Текст книги "Роль «зрелой женщины»"
Автор книги: Астра
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Но Оля не хотела терять времени. Экзамены начинались двадцать пятого июля. Первый сочинение, потом математика, за ней почему-то история. Ворчливые слова матери словно приоткрыли ей дальнее многообразие жизни на годы и годы. Оля успокоилась и вернулась к учебникам, как к старым друзьям, с помощью которых она мягко вступит в новую жизнь. Однако новые мысли мало-помалу завладели ее существом. Недели через три после ночного свидания с Димой она ощутила легкую незнакомую дурноту. Стоило ей посмотреть на сметану, которую она всегда любила, особенно с вареньем, или просто подумать о жире, о пирожных с кремом, как ее передергивало от отвращения. Даже мысль о них вызывала тошноту. Такого с нею никогда не бывало. Потом начались головокружения от запаха мяса. Оля ужаснулась. Она поняла, что именно с ней произошло, но поспешила уверить себя, что это ошибка, которая бесследно рассеется дней через десять, не позже. Как она прожила это время, страшно вспомнить. Дальше стало еще хуже, подозрения укреплялись с каждым днем. Сомнений не было. Страх, точно колючий еж, поселился в ее душе. Как быть? Куда идти? К какому доктору? Зачем?
Она чувствовала себя на краю пропасти, и пропасть эта дышала в лицо смертельным холодом.
Мать же старалась кормить свою дочку на-славу. Самые вкусные колбасы, котлеты, жареные окорочка, студни, пирожные выставляла она стол для нее и двух младших сыновей, смуглых сообразительных мальчишек. Братья ели за четверых, Оля не ела почти ничего, кроме фруктов, но Анна Николаевна была спокойна. А дочка в это время прощалась с жизнью. Строчки учебников вихрились где-то вне ее сознания, все мысли с ужасом разбивались об один и тот же вопрос, и даже не вопрос, а гибельное предчувствие неминучей беды. Она уходила в лес и плакала, плакала, обняв древесный ствол. Но и тогда в ее душе не родилось ни укора, ни упрека.
За сочинение Оля получила четверку. Готовясь к математике, старалась отвлечься, вникнуть в задачи и примеры, решала, справлялась, но будто шла по проволоке над обрывом. Что делать, что делать?
Была суббота. Отец увез сыновей на дачу, мать осталась дома, собираясь пройтись по магазинам, и громко разговаривала с дочерью через всю квартиру. Оля через силу одевалась на выход, на консультацию перед математикой. Сегодня ей было особенно нехорошо.
– Я пошла, мама, – проговорила она еле слышно и больше не видела ничего, упав у самой двери.
Очнулась на широкой постели в спальне родителей.
– Оля! Оля! – слышался далекий голос.
Она открыла глаза. Мать стояла над ней и натирала ей виски одеколоном.
– Слава Богу! – проговорила она, – лежи, не подымайся. Я вызову «скорую».
– Не надо, – качнула головой Оля.
– И то правда, ты в себя пришла, – согласилась Анна Николаевна. – Тогда участкового терапевта. Говорила я, не надо этих экзаменов, будь они неладны.
Оля заплакала. Она отвернулась к стене, слезы стекали на парчовое одеяло.
– Не надо терапевта, мама. Я не больна. Я сейчас пойду.
Она села на постели, мигая мокрыми ресницами. Мать молча смотрела на дочь. Что-то ей мелькнуло… Оля, бледная, как полотно, поднялась на ноги, качнулась и вновь опустилась на постель, едва не подломив руку.
– Доча, что с тобой? – тихо проговорила мать.
Оля не отвечала. Она снова отвернулась к стене, слезы бежали ручьями. Поникнув, мать молча присела возле нее, стала гладить ее тонкую руку, пальцы.
– Давно?
– Полтора месяца, – прошептала дочь.
Мать сидела, раскачиваясь, как болванчик.
– Женится? – спросила безнадежно.
Оля помотала головой. Та вновь принялась раскачиваться вперед-назад. Озабоченное лицо ее застыло на одной мысли.
– Так, дочка, – наконец, сказала она с твердостью. – Я должна тебе кое-что рассказать. Давно бы пора, да я все медлила, балда, медлила. Все думала, рано, рано.
