Текст книги "Роль «зрелой женщины»"
Автор книги: Астра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
– Люся! – придержал ее муж.
Она затихла, но не надолго.
– То же и за дочерью надо, – она обняла дочку и поцеловала ее.
Клим молчал. Ему захотелось вновь залечь на верхнюю полку, думать, переживать удивительный сон, но постели были скатаны, белье сдано, поезд мчался по Подмосковью, мимо платформ дальних пригородных поездов. За окном разворачивались холмистые равнины, поля, дачные поселки. Скоро, скоро и та Москва, и та неизвестность станут превращаться в действительность. Вот о чем хотелось думать.
Соседка уже не скрывала своего гневно-разоблачительного торжества.
– Чуднó! – она скрестила на груди руки. – Жена-то ваша, поди, весь век только и ждала мужа с моря, только и ждала, смотрела вдаль.
– Как водится.
Клим смотрел на нее отдалено, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.
– И дождалась награды, бедная женщина! Ух, моя бы воля…
– Люся! – прикрикнул муж.
Она замолчала.
Клим спокойно опустил руку ребром ладони на стол.
– Все верно, но тут иной случай. И достаточно. Всем ясно?
Смирнова с дочерью возмущенно проследовали в коридор.
Клим сосредоточился. Что-то, что-то… Но тут оживился сам хозяин, скромный, с пролысиной, человек, похожий на бухгалтера.
– А вообще-то, как говорится, не боязно тебе? – проговорил он. – Одному-то не страшно? Ведь один, один!
Клим понял его, но отмахнулся. Не до того.
– Посмотрю.
– Под этим делом не начудишь чего? – еще определеннее сказал сосед и щелкнул себя по горлу.
– Не волнуйся.
Клим кивком дал понять, что понял его. Нечто уже приковало его внимание. Знак. Нечто стало обретать силу уверенности.
Сосед же разговорился.
– Я тебе честно скажу, когда супруги дома нет, я, как говорится, сам не свой. Однажды сбежал от нее в дом отдыха, давно еще, по молодости. И не смог. Боюсь одиночества, не ручаюсь за себя. Недавно остался один на даче, красота вроде, работы много, а…
Но Клим не слушал его. Знакомое пересыпание стальных опилок насторожило его, он привстал, осматриваясь по сторонам.
– Что происходит?
– Где? – сосед тоже оглянулся.
– Здесь, сейчас. Что? С кем? Успеть, скорее, скорее, – поезд грохотал по мосту, внизу голубела широкая вода, вдали показалась старая колокольня. Клим заметался. – Поезд! Остановите поезд! Где стоп-кран? Где связь с машинистом?
Распахнув дверь купе, он рванулся по коридору. Люди в растерянности расступились перед его напором.
– Остановите поезд! Срочно! Остановите поезд! – и помчался в конец коридора к стоп-крану.
Но тут соседка с истошным криком намертво схватилась за него.
– Держите его! Люди! Спасите! Я его знаю! Сюда, сюда!
Ей удалось замедлить его стремление, на крик сбежались со всех купе, навалились, подмяли и чуть не раздавили упавшего под телами Клима. Колеса грохотали по мосту, мелькали арочные опоры, мальчишка-кавказец в общей суматохе вскочил было поверх всех, и только босс невозмутимо смотрел от своей двери.
– Помогите, – хрипел Клим из-под груды тел, – хоть кто-нибудь помогите же!
Этот зов ушел в пространство, в высокое небо. Там возникли два блика, два узких света и заскользили вниз, туда, где сидела, не помня себя, Ирина. Ветер трепал ее волосы, платье, разносил аромат ананаса из сумки.
– … Хочешь уйти? – внушал один из лучей, и вся ее боль стихла, стало легко и покойно. – Хочешь? Мгновенно, взлететь и лететь, легко, свободно… Хочешь? – звук шел изнутри нее, и свежая прохлада уже овевала щеки.
Она слушала его как освобождение и готова была следовать ему, когда возникло что-то иное, как бы из глубин ее существа.
– «Жить, жить, жить», – послышалось ей.
А поезд уже набегал с моста, и машинист жал на все гудки, рев сотрясал окрестности. Бесполезно… Эта женщина на рельсах ничего не слышит!
