Текст книги "Розы в ноябре"

Автор книги: Зоя Туманова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Зоя Туманова
Розы в ноябре

РАССКАЗЫ

Песенник моего отца

В годы войны любимым моим чтением был песенник отца – толстая тетрадь в черной клеенчатой обложке, вещь в доме – первой, насущной необходимости… Но сначала – об отце.

Вся его «родова» – чернявые, словно подкопченные смуглотой, по-уличному – «цыгане». Отец – с приметно темным посверком глаз, чуб – словно гроздь черного винограда-чараса.

В детстве – закоперщик, атаман. Шурка на улицу – пыль до неба. Первый – в драках. Первый – в ледяной кипяток Бозсу, с обрыва, и саженками – от берега до берега…

Первым пришел на завод.

В гулкой огромности цеха пристыл к месту, вглядываясь с жадным изумлением – красота же кругом!

Рявкает, щелкает, взвывает металл. Железо ведь, не глина, а поддается человеку, уступает… Стоит какой-нибудь, до ушей в масле, вроде бы небрежно, играючи шевелит руками, а станок, бегемот стальной, слушается… «Это по мне!» – насунул потуже кепочку, руки в карманы, – затопал в отдел кадров.

Заметили его скоро, да он и сам бы не затерялся – в деле горячий, упрямый, руки сноровистые, для жизни – активист. Скоро обвешали его поручениями – справлялся. В клуб пришел, там просто ахнули – вот кого ждали: плясун, певун, гармонист.

Жил отец, как учило время. А время было жаркое, шагало вперед крупно, пятилетьями, приводя в остолбенение нытиков и маловеров. Время гремело «Даешь!», походя било мировые рекорды; уже двинулся и набирал скорость стремительный тот паровоз, чья – в коммуне остановка.

«Наш паровоз» – это и была первая песня, записанная в отцовской тетради, а вторая – я и сейчас словно слышу, как поет ее синеблузый хор в две линии. В первой – цветут красные косынки, во второй – гордо вздернуты чубатые головы. Начинают басы со сдержанной силой, взбираются не спеша, словно восходя по ступеням со знаменем, – «Лейся вдаль – наш напев – мчись кругом!», и тут серебряной лентой вплетаются высокие голоса, взмывают выше, выше – «Над миром наше знамя реет!»

Песни, записанные отцом, гремели эхом гражданской войны, пылали отсветами штурмовых ночей Спасска – и других, новых гроз.

Выросший на улице Турк-Янги-Шахар, отец по-узбекски говорил как узбек. Разъезжая по кишлакам с агитбригадой, он вписал в тетрадь песню Хамзы «Хой, ишчилар!» – «Эй, рабочие!» И доныне, когда слышу ее, вызывают слезу ее мелодия, полная зовущего раздолья и скрытой тревоги, ее суровые слова… И всегда вспоминаю, что рядом с ней, на той же странице, была еще строка, не отцовской рукой вписанная, – «Олга, олга, доимо олга!» – «Вперед, вперед, всегда вперед!»

Писал это с детства отцов «кореш», соседский сын Тахирджан. Не сберегла моя детская память его лицо, голос, но осталось давнее, цельное ощущение этого человека – он был точно каленый уголь с неостывающим жаром. Как он плясал – каждым поворотом, каждым вздергом плеч словно вчеканивал себя в пространство сцены; казалось, не дойра командует его движениями, а сами они, отточенно-острые, рождают эти дробно-сухие, подымчивые ритмы…

В поездках ели с отцом из одной миски, и в обоих равно летели злобные выкрики байских прихлебателей – сквозь гром батрацких аплодисментов. Им, агитаторам «за колхоз», грозили и божьим гневом, и отточенным ножом. «Хоть сто ножей – пойду!» – пылал глазами Тахирджан.

А свалил его – камень из-за угла.

Осталась в тетради одна строка песни: «Вперед, вперед, всегда вперед!» Всего не успел, не дописал.

Время не стелило пуховиков, не кормило разносолами: каша из чечевицы да моссельпромовские леденцы пронзительного цвета и вкуса. А все же праздновали и тогда – и в календаре красные дни, и свое, семейное; а то и будни оборачивались праздником: отец был гостеприимен напропалую, безоглядно, что в печи – на стол мечи!

Первыми приходили старшие.

Голодом выгнанные из саратовских деревень, переселенцы, так и не приспособились они к щедро-неласковой чужой земле, не пошло у них крестьянство. Зацепились за жизнь кто как сумел. Дед – клепальщиком котлов на заводе, прожил недолго. Бабушка – прачкой по господам, кое-как подымала пятерых; не поднять бы, если б не революция.