И просто, по-домашнему, Анна Николаевна рассказала дочери, что в их роду по женской линии существует закон: первая беременность должна закончиться родами, иначе детей не будет вообще.
– Мне об этом сказала твоя прабабушка. А тетя Нина, сестра моя, не поверила, хотя и была замужем, вот и осталась бездетной. Зато я…
– Значит, я родилась не в браке? – посмотрела на нее Оля. – И мой отец не погиб в экспедиции?
Женщина вздохнула.
– Мне тридцать пять, доча. Тебе скоро восемнадцать. Вот и считай, какой там брак. Зато ты живешь, на белый свет глядишь. Неужто плохо?
Они помолчали.
– А как же папа? – спросила Оля.
– С ним я познакомилась, когда тебе было уже два года. Ребенок, знай твердо, лишь украшает молодую женщину, если она самостоятельна, весела, следит за собой и не падает духом. Ребенок – это такая радость, Оля, ни с чем не сравнится. Подожди, сама увидишь. Мужики не дураки, видят, где им хорошо. Как говориться, замуж выйти – не напасть, как бы замужем не пропасть. Вот и будешь выбирать спокойно. Все к лучшему, доченька. Рубен тебя поддержит.
– Где вы встретились?
– У входа в метро. Я выходила, он входил. Увидел меня и все забыл, куда, откуда, идет за мной, одну меня в целом свете видит. Эх-ма! Совсем недавно, будто вчера, а уже пятнадцать лет пролетело.
Оля лежала спокойно, дыхание было ровным, почти незаметным. Бледное лицо порозовело. Впервые за последний месяц кошмар больше не вился над нею. Мать умела снять тяжесть с души. Жизнь возвращалась. Оля обняла маму, прижалась к ней. Их слезы смешались.
– Спасибо, мамочка, я так переживала, до края дошла.
– Знаю, доченька.
– Я уже туда смотрела…
– Тихо, тихо, брось эти мысли. Все позади. Теперь тебе и свою жизнь жить, и ребенка растить. Мы тебя любим, всегда с тобой, держись за свою семью. Все вместе малого подымем.
– Тебе кажется, мальчик? – смущенно спросила дочь.
– Как мне, бабке, торкнуло, значит, так и будет, внучок народится. Дай-то Бог. И никого не бойся, ходи смело, голову не опускай. Сейчас главное – здоровье. Твое и ребенка, он уже настрадался, пока ты раскачивалась. Отдыхай, ягоды собирай на даче. В сентябре в Крым поедем, в море купаться.
– Родненькая моя! – Оля снова заплакала, прижавшись к матери, потом с тревогой вскинула глаза. – А что папа скажет? Ты же знаешь, какой он, когда разойдется.
– Я с ним поговорю, не бери в голову. Рубен поймет, – она со вздохом обняла Олю и усмехнулась. – Как моя мать в тридцать шесть лет стала бабкой, так и я, как раз к тридцати шести подгадаю. Значит, ничего не поделаешь, от судьбы не уйдешь, суженого-ряженого на коне не объедешь. Ох-хо-хо. Слава Богу, поговорили. Лежи, сил набирайся. Я в магазин пойду. Чего тебе хочется, чего душа желает? Огурчика малосольного, селедочки?
– И кефира.
– Кефир не стоит пить сейчас, там спирту много. Творожку куплю, ягод.
– И мороженого.
– И мороженого. Два возьму, мне тоже охота. Я ж у тебя молодая, меня еще «девушкой» называют.
– Ты самая красивая, мамочка, самая хорошая. Как бы я сейчас без тебя…
– А-а… Так-то вот и меня мои поддержали. Уж как я убивалась, как убивалась по дураку тому непутевому! А дома ни полсловечка худого не услышала, ни упрека, взгляда косого, ничего. Родная кровь – великое дело.
Стоял ранний сентябрь. Дни были яркие, совсем летние, и лишь кое-где в зелени деревьев, словно ранняя седина, проглядывали пожелтевшие ветви. В Академии текстиля шли занятия по рисунку. В светлом двустороннем зале вкруговую у центрального возвышения сидели перед мольбертами студенты, и, посматривая на стоящего вполоборота обнаженного пожилого мужчину, усердно водили мягкими карандашами по большим листам бумаги, вырисовывая голову, торс, руки, ноги. Натура была дрябловатая, изрезанная складками и морщинами, нелегкая для рисования, поскольку требовала тонкого владения светотенью. Сквозь белые занавеси струился мягкий свет, долетал ветерок, доносился уличный шум и редкие автомобильные гудки.