«Жить, жить, жить», – и вдруг она увидела свою дочь, Киску, повзрослевшую, с ребенком на руках, на фоне незнакомой стены с двумя яркими тарелочками.
– Жить! – вскрикнула Ирина.
Сознание вспыхнуло. Под налетающим свистом и воем, вскинув руки, она покатилась вниз с насыпи в бурьян. Машинист высунул голову, свирепо крича ей что-то, с облегчением глядя на кувыркания тетки вниз по склону.
Еще не скрылись последние огни состава, как в бурьяне под косогором началась очистительная истерика Ирины. Она рыдала так отчаянно, что даже вороны не выдерживали, взлетали и вновь опускались на край колокольни. Наконец, она села. Поезд давно скрылся, и только зрачок семафора краснел издали. Потирая ушибленную ногу, она поднялась. Постояла, глубоко дыша, с удивлением осматриваясь вокруг новыми глазами.
– Мама! Я справилась, мама! Я жива!
Летний день вершился в тишине и светости. Возле нее на белое бревно села бабочка, медленно раскрывая и закрывая шоколадные крылья с голубым кружком. Глубокое спокойствие омывало сердце.
Пассажиры настороженно следили за Климом.
– Может, милицию позвать? Не похож на пьяного-то. В тельняшке. Эй, моряк, не шути так. А почему поезд ревел, как на пожаре?
Двери купе загремели, люди ушли готовиться к окончанию путешествия, которое чуть не омрачилось странным происшествием. Видя, что Клим больше не рвется, расступились и остальные, самые осторожные. Тяжело дыша, он полусидел поперек коридора. Ворот рубашки его был надорван, на щеке багровела ссадина. Соседка, гордая тем, что спасла весь вагон, возвышалась над ним насмешливой горой.
– Ты буйный. Тебя жена выгнала. Бродяга. Ишь, учудил!
Но в голосе ее не было прежней твердости, и вообще весь ее пыл как-то угас. Потому что лицо его было светло и спокойно. Глаза смотрели перед собой, и в них было нечто такое, что мальчишка-южанин, заглянув в них, изумленно оглянулся на босса.
– Э-э… кто это, э?!
И тяжелый налитый босс, весь в черной шерсти, легко откачнулся от косяка своего купе, сделал два пружинящих шага, протянул руку Климу, легко поднял и даже отряхнул пару раз от пыли.
– Вставай, дорогой. Отдохни.
Клим поразился, как изменилась Москва с тех пор, как он был в ней лет девять назад. Теперь она мало отличалась от европейских городов, лишь уличной рекламы казалось не в пример больше. Управление Северного речного порта находилось на Химкинском водохранилище. Над пятиэтажным зданием, разделенным на две половины полувинтовыми лестницами, развевался флаг речного флота, а внизу лежали два настоящих морских якоря. Речники берегут свою славу, но втайне склоняются перед морским флотом. Созвонившись с вахты, он поднялся на третий этаж. Седой дородный человек в черной форме с золотыми начищенными пуговицами и якорями, пролистал его документы и откинулся в тяжко скрипнувшем кожаном кресле.
– Старпом дальнего плавания, морской волк, и к нам простым крановщиком? Что за финт? С такой характеристикой мы сразу предложим…
– Не надо, – отклонил Клим. – Я хочу окончить курсы крановщиков и через две недели сесть на портовый кран.
– Тогда уж и на грейдер тоже.
– Можно.
Кадровик снял очки и всмотрелся пристальнее. Перед ним сидел решительного вида человек, повидавший, судя по лицу, много чего за семнадцать лет плавания, с ясным прямым взглядом, твердым подбородком и свежей ссадиной на щеке. Сидел он прямо, без напряжения, словно бы знал, что все его предложения будут приняты. Вот они какие там, в море! Давненько не видал старик таких молодцов!
– Хорошо, Ковалев, – отдуваясь в седые усы, сказал он. – Будешь, кем наметил. Ведь оно не зря делается, правда? И ты человек не прост, а себе на уме.
Клим кивнул.
– Ну-ну, – кадровик повернул к себе настольный вентилятор. – Люди на разгрузку требуются всегда, а в середине навигации особенно. Как у тебя с жильем?
– Никак. Я всего два часа как с поезда.
– Родные в Москве имеются?
