Текст книги "Соловьиная песнь (СИ)"
Автор книги: Asocial Fox
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
На тот момент ей было все равно, бунтарский дух уничтожил здравый смысл, воткнул флаг в поверженный труп и победно заулюлюкал. Впервые мисс Грей прилюдно позволила себе такую откровенную гневную исповедь. Это были не лучшие обстоятельства. Не прощаясь ни с кем, она вылетела на улицу, вдохнула свежий воздух, наслаждаясь чудным моментом, ей показалось, будто она ощущает, как кислород проникает в ее ткани, питая, наполняя энергией. По всей видимости, чудодейственный газ не пожалел своих живительных сил на мозг, потому что, за минуту выйдя из этого необычного состояния непонятно чем вызванного упоения, Мэри ошарашенно огляделась по сторонам. Обернулась назад и чуть не вскрикнула.
Что она наделала? Теперь уж точно все двери будут закрыты для Мэри Грей. И, если до того не все знали о ее проступках, теперь точно будет знать весь город. Ее будут обсуждать как минимум несколько месяцев, будут показывать пальцами, шептаться, хихикать, неодобрительно цокать языком. Это был конец света. Мэри слишком поздно поняла, как дорого ей обошлось веселье, известность в преступных кругах, ведь в последнее время она даже не скрывалась, даже наоборот – не упускала возможности проявить себя. Результат не заставил себя ждать. Импульс прошел, пожар погас, девушка стояла на пепелище, рассеянно хлопая ресницами.
Презирая аристократов, их собрания и балы, она никогда по-настоящему не думала, что может потерять все это вот так запросто, одним взмахом руки. Кавалеры, красивые денди, больше не будут увиваться за ней, они лишь посмотрят с пренебрежением, как на самую худую партию, хуже косой или кривой, ведь никто не одобрит союз с такой девушкой. Почтенные дамы больше не будут ворковать над ней, раздавая советы и вспоминая былую молодость, они лишь обменяются между собой колкими замечаниями да фыркнут, про себя помолившись Господу, чтобы никого из их семьи не постигла подобная участь. Незамужние девицы больше не станут бледнеть и темнеть от зависти и злости, потому что мисс Грей вышла из статуса их соперниц. Страшное осознание охватило Мэри, вселяя в нее ужас и панику. Сейчас ей хотелось броситься обратно, прибежать к матронам, упасть им в ноги, целовать туфли, что угодно, только бы вернуть все обратно. Но она, к счастью, вовремя осознала, что ничего уже не воротишь. Такое унижение осталось бы без внимания. Да, может, ей удалось бы задобрить дам, но она такими действиями уронила бы себя в их глазах еще больше, закопала и присыпала землей. Видя, как сирота пресмыкается перед ними после нанесенного оскорбления, как ей необходима их помощь, они бы не упустили случая потешить свое ущемленное самолюбие, выставили бы ее в дурном свете. Да и потом, дело ведь было не в двух женщинах. Все прекрасно видели, как Мэри вошла, как Мэри вышла. И, пожалуй, наверняка слышали крики. Молодец, Птичка, прыгнула в бочку дегтя, тебе теперь не отмыться.
Опустошенная, разбитая, она добралась до дома и, ничего не говоря Дэйзи, поплелась в комнату, изо всех сил сдерживая готовые политься водопадом слезы. Наконец, щелкнув замочком, Мэри подошла к кровати и лицом упала на перину, зажмурив глаза. Руками она цеплялась за одеяло, бормоча: «Если бы можно было… я бы… все обратно… как было… как бы-ы-ло….».
Дэйзи, удивившаяся такой тишине со стороны хозяйки, подошла к двери и, услышав стоны и всхлипы, замерла. Что же такое произошло? У старой няни сердце обливалось кровью, но она не смела постучать. Боялась, что девочка снова превратится в зверя, начнет обижать ее. Потому, как верный пес, села на пол у входа и, не выдержав душераздирающих стенаний, расплакалась сама. Тихо, сопя, так, чтобы мисс Грей не услышала.