Живы были и, еще в силе вполне, ее братья: брат – слесарь с темными, неотмывающимися руками, и брат – писарь с франтовской «бабочкой» при твердом воротничке; сестра – судомойка в столовой. У каждого своя тропка в жизни но, по старине, обитали все в куче, по близкому соседству, и гуляли праздники всей семьей.

Верховодила старшая сестра – моя, личная, бабушка. Я ее вспоминаю уже вовсе старенькой, высушенной, уморенной годами, но в свои семьдесят пять ездила она за тысячи верст погостить к сыновьям, и голос еще был такой: с базара идет – от угла ее слышно.

А в те годы, о которых речь, была бабушка бойка и поворотлива; всю «домашность», бывало, «живой рукой» переделает, настоится по очередям – и пошла с соседками «телечить», до всего было ей дело, вникала во все… Об одном жалела, что всей ее грамоты – только фамилию подписать, да и то в «палочных» буквах то одной, то другой подпорки не достает…

В те годы хмельного водилось немного, а если оно и случалось на праздничном столе, пили в меру, по присловью «гуляй, да ум не прогуляй!» Не водка и не брага давали взыграть духом – собирались ради песни.

Первой бросалась в песню, словно в омут, бабушкина сестра Мария. По рассказам старших, была она в свою пору красавица – шея точеная, блузка строченая. Шла с мужем – люди оглядывались: ай да парочка, гусь да гагарочка.

Мужа ее зарубил пьяный казак в девятьсот пятом. За грудные после того годы изжила Маша свою красоту, согнулась, потускла, да так и осталась.

Я ее помню неприметной, жмущейся к стенке, по самые брови повязанной черным шифоновым шарфом.

Застолье отогревало. «Рассмеливалась» она постепенно – и вдруг, уронив руки на стол, глядя сквозь всех странно потемнелыми глазами, заводила сразу на полный голос, на верхах высоких, с дрожью, как бы подостланных слезой:

 
Мы уйдем от проклятой погони,
Перестань, моя крошка, рыдать!
Ой вы, кони, вы, черные кони, —
В целом мире таких не сыскать!
 

Второй куплет выше тянуть было некуда – голос ее падал, обрывался, она спешила, не выдерживала пауз, теряла дыханье, словно песней пыталась догнать что-то утерянное… И, не допев, махала рукой, виновато и обреченно: «Ну, песня вся, больше петь нельзя!»

А бывало и так, что просквозившая в голосе дрожь вдруг вырывалась рыданьем, тогда бабушка выводила сестру под руку на «вольный воздух», кто-нибудь посылал меня вслед с шалью – «Каб не простыла!», и я слышала тихий голос всегда такой громогласной бабушки: «Ну, хватит, Марея, всех слез не переплачешь!»

Стихал народ и за столом; переговаривались, вздыхая:

– С бедой – оно и за песней плачется…

– Да… Рассыпалось, как говорится, счастье по сучкам по веточкам…

А потом в комнату вкатывалась бабушка, разалевшая от мороза, «на той же ноге» летела в кухню, с великим береженьем, точно уснувшего младенца, вносила накрытый льняным полотенцем пирог, – пусть без сдобы, да горяч! – ставила его посреди стола. Светясь, рассказывала: «С утра все с ним колготилась! Голова вкруг идет – удался ли?», разрезала, раздавала и, когда все уже принимались всерьез, вдруг вскрикивала пронзительно: «Кушайте, кушайте! Да что ж вы не едите?»

Гости ели усердно, хвалили щедро:

– Такие-то пироги царь Миколашка и тот только по двунадесятым праздникам едал!

Воздавалось должное столу, потом летело задористо:

– Ну, пила душа и ела, погулять пора приспела!

И бабушка, подперши подбородок рукой, как за сотни годов до нее подпирались, закручинившись, русские бабы, заводила высоко:

 
Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село…
 

Не дав оборваться ее голосу на взлете, подтягивали басы, с тугой, сдержанной силой; если кто пытался взять зычностью, бабушка бросала в сердцах: «Ревет, как бык мирской!»

Не сразу, но хор слаживался; медово лился тенорок брата – писаря, у слесаря звук шел ноздряной, с гуденьем, как у жука. Не было укора и женщинам: умели и по низу стлать, словно холсты по росе, и вознести на такую высоту, что вчуже к сердцу подкатывало и ломило дыханье.