– Никак нет.
Речник помолчал, отдуваясь, потом поднял на Клима светло-голубые глаза.
– Значит так. Вижу, ты птица стреляная и просто так ничего не делаешь. Вижу также, что намерения у тебя твердые и ты не сбежишь от нас обратно. Что-то повернулось в твоей жизни.
Клим улыбнулся. Вот кто стреляный воробей-то, настоящий речной волк, вот кто видит человека насквозь.
– Не бойся, я не гадалка, – запыхтел тот. – Слушай внимательно. В нашем ведомственном доме, вон, через шоссе, десятиэтажном, белого кирпича, есть две квартирки. Одну, из двух комнат, мы дадим тебе, да и пропишем поскорее, пока не сняли с баланса. Ясно? Вот тебе направление на курсы и распоряжение в наше домоуправление. Все.
– Благодарю, – серьезно ответил Клим.
– Устраивайся, – кадровик грузно приподнялся и пожал ему руку. – Рад был познакомиться.
Прошло две недели. Они были заполнены учебой на курсах, среди молодых ребят, которые сходу обозвали Клима дядя, но быстро прониклись уважением и стали называть по имени. Уважение не завоевывается, оно возникает как ответная волна. Клим уселся в жесткое кресло портового крана и принялся разгружать ящики с ранними помидорами, фруктами, арбузами, которые доставляются водным путем из астраханских и волгоградских областей, или парился в кабинке грейдера, что двумя челюстями подхватывает гравий и песок с длинных барж и выносит далеко на береговую насыпь. Это был строительный материал для московских комбинатов, за ним выстраивался длинный хвост грузовых машин. Он обедал в столовой, «не употреблял», был ровен, не говорлив, и никому не приходило в голову исповедоваться ему или лезть в душу с расспросами. В квартире обживаться было проще. После ремонта она засверкала чистотой, как каюта, появились занавески, мебель, кухонная утварь. Клим обставился с расчетом на приезд сына. На стену наклеил картину-обои с изображением стройного парусника, идущего по волне, постелил на пол широкий, во всю свою комнату, кусок светло-зеленого, с листочками, ковролина, чтобы делать силовую гимнастику, в комнату сына купил ковер.
И стал жить в ожидании знаков, которые направит ему судьба.
Но все было тихо, за исключением местного переполоха, который произвело его появление.
В его холл выходили двери еще двух квартир. Одна из них была глухо закрыта, и смутные слухи о художнике-пьянице, находящимся на излечении, окружали ее тайной. Зато в третьей квартире… О, в третьей квартире проживало белокурое румяное существо, приятное во всех отношениях. Даже через общую капитальную стенку проникало обаяние Любочки, томление молодого тела, вздыхающего на кружевных пуховиках и подушках! Жила она одна, уверяя, что была когда-то замужем, работала в портовом жилуправлении, с домовыми книгами, где было расписано кто и с кем проживает в этом большом портовом доме.
Двор уже знал, что Клим старпом дальнего плавания, что поселился и прописался один, и почему-то оставил семью. Не пил, со всеми здоровался. Следовательно….
– Люба, не теряйся, Люба, берись, – наперебой советовали со скамеек. – Он уже купил письменный стол и пылесос. Денежный непьющий мужик.
Люба вздыхала. Она была прекрасная хозяйка, готовая к семейной жизни всеми клеточками своего существа, но как, как это сделать?
– Хорошая девка, да невезучая, – судачили на скамейках, – стоящего мужика никак не отыщет.
– Пьют все нынче, поэтому. Был Гришка, да тоже пил по-черному, художник несчастный. А ведь могла быть пара. Эй, Любочка! Поди, дорогая, постой возле нас. Ну, что, все не решаешься? Смотри, прозеваешь. Такого мужика уведут из-под носа.
– Да кто ж уведет-то? Такой упорный, даже не смотрит.
– Найдется какая-никакая, вокруг пальца обведет, будешь локотки кусать. Берись, Люба. Сам спасибо скажет.
– Вы так думаете?