Маленькая наследница богатых родителей лишилась расположения влиятельных людей Нью-Йорка. Можно было предположить, что она со свойственной легкостью быстро приспособится, научится жить по-другому. Но в этот раз все обернулось иначе. Слишком тяжелым оказался удар, сразивший избалованного, уверенного в своей полной безнаказанности ребенка. Иногда ее терзало чувство, будто бы тогда, в тот злополучный день, она оставила на пороге, забыла какую-то значимую частичку себя. Синие пятна очертили пространство светлой кожи под глазами, очевидные следы бессонницы. Мэри мучилась, рыдала по ночам, ворочалась, думая, как бы могло все обернуться, скажи она что-нибудь другое, хватаясь за ни в чем не повинные уши подушки, кулаком била по кровати, истерзанная дурными сновидениями. Ее начинало пугать, что жуткий сон, так хорошо отпечатавшийся в памяти, продолжал повторяться, причем достаточно часто. К нему прибавилось еще несколько.
Мэри снилось, как она приходит в оперу в одной ночной рубашке и понимает это только тогда, когда все вокруг начинают смеяться, направляя в ее сторону бинокли. Даже артисты прерывают выступление, чтобы посмеяться над ней. Они хохочут, и этот хохот демоническим воплем отражается в ушах девушки. Мэри зажимает их так сильно, что чувствует вполне ощутимую боль. Вдруг слышит смех позади себя, совсем близко, в ложе, оборачивается и видит свою бабушку Августину. Старая женщина стоит в полутьме, но Мэри видит, как та аплодирует. Вдруг свет падает прямо на бабушку, неизвестно откуда взявшийся, озаряя лицо, разбухшее и синюшное. Миссис Августина Грей умерла от отека легких, с пеной у рта. Она была тучной и страдала от сердца. На этом моменте столкновения взглядов злорадствующей мертвой бабушки и испуганной внучки девушка проснулась, чувствуя, как по скулам текут непрерывные ручьи слез.
Днем она неизменно брала себя в руки, отгораживалась от тяжелой, давящей правды. У нее хотя бы было место в этом мире. Ее место – рядом с Биллом, которого она после всего произошедшего любила не меньше, а даже больше, потому что он один не оставил ее. Он и Дэйзи, про которую Мэри почему-то забывала, слишком уж привыкла к этой тихой привязанности негритянки, скромной, не требующей ответа.
Мэри окончательно переступила черту. Ей больше не надо было притворяться, стягивать чепец или шляпку на лицо, чтобы никто не узнал. На второй день после случившегося, когда она заявилась к Биллу посреди дня, он сразу понял, что что-то не так.
– Какое необычное время для визита, воробышек, – удивился он.
– Теперь могу появляться тут и где-либо еще в любое время. Моя репутация больше не стоит и гроша, ее нет. Она испарилась. Все мои старания рухнули. Видишь ли, я виновата сама. Это глупое обвинение можно было просто опровергнуть или ускользнуть от него, но что-то во мне вспыхнуло, я не удержалась и… Не то чтобы я не опровергла, можно сказать, я подтвердила! Подтвердила, что была в салуне! Дьявол! Самое, самое нелепое, что можно было придумать!
Билл задумался, облокотившись на спинку кресла, а затем сказал:
– Ты всегда была такой, деточка, пламенной. Просто эту искру в тебе гасили с детства. Тонна кружевных платочков была выброшена в огонь и в конце концов потушила его. Твои мамки-няньки, не в обиду твоей покойной матери, ничего не смыслили в воспитании. Они пытались сделать из лебедя ласточку. Зачем? А просто потому, что вокруг были одни ласточки. Нет ничего странного в том, что в тебе заговорил настоящий характер, а не то, что пытались слепить другие. Ты поступила глупо и сама знаешь об этом, но какой смысл убиваться сейчас, когда все позади?
Неожиданно было слышать такие мудрые слова от Мясника. Сейчас он напоминал Каррингтона, хоть и явно уступал тому в образованности и красноречии.
– Все, что ни случается, все к лучшему, – машинально воспроизвела Мэри простую истину, знакомую с малых лет.
– Что? – переспросил мужчина, не расслышав этих слов, произнесенных тихо, себе под нос.