Все углубленно работали. Преподаватель, молодой полнеющий мужчина с бородкой, в мелких круглых очках, похожий на сельского интеллигента прежних времен, медленно ходил между рядов. Постояв за спиной рисующего, он наклонялся и тихонько направлял его руку. Немного дольше он задержался возле Марианны, чуть заметно кивнул головой и проследовал дальше.
В коридоре прозвенел звонок.
– Подпишите и сдайте работы мне, – сказал художник. – Марианна, останьтесь, пожалуйста.
– Я только вымою руки, Миша, сейчас, одну минуточку, – Марианна, напевая, побежала в коридор, держа перед собой испачканные карандашной пылью ладони.
Он оглянулся вслед, чуть щуря глаза, словно собирался ее рисовать. Через минуту она вернулась и встала в струнку.
– Как лист перед травой.
Он засмеялся.
– Прекрасно. Мне нравится ваш рисунок, Марианна, у вас необычная собственная манера. Мне бы хотелось взглянуть на ваши домашние наработки, чтобы, по возможности, выбрать из них для студенческой выставки. Не возражаете?
– Я на седьмом небе, Миша.
– Тогда принесите то, что считаете удачным, в мою мастерскую. Знаете, где это? На улице Вавилова, шестьдесят пять. Вот адрес. В понедельник, среду, пятницу, когда удобно. Долго не собирайтесь, время дорого.
– Спасибо.
– Посмотрим, посмотрим.
Он ухватил папку со студенческими работами и быстро вышел.
«Ай да я!»– подпрыгнула Марианна.
Первые студенческие дни казались сказкой. Стипендия, новые друзья, лекции о творчестве. И поклонники. В первую же неделю ее проводили до дому пять человек, один за другим, все со старших курсов. «Что же будет дальше? Арифметическая прогрессия?» – счастливо зажмурилась она. После экзаменационно-вступительной страды Марианна вновь обрела свое обычное счастливо-летящее состояние, шутила, звонко-призывно хохотала и кокетничала напропалую.
– Ах, хорошо! Ах, удивительно! – начинался и заканчивался каждый ее день.
Сейчас она заспешила на третий этаж в аудиторию ручного ткачества, первокурсница в короткой бархатной юбочке песочного цвета, желтой блузе и кожаной зеленой жилетке с золотистой строчкой вдоль скругленных бортов. Зеленую кожу для жилетки она сняла с одной старомодной сумки, которую дешево продавали на развале у станции метро «Щелковская», а на подкладку выкроила лоскут переливчатого шелка из старого маминого плаща. Скроила и прострочила, не дрожа от нетерпения, золотым люрексом за одно воскресенье, а в понедельник явилась в обновке. «Полный отпад!»– сказали девчонки. И теперь время от времени она украдкой отводила пальчиками изнанку, любуясь игрой цветов, и это тоже было лучиком счастья. Ах, чудно, славно! И косы она сохранила. Со всевозможной тщательностью укладывала их в блестящие перевитые пряди по обеим сторонам головы, будто принцесса Лея из «Звездных войн».
Школа, изостудия, прежняя жизнь преобразовались в новую, полную творческого общения и захватывающих трудов, ведь если сосредоточиться и взяться изо всех сил, можно сделать все!
Но тянулись письма от Димы. Они приходили дважды в неделю, многословные, на шесть тетрадных листов, убористые, с подробностями о солдатской жизни, учениях, десантах, друзьях, их стихах про океаны и, конечно же, в каждой строчке о любви, любви, любви. С их страниц подымалась волна молодого мужского томления, такая волнующая для той, что ждет солдатских писем изо дня в день, и столь неуместная, когда читаешь вполглаза по диагонали. «Зато почерк отменный, – вздыхала Марианна, – с завитушками, росчерками, ошибками», Скрепя сердце, она отвечала через три послания на четвертое, придумывала какие-то новости, обще-московские сплетни, приветы от одноклассников. Радость, ее спутница, невольно светилась между строк, питая пустые надежды военнослужащего Дмитрия Соколова.
