуда его снова прикрыли огнём.
– Давай сюда, Джек! – раздалось сверху.
Голос был низкий, чуть ворчливый, с невероятным акцентом, словно рот у говорившего был набит кашей. Штольман понял, кто именно пришёл к нему на помощь.
С этим человеком он повстречался в порту. Мистер Генри Пирс был американцем и только что прибыл из Сан-Франциско. Они коротко поговорили, а потом Штольман сопроводил его до дома губернатора, где давали приём в честь русских спиритов. Кажется, Пирс тоже был туда приглашён.
В два прыжка преодолев лестницу, сыщик присел под прикрытием гранитной тумбы, украшенной обширным вазоном. Тумбу с противоположной стороны лестницы оккупировал мистер Пирс. Он перезаряжал свой револьвер и довольно усмехался:
– Мы здорово сбили ставки этим парням, а, Джек?
– Какие ставки? – не понял Штольман.
Американец говорил, используя цветистые выражения, так что трудно было понять, что именно он имеет в виду.
– В Калькутте многие поставили на поражение. И им очень не хотелось бы, чтобы ты дошёл до цели и нашёл тот камешек.
Вид у американца был самый весёлый.
– А вы, значит, поставили на победу? – спросил Яков Платонович, заметно хмурясь.
– А я не делаю ставок, когда человек играет со смертью, – сурово сказал мистер Пирс.
Штольман понял, что, кажется, его обидел. Вот пропасть! Только не хватало, чтобы его пристрелили те, кто рискует потерять деньги в какой-то идиотской игре! Мало ему убийц-душителей!
Мистер Пирс, впрочем, не стал слишком долго обижаться. Он деловито пополнил барабан второго револьвера, потом поднял глаза:
– Тебе надо войти в этот дом, Джек? Или тебя сюда просто загнали.
Пришлось подтвердить: ему надо именно сюда.
Американец призадумался, взъерошив рукой светло-русую жёсткую шевелюру. Штольман подумал и решил, что Генри Пирс ему нравится. Было в нём что-то вызывающее симпатию. Хотя больше всего к нему подошло бы определение «тёртый калач»: кривой нос, ехидная ухмылка, шрам на подбородке. Но было что-то ещё – эдакое неподдельное. Этот человек не пытался быть кем-то другим. Стрелок и авантюрист, бандит, быть может, как и все эти парни с Дикого Запада. Но он был на его стороне.
– Тогда так, – сказал Пирс. – Ты бежишь к дверям, я тебя прикрываю. Потом ты прикрываешь меня. Как будем выходить, мы подумаем потом.
Яков Платонович кивнул. План годился. До двери примерно три шага.
«И снова здравствуйте, Нина Аркадьевна!»
========== Нина ==========
Камень был завораживающе красив. Почти фиолетовый в глубине, на краях он словно играл отблесками пламени. Глаз отвести было невозможно.
А еще было невозможно страшно, словно из винноцветной глубины этого камня тянулось, пульсируя ненавистью, многорукое чудовищное божество. Тянулось, впивалось в мозг и тело, высасывало жизнь, парализуя и лишая воли. Камень, лежащий на бархатной скатерти, был воплощением ненависти.
Теперь она верила в проклятие рубина.
Челси принёс его накануне отъезда, исполненный самодовольства, полностью уверенный в своей безнаказанности. Он не боялся никаких проклятий. План был прост: распилить рубин на несколько частей. Это не очень понизит его стоимость, рубины всегда в цене. Зато проклятие, если оно было, перестанет существовать.
Нина никогда не испытывала к Челси особого чувства. В этот миг он стал ей попросту отвратителен.
Видит Бог, Нина Аркадьевна нечасто расплачивалась за чужие грехи. Чаще всего грехи были собственными, а расплата вполне заслуженной. Но теперь её помимо желания втянули во что-то настолько гнусное, что она и представить себе не могла. А она, не ведая того, втравила единственного человека, который был для неё важен.
*
Увидев силуэт в лунном свете у окна, Нина в первый момент вообразила, что Миронова и впрямь умеет вызывать духов. Призрак Штольмана, грозный, как статуя Командора, знал все её грехи – прежние и нынешние. Страх затопил всё её существо, и она даже не поняла, что шаги, силуэт и голос принадлежали живому человеку. Из плоти и крови. Человеку, которого можно было увидеть, коснуться…
Она пришла в себя не скоро. В дамскую комнату впорхнула, весело и бессмысленно щебеча, дочка банкира с парочкой других светских дурочек.
