Текст книги "Розы в ноябре"

Автор книги: Зоя Туманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

IV
Ночные улицы

– Примем твое молчание хоть за половину согласия! – чуть пережимая на оптимизм, воскликнул Громов – и пошел провожать.

Ася не спорила, не было сил, – ну, пусть идет рядом, пусть, пусть раскидывает перлы своего красноречия.

Луна светила тускло, рассеянно, призрачно, в небе выстраивались нефритовые дворцы облаков. На конце ветки, нависшей над тротуаром, качался одинокий лист, желтый, как лимон. Давила душноватая теплота вечера: в природе что-то вызревало.

– Знаешь, Асенька, Я всегда искал динамику в себе, а теперь вижу – она в людях! В здешних людях! Все это так заражает и заряжает, прости за каламбур! Я весь наэлектризован – еще повоюем, еще поймаем бога за бороду!

…Знакомый поворот, всполохи света – ресторан «Джузгун». Зачем живет память?

«Ну, как, женулька? На уровне?» – такое довольство собой звучало в голосе Арсения, словно этой работой решились на десять лет вперед все проблемы архитектуры.

Ася осматривалась, не спеша с восторгами, которых от нее так явно ждали.

Оркестр – в «гроте из сталактитов», довольно натуральных. В общем зале стекло и пластик, в банкетном — сверкают плоскости полированного гранита. Входные двери тяжелые, резные, как на картинах Верещагина, оттуда же скопированы медные кованые кольца вместо ручек. Чеканка и мозаика. Модные кресла на паучьих полусогнутых ножках. Взятое в отдельности, все это было красиво, но не сочеталось, не держалось единством замысла.

Не дождавшись ответа, Арсений ринулся к другим, пожимал руки, жмурился, как кот на солнце, выслушивая комплименты, благодарил…

Ася вздрогнула: словно в ушах прозвучал этот голос, отвратно-ласковый, нежно-вздрагивающий. А ведь это другой, другой…

– Мейерхольд говорил: «Художника учит собственная кровь». Отыскать источник эмоций и пить из него взахлеб! Если хочешь знать, неудавшаяся любовь – тоже счастье для творческого человека. «Болезнь, от которой не хочешь искать исцеленья…»

…Уж ей ли не знать эту болезнь.

После сумасшедшей ее глупости, после той встречи в библиотеке – сколько надежд! – пряталась, убегала. И все же столкнула жизнь.

Горячая волна стыда и боли окатила всю ее, пол уходил из-под ног. Андрей заговорил, как всегда, ясный, оживленный, светящийся дружелюбием. И тогда пришло еще более горькое пониманье: не была ее любовь отвергнута, просто и мысли такой не взбредало человеку в голову, даже и не веяло меж ними ничем, кроме дружбы, открытости, простоты…

И это было стократ хуже, это была невозможность, полная, навсегда!

…Убегали в даль улицы красные огоньки автомобилей. Тихая, безнадежная тоска сдавила грудь Аси. Расплылись, замигали фонари.

Громов читал стихи Давида Самойлова – и как читал! Ножом поворачивалось в сердце каждое слово: «О как я поздно понял, зачем я существую, зачем гоняет сердце по жилам кровь живую…»

И снова обожгла память – тогда, в первые дни после разрыва с мужем, странное оцепенение охватило ее, равнодушие ко всему… Ехала в автобусе, их машину стукнул какой-то заспешивший самосвал, заклинило дверцы, не сразу удалось открыть… Собралась толпа, пассажиры автобуса, возбужденные пережитой опасностью, бурно рассказывали о происшедшем, что «вот, были на волосок», громко ликовали, что все обошлось. Ася слушала – и поймала себя на мысли: ну и пусть бы, все равно…

Тогда она обманулась в том, что прекрасна любовь, в том, что встретила прекрасного человека. А если этого нет, не бывает, – для чего жить? Но разве теперь – то же самое? Разве не убедилась она, болью своей, в том, что Андрей – прекрасен? Ясным светом своей души, раскрытостью для всего доброго… Прекрасен и тем, что не способен ее пожалеть, приголубить «просто так», как смог бы другой, прекрасен тем, что даже помыслить об этом не умеет, не может! Чистый, спокойный, добрый для всех!

…И все-таки, все-таки – если б он мог!

– Архитектура должна будить эмоции, не так ли, Асенька? И в вашем городе это достигнуто. Его вертикали окрыляют…

…И когда он успел съехать на это? Архитектура. Вторая природа, творимая людьми – и для людей.

Высятся дома вдоль улицы, фасады, где больше ярких окон, чем темных, похожи на перфокарты. Окна, окна… И за каждым – трепещет и светится человеческая судьба.

* * *

Кроны деревьев, подсвеченные фонарями, похожи на парчовые шатры… Листья, гонимые ветром, бегут по асфальту.