В аудитории декоративного искусства все получили деревянную рамку – «станок» размером с альбом для рисования, моток толстых суровых ниток, круглую деревянную палочку – «пруток» и клубочки цветной шерстяной пряжи.
– Господа студенты! – Улыбаясь с едва заметным превосходством, перед ними встала аспирантка Академии красавица Инга Вишневская. – Мы приступаем к освоению ручного ткачества. Здесь на стенах висят гобелены и шпалеры, то-есть тканые ковры-картины, созданные в прошлых веках и в наше время. До Нового года вам предстоит соткать свой гобелен по собственному рисунку и получить зачет. Лучшие работы удостоятся места на выставке и премии. Начинаем.
Ингу Вишневскую все заметили еще в первый день, на торжествах посвящения в студенты; главным впечатлением от нее оказалась ее внешность и наряды, созданные с участием ее высокого искусства. Ее представили как мастера во всех видах декоративного художества, строгую до въедливости наставницу. Это чувствовалось.
– Записываем порядок сновки основ, – не теряя времени, начала Инга. – Первое. Конец нити клубка перекинуть через верхний вал на рабочую сторону станка и привязать к левому концу прутка слева направо. Показываю.
Часа через два на всех станках подросли сантиметра на три-четыре толстые коврики из яркой шерстяной пряжи. Вместо рисунков на них пестрели многоцветные учебные полоски и пятна, выполненные разными техниками соединения утков и основы. У Марианны получилась сложная волнистая линия из голубой шерсти и косой треугольничек паруса. Фантазия разыгралась. Открылось новое поле для творчества.
На улицу Вавилова Марианна приехала на другой же день в среду после занятий. Накрапывал осенний дождик, асфальт был темным и блестящим. Следуя трамвайным путям, с желтой грушей в свободной руке, она свернула налево к странному сооружению. Во дворе пятиэтажного школьного здания из двух корпусов, соединенных заглубленным спортивным залом, рос, уродливо и впритык, другой дом, узкий и несуразный как шкаф, высотой втрое большей, чем школа; прозрачные стены его были прорезаны каркасным бетоном, за окнами виднелись пестрые занавески, мольберты, банки с кистями. Марианна смотрела с недоумением. Архитектурное нахальство этого урода было вопиющим, неслыханными для Москвы. Тем не менее, уличный номер торчащего выскочки совпадал с номером дома на ее записке. Она подошла ближе и все поняла.
– Сумасшедшие! – ей стало смешно. – Эти художники умудрились выстроить дом на пятачке фонтана на школьном дворе! Но куда смотрели архитекторы? Не успели, наверное, и глазом моргнуть.
Веселая, точно от хорошей шутки, она вошла в «шкаф», взлетела на лифте под самую крышу, на двенадцатый этаж, постучала в дверь номер 12—9. Никто не открыл. Зато из соседней двери выглянул черноволосый толстяк в цветисто-испачканной куртке и длинно улыбнулся.
– Вы натурщица? Заходите.
Марианна гневно сверкнула глазами.
– Я студентка.
– Извините, – проговорил тот, взглянув на широкую папку в ее руке, – я не заметил. Простите великодушно. Вы ищете Мишу? Он, вероятно, в старом здании у Нестора. Вам покажут.
Фыркнув, Марианна повернулась и дробно помчалась вниз по лестничным виткам.
«Нестор какой-то… А уменьшительное как? Надо же.».
Внизу она потянула на себя ручку черного хода в «школу». Судя по царящему скупердяйству, поиском парадного входа можно было пренебречь, там наверняка разместилась парочка-другая мастерских. Сейчас многие так шустрят.
– К Нестору? – строго спросила старушка, сидевшая за столом под уклоном лестницы.
– Точнее, к Михаилу Игоревичу, если он там.
– Там, там. Второй этаж, мастерская номер четыре.
Шагая через ступеньку, готовая к новым головоломкам, она поднялась выше. Так и есть. Вместо светлого школьного коридора, рассчитанного на беготню двух сотен детей, шел узкий темный проход, отгороженный от светлых окон самодельными стенами и случайными дверями. Каждое окно теперь служило искусству. Пахло масляными красками, скипидаром, древесными опилками.