– Ах, какой изумительный был розыгрыш! Эта госпожа Штольман – просто прелесть!
– А что вы скажете о великом сыщике? Какой мужчина! Значительный, загадочный, красивый!
– Как вы думаете, всё это правда?
Тут они заметили Нину Аркадьевну, бессильно сидящую в кресле.
– О, миссис Робинсон, вы так быстро ушли! Вам нехорошо? Ваши русские знакомые произвели впечатление! А это правда?
Придворная выучка, вбитая в плоть и кровь, не дала ей потерять лицо:
– О чём вы, мисс? – спросила она, небрежно обмахиваясь веером.
– Это правда, что мистер Штольман раскрывает любое дело, благодаря своей супруге-медиуму? Как интересно!
Нина сжала зубы, делая глубокий вдох. Она не позволит присваивать его славу какой-то шарлатанке!
– Мистер Штольман раскрывает любое дело без помощи каких-то медиумов, – презрительно сказала она.
– И проклятый рубин он найдёт? – девицы разрумянились от любопытства и почти забыли о приличиях.
Кажется, там, в гостиной что-то ещё произошло после её поспешного бегства.
Последней зимой в Затонске Нину часто посещало чувство, будто она стоит на тонком льду, который начинает трескаться под ногами. А она боится сделать шаг, не зная, где разверзнется бездна. И нет никого, кто мог бы вытащить её на твёрдую землю.
Когда пришло известие о гибели Штольмана, лёд раскололся. А единственная рука, за которую она еще в панике хваталась, перестала существовать. И бывшая фрейлина съежилась на самой крупной и надёжной льдине, заморозив все мысли и чувства, чтобы больше не метаться, разрушая и без того хрупкую опору.
В тот вечер в доме губернатора она вдруг почувствовала, что и эта опора даёт трещину и перестаёт существовать, словно «взломав свой синий лёд, Нева в моря его несёт, и, чуя вешни дни, ликует». Это было странно, невозможно, непонятно, но Нина Аркадьевна вдруг почувствовала, как сквозь застарелую ледяную корку в ней пробивается живое. Словно, и впрямь, наступала весна.
Невозможное свершилось! Штольман был жив, он был в этом доме – здесь, сейчас, она могла увидеть его жесткое чеканное лицо, ледяные голубые глаза, хищный нос с горбинкой, резкие складки на щеках, иронически вздёрнутую бровь. Его колючую улыбку… Как же ей не хватало всего этого!
Нина Аркадьевна вихрем понеслась по залам, разыскивая русских гостей. И не находила их ни в одном из помещений – словно они ей только привиделись, словно она сошла с ума. До крови закусив губу, она замерла у парадной лестницы, понимая, что совсем утратила самообладание. Хорошо, что рядом никого не было!..
– Что, красотка, неприятно попадать в собственный капкан?
Незнакомец был светловолос, нагл и безжалостен. Элегантный сюртук, шёлковый галстук, небрежно взъерошенные волосы – гораздо длиннее, чем принято носить в обществе. Небрежная поза опасного зверя, потягивающегося перед прыжком. Невнятный американский выговор. Сама непринуждённость, не нуждающаяся в условностях.
Нина резко остановилась, смерив взглядом нахала, посмевшего говорить с ней в подобном тоне. Самообладание вернулось мгновенно. В этом мире её слабость видели только Разумовский и Штольман. А больше никому она не позволит!
Она могла не позволять что угодно и кому угодно. Незнакомца это не волновало. Он продолжил, нагло ухмыляясь и с интересом следя за её реакцией:
– Не ожидала, что у малышки Энни есть зубки? А она тебя знатно покусала.
Бывшая фрейлина в раздражении сжала веер и ощутила, как он хрустнул, переламываясь в её руках.
– А теперь тебе хочется отомстить?
Что за проклятие? Почему вместо Якоба она видит перед собой этого беспардонного молодчика, который вслух говорит о том, о чём приличные люди молчат, хотя бы из вежливости?
Со стороны залы послышались голоса, спорящие по-русски, и в дверях показались те, кого она так искала и так боялась встретить.
Миронова висела на руке у Штольмана и требовательно заглядывала ему в глаза:
– Ведь ты займёшься этим делом?