– Я говорю, наверное, ты прав. Как бы то ни было, уже не повернешь назад. И смысла оглядываться нет. Нужно жить дальше. Я совсем забыла со своими проблемами… За каким, спрашивается, чертом ты убил шерифа?
– Потому что ирландский пес это заслужил, – спокойно ответил он, словно речь шла вовсе не о хладнокровной расправе.
– Но посреди бела дня, Билл, это опасно. Люди могут разгневаться…
– На то и расчет. Ты не поняла, птичка? Это провокация, плевок в лицо Валлону. Он не может не ответить на такое.
– Кролики уже встали на ноги. Разве не было бы разумнее не переходить им дорогу? Такими действиями мы только подкрепляем вражду, собираем им сторонников своими же руками.
– Пф! Нет. В Нью-Йорке нет места для двух таких банд. Либо они, либо мы.
– Но почему тогда не раньше? Когда они были слабыми? – не отставала Грей.
– Я не избиваю младенцев. Это было бы лишено и тени величия, мы должны презирать недостойного соперника, а не втаптывать его в землю. Я уверен, что Коренным такой акт не принес бы ни славы, ни влияния.
– Зато это было бы безопасно.
– Безопасно? Ты не понимаешь правил игры, птичка. Безопасность – последнее, о чем стоит беспокоиться бандиту. Когда такой, как я, начинает забивать голову мыслями, как бы поосторожнее провернуть дельце с меньшими потерями и большей выгодой, он становится Твидом. Ты ведь встречала нашего мэра. Хорош, правда? А еще печется о своей безопасности, как никто другой. Меньше, конечно, чем о деньгах, напрятанных по банкам, но все же. Мы, Мэри, авантюристы, это часть нашей природы. Никто не задумывается: надежно ли, стоит ли риска. Мы живем моментом, и наша жизнь, крошка – сегодняшний день. Завтра, вполне возможно, не будет вообще.
Завтра, вполне возможно, не будет вообще. И снова о природе. Где-то она это уже слышала. Мэри посмотрела в свое отражение в бокале. Девушка стала слишком много задумываться о жизни, растеряла большую часть своей веселости. Ей стало казаться, что все вокруг – спектакль, в котором она играет главную роль. Проблема в том, что актриса не знала судьбу своего персонажа, которая, кажется, решалась уже сейчас, незаметно, но неотвратимо.
Она повернула руки ладонями вверх, взглянула на паутинку извилистых линий. Говорят, цыганки умеют гадать по этим узорам, видеть, какой рок уготован человеку. Мэри попыталась вспомнить, видела ли она когда-нибудь цыган. Скорее всего нет, в Новом свете их было не так много, как в Европе, да и жила она в таком мирке, в котором не было места для цыган, бродячего цирка и прочего. Девушка прикрыла глаза, представляя, как гадалка с красивыми глубокими, как озеро, черными глазами, прикасается к ней своими длинными смуглыми пальцами, томно прикрывает веки и говорит что-то на своем, а затем вдруг распахивает глаза и… выносит приговор.
Нет, нет, все должно быть совсем не так. Цыганка скажет, что Мэри проживет долгую и счастливую жизнь, что все проблемы как-нибудь решатся. Но, конечно, никакой цыганки не было и не будет. Рядом с ней все еще был Билл.
– Я так хочу, чтобы Амстердам больше не вставал у нас на пути. Ведь все было так хорошо, пока не объявился он. Зачем же Господь посылает мне испытания? Чего ему надо? – Мэри сказала это на одном выдохе и снова опустила взгляд. То, что терзало ее так давно, наконец вышло наружу одним цельным вопросом. Жаль только, ответить на этот вопрос не суждено было никому.