– Смотри-ка, по хрусту идем, – Женька поддала носком туфельки шумный ворох листвы.

– Меня это не колышет! – Макс, подпрыгнув, ухватился за ствол деревца и крутнулся вокруг – Эх-ха! Чувствую припадок сил!

Женька остановилась, воздев руки, затрясла кулачками:

– А ну, прекрати! Такого только на свадьбы звать – допился до грани фантастики! На кого ты похож?

– А чего? В кримпленах не ходим, а джины у меня мировые! Как из жести, сами на полу стоят. Не штаны, а сооружение!

– Нашел разговор, с девушкой… И чего ты за мной увязался, кавалер? Где твоя Арина? Душа перекидчивая! Кому-никому, лишь бы зубы заговаривать!

– А вот тут вы плохо информированы, мадам! Это наш дорогой бригадир расшатал мою личную жизнь. Посидел я с Ариной на лавочке часов до двух. Прихожу в общагу – и вижу нахмуренную бровь.

«Девушке, – говорит, – (это Арине!), жизнь строить надо, семью создавать, а ты тут причем? Тебе семнадцать, а ей двадцать два!» Парирую классикой: «Любви все возрасты покорны!»-«Ты, – говорит, – не взрослый, ты – рослый! Взрослый тот, кто ответственность сознает!» И тянул профилактическую беседу, пока меня в сон не ударило, наобещал я ему всего, лишь бы отпустил душу. Так что свободен – и к вашим услугам…

– Больно ты мне нужен.

– А чем я плох, скажите, пожалуйста? Мозги правильно поставлены. Руки не зря пришиты. Я еще вашего Андрея свет-Васильича перемастерую.

– Мастер. В кавычках, да еще и в двойных. Не ты ли позавчера белый кафель с кремовым перемешал?

– Белый, кремовый… Мелочи жизни, Женечка. Разве я для этого рожден? Да я в свои семнадцать успел и поколесить, и покуролесить по белому свету! Одна Рузанка понимает! Знаешь, что она про меня сочинила?

И внезапно подбросил молодое, беспечное тело, вскочив на скамью, продекламировал с выраженьем:

 
И опять ручьями раскатится снег,
Снова в путь позовет весна!
Он пропащий навек, он такой человек,
Для которого жизнь тесна!
 

Подвел голос, на выкрике сорвался по-петушиному. Максим притворно закашлялся.

– Чего – опять тронуться думаешь? В Баку потянуло? – усмехнулась Женя.

– Потянуло, не потянуло… Подловили меня тут на крючок соцкультбыта. Как вечер, охота топнуть во Дворец. Сама знаешь – Громов хвалит, это тебе не кошка чихнула. И зрительницы некоторые одобряют…

– Делать им нечего.

– И чего ты, Женечка, ершом таким ко мне? Мы ж из одной бригады! Хоть бы на чаек когда позвала. Культурно.

– Вот именно – на чаек. И вот именно – культурно.

– А чего?

– Да так… Есть среди вас всякие. Встретился сегодня один гад, аж затрясло меня от злости…

– Да разве тут есть гады? В образцово-показательном городе?

– Лес лесом, а бес бесом.

…Идут двое по шелестящим лиственным коврам. То возьмутся за руки, то отпрянут друг от друга…

* * *

Георгий Дрягин посмотрел в зеркало, остро возненавидел свои глаза – смутные, цвета морской зыби, свое лицо – втянутые щеки, скулы яблоками, прямой рот; тоже мне, византиец. Ван-Гогочка – это в тридцать с лишком!

Вышел на балкон: подышать хоть!

Как горы с предгорьями, громоздились высокие дома и примыкающие с ним малоэтажки, меж домами – словно ущелья, полные зелени, и повсюду – блеском бассейнов, стеклянным, плывущим полотнищем канала – над сухим дыханьем пустыни торжествовала вода.

И разве не был достоин гордый смысл человеческого труда – отражения в вечном зеркале искусства?

За тем и ехал сюда Георгий Дрягин, ему мерещились красочные панно гигантских размеров – мозаика, эта закодированная в каменных кубиках эпоха, самое прочное из всех возможных, зримое воплощение человеческих мыслей и чувств. Он мечтал о красоте, которая всегда на виду, зовет, воспитывает, требует, разговаривает с толпами. Среда обитания, наполненная искусством во всех его проявленьях,– вот чем должен быть его город!

«Надо мыслить не единолично, а государственно», – говорит Шеф.

Так что же, значит, он, художник Дрягин, ринулся в царство песков, колючек и варанов ради самоутверждения?

«Ваш друг, Бахтин, – морщась, говорит шеф, – помните, как он спешил создать свою „симфонию камня“, а вернее, прелюдию – к званиям и наградам?»