И Люба начала охоту по все правилам, надеясь на счастливый случай да на свою удачу. Частенько в лифте он встречал ее, хорошенькую блондинку то с рыжим котом на руках, то она сама звонила в дверь, чтобы посмотреть с его балкона, где гуляет ее Рыжик. Для этого случая на ней струился блестящий халат, облегая роскошные формы; ее маленькие ножки прятались в бархатные домашние босоножки, оставляя розовые пятки. Но все впустую. И все же случай выпал. Как-то раз она пулей слетела с пятого этажа, увидев в окно Клима, несшего в руках свежую горбушу, свисавшую мокрым хвостом из оберточной бумаги.
Они столкнулись в дверях.
– Не подскажете, как поджарить это великолепие? – спросил он, смущенно улыбаясь.
У нее захолонуло сердце. Вот она, судьба. Смелей, Любаша!
– Нужна мука, соль, масло… – Любочка смотрела ему в глаза, минута решала все. – Знаете, легче сделать, чем рассказывать, – и ухватила рыбину из его рук.
Он молча усмехнулся.
Ах, как она старалась! В своей уютной кухне она поджарила рыбу, отдельно позолотила в масле лук, отдельно положила на тарелочки зелень и молодой картофель. Переоделась. Перевела дух.
Он пришел с бутылкой сухого вина. Они ужинали на безукоризненно-белой скатерти, пили из ее хрусталя в окружении ее ковров и цветов.
Всем хороша Любочка! Что за хозяйка! А что за квартира у нее! Балкон весь в цветах, точно райский сад. Право же, куда они смотрят, положительные непьющие мужчины? Они легли на крахмальные простыни. Он приласкал ее белое тело, такое податливое, отзывчивое.
… Она играла, как могла, в искушенную женщину. Пусть, ну пусть ему будет хорошо с нею! Уже заполночь, напившись чаю, они вновь легли, пусть, ну пусть ему будет хорошо с ней!
Потом разговорились. И он вдруг сказал.
– Ты не обидишься на мои слова?
– Какие? – сердечко ее захолонуло.
– Ты никогда не была замужем, как уверяешь.
– Была, – пролепетала она.
– Нет, милая. Ты стараешься, не понимая. Ничего, это поправимо, – он усмехнулся.
– «Вот мне и сказали!» – горьким бабьем воем завыло ее сердце.
– Научишься. Наука нехитрая, – он хлопнул ее по теплой попке.
– Нет уж, – она вскочила и завернулась в блестящий халат, – не понравилась и не надо!
Дело началось обыденно и закончилось так же.
Уже не раз, возвращаясь домой, Клим видел соседа, сидевшего на коврике у дверей своей квартиры. Похоже было, что Гриша так и спал здесь, среди дверей других квартир, на красно-белых кафельных шашечках. Лечебное учреждение, где его подлечивали, закрылось из-за скудного финансирования, и Гриша вернулся в пустую квартиру.
– Не надоело? – наконец, остановился Клим.
– Не твое дело, – буркнул сосед.
Клим закурил, присел на корточки, протянул пачку, мол, угощайся. Тот взял.
– Не могу один жить, – доверчиво проговорил он, затягиваясь.
– Поживи у меня.
– Спасибо. Не стоит. Вот заходи, посмотришь. У меня все есть для работы, и заказы есть, да только я боюсь один.
Они вошли. Хорошая квартира напоминала о лучших временах, когда живы были мать и отец. Жилье получал отец, то ли он плавал на теплоходе, то ли служил в Управлении, но спился. Не удержался и сынок. У бедной матери не выдержало сердце, ее похоронили соседи, пока сын был на лечении. Вернуться в такую квартиру… любой сбежит. Женщина, женщина нужна была ему, женщина, основа жизни. В квартире было много книг, светлое место у окна занимал стол, на нем лежал граверный камень, стояли баночки с красками, кисти. Везде была пыль и запустение.
– Давай-ка уберем твою каюту, вымоем, ототрем до глянца, оно повеселее будет. Берись за швабру, за тряпки и щетки. Потом примешь ванну, я тебе спинку потру до скрипа, а после баньки поедим жареного мяса. С вишневым соком, идет?
Они подружились. Прежних его дружков Клим отшил подальше, затем разобрался с его заказчиками, с теми, что норовили расплатиться стаканом водки, а не деньгами. Вместе они много ходили пешком, в парке между прудами.
– Смотри, Клим, утка нырнула. Сколько она пробудет под водой?
– Считай по пульсу.