========== Призыв ==========
Случилось то, чего с нетерпением ожидал весь город. Вызов принят. Удача сопутствует храбрым, да будет так. Две банды должны столкнуться лицом к лицу, биться не на жизнь, а на смерть. Но не одна эта новость подогревала НьюЙорк. Пришли списки погибших с полей сражений. Слезы затопили улицы. Многих новобранцев, только что ушедших на фронт, убили южане или болезнь, вечный спутник войны, а родственники, раздавленные горем, не могли даже похоронить своих сыновей, братьев и мужей, вынужденные свыкнуться с мыслью, что их дорогие сердцу люди будут погребены где-то далеко в безымянной братской могиле, возможно, даже не сразу. Их изуродованные останки не обретут покоя в родной земле. Чьей-то родиной была Америка, а чьей-то – далекая Ирландия или Германия. Море разделило отечество и сына, погибшего, сражаясь за чужую страну, едва знакомую.
Наступил первый день призыва. Народ, гневный и ропщущий, не хотел становиться частью этих страшных списков, пока богатые отсиживались по домам.
В это время банды собирали силы. Кролики сумели переманить на свою сторону несколько старых группировок, но перевес у них все равно, если и был, то количественно незначительный. Все они, Кролики, Коренные и прочие, увлеченные своей грызней, не хотели видеть, что у порога грядущего дня стоит нечто гораздо более страшное, чем предстоящая стычка.
Рассвет. Райская площадь. Место и время было условлено. Оставались часы до судьбоносного события. Билл запретил Мэри появляться на улицах во время столкновения, но сейчас она металась по дому, как испуганная лань. Перед глазами то и дело всплывали воспоминания о последней их встрече.
Это было вчера вечером. Билл точил ножи, свой любимый инструмент для убийства и разделки мяса одновременно. Мэри села в уголок, на табуретку, молча наблюдая. Скрежет металла будто бы отдавал в самое сердце, проезжаясь холодным лезвием по мягкой плоти. У нее душа была не на месте, и поддерживать какой-то разговор казалось глупой затеей, потому что тема была лишь одна, а никому из присутствующих не хотелось выносить сор из избы своего разума, где протекала бурная мыслительная деятельность. Шрх-шрх-шрх.
В молчании прошли несколько часов, Мэри все так же сидела на прежнем месте, а Билл все так же точил ножи, кажется, уже давным давно готовые к бою. И все же он бросил это дело, повернулся к девушке. Та не сразу обратила внимание, что что-то переменилось в обстановке и неприятные звуки исчезли. Затем, как бы очнувшись ото сна, она два раза моргнула, широко открыла глаза, посмотрела в сторону мужчины, стоявшего напротив.
– Волнуешься? – спросил наконец он. Кажется, ответ был очевиднее утверждения, что небо голубое.
– Да… Я думаю, все время думаю. Я так часто вижу страшные сны и… боюсь потерять тебя.
Обычно звонкий голос зазвучал сдавленно, хрипло, будто говорил совсем другой человек. И другой же человек, не тот, которого она знала, ответил:
– Я не подведу тебя, Птичка, убью паршивца, и пусть весь НьюЙорк увидит это. Раньше я не боялся пачкать руки, встревать в опасности. Смотри-ка, что ты наделала, ты сделала меня слабым, Мэри. Теперь я не спешу расставаться с гребаным миром, в котором есть ты.
– Наверное… наверное. Я читала, что любовь окрыляет, дает сил, смелости. Я стала сильной, но, когда тебе грозит опасность я не… я не могу бороться с этим страхом. Это ужасно, Билл, я такая трусиха! Я ведь… ведь знаю, что ты справишься с ним, как и с десятком таких же выскочек до него. Но сердце болит так страшно… И эта боль не дает мне жить, я туго соображаю.
– Не бойся, – Билл подошел, за руки подняв ее со стула. – Бродячие псы отведают потрохов Валлона завтра же. И я всегда буду рядом, слышишь? – он слегка тряхнул ее, провел рукой по растрепанным каштановым волосам и услышал всхлипы.
– Нет, я не плачу. Я не плачу! – взгляд опухших от слез и недосыпания очей девушки, еще более нежно-голубых на фоне красноты, поднялся. Она, наклонив голову, шмыгая носом, посмотрела прямо в глаза мужчине, не зная, что и читать в этом странном выражении, которое приобрело его лицо. Мэри чувствовала, что сегодня очень важный день, ее вновь посетило необъяснимое чувство, что она – персонаж какой-то книги, героиня в пьесе, написанной скучающим автором, а развязка очень близко.