Она остановилась у двери номер четыре, коренной жительницы классной комнаты. Шум голосов был слышен еще с лестницы. Марианна постучала. Гул прервался.
– Кто бы это?
Открыл высокий мужчина, стройный, с прядями волос по обеим сторонам лица. При виде красивой девушки он улыбнулся и подался назад, приглашая ее зайти.
– О, как приятно. Прошу вас.
Тонкие волосы его, свисая на обе стороны, легко отозвались на это движение.
– Здравствуйте, – она переступила порог доверчиво и смело.
В мастерской шло застолье. Человек семь-восемь, одни мужчины, сидели вокруг широкого комода, заляпанного краской, уставленного бутылками и закусками, порезанными прямо на бумаге. С появлением Марианны все взоры обратились к ней.
– О, Марианна! – вскочил Миша. – Это ко мне, ребята, моя студентка. Пойдемте, пойдемте. Извините меня.
– Ну, почему же, – возразил тот, кто открыл ей дверь. – Входите, будьте нашей гостьей. – Он придвинул ей табурет, выкрашенный в серый цвет. – Мое имя Нестор, это мои друзья. Что будете пить? Есть водка и вермут. Нет, еще и джин-тоник остался.
Она не отказалась, села пряменько, как на картинке, чуть-чуть пригубила из стакана, откусила от яблока и стала с интересом постреливать глазами по сторонам. Мастерская была просторная, настоящий школьный класс на два окна. Стены остались белыми, пол зеленым. Посередине комнаты стоял добротный деревянный подрамник; один брус его был расщеплен и перевязан липкой прозрачно-синей лентой. На полу у стен копились большие и маленькие рамы с холстами, прислоненные тыльной стороной наружу. Над ними располагались длинные ряды простых полок, на которых среди пестрых книжных корешков поблескивала однообразным золотым тиснение многотомная энциклопедия. У другой стены ближе к горячим батареям стоял топчан, покрытый одеялом. На подоконниках теснились банки с красками, кистями, карандашами. Стопками лежали тетради и альбомы. Обычная мастерская художника, если бы не присутствие на полу высокой прутяной клетки с крупной птицей.
Марианна посмотрела на хозяина.
– Кто это?
– Фазан. Подарок из Казахстана, – ответил Нестор.
Он наклонился к клетке и погладил пленницу.
– Что, птица, как дела? Скучно, брат?
– Как ее зовут?
– «Птица».
– Можно ее погладить?
– Рискните.
Марианна просунула руку в дверцу с намерением коснуться перьев и рубчатых кожистых лап, как вдруг птица взволновалась и сильно клюнула ее в палец.
– Ой! – она отдернула руку. – Мне показалось, что она ручная.
– Отнюдь, – Нестор качнул головой. – Тут ручных нет, тут все птицы вольные.
– В клетке-то? – улыбнулась она.
– Это внешне. Главное – внутри, не так ли?
– Пожалуй.
Они посмотрели друг на друга. «О, какой», – шепнуло ей. Он зачесал волосы пальцами, но они тут же ссыпались обратно по сторонам лба. Это восхитило Марианну. О, какой…
Нестор накинул на клетку темную ткань.
– Это ночь. Спи, Птица.
Они вернулись к столу. Там разлили по-новой, и вновь стало шумно, как раньше. Марианна повернулась к Мише.
– Здесь в папке пять листов графики и две акварели.
– Прекрасно. Извините, что вам пришлось…
– Мне здесь нравится, Миша.
– Очень рад.
Художники говорили об искусстве. Это не было спором, все слишком давно знали друг друга, да и тема была привычно-глубинной, неисчерпаемой в вечном и сиюминутном сочетаниях, поэтому в ровные суждения то и дело вплескивались нервные возгласы людей, хлебнувших несладкой судьбы и принявших горького из стаканов.
– Ведь что происходит? – вопрошал облезлый, обрюзглый, похожий на молдаванина, человек, тыча сигаретой в пепельницу. – Или живопись больше никому не нужна? Раньше ко мне очередь стояла, музеи домогались, а сейчас?