Пели и про то, как «звенит звонок насчет поверки, Лонцов из замка убежал», и про Ермака, и про Степана… «Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне!» – самозабвенно выводила бабушка; бог его душу знает, где он, этот самый Трансваль, за какой тридесятой хворобой, да ведь и там бьются люди за счастье и так же, по-нашему, болит, надрывается родительское сердце:

 
Сынов всех десять у меня,
Троих уж нет в живых,
И за свободу борются
Шесть юных остальных…
А младший сын в шестнадцать лет
Просился на войну…
 

И тут во всю силу любви и скорби вступал хор – холодом стягивало кожу на затылке:

 
Но я сказал, что нет, нет, нет,
Малютку не возьму!..
 

Песня уносила из тесноты каждодневного бытия в просторы времени и России, давала увидеть разинскую неукротимость и разорванные бродяжьи цепи, волжскую вольницу, сибирский размах, даль нелюдимого моря, – все нашенское, да только ли это?

…За дверями слышались громкие голоса, топот отряхиваемых от снега обуток, бойкая россыпь баянных ладов, – кто после собрания ячейки, кто с курсов, кто с тренировки, – вваливалась молодежь. Быстро нагоняли по еде и выпивке; отец «для затравки» играл на баяне «Вальс» Крейслера или «Чардаш» Монти, потом брал аккорды, нагоняя мажор, пробовал голос, давал тон… С ходу набирал темп и силу молодой хор:

 
Ой вы, кони, вы кони стальные,
Боевые друзья трактора…
 

И было это так, словно вышел ты на простор, и зажмурился от солнца, и вздохнул так глубоко, что на миг замерло сердце…

В комнате становилось тесно и бесшабашно-весело; отодвигали стол, выносили табуреты, и вдруг, опередив всех, выскакивала в круг бабушка, с приговорочкой:

 
Отвяжись, худая жись,
Приди нова да хороша!
 

Мелко прочесывала ногами от стены к стене и, ойкнув, скрывалась за спинами стоящих. И вот уже кто-то из гостей перехватил баян, столкнул отца со стула. Словно бы растерявшись, он остался в кругу, повел плечами, прошелся с ленцой, будто со сна, храня каменное равнодушие лица – и вдруг забеспокоился бровями, прищурил жаркое око…

Ахнул баян, отчаянно, зовуще, – и пошли летать руки-ноги, пошли отстукивать ладони по коленям, по каблукам скороходовских ботинок, – шевелись!

…Я перечитывала песни, записанные отцом, в нетопленой комнате, при свете «моргалки» – в пузырек из-под одеколона налит керосин, фитиль пропущен сквозь металлическое колесико из моего детского «Конструктора». Вздохнешь неосторожно – шарахнется, чуть не сорвется рыжий мотылек огня…

Бабушка, накинув на плечи «куцавейку», уходит к соседям послушать сводку. Возвращается непривычно тихая, рот – словно скобка, значит, плохие вести… В школе мы учились в три смены, сидели по трое на одной парте, и уже своими казались среди нас светловолосые вежливые ленинградцы, чуть важничающие столичностью москвичи, и уже смягчалось в разговоре у полтавчан и артемовских гортанно-звонкое «г»; уже оплаканы были Минск и Киев…

А здесь, в тетради под клеенчатой обложкой, жили голос и смех отца, и его темно сверкающие глаза, и вся наша довоенная жизнь, оказавшаяся такой неоцененно благополучной; в словах этих песен жили смех и слезы далеких веков, и раздолье, и страсть – жила Родина…

Отец будил меня песней «Кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка?» «Кудрявая», с волосами прямее гвоздей, с «телячьим зализом» над левым виском, со сна радоваться не была расположена, но все же, кое-как подоив железный сосок умывальника, взбодрив себя простенькой физкультзарядкой, подтягивала довольно бойко:

 
Страна встает со славою
На встречу дня!
 

Вставала страна со славою звонкими утрами трудовых будней. Штурмовала далеко море. Взлетала все выше и выше. Новые песни появлялись в отцовской тетради. И жила в них трепетно, победно раскованная, открытая для созидания, для счастья человеческая душа.

Годы подходили строгие, сороковые.

Неизвестно, как мы узнали, что нынче ночью уходят наши.

Договорились – быть! Дома если добром не отпустят – сбежать, а потом пускай хоть что будет…

Под сводами вокзала ударил в уши гулкий прибой растревоженного бурей войны человеческого океана.

Мы слушали этот гул, еще не осознавая всей безмерности горя тех, кто расставался здесь, в этом зале. Нам было жутковато-весело, оттого что мы все вместе, в непривычной обстановке, в неположенный час, а многие и без спросу.