– Не смей умирать, – сказала она четко и резко. Голос, сказавший эту фразу, был совсем не похож на прежний, ломающийся и вибрирующий. Заговорила сила, с которой нельзя было спорить.
Они даже не думали прощаться на случай, если что-то случится. Слова прощания готовы были вот-вот сорваться с губ, но все не шли, обрывались мыслями о том, что это невозможно, исход стычки практически предрешен. Каждый уверял себя в этом.
И вот теперь Мэри, блуждая по комнатам, как неприкаянная душа, восстанавливала в памяти каждую фразу, каждый взгляд. Ее начинал охватывать суеверный ужас. Вдруг раздался стук.
– Д-дэйзи? Спроси, кто там.
Какая-то странная, безумная мысль промелькнула в голове. Нет, невозможно.
– Мистер Джеймс Каррингтон. Утверждает, что вы хорошо знакомы и просит немедленной встречи.
Что? Скрипач? Зачем? Почему?
– Пусть войдет, – ответила Мэри, немного отвлекшись от разрывающих сердце дум.
Она, остановившись на лестнице, ведущей на второй этаж, увидела на пороге сутулую фигуру Каррингтона. «Господи, как же он плохо выглядит», – подумала она и спустилась вниз поприветствовать нежданного гостя.
– Чем обязана, мистер Каррингтон? – спросила она любезным тоном, через который, правда, отчетливо слышалось волнение.
Скрипач сверкнул глазами на Дэйзи, стоявшую в коридоре и считавшую своим долгом проследить за поведением подозрительного посетителя.
– Нужно поговорить, мисс Грей. Без свидетелей.
– Как скажете, – ответила Мэри и повела его в библиотеку, свое самое личное и дорогое сердцу место в этом доме. Негритянка неодобрительно покачала головой, но возражать не стала.
Мэри видела, что Каррингтон, усевшийся на кресло около стеллажей, собирался заговорить, но его прервал приступ резкого сухого кашля.
– Зараза, – наконец прохрипел он, – либо это проклятый табак, либо Господь решил наконец избавить мир от меня.
Его маленькие глаза прослезились от приступа. Скрипач как будто постарел еще на несколько лет, хотя, в сущности, никогда не выглядел моложе. Дело ли было в тусклом освещении, в общем настроении ли Мэри или случилось что-то – она не знала. Грей с настороженным вниманием смотрела на него, ожидая, что же такого может сказать ей старый ворон. Может, он принес какую-то важную весть.
– Помнишь, я говорил, что когда-нибудь расскажу тебе мою историю? Ты, наверное, и забыла об этом обещании. У малютки много забот, не так ли? Не до стариков с их ностальгиями. Но, все же, тогда тебе было действительно интересно. Я знаю, как ты сейчас волнуешься и, должно быть, думаешь, что из-за всех переживаний тут же выкинешь из головы мою ненужную, принесенную не к месту историю, да и вообще не пойти ли мне к чертовой матери вместе со своими старческими моралями. Но именно в таком состоянии человек лучше всего запоминает, его мозг, напряженный до предела, усиливает все свои возможности. И, хотя кажется, что внимание рассеянно, но на самом деле твое сознание с жадностью ловит все то, что услышит, заталкивая в сокровищницу памяти. И именно то, что ты услышишь и увидишь сегодня, а, как мне кажется, при любом исходе этот день будет судьбоносным для тебя, всегда будет с тобой. По крайней мере, я верю, что это так. Но, даже если часть моих слов пройдет мимо тебя, в этом нет ничего страшного.
Мэри чувствовала, как в ней нарастает недовольство. Слишком много слов. Но, в отличие от прошлого их откровенного разговора, на сей раз она решила все-таки терпеливо дослушать его, внять каждому слову. Физически необходимо было отвлечься. И она, сдвинув брови, села рядом.