– Общество сменилось, Валек, – отозвался Нестор. – Само по себе искусство мало что говорит большинству, и так было всегда, если только художник не служил властям или утробным вкусам. Вспомни, что ты писал в те незабвенные времена, когда музеи домогались? То-то. – Нестор усмехнулся и снова тряхнул головой, убирая падавшие пряди. Марианна не отводила от него глаз. – Художник давно перестал быть пророком, несущим новую веру. Поклонение святому искусству, провозглашенное ранними немцами, давным-давно схлынула, художник обязан искать новые грани истины, иначе грош цена этой мазне.
«Почему в Академии не слышно таких речей? – Марианна боялась упустить словечко. – Почему Нестор не преподает у нас?»
– Нестор прав, без государевой ласки, конечно, худо и нище, но здесь своя справедливость, – вступил Миша и рассудительно посмотрел поверх круглых очком. – Кем был художник двести-триста лет назад? Придворным живописцем, человеком низкого звания. Потом вознеслись, угождая «генеральной линии». А сейчас все вернулось, он снова ремесленник, бегает, ищет заказы. Святое искусство вершится в каморках. То же у артистов, даже у писателей. Поэт, правда, по-прежнему высоко летает, но где он, Поэт? Все растворено в бульоне средних способностей, и выделиться в нем даже гению стоит бесконечных усилий. На что обижаться-то?
Марианна переводила взгляд с одного на другого и соглашалась с каждым. Какие умные!
– Вам не скучно? – повернулся к ней седой пожилой человек, Иван Александрович. – Вы такая красивая, милая, у вас дивное выражение лица! Нестор, куда ты смотришь? У тебя за столом такая девушка, а ты все о сложном, да о трудном!
– Она же к Мише пришла… – улыбнулся тот.
Миша открыл было рот, но ответить не успел. Худой, костистый мужчина с узеньким ремешком на патлатой голове тяжело грохнул по столу кулаком.
– Надоели мы всем, безумцы с вдохновением! – в пронзительных глазах его стояли слезы. – Чем виновато общество, что оно жаждет благополучия в своей единственной жизни? Зачем ему орава бездельников? А раз так, то и пусть выживает талантливейший, мы уступим.
– Не уступим, а утопим, Николай, – тихо сказал Иван Александрович. – В той же водке. Мало примеров?
Перед Марианной словно открывались неизведанные глубины. Как же она прыгала-чирикала, ни о чем не догадывалась? А эти люди живут там…
– В самом деле, что мы можем дать человечеству? Груз собственных ошибок? – снова вздохнул Иван Александрович. – Люди устали от вождей, несущих страдания, никто не в силах осветить потемки, указать путь.
– А вот в этом и есть освобождение, конец плоским очевидностям – задумчиво произнес Нестор. – В изменчивой разбегающейся Вселенной, пронизанной нитями осознания, ежемгновенно рождаются и исчезают миры. Вот куда смотреть искусству, улавливать сверхновые смыслы.
Все помолчали.
– А как хороша наша девушка, а, Нестор? – вновь залюбовался на Марианну старый художник. – Вечно юная красота женщины. Вот наше Божество.
Прищурив серые глаза, Нестор посмотрел на Марианну, словно живым лучом скользнул по ее лицу.
– Красивее быть невозможно, – согласился он.
Прошло уже около часа. Марианна поднялась, поблагодарила за гостеприимство, оставила Мише папку с рисунками. Нестор проводил ее по коридору до самой лестницы.
– Не заблудитесь? – улыбнулся он, протягивая на прощанье теплую широкую ладонь. – Приходите в гости, не забывайте. Просто так.
Марианна рассмеялась.
– Просто так? Как приятно. До свидания.
Она шла к метро, легко помахивая маленькой сумочкой. Что за люди! О чем они говорят между собой! О, здесь надо бывать… Нестор! Как он смотрел на нее! «Красивее быть невозможно…» Какое необычное у него лицо! Сколько ему лет? А ей восемнадцать. Он должен ее полюбить. «Красивее быть невозможно…» И живой луч из его глаз. Он уже полюбил ее! «Приходите в гости. Просто так».