Якоб смотрел на неё с тонкой усмешкой, но глаза лучились нежностью. Разглядев его на свету, Нина удивилась: выглядел он моложе, чем два года назад в Затонске. Моложе, веселее, светлее. И почему-то хромал. И эта мелочь вдруг неопровержимо убедила ее, что все происходящее – взаправду.
Нина вжалась в угол, прячась за статуей, выполненной под антик. Почему-то больше всего на свете она сейчас боялась, что её увидят, найдут.
Её не увидели. Штольман прошёл совсем рядом, и она вцепилась взглядом в его руку, лежащую поверх руки Анны Мироновой. На пальце блеснул тонкий золотой ободок простенького обручального кольца.
Нина Аркадьевна проводила его взглядом, не в силах сделать ни единого движения, словно эта встреча отняла у неё способность двигаться.
Она совсем забыла, что не одна на этой парадной лестнице. Американец подошёл к ней, усмехаясь сквозь сигару, зажатую в зубах:
– А знаешь, красотка, почему Джек выбрал Энни?
Нина Аркадьевна смерила его презрительным взглядом.
– Пошёл к чёрту! – бросила она по-русски, плавно разворачиваясь к двери.
Гордо вздёрнутый подбородок, прямая спина, грациозная походка. Никто никогда не увидит, как плохо фрейлине Её Императорского Величества. Фрейлинам не бывает плохо. Потому что у фрейлин нет сердца. Да и слава богу!
*
С этого дня она жила, как приговорённый в ожидании казни.
Хорошо, что никто не мог её видеть. Муж отбыл в Бхаратпур вместе со Штольманом. Любовник был там же. В обществе Нина Аркадьевна бывать перестала. Её выдержки хватило бы, чтобы делать вид, будто ничего не происходит, но в глубине души она боялась снова повстречать американца. Вопрос, заданный им, сидел в голове, как гвоздь: «Почему Джек выбрал Энни?» Американец усмехался, будто знал на него ответ. Нина Аркадьевна не знала.
Ей всегда казалось, что превыше всего Якоб ценит свою свободу. Свободу и честь. Их роман – обжигающий, страстный и мимолётный, как искры, летящие из костра – был для обоих единственно возможным. А ведь было время, когда никакой Мироновой между ними не существовало. Но и тогда Нина не могла представить, как она вышла бы замуж за Штольмана, «была бы верная супруга и добродетельная мать». Это всё было не про них.
Разве Якоб с его гордостью мог добровольно сдаться в плен взбалмошной девчонке, не дающей себе труда разглядеть, когда делает ему больно? Разве это ему нравилось?
Получается, что нравилось! Что он хотел именно этого. Как такое вообще возможно – хотеть страданий?
Никогда ей не забыть, с каким лицом он сидел в трактире, где она нашла его, когда её отпустили из участка после убийства инженера. Она пришла туда с намерением вернуть контроль над ситуацией, запугать, быть может. Овладеть положением снова.
Всё, что она собиралась сделать и сказать, оказалось бессмысленно. Тот, кого она нашла, уже существовал вне всяких законов. Человек, которому больше ничего не может быть страшно. Страшно стало ей самой. Штольман, которого она увидела тогда, мог сотворить всё, что угодно. Мог пустить себе пулю в висок – и это было бы наименьшим несчастьем. А мог и вломиться к Разумовскому в дом, перестреляв всех, кого там встретит. Жан, конечно, был расторопнее, но мысль о том, что всё и навсегда может окончиться так нелепо, Нину напугала. Она кинулась к Мироновым.
Девчонка вышла к ней с высоко поднятой головой, надменно кривя губы. Она не плакала, но опухшее лицо и покрасневший нос выдавали её целиком. Нужно было во что бы то ни стало заставить её отменить отъезд, но вместо этого у Нежинской родилось сильнейшее желание Миронову ранить – в самое сердце.
«– Вы не должны уезжать!» – убедительно произнесла она.
«– Простите, а какое ВАМ до этого дело?» – резко спросила Миронова.
Кажется, плакать больше она не собиралась. Эта особа отличалась сильным характером. Но её слабость была очевидна.
«– Якоб мне обо всём рассказал…»
«– Ах, вот как! Передайте ему…»
«– Я ничего не стану ему передавать. Это бесполезно. Он сидит пьяный в трактире и размышляет, как свести счёты с жизнью, если вы его не простите».