– Я вижу, как ты злишься. Мерзкий надоедливый старикан, да? Однако, раз уж слушаешь, то слушай. Когда-то, как ни странно, я тоже был молодым, – в глазах Каррингтона мелькнуло что-то вроде озорного огонька приятного воспоминания, резкие, грубые морщины немного разгладились, и Мэри, обычно не слишком внимательная к мелочам, заметив это, даже немного порадовалась за него и успокоилась. – Мне было лет семнадцать. Самый расцвет сил. Был баловнем, не знающим невзгод, ни разу не был порот, а, пожалуй, зря. Любил разъезжать на коне, которого ни больше ни меньше назвал Буцефалом. Мои выходки потрясали семью, но бывают ведь сыновья и хуже, верно? Вообще в дворянской среде таких уйма, а мотовство – отнюдь не повод для порицания. Мать мяла платочек и вздыхала, а отец лишь говорил, что в молодости был таким же, затем образумился. Я ему не верил, не думал, что могу превратиться в такого, как он. Я искал приключений, гуляний, веселья.
И вот однажды моя сестренка подошла ко мне, ей было пятнадцать, а я недурно подвыпил. Ты не представляешь, Мэри, что она сделала. Эта дурочка призналась мне в любви. Сказала, что не хочет женихов, они скучные, а со мной интересно. И на этом моменте мне нужно было прервать ее, отвадить от себя, научить уму-разуму. Но я, болван, посмотрев на нее, увидел в ней женщину. А она действительно была невероятно хороша и в этот день, и в последующие. Богомерзкое дело пустило корни. Все шло, как мне казалось, хорошо. Мы наслаждались… обществом друг друга. Но, так как я был чрезвычайно неосторожен, слухи о нашей связи дошли до матери. Та рассказала отцу.
Когда я встретил его взгляд, думал, мне конец. Меня, как старшего и виновного в большей степени, отец решил наказать по всей строгости. Он в тот вечер говорил много, но более всего мне запомнились слова «позор семьи», «отродье», «кровосмеситель». Я не смотрел на него, глядя то в пол, то на бедную мать. Она стояла молча, бледная, как фарфоровая чашечка, скрепив дрожащие пальцы рук меж собой так, что они посинели. И она не сказала ни слова за весь вечер. Папа, прежде любивший сына, прощавший ему все, не вынес такого оскорбления. Я осквернил, предал свою семью и должен был быть изгнан из нее. Навсегда. Мне пихнули денег на дорогу, не дав попрощаться с Фелисити, выставили за порог, как чумного щенка. Я должен был убраться сразу, так далеко, чтобы они обо мне не слышали, чтобы не видели, но до ночи я скрывался у дома, ожидая. И наконец дождался. В окне, ее окне, зажегся свет. Я увидел любимый мной силуэт, различил блеск серых глаз. Она помахала мне рукой и отскочила, быстро погасив свет.
Ей, кстати, как мне стало известно позже, очень дорого обошлась эта глупая любовь. Отец сказал ей, что она будет старой девой, всю свою жизнь проведет у них в поместье, не найдет жениха. Конечно, они могли сосватать ее какому-нибудь низкородному проходимцу, готовому взять аристократку любой, с невинностью или без оной. Без оной даже предпочтительнее, потому что меньше требований и претензий. О каких правах может заявлять женщина, так глубоко согрешившая? Но это не для Фелисити. Родители, к счастью, решили, что лучше пусть ее красота завянет, чем достанется кому-то недостойному.
И я ушел, Мэри, ушел даже с какой-то странной радостью. Конечно, я не забыл про Фелисити, но она стала для меня лишь странным, далеким отголоском прошлого. С тех пор у меня было много любовниц в Нью-Йорке. От шлюх до вдов. Я стал играть на скрипке, а играл я, не хвастаюсь – очень хорошо, меня даже приглашали в приличные дома, не зная, кто я такой. Мою смекалку и ловкость рук заметили местные преступники и предложили примкнуть к ним. А что? Когда-то это казалось мне прекрасной мыслью. Я ведь был авантюристом, такая жизнь веселила меня. Но шли годы, я начинал понимать, что это не мое. Я выглядел, как они, делал то, что делали они, но не был одним из них. Близких и доверительных отношений у меня никогда не было. Мы, Мэри, как ни крути, другие. Нас растили в совершенно иных условиях, с молоком матери к нам пришел менталитет, совершенно противоположный здешнему. Ты можешь отрицать это, но твой образ мысли никогда не сможет измениться. Мы – чужие, как бы печально это ни было.