При чем тут Бахтин? Об Арсении – еще студенте – говаривал профессор Саади: «Его талант, словно необъезженный конь, то ли унесет далеко, то ли сбросит на полном скаку». Бахтин всегда был не скуп на скверные примеры. Ну, сбежал, так что, следовать за ним?

И что делать, когда с тобой разговаривают люди чрезвычайно трезвого образа мыслей, прочно стоящие на почве реальности и финансовой сметы? Говорят – «дорого». Говорят – «трудоемко». Советуют обратить свои усилия… Ну, да это все верно: скамейки, тенты, киоски, вешалки для сумок – все должно быть элементом системы, все должно формировать город как эстетическую целостность… В Латвии, говорят, возле детских площадок и в парках стоят урны в виде вороны с разинутым клювом: уборщиц не требуется… Вороне где-то бог послал кусочек сыру, – прекрасно! Но в масштабах такого города нельзя мельчить…

Распаленный мыслями Георгий Дрягин почувствовал, что в комнате тесно, душно, что надо бежать куда-то и поговорить с кем-то, иначе голова взорвется… И тут к нему пришел человек, которому он обрадовался, как никому другому, – Андрей Штоколов. Светлая голова, «муж совета», как говорили древние.

Все, что надумалось в эти тревожные ночные часы, было обрушено на Андрея, чуть он порог переступил.

– Город – новый, понимаешь? – Гога рубил воздух кистью руки. – Здесь нет запахов истории, глубины, связей с прошлым. Тем нужней устремленность в будущее, разговор с ним – языком образов! А в них – вся сложность жизни! Запеленать, оно проще!..

– Кто с тобой спорит? – успел вставить слово Андрей, давно привыкший к Гогиной манере – без предисловий.

– Да все они! Делай, говорят, узоры на панелях, на торцах. Может, крестиком вышивать?

– Послушай… Красота бывает разных уровней… Дворцам – мрамор. Рядовому дому и глазурованный кирпичик – украшение. Разве не так?

– Ладно, пусть… Но я хочу, чтоб людей окружило Искусство – с самой большой буквы!

– Дрягин, а ты мог бы жить в музее?

– Ты что, тоже из них – из предостерегателей?

Гога навис над Андреем – подбородок уперт в грудь, глаза мрачно сверкают, прическа напоминает ураган. Штоколов засмеялся, потянул его вниз, усадил рядом, на тахту: объясни-ка все толком.

Гога постарался объяснить: было заседание худсовета при городском управлении благоустройства. Показывал эскизы мозаичных панно. Смотрели, восхищались. И тут же – «не выделено средств». Так что же, идти к потомкам с симпатичными бордюрчиками?

– А ты мне покажи! – попросил Андрей.

…Они жили на листах ватмана – люди жизни серьезной, деятельной, чистой. Провожали взглядом серебряную стрелу самолета – и взмывали сами в синюю высь, на крыльях, которые будут изобретены – завтра! Они склоняли головы над чертежами – и силой рук одолевали сопротивление камня. Они улыбались, спорили, грустили, думали о тайнах Вселенной…

– Да это ж все знакомые наши! – Андрей отложил последний лист и снова потянулся за первым.

– А кто ж еще? – пожал плечами Гога. – Мы, все это мы. И ты, и я, и ребята, – все мы должны придти к детям наших детей, рассказать о лучшем, что было в нас, в городе…

– Вот что, – твердо сказал Андрей, – завтра я в первую смену… Приходи в горком, часа в три. Во-первых, устроим выставку твоих эскизов, в городском масштабе. А потом – обратимся к комсомолу. Субботники! Фонд украшения города! Метод народной стройки! Подумаем еще, все вместе, конструктивно… Потому что – здорово! Может, кое-где переплакатил, но в целом… Это должно быть!

– Андрюха! – экспансивный Дрягин так затряс друга, что тот едва не свалился с тахты.

…Пили чай. Обсуждали план завтрашнего дня. Наконец, Дрягин сказал:

— Я ишак, осел и болван. Ко мне заявляется друг в первом часу ночи. С опрокинутым лицом – всегда я рисовал его карандашом «два Т» и подточенным, как игла, а нынче смог бы только углем. С человеком что-то стряслось, я вижу это – и отмечаю: своя рубашка – непонятого эпохой монументалиста – куда ближе к телу… Слушай, Андрей, отставим мои заботы: что с тобой случилось?

Штоколов вздрогнул, не то зябко, не то брезгливо повел плечами:

– Пожалуй, уже не стоит об этом…

– Нет уж! «Друг всегда уступить готов», а я тебе кто? Что балбес, признаю, но не иждивенец! Выкладывай теперь свое!