И тут Миронова содрогнулась. Не от жалости – от отвращения. Преподнеся правду таким образом, Нина безошибочно унизила Штольмана в глазах влюблённой дурочки. Это ничего! Бедному Якобу хуже не станет. Зато эта девица никогда впредь не будет стоять между ними. А Якоб с его безответной любовью станет еще более уязвим.
И тогда он вернётся к ней.
Он не вернулся. Несколько торопливых свиданий не в счёт. Нина Аркадьевна прекрасно понимала, для чего он это делает. Он просто платил таким образом за безопасность своей драгоценной Мироновой. И Нина эту плату молча принимала. Кажется, тогда она начала его потихоньку ненавидеть.
Миронова Штольману так и не простила. Никогда больше она не относилась к нему с таким безмятежным доверием, какое стояло в её глазах, когда Нина увидела её впервые. Любовь Якоба превратилась для него в сплошную муку.
И всё же «Джек выбрал Энни». Почему? Зачем?
Разве не проще было ему с ней – принимающей всё, как есть? Рядом с ней он мог бы не мучиться в поисках ответов, как поступить, чтобы не быть ни в чём виноватым. Нина ничего от него не требовала. Миронова требовала, чтобы он был совершенством. Он – так далёкий от всякого совершенства и такой восхитительным именно этим!
И всё же сегодня он был с Анной. Это с ней он уехал на поиски проклятого рубина в Бхаратпур – бессмысленная затея, ведь рубин был в Калькутте. И Ральф поехал следом за ним. Нина знала, что это означает. Челси, как и прочие, поверил её рассказам о невероятных талантах Штольмана. Он собирался Якоба убить.
И вот теперь она ждала. Ждала, когда откроется дверь, и кто-то войдёт в неё. Кто это будет? Челси? И тогда это будет означать, что её жизнь безвозвратно кончена, что она должна будет погрузиться с головой в немыслимую грязь, из которой не будет спасения.
А ещё это будет означать, что Якоб погиб. Погиб чудовищной смертью, как и все прочие, кого Челси умертвил на пути к сокровищу.
А может быть, дверь откроется – и на пороге возникнет Штольман. Уже знающий всё и обо всём. Даже о том, что два года назад Нежинская приказала убить Миронову. И тогда пощады не будет!
Или он снова пощадит её, и Нина Аркадьевна должна будет опять выбирать и решать, как ей жить дальше? Эта возможность тоже пугала.
Девятая кошачья жизнь подходила к концу. Царапаться больше не было ни сил, ни желания.
*
Канонада под окнами вырвала Нину из оцепенения. Закат окрасил комнату в траурно-лиловые цвета, словно изливавшиеся из пурпурной глубины рубина, лежащего на скатерти. Нина Аркадьевна встала, подняла камень, завернула его в платок и спрятала за корсаж. Что бы ни происходило на улице, это имело отношение к ней и к этому камню. Наступал судный день. Ей оставалось только ждать.
Она подошла к окну, вглядываясь в мимолётные тропические сумерки, но на самом деле ничего не видя. Ей казалось, что она ко всему готова. Но когда позади застучали решительные шаги, её плечи дрогнули. Потом обернулась непринуждённо и грациозно, сохраняя очаровательную улыбку на губах.
В комнату вошёл Штольман. За ним угадывался кто-то ещё, но в полутьме он не был виден отчётливо.
Итак, значит Штольман!
– Здравствуй, Якоб! Рада тебя видеть!
Он ничего не ответил. Грубый фараон не утруждал себя общепринятой вежливостью. Он просто стоял в дверях, дыша тяжело и шумно, словно после быстрого бега. Или просто сдерживал ярость? В сумерках не видно было лица. Нина подошла к столу и неторопливо зажгла свечи.
Потом подняла глаза и посмотрела на него с кокетливой улыбкой. Один бог ведает, чего ей стоила эта улыбка.
Штольман был небрит и страшен. Никогда еще она не видела его таким. Лицо в ссадинах, сюртук испачкан и порван на плече. Прежде Якоб даже в самых немыслимых обстоятельствах всегда выглядел с иголочки.
– Хочешь чаю? Или, может, шампанского – за встречу?
Она должна была бояться. По затянувшемуся молчанию, по тяжёлому дыханию, вздымавшему грудь, она понимала, что к ней явился судья, возможно, даже палач. Но она никогда не боялась Штольмана.