Мэри уже не хмурилась, она сидела и с удивлением слушала, немного приоткрыв рот, обнажив резцы.
– Что стало с вашей семьей, Джеймс? – спросила она, окончательно обмякнув в кресле.
– Хорошим был бы и вопрос, что стало со мной. Матушка умерла через одиннадцать лет после того случая. Говорят, после моего отъезда она стала еще более нервной, грустной, часто плакала. Отец делал вид, что злился, но в глубине души ему было больно из-за того, как он обошелся с собственным сыном, единственным наследником. Душой он хотел бы простить меня, но никогда бы не сделал первый шаг. А я и не хотел думать о нем и о его возможном раскаянии. Однажды попробовав жить без законов, без ограничений, я не мог насладиться свободой. И вот, спустя несколько лет после смерти мамы, о которой я тогда не знал, мне пришло письмо. Отец немногословно просил приехать. Писал, что ему нездоровится. Ну, что я сделал, уже не юноша, а муж? Бросил бумажку в камин. И уже после того, когда начался раздел наследства, я получил известие о смерти обоих моих родителей. И маленькую записочку от Фелисити. «Папа просил тебя на смертном одре. Хотел переписать завещание, если увидит сына. Как низко с твоей стороны было отказать ему в этом».
Ничто не могло ранить меня глубже, давно затянувшаяся язва дала о себе знать. Вот тогда-то я впервые и почувствовал отвращение к жизни, которой я упивался многие годы. Но вернуться обратно я уже не мог, было слишком поздно. Не было поздно все долгое время, даже после гибели мамы. Тогда я должен был возвратиться на место, которое было мне уготовано судьбой.
– Вы все еще любите Фелисити?
– Конечно, – сухо усмехнулся Джеймс. – Но со временем я понял, что-то, что мы считали любовью мужчины и женщины должно было быть любовью брата и сестры. Наши чувства были основаны на общности, им не суждено было перерасти во что-то другое, если бы не досадное стечение обстоятельств. Мне очень стыдно перед ней и, Мэри, зачем я пришел – я хотел сказать, что, даже если тебе покажется, что ничего не вернуть, осколки не сложить в единую мозаику, что ты застряла в обществе и мире, в который тебя занесло случайно, дуновением ветра, и теперь никогда не выберешься из него – неправда. Ты молода, все пути для тебя открыты. И то, как с тобой обошелся здешний свет, не распространяется на другие страны или даже другие штаты. Я не говорю тебе бежать и знаю, что ты этого не сделаешь, сейчас точно. Просто, дитя, знай, придет время, когда тебе придется думать об этом. Скоро ли или нет – знает лишь Господь Бог. А я ухожу. Мы видимся в последний раз. Прощай.
Каррингтон встал, внешне дряхлый, держась пронизанными венами руками за спинку кресла, но Мэри заметила, что лицо его преобразилось. Больше не было выражения язвительности на лице. Перед ней был обычный седой мужчина, чрезвычайно уставший от жизни. Он больше не внушал страх, он мог вызвать лишь сочувствие. И Мэри, забывшая про то, что терзало ее до прихода Скрипача, соскочила со своего сиденья и бросилась ему наперерез. Схватила мужчину за запястье и посмотрела в глаза, уже не такие серо-мутные, но выразительные, прозрачные, как льдинки.
– Джеймс! Куда Вы? – воскликнула она, дрожа от душевного волнения. Перед ней только что раскрылась душа, раскрылась и, кажется, частично обрела покой.
– А ты еще не поняла? К Фелисити. Домой. Прощай, Мэри, я буду скучать по нашим разговорам, – он улыбнулся немного вымученно и легонько пожал девушке руку.
– Я верю, что… что еще не все потеряно. Удачи, спасибо! – в сердцах почти крикнула она вслед, прощаясь с этим удивительным грешником.