Словно в счастливом тумане промелькнула половина пути. Но вскоре лицо ее вытянулось, и тревога, словно больное солнце, зажглась и заныла в груди. Кто она перед ним? Как можно о нем мечтать? Он так высок в своих размышлениях, в каждой подробности своей жизни… «Тут все вольные птицы. Главное – это состояние…» Что он сказал про новые смыслы? Разве ей приходят в голову такие мысли? Кто она для него? Случайная девчонка, случайно попавшаяся на глаза.
Для нее потянулись совсем другие дни. Словно серая пелена опустилась на ее жизнь. Ах, как хотелось видеть Нестора, слышать его голос, его слова, западающие в сердце. «Приходите просто так». Нет, невозможно. Где радостная уверенность, где мечты о счастье? Душа словно отравлена мýкой. Никогда, никогда в жизни не было такого с Марианной. А смены настроения! То вдруг всходило безоглядное счастье и казалось, что все будет хорошо, не может не быть хорошо, что Нестор полон восхищения и непременно полюбит ее, не может не полюбить! Мир расцветал, они резвилась, светилась, как огонек, среди однокурсников, влюбляя в себя глупых мальчишек… Потом вновь приступало отчаяние и гасило все краски. С привычной добросовестностью она сидела в аудитории, в музеях, в библиотеке, пыталась сочинять картину для гобелена, а сердце ныло и ныло. Нестор, Нестор… ах, как больно, больно, ну, что за пытка?!
Острые глаза новых подружек сразу все заметили и догадались о причине.
– Марианна, ты влюблена! – ведь ни о чем другом их восемнадцатилетние головки и не помышляли. – Как романтично! Побледнела. Значит, по-настоящему. Кто этот счастливец, скажи по секрету. Из наших, да?
Она не отвечала. Давно ли любовь представлялась ей ослепительным взаимным счастьем, наградой за доверие к жизни, упоительной целью будущего! И что же? Она ли это? Она ли это? Так можно с ума сойти.
Наконец, измученная борьбой, она решилась пойти в мастерскую. «В гости, просто так», по его приглашению. Но испугалась. Что она скажет? Она и слова произнести не сможет, а он все поймёт и улыбнется. О, нет, нет…
– Масенька, с тобой все в порядке? – осторожно спрашивала мама, прекрасно понимая, что происходит с дочерью.
Как помочь? По тропам любви надо пройти, проползти, протащиться самой, от них слишком многое зависит.
Прошло еще недели две, полные адской мýки. В унылом раздумье Марианна вдруг осознала, что для нее нет другого пути, кроме его мастерской, что не увидеть Нестора хоть раз выше ее сил. Она пойдет в «школу», а там… ах, будь что будет.
– Ничего, ничего, – обманывала она себя в метро, переходя на красную ветку к «Университету». – У них же всегда народ, на одного больше, меньше. Он же сам приглашал. Посижу «просто так» и уйду. Просто так. Ничего, ничего.
С улицы она увидела по окнам, что в мастерской кто-то есть. На цыпочках, унимая бьющееся сердце, поднялась по лестнице, замирая, скользнула по коридору. Да, голоса раздавались из-за той же двери номер четыре. И звуки гитары, дивной красоты серебристые переборы струн, таинственно приглушенные. Она остановилась у двери, со страхом перевела дух. Наконец, подняла руку и, словно проваливаясь в бездну, отважилась постучать.
Открыл Иван Александрович.
– Ах, наконец-то, наконец-то! Как долго вас не было! – воскликнул старик, прижимая ее к груди и целуя в щеку. – Я говорил Нестору, позови эту девушку, позови, она хорошая, пусть приходит. Послушался старика. Ах, какая вы замечательная, милая, интеллигентная…
Нестор стоял у окна. Повернулся.
– Здравствуйте.
Она почувствовала удар в сердце от нестерпимо-обожаемого лица, от удивленного музыкального «здравствуйте». И еще ощутила, что пропала навсегда. О чем-то пошутила, села возле Ивана Александровича.
На этот раз в мастерской было всего три человека. Третьим был тот худой с ремешком поверх волос, Николай. Сейчас в его руках была гитара, старинная подруга семиструннная,с русским ладом, это ее звук чарующе отдавался в коридоре. А Птица молчала, помаргивая в своей клетке величиной с беседку.