Подмывающе интересно казалось шагать через рельсы, пригибаясь, пролезать между колес, тесниться в узких пространствах среди молчаливо темных вагонов и взбудораженно гудящих теплушек.

Мы подошли слишком поздно – уже шумно задышал далекий невидимый паровоз, уже взмахивали прощально руки провожавших, уже прорывались рыданья женщин, казавшиеся нам ненужными, – и все же кое-кого из своих мы увидели, узнали в неверном свете качавшихся на ветру фонарей. Это – десятиклассник, которого мы, языкастые девчонки, прозвали Пиря-дурачок за копну платиново-белых рассыпчатых, как солома, волос. Он был обрит, наш Пиря, и оттого не сразу узнаваем. А вот и наш вожатый, любимец всей школы Валька Субботин, – он заметил нас, замахал руками: «Привет, кузнечики!»

Бегом, таща за руку кого-то отставшего, появился наш завуч Сабир-ака, человек несказанной и неслыханной доброты, которую мы эскплуатировали с детским лукавством, – и он тоже, оказывается, был в форме, и он уезжал на фронт – а как же мы?

…Поезд, двинувшись вперед, почему-то замедлил ход, стал – и прокатился назад. Мелькнуло Валькино лицо, мы кинулись…

Поезд стоял. Валька перегнулся к нам через брус, перегораживающий открытый проем теплушки, мы, подпрыгивая, старались пожать протянутую руку, кричали вразнобой, требуя от Вальки побыстрей расколотить фашистов и вернуться к нам…

В это время на другом конце эшелона послышалась песня, новая, незнакомая. Слух не уловил ее первых слов, но мелодия, полная скрытой нарастающей силы, вдруг всколыхнула душу и отрезала нашу мелкую суету…

 
Не смеют крылья черные
Над Родиной летать,
Поля ее просторные
Не смеет враг топтать! —
 

гремело, как раскаты приближающейся грозы, и мы слушали молча, а в нашей теплушке, где Валька, уже подхватили припев…

 
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!..
 

И Валькино лицо, улыбчивое, с хитроватым прищуром, всегда обещавшим, что вот сейчас согнет нас в поясах неведомая сила и мы будем изнемогать от долгожданного счастья нахохотаться вволю, – это родное лицо менялось на глазах; черты обозначились резче, острее, словно его обминала рука неведомого скульптора…

…А песня разливалась, как половодье, – пел весь эшелон, в ней была великая сила праведного гнева, всколыхнувшая страну, в ней светились грозные зарева грядущего возмездия, в ней все было предугадано – и непомерная тягота испытаний, и рвущая сердце скорбь, и торжественная, как шаги века, поступь Парада Победы по брусчатке Красной площади…

Это была главная песня нашего времени, и мы, дети войны, пели ее вместе с теми, кто уходил на фронт.

«Священная война» была первой песней, записанной в отцовской тетради моей рукой. А сколько еще их было! И почему так живо, так дорого в них каждое слово?

…Все перевернула война – обнажила глубинные пласты. Из дали веков вышли и стали рядом воины былых времен, – засверкали шлемы их с шишаками, красные щиты перегородили поле – «Кто на Русь с мечом пойдет…»

Великой болью-любовью полнилось сердце к земле Родины, истерзанной, искромсанной, опаленной, к каждому пригорку, к каждому ложку, к каждому деревцу… Ведь среди них, деревьев Родины, – и старый осокорь у калитки отцовского дома, и пушкинский «дуб заветный», и та рябина в коралловых ожерельях, что головой склонялась до самого тына – всю войну, всю большую войну…

Как никогда, стало дорого родное слово и клад его – песня; в песне изливала себя душа народа, в ней хранилась память его и созревало предвиденье, песня творила суд над врагом и утверждала непреложность жизни… Как никогда, нужен был в те годы гордый и горестный дар поэта: своим словом выразить общее, а то, что у всех, принять со своим восторгом и скорбью.

Сколько их было, песен, мобилизованных, верно несущих солдатскую службу!

Песни горевали, провожали, боролись с тоской и подымали надеждой. Вели нас во фронтовые землянки, те самые, где «горит свечи огарочек», откуда «до смерти четыре шага»… Песни шагали по ночной степи, – пули свистят под аспидно черным небом, ветер голосит, как вдова, дергает порванные струны телеграфных проводов… Песни уплывали в туманы-растуманы по-над партизанской тропой… Кружили тусклое золото осенних листьев в прифронтовом лесу… Звали в города юности, напоминали улыбкой сквозь слезы – «ты одессит, Мишка»…

Песни были общие у фронта и тыла, у Ленинграда и Ташкента, их пели по всей стране, утверждая всеобщее, незыблемое наше родство и близость.