Штоколов еще помолчал. Зажмурясь, помотал головой:

– Черт, даже рассказывать о таком не хочется, после рисунков твоих. Ну, был тут за одними типами, Гриша-Мишами, должок… Сделали мелкую подлость, ушли от ответа. Искал я их. Нашел, случайно. Грицко – со мной тоже, у него в этом деле особый интерес. Когда сообразили они, что к чему, тут из кино толпа, они в толпу, и растворились, как сосульки в кипятке. Грицко за одним ринулся, я – за другим. Настиг все-таки. Поговорил… Суть в том, что девушку он одну обидел. Давно это было – и что с того? Объяснил я ему, кто он такой, «завтра, – говорю, – разыщешь ее, там-то и там-то, при всех извинишься». Тут он и высказался в ее адрес… От наших такого не услышишь. И не знаю, что со мной сделалось, Гоша… Схватился я за него, не помню, как только он пискнул, точно мышь… «Пойдешь, – говорю, – сейчас!»

– И пошел?

– Пошел… Время позднее, ну, комендантша меня знает… Вызвала девчат, всю комнату. Смотрят они на него, а он говорит, что велено, – словами давится… Ну, ушел, а меня все злость не отпускает, словно клещами, сдавила. Спать – и думать не могу… Пошел к тебе. Спасибо, что ты меня сразу в хорошую заботу втянул… Отлегло, отпустило…

– Слушай, а если б он не струсил, если б не пошел извиняться?

– Не знаю. Придушил бы! Не могу, когда о женщине – так… мерзавец, он ведь женщиной рожден!

Сцепив пальцы, Андрей охватил колени, как будто удерживая себя – не вскочить, не побежать… Рот словно пропал – побелели губы. Дрягин с изумлением вглядывался в знакомое, ставшее таким чужим, лицо.

– Друг мой, да ты ли это? Про тебя ж толкуют, что мухи не обидишь?

Андрей улыбнулся, с трудом растянув прыгающие губы.

– А разве я обидел? Против обиды встал…

– Так-то оно так, да я думал, не в твоем характере…

– Кто мой характер знает? Это я с годами научился – спокойничать. Бригадирство научило. Увидел, как человек просияет, если подходить к нему со всем уваженьем. И обратный пример – не идет дело у того, кому свое «я» весь мир застит.

Дрягин обошел вокруг тахту, где сидел Андрей, поглядывая на него с высоты роста, почесал щеку кулаком, поморгал:

– А любопытный ты человек, бригадир Штоколов… Вроде бы знаешь тебя, и вдруг – новое. Как луковица, сколько слоев ни снимай… Еще бы одну темность свою прояснил! Вроде ты женщин сторонишься – почему?

Андрей глянул исподбровья в круглые, недоумевающие дрягинские глаза, сказал тихо:

– Лучше б и вправду сторонился. А мне хорошо с ними, и поговорить, и помолчать хорошо. Заботливость я их люблю, терпению у них учусь. А подойдешь ближе, всякое получается… Рванулась ко мне одна, славная, всем бы такими быть. Казнюсь теперь, хоть и вины нет. Разве ж я не знаю, какой любви она достойна, золотая…

– А самому что не любится, зачерствел на ветру? – усмехнулся Гога.

– Друг ты мой, Гоша… Есть у меня жена. И сын есть. Не сладилась у нас жизнь. Накуролесил, начудачил, с характером своим…

– И что ж это, непоправимо?

– Думал, все, и время не поправит… А знаешь? – обратил Андрей на друга иным, сильным светом вспыхнувшие глаза. – Дня три назад – вызвали, на междугороднюю. Ну, она и раньше звонила, если с сынишкой что, или со стариками, если помощь какая нужна. А в этот раз, чую, ищет причину, чтоб звонок свой оправдать, лепечет что-то, не поймешь. А в конце разговора… Жди, говорит, письма. И еще одно спросила, непонятно, зачем. Как, говорит, у вас с детскими садами, очереди нет?

– Приехать думает?

– Кто ее знает, может, и думает. Надумала… Да что бы ни было, я помню одно: есть они у меня, понимаешь? Жена и сын. Есть они у меня…

Часам к трем пополуночи в городе стало ощутимо шелестящее присутствие дождя.

Начинался он робко – набросал колючек на воду в бассейнах и каналах, принялся стучать в подоконники, словно просился переночевать.

Очень скоро почернели от влаги стволики молодых дубков. Распластались, приникли к мокрому асфальту вызолоченные опалые листья, словно черно-золотая парча устлала дороги.

После побежали, размывая это ненужное великолепие, мутные, ретивые потоки. Рванул ветер, похолодало.

А ближе к утру – грянула непогода всерьез. С деревьев, все разом, опали листья, – словно сговорились. На обнажившихся ветках позванивали гроздья сухих семян. Целлофановые полоски дождя начали прошивать белые пунктиры снега. И посыпал, повалил, укрыл и зеленую еще траву, и отцветшие розы: спать им теперь в почках – до весны.

Далеко еще до весны. Но придет она обязательно!