Опеку над Марианной взял Иван Александрович. Его чуткая душа ощутила полуобморочное состояние девушки.
– Ну, почему, почему вас так долго не было? – ворчливо восклицал он. – Вы забыли про нас в своей прекрасной молодой жизни? Признавайтесь. А мы о вас говорили, а я, старый мухомор, даже скучал по вас, не скрою.
Значит, говорили. Уже легче. Нестор казался настороже, она то и дело ловила его неровный скользящий взгляд. Он тоже не был спокоен. Еще, еще полегче. Сейчас главное сыграть роль уверенной в себе «просто знакомой», которая случайно оказалась поблизости и просто заглянула на огонек к добрым друзьям. Дальше все пойдет само, она это чувствовала, главное, как сейчас. Мужчины говорили о каком-то художнике, который выехал за рубеж с семьей, а через три года вернулся из-за тоски по родине, один, без родных, которым его ностальгия казалась пустой причудой. Марианна посматривала на них, чувствуя, как овладевает собой, становится привлекательнее и сильнее в своем легком нежном молчании.
Вдруг в мастерскую без стука ввалился плотник в деревянным подрамником в руках. Сломанного бруса как не бывало, на его месте лоснился свежим лаком целый и невредимый кусок дерева.
– Готова работа, – объявил плотник, громыхнув подрамником. Было видно, что он крепко выпивши. – Принимай, Степаныч.
Нестор осмотрел брус, подергал, проверяя на крепость, и переставил на прежнее место.
– Все исправно. Благодарствуй, Михеич. Выпей с нами.
Плотник не отказался, произнес всем здравицу, осушил стаканчик и бросил в рот соленую кильку.
– Другой заказ давай, Степаныч. Друзьям накажи, мол, Михеич все сделает в лучшем виде.
– Да, отменная работа. Не сегодня, – ответил Нестор, протягивая ему деньги.
– Почему? Еще светло, времени хватит.
Пользуясь минутой, Иван Александрович под шумок наклонился к уху Марианны.
– Дожимайте его, дожимайте, милая. У вас получается. Он поддается, не теряйте кураж, вы можете его получить навсегда. Вы очень точно вошли, властительница, молодая, держитесь этого тона. Я вам помогу. Разве так можно жить, как он? С птицей? Сколько женщин пытались его взять, ни одна не сумела. А вы сможете, берите его голыми руками, он уже ваш, верьте мне, я его знаю…
Пьяный мастер продолжал наседать.
– Ты думаешь, я пил? – шумел он. – Не пил, можешь проверить.
– Ступай, друг, домой, – Нестор сердился, улыбаясь.
Тот не унимался.
– Что я не пьян, я докажу! Я вечером приду.
Плотник направился к двери.
– Не надо приходить вечером, – возразил Нестор.
– Я же не денег просить, – развел тот руками и вышел.
Нестор рассмеялся. Сердце Марианны вздрогнула. Как изящен этот человек! Ах, если бы старик в самом деле помог ей!…
Все это время желчный худой Николай пристально наблюдал за нею, зарисовывая что-то в блокнот. Она чувствовала его внимание и не отвергала его, оно играло ей на руку, повышая в глазах Нестора. И вдруг Николай опустился перед ней на одно колено.
– Я сморю, девчонка, ты здесь самая главная. Ты светишься, к тебе влечет. Я буду петь для тебя.
И задушевно начал: «Вдоль по улице метелица метет…», под чистый перебор серебряных струн «ты постой, постой, красавица моя, дозволь наглядеться, радость, на тебя!»
Они словно сговорились поддерживать Марианну. Нестор тем временем мерил шагами мастерскую. Вновь провел рукой по волосам, остановился и стал смотреть в окно, легкий, вольный, с неуловимым очарованием во всем облике. По счастью, окна его не упирались в стеклянный дом, а находились левее, с видом на удаленные строения и шатры продуктового рынка. Марианна почувствовала, что ее уход сейчас, на волне обожания был бы победной точкой, после которой, возможно, сам Нестор позвонил бы ей домой. «Пора», сказала она себе, подымаясь, как вдруг Иван Александрович брякнул ни с того, ни с сего, точно уронил булыжник на хрустальный поднос.