– Тридцать ударов. Почти полминуты.
Клим читал его книги, узнавал об искусстве, они посещали музеи, Клим слушал рассуждения о светотени, о том, как бредущие своими тропами созидатели находят или не находят свою звезду. Или рассказывал Клим. О море, о дальних странах, о женщинах с далеких островов, рассказывал интересно, сидя в кресле под плывущим парусником. Клим следил за тем, чтобы и капли спиртного не попадало Грише, но тот и сам чувствовал, что если дрогнет, схватится за стакан, то полетит вниз, вниз, уже без всяких надежд. Как много значит в жизни дружеское плечо!
А вскоре, как и обещал, приехал Шурка, Шук, красивый тренированный юноша. Он решил поступать в Академию питания. Клим так и присел, когда услышал этот выбор. Ну, в Физтех, в МАИ, в Университет, хотя все это непросто. Но Академия питания?
– Эй, парень, ты в своем уме? Что тебе делать в поварском колпаке? Разве мало достойных институтов в столице?
Шук снисходительно смотрел на отца.
– Ты, батя, бравый моряк, но не знаешь, что в скором будущем люди станут здоровее и долголетнее не за счет лекарств, а за счет питания, витаминов, пищевых добавок и прочего. Каждый будет знать свой организм, как пять пальцев, и то, чтó ему следует выбрать из тысяч видов продуктов – свежих, подобранных именно для него, и лишь слегка обработанных. Меня интересует биохимия и процессы внутри человека, энергетические обмены и возможности человеческого организма, как представителя космической земной цивилизации.
Клим пожал парню руку и пожелал успеха.
У Гриши пошла резьба гравюры, его где-то приветили, взяли на работу. Клим, конечно, съездил туда, увидел опасность все того же свойства и круто поговорил с ребятами. Это произвело впечатление.
– Не беспокойся, отец, – сказали ему. – Мы его побережем.
Трое мужчин жили сосредоточенно и словно приближались каждый к своему рубежу.
И во дворе дома шла своя жизнь. Играли дети, беседовали, покачивая коляски, молодые мамаши, на скамеечках обсуждали новости старушки. И Люба-Любовь с сумкой в руке была во дворе, остановилась поболтать с подружкой. Из подъезда показался Гриша – стройный, артистичный, кудрявый и ясный. К нему уже привыкли, к такому, радовались за него и вновь поглядывали на Любу, вечную невесту этого дома.
– Привет старожилам, – подмигнул он бабулькам, и те разом загалдели.
– Гришенька, сокол ясный, какой хороший стал! Ровно в мать. Постой с нами!
– Некогда, уважаемые, – он коснулся сердца и продолжил путь.
– Здравствуй, Любовь! – мягко сказал ей, коснулся руки, и она не нашлась, как ответить. – «Помнишь ли дни золотые-любовные, прелесть объятий в ночи голубой?» – пропел он, подмигнул и помчался дальше, а Любаша вспыхнула и зарозовелась белым лицом.
С некоторых пор в почтовом ящике она находила то букетик ромашек, то васильки, то шоколадку.
А он был уже далеко, нес в папке готовые свежие гравюры тончайшего, почти прозрачного, письма, слегка оживленные акварелью. Минуя стайку разноцветных колясок, он развел руками и улыбнулся всем сразу.
– Эх, девчонки, как же хорошо на вас смотреть!
Они засмеялись.
– И не говори, Гриша! Мы сами себе завидуем!
– Счастья вам! Здоровьичка голопузикам!
– Тебе удачи, Гриша!
А он уже мчался к метро, легкий, кудрявый, слегка задумчивый, отрешенный, как настоящий художник.
Зато Шук сегодня был хмур и резок.
– Папа, скажи честно, справедливость есть?
– Что случилось, сын?
Клим забежал с работы и разогревал для обоих флотский борщ.
– Честно скажи – есть или нет?
– Есть.
– Есть?
– Есть.
Шук перевел дух. Брови его разошлись.
– Не виляешь, батя. Верю тебе. Ну, а смысл жизни есть?
– Нет.
– Нет?
– Жизнь шире любого смысла. Это сложный вопрос, Шук. И похоже, что ответы на него в каждом возрасте иные.
– Ладно. Понял.
– Что случилось, сын?