– Нина Аркадьевна, где рубин?
Он почти овладел своим голосом. Вот только голос звучал резко и холодно.
Нина изумлённо покачала головой:
– После двух лет, когда я считала тебя мёртвым, ты пришёл сюда за этим? Тебе нечего больше мне сказать?
Левое веко дрогнуло, но больше ничто в ледяном лице не выдало волнения.
– Отвечайте!
– Почему Я должна это знать? – Нина презрительно скривила губы.
– Потому что ваш любовник сдал вас с потрохами. Вашему мужу. Полковник Робинсон велел передать, что если вы не уберётесь до его возвращения, то вас будут судить. Так где рубин, Нина Аркадьевна?
Нина поняла, что притворяться бесполезно. Что ж, она сама втянула в эту историю лучшего сыщика на свете. Чему теперь удивляться?
Он расценил её молчание по-своему:
– Выбираете, что попросить у камня: скоротечную лихорадку или злокачественную опухоль?
Ни время, ни обстоятельства не могли отнять у него этой невыносимой насмешливости.
Нина презрительно усмехнулась:
– Ты же знаешь, что я не верю!
Знакомая колючая улыбка на мгновение раздвинула губы:
– Я тоже не верю. Итак!
Дальше тянуть было бессмысленно. Нежинская вынула камень из-за корсажа и, развернув платок, положила рубин на стол. Штольман сделал шаг, несколько мгновений вглядывался в пурпурную глубину камня, потом решительно завернул его, пряча в карман.
И в этот миг Нина поймала его руку. Не могла она дать ему уйти, не коснувшись этой руки. Тогда, две недели назад, когда было принято решение о карательной экспедиции, а Челси принёс ей проклятый камень, Нина Аркадьевна перехватила Штольмана на выходе из местного полицейского управления. Единственное, что она успела ему сказать: «Якоб, я прошу тебя, не берись за это дело!» Но коснуться не успела. Кругом были люди.
Сейчас рядом не было никого. Даже если и был, это больше не имело значения. Значение имела только эта теплая рука, которую она сжимала, лишь теперь убедившись окончательно, что он жив.
В полуосознанном порыве она коснулась губами его пальцев. Эта красивая, безупречной формы рука столько раз ласкала её тело. Сейчас костяшки пальцев были опухшими и сбитыми в кровь, словно у какого-нибудь матроса-забулдыги. Но пальцы на мгновение сжали её руку.
Этот мимолётный отклик словно прорвал плотину, и весь страх и отчаянье, которые она так долго копила в себе, вырвались наружу. Нина обхватила руками шею Штольмана и горячо зашептала сквозь слёзы:
– Яков, спаси меня! Умоляю! Ты можешь!
Тёплые руки легли ей на плечи, рождая надежду, что не всё ещё потеряно.
– Давай уедем отсюда! Просто уедем – ты и я. Оставим этот камень, бог с ним!..
Она почувствовала, как под её ладонями его мускулы деревенеют. А потом он отстранился. Лицо было неподвижным, как у статуи. Только веко снова едва заметно дрогнуло.
– Спаси меня!
– Нина Аркадьевна, вам никогда не приходило в голову что-то сделать для спасения самой?
– Когда-то ты обещал мне помощь!
– Ровно то же предлагаю сейчас. Уезжайте!
– И это всё, что ты можешь мне сказать, вернувшись из мёртвых?
Её фраза остановила Штольмана в дверях. Он медленно обернулся, придавив её тяжёлой усмешкой:
– Интересно, сколько было заплачено Лассалю, чтобы я из мёртвых не вернулся?
Нина всплеснула руками:
– Якоб, нет! Я никогда не отдавала ему такого приказа. Я не хотела, чтобы ты умер!
– Нина Аркадьевна, вы когда-нибудь определитесь со своими желаниями?
– Да!
Бровь так знакомо иронически вскинулась в ожидании ответа.
– Я хочу, чтобы ты был со мной!
Штольман устало вздохнул:
– Вы, как всегда, забыли осведомиться о моих желаниях.
– Якоб, я люблю тебя!
Но он только покачал головой, не оборачиваясь, и вышел прочь.
Он никогда не вернётся!
Нина Аркадьевна бессильно опустилась на стул. По лицу текли беззвучные слёзы, но это уже не имело значения. Никто их не увидит…
– Что, малышка, неприятно, когда болит у тебя самой и по-настоящему?