Остаток дня она думала о сказанном. А ведь их судьбы действительно были чем-то похожи. Только у Джеймса любовь была не по ту сторону баррикад. «Значит, у меня будет свой, особый путь», – решила Мэри спустя часы размышлений. Эта мысль про особый путь напомнила ей о суровом настоящем. Она хлопнула себя ладонью по лбу. Ведь завтра, уже завтра, на рассвете…! Билл сказал не появляться, но это так глупо – просидеть дома, пока история вершится на улицах города. Мэри грызла ногти, как маленький ребенок, не замечая того, всю ночь бодрствовала, находясь в странном промежуточном состоянии между сном и деятельностью. Она не помнила, что решила в итоге, но, судя по тому, что оделась в тот самый полумужской костюм, зацепив за пояс ножны, Мэри явно собиралась ослушаться наказа Мясника.
Девушка очнулась на кровати. Разомкнула болезненно слипшиеся веки.
– О боже, я уснула… – простонала она. Мэри посмотрела на окно, прикрытое прозрачными занавесками. Какая-то деталь на первый взгляд смутила ее. Что же? Солнце. – Дьявол! Как! Рассвет!
Дальше все происходило стремительно. Она стрелой пролетела по лестнице, чуть не сбив Дэйзи, почему-то очень напуганную, чего, конечно же, девушка не заметила.
– Куда Вы, мисс? Постойте, там опасно! – воззвала к ней старая служанка, не удостоившись даже толики внимания.
Мэри уже во весь опор мчалась по улицам. В городе было что-то не так. Она слышала крики, звон, выстрелы, но почти не обращала на них внимания. Лишь выскочив на перекресток, отделяющий ее район от дороги, ведущей на Пять улиц, Мэри поняла. Перед ней была толпа людей, яростных, злых, оборванных. Они напирали на полицейских, вдавливая их в узкий квартал, а те могли лишь обороняться, имея при себе слабое вооружение. И через эту бойню ей надо было пробраться. Птичка, набрав в легкие как можно больше воздуха, побежала, побежала сломя голову. Она почти миновала опасный участок, но тут ее кто-то толкнул. Девушка с глухим звуком упала наземь, сбитая на бегу, сильнейшая боль пронзила плечо. Она поднялась на руке, разбитой до крови, чтобы увидеть, как к ней, не спеша, направляется какой-то бородатый тип в лохмотьях с ножом. Как же жаль, что под рукой не было пистолета.
Оглушенная внезапным нападением, Мэри не сразу сообразила, что к чему. Но по нахальной улыбке наступающего можно было прочитать его намерения. К сожалению, беспорядки, вызванные даже благородными мотивами, вроде тех, что устроили французские революционеры, сражавшиеся за свободу, неизбежно привлекают таких людей. Стервятники, думающие о том, как бы утолить свои потребности во время всеобщей неразберихи. Пока львы или гиены дерутся меж собой, впиваясь острыми клыками друг другу в глотки, рыча и стеная, птицы, обычно жалкие, с убогим оперением и голой шеей, приобретают устрашающий вид, парят над полями битвы, разрезая воздух своими могучими крыльями и исторгают чудовищные звуки радостного, победного клича, гласящего – сегодня есть, чем поживиться. А потом, только мир воцарится в саванне, они снова приобретут ничтожный вид, усядутся на толстые голые ветви деревьев, изнемогающих от жажды и будут ждать, затаившись, сгорбившись, лишь черные, как бездна, глаза будут блестеть во тьме ночи, временно принесшей покой другим зверям. И их много. Мисс Грей не повезло встретиться с одним из них.
Впрочем, ему тоже не повезло. Мэри, превозмогая боль, почти героически стиснув зубы, ощерившись, мгновенно совершила рывок в сторону бандита, нож, но уже ее, сверкнул в руке и вошел в грудную клетку. Лицо девушки приобрело зловещее выражение, нижняя челюсть выдвинулась вперед, она шумно дышала, белые, немного неровные зубы обнажились в этой маниакальной усмешке, а крылья носа вздымались вверх, дергая за собой все лицо. Мужчина явно не ожидал такого поворота событий, толкнув слабую девушку с намерением ограбить ее, а может и обесчестить, и убить, пусть и в странном наряде, вряд ли люди этого сорта вообще смотрят на одежду. Не повезло с добычей.