Парень поднялся из-за письменного стола, на котором веером были разложены учебники.
– Да ничего не случилось.
– А все же?
Шук посмотрел на отца горестным взглядом.
– Говорят, на экзаменах нарочно сыпать будут, чтобы деньги выжать. Если так, то школьных учебников мне не хватит, надо знать на уровне хотя бы второго курса. Все, я пошел, мне в библиотеку нужно. Ваша старомодная справедливость давно пробуксовывает, как колеса на болоте.
– На болоте?
– Да, да. Вокруг такое творится, я не представлял, пока в Москву не приехал. Ты отстал от жизни на своих кораблях. Сейчас все вокруг покупается и продается. Все, все, все!
Шук кричал, руки его подрагивали. Клим спокойно опустился в кресло. Была суббота, но он работал. В порту не хватало рабочих рук, и шестидневная рабочая неделя стала нормой.
– Справедливость справедливости рознь, – сказал он, глядя на сына. – Образование всегда стоило дорого, мы только не знали об этом. Сколько нужно денег? Заплати и не думай об этом. Когда начнешь работать, тогда и разберешься. Не время сейчас лезть напролом и качать права, ничего не сделав в этой жизни.
Шурка собрал сумку с конспектами. Сейчас он был вспыльчив, как порох. Объяснение отца его не удовлетворило. Волновали грядущие экзамены, учеба в столичном ВУЗе. Как ни смотри, а он был провинциалом, хотя и с широким размахом в душе.
Пока сын готовился и сдавал свои экзамены, Клим и Гриша уходили гулять по окрестностям. После работы и по воскресеньям, когда в порту, подняв стрелы, застывали портовые краны, они, пользуясь хорошей погодой, а иной раз и в дождичек, предавались размышлениям – чисто мужское занятие.
Однажды они обошли водохранилище по дальней плотине, ведущей к судоходному каналу, к шлюзам, опускающим суда к Москве-реке и дальше, к Беломорканалу. Отсюда Химкинский речной вокзал на другом берегу казался хрупкой игрушкой, отделенной от них синей ширью водохранилища. Дул ветерок, к широким гранитным плитам дамбы бежали прозрачные волны, пронизанные зелеными лучами, и веселый плеск воды необычайно украшал тишину. Друзья стояли на обочине шоссе, пролегавшем по гребню плотины, вдоль которого по обеим сторонам белели низкие столбики. Покато и шершаво уходил в воду правый бок плотины, вглубь, вглубь, без дна, которое было, очевидно, так же низко, как глубочайший овраг слева, по другому боку плотины, выложенному такими же грубыми гранитами, давно поросшими травой и кустарником. Чуть дальше высились украшенные скульптурами сооружения судоходного канала, столь же прочного, сработанного на века, в сером граните. По нему к шлюзам тянулись вереницы речных судов.
– Когда это было построено? – тревожно оглянулся Гриша. – Тогда, что ли?
– Да, в тридцать седьмом, – негромко отозвался Клим.
– А это для кого беседка? – Гриша кивнул на белые ротонды, красовавшиеся по обоим концам плотины. – Для часовых, что ли?
– Похоже. Для охраны, да.
– У них и прорабы, и проектировщики, даже архитекторы и художники были заключенными. В откосах и хоронили, я слышал.
Клим молчал. Помаргивая, Гриша смотрел вдаль над оврагом и еще дальше, на широкую пойму далеко внизу, по которой блестела извивами синяя Москва-река.
– А ведь их глаза тоже видели эту красоту. Лес, овраг, дальнюю пойму. Как происходит, когда один человек может скрутить миллионы людей? Я раб, пока не пойму этого.
– Это крутая работа, Гриша. Попробуй-ка уразуметь, чтó в человеке готово к подчинению и зачем ему это надо?
– Ты уже понял?
– Отчасти. По себе.
Так и шли дни за днями и ничего, казалось, не происходило в жизни Клима. Лишь внутренняя сила, спокойная, словно литая, наполняла его, не тревожа вопросами ни о смысле жизни, ни о назначении его на земле. Ни прошлой растерянности, ни скуки – ничего. Он работал, уставал, жил, как все, и все же знал, что все это не просто так.
Шук стал студентом и на радостях укатил домой, на север, а когда вернулся, уже желтели деревья, накатывала осень.
Хорошие дела начались и у Любаши с Гришей.
– А что, Люба, Гришка-то ноне совсем другой стал, – подсказывали соседки. – Выправился, зарабатывает. Моряк человека из него сделал. Не теряйся, Люба, Гришка сам к тебе идет.
Он и шел. И стала любина квартира ему жилым домом, а своя – рабочей мастерской.
Фестиваль российских фильмов и в самом деле начался с картины «Школьные лестницы», той самой, где играла Ирина. Премьера происходила в большом кино-концертном зале. Перед показом была запущена по телевидению богатая реклама, протрубившая о новых достижениях отечественного кинематографа, мол: «Всем, всем, всем! Ты поддержал российские кино? Ты взял билеты на первый просмотр? Все в кинозал!»
И народ повалил. О, реклама! О, желание сказки!
Уже прошла церемония открытия и начался фильм, собравший полный зал. Все шло хорошо, раздавались то аплодисменты, то хохот, то наступала тишина, именно там, где надо.
Артисты и все участники картины собрались в боковой зале, с окнами, сверху донизу закрытыми сборчатыми шелковыми занавесями, отогнув которые можно было увидеть мокрый асфальт и летящие последние листья.
Никто бы не узнал в Ирине, мягко-стройной блондинке в длинном синем бархатном платье, браслетах и узорных туфельках суховатую учительницу химии с мышиными хвостиками на затылке. Учительница получилась на славу, так неожиданно вдруг сверкал ее взор из под седоватой челки, так угадывалось ее женское прошлое и не остывший темперамент; сценаристу пришлось даже дописать кое-что для такой химички. Держа в руке бокал шампанского и прислушиваясь к звукам фильма, доносившимся из зала, Ирина пробиралась на цыпочках к Анастасии, которая крепко стояла в кругу кинодельцов и вела коммерческие переговоры. Они давно не встречались, с тех самых пор, как фильм был отснят и велся его монтаж.
Вдруг, словно из-под земли, перед ней появился Виталий. Он был по-прежнему статен и спортивен, но красота его словно пожухла, на лице читалось беспокойство.
– Привет! – произнес он беззаботно, глядя на нее остро и внимательно: как она? готова ли служить ему? Он не вспоминал о ней с того вечера, но, прочитав на афише ее имя, пришел в надежде на авось: вдруг получится?
– Здравствуй, – удивленный взмах умело подкрашенных ресниц и учтивый наклон прически был ему ответом.
– Как жизнь? – бойко продолжал он, оглядываясь. – Как жизнь-то, спрашиваю?
– Жизнь… – протянула она со значением. – Это философский вопрос, – и подняла указательный палец.
И Виталий сломался. Он даже согнулся в спине! Она услышала жалобный стон о том, как ему плохо, как ничего не получается, как его унижают и смеются над ним; и как он искал ее, потому что только она в целом свете, единственная из единственных, понимает его. А ей, мгновенно и мельком, подумалось о том, что этот человек едва не лишил ее жизни, и как следует быть осторожной в своих отчаяниях, навеянных неудачами, которые, может быть, только кажутся таковыми, а на самом деле возносят тебя на ступеньку выше той, где ты стояла до встречи с так называемой «неудачей».
– Ты ослепительна, – проговорил Виталий и вдруг зашептал. – Возьми меня к себе. Я так устал, я больше не могу. Тебе ведь нужен молодой мужчина.
Нелегко было слушать это.
– Je regrett, – ответила она по-французски. – Я сожалею.
И ушла, постукивая узорными каблучками. Понуро, с кислой улыбкой поплелся прочь и он.
Только двое во всем зале увидели и восприняла происшедшее. Первой была, конечно же, Анастасия. О-о, она увидела несравненно больше. Что ее подруга приняла бой и с честью вышла из поединка, утвердилась в чем-то своей душе, это само собой, но не только, не только! На ее глазах Костя Земсков, тот самый, что в упор не видел Ирину, вдруг застыл на месте с бокалом в руках, потом поставил, не глядя, на столик и заходил, забегал, как гончий пес, кругами по зале, откидывая назад длинные светлые волосы. Ближе, ближе, разглядывая ее лицо, ее походку, каждую складочку на бархатном платье.
«Ага, – возликовала Анастасия. – Наша взяла!»
И дальше она увидела, как Костя, такой модный и знаменитый режиссер, взял под локоток Ирину и отвел в дальний угол к самому крайнему окну. Склонив головку, Ирина слушала и подымала брови, как бы удивляясь повороту беседы. «Да, – улыбнулась она в конце его страстного монолога, – Да, я согласна». И приподняв слегка край длинного василькового бархата, удалилась и от него.
– Что? Получилось? Ага! – подкатилась к ней подруга. – Ура!
– Ш-ш-ш, Настенька, тихо, тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. На главную роль позвал. Говорил, что все наизусть знает, а вот концовку никак не найдет, даже помощи попросил, как у «зрелой женщины»…
Они обнялись.
– Бросай все и сотвори нам женщину на изломе жизни!
– Ничего не брошу, радость моя, – засмеялась Ирина, – творчество – не заменитель жизни, оно тоже внутри нее.
На сцену перед погасшим экраном они вышли все вместе. Зал шумел, аплодировал. Успех получился полный, значительный. Не впервые Ирина выходила вот так на сцену. Но сейчас… что-то происходило. В зале кто-то присутствовал, кто-то, значительный только для нее. Мягкое излучение шло слева, из партера.
«Клим»– прозвучало в ней.
В ту же минуту это мягкое излучение преобразовалось в мужчину. Он поднялся из ряда слева и направился к сцене. Он встал у подмостков, возле лесенки. Свой сон – сцену, и на сцене – ее, таинственную, в синем – он видел сейчас наяву.
«Ирина» – услышал он.
Едва закончилась торжество, Ирина спустилась в партер. Клим подал ей руку. Они смотрели друг на друга.
– Где-то я тебя встречал, – припоминая, сказал Клим. Грохот вагонов отдаленно прогремел где-то вдали.
Ирина улыбнулась.
– Нет, нет, это невозможно, – и провела пальцами по его ладони. – Ты кто?
– Грузчик.
– А в душе?
– Путник. Где, где я тебя встречал?
У всех на виду он подхватил ее на руки и понес к выходу. Ее руки в кольцах и браслетах обняли его шею.
– Нет, это не первая встреча. Где-то я тебя видел.
– Во сне, – улыбнулась она.
– Не только, не только.
Он опустил ее на пол.
– Ирина?
– Да. Клим?
– Да.
– Наконец-то.
Костя Земсков изумленно смотрел на них. Непосредственный и порывистый, он в толчее оказался возле них.
– Ребята! Ирина! С ума сойти! Какие у вас лица! В жизни не видел! Кто вы друг другу?
– Кто? – взглянула Ирина.
– Две половинки, – ответил Клим. – Нет. Одно целое.
– Давно вы встретились?
– Сию минуту.
Костя присвиснул, промахнул рукой по волосам.
– С ума сойти. Я вас люблю. Вот она, моя развязка!
…Уже сыпался снежок и льдом затягивало акваторию водохранилища. Навигация заканчивалась. Крановщиков ожидал долгий отпуск.
– Ковалева к начальнику Управления, – донеслось по громкой связи, которая была везде: в мехмастерских, в грейдерной, в столовой.
Клим прошел мимо двух морских якорей и появился в приемной начальника.
– Проходите, пожалуйста, – пригласила секретарь.
Он вошел в кабинет.
– Привет, Клим! – начальник порта протянул ему руку. – Рад видеть в добром здравии. Не надоело дурака валять?
Клим прищурил смеющиеся глаза.
– Допустим. И что?
– Большие дела начинаем с открытием весенней навигации, – проговорил тот. – Прямые перевозки. Проводка морских сухогрузов из Балтики в Москву. Сечешь?
Клим кивнул.
– Высокий класс.
– Берись?
– Пожалуй.
– С Богом!
В тот же день он получил узкий, в одно окно кабинет. Из окна видно было широкое водохранилище, судоходный канал, дальние шлюзы и низкая пойма, уже побелевшая от снега. В тот же день провел совещание, пригласил механиков, капитана рейда. Просидели долго. На нем снова была черная форма с золотым позументом. Лишь руки, рабочие руки крановщика, неловко держали тонкую авторучку. На столе справа светился монитор, все было привычно, по-деловому.