Спасибо вам, песни военных лет!

Весна наступила особенная.

Куда залетала в ту пору наша песня?

«Брянская улица на запад нас ведет!» – дальше, дальше, в дорогу! «Впереди страна Болгария, позади река Дунай!»– вот как приблизилось оно, заветное свидание «в шесть часов вечера после войны».

Апрель гремел грозами, на свежем ветру качались громады чинар и акаций, шелестя мокрым атласом листвы, прокатывалось через город веселое бешенство ливней, взметывались синие флаги молний – и, вперебой им, словно жар-птица взмахнула крылом, играли алыми, зелеными, белыми огнями сполохи салютов…

Пришел и тот день, чье сиянье не померкнет во всю жизнь того, кто его дождался, – день Победы. Он выплеснул на улицы горячий гул митингов, медь оркестров, полосующую небо, лихость внезапной пляски, небывалую открытость души… Руки, руки – машущие, взлетающие, тянущиеся к другим рукам… Глаза, шалые от счастья, и глаза, обожженные слезами…

Вечером собралась наша семья – в первый раз за четыре года.

По-особому вглядывались друг в друга – как пережили, как выстояли бурю, тряхнувшую мир?

Брата-слесаря бабушка привечала ворчливо:

– С Ильина дня, что ли, глаз к нам не казал? Ну, скажи, пропал и пропал, как в колодец провалился…

– Завод, сестра, завод… Победа – она ведь и этими руками…

– Ах уж, ах уж, протянул клещи свои закопченные… Ну ладно, поцелуемся, что ли?

И – жене его:

– Ты, Даш, ничего еще, в теле, ровно казанок, катаешься. А на меня не смотри – как будто за десять лет остарела, измочалилась. Сама знаешь, какое оно, военное житье…

Сноха отвечала:

– Чего не знать. А все ж – старое старится, молодое молодится. Погляжу на Лидку-то – совсем обровнялась.

Общее внимание – на меня.

– Косища-то: оплетет голову – чисто хомут.

– Голос себя обнаружил: окликает меня – стекла звоном отзываются.

– Теперь тебе, Лидия, от нашего стариковского пения не отнекаться, не отдакаться…

…Пировали не густо. С двух рюмок брат писарь размяк до слез, по-стариковски. Начал вспоминать родню, ближнюю и дальнюю, – кого… где… когда…

Мать сидела, почти не пригубливая вина, не ела, странно торжественная, как на свадьбе.

Об отце за столом разговору не было. «Пропал без вести» – уж все про это обговорено, все утешенья услышаны: «Все ж не похоронка», «Глядишь, и объявится», «Тебе еще можно ждать».

Она ждала.

День у нее начинался легко, весело, вся долгота его была впереди, и приход почтальона, и – кто знает? – нечаянный стук в дверь. Возвращаясь с работы, не шла, летела к крыльцу: что тут было без меня?

К вечеру притихала. Садилась за штопку, уже не поворачивала головы на каждое звучанье многолюдного двора. Ночью… Я проснулась однажды и видела, как она встает, подходит к окну… Она ждала и ночью.

А в этот вечер, друг другу не признаваясь, мы ждали все. Почему бы и не случиться чуду – в такой-то день!

Не ладилась песня. Голос бабушки на верхах дребезжал, как чашка с трещинкой. Брат писарь заметил слесарю «Фальчь!», тот огрызнулся: «Ну, ты один у нас носом вперед ходишь!» Кто-то из племянников выдал короткий перепляс, показать, что не выдохся родовой запал. Снова пробовали петь – не звучал старый любимый «Трансваль»: огонь посильней его огня опалял память.

Уже к полуночи постучали в окно. Тихо, как дождь по подоконнику.

– Ну, кого еще черт тащит? – сказала бабушка нарочито грубо.

Кто-то побежал открывать.

Я посмотрела на мать. Она сидела, не шелохнувшись, но – вся напряглась, выструнилась, как птица, готовая взлететь…

Сердце мое вдруг взметнулось на самую высоту… – у того, кто стал на пороге, отцовский взгляд, – и рухнуло сердце с высокой горы…

Это был младший брат отца, самый черный, самый кучерявый, самый цыганистый в семье.

– Здравствуйте, родня!

Снял фуражку – и чуб его хлынул белой пеной на лоб.

Необъяснимо скоро наступила взрослая жизнь, без пьянящей надежды на близкое чудо.

Кончилось безвестное ожиданье, пришла весть. Все было четко и строго в документе, сообщавшем о гибели отца. И в нашей с матерью жизни все было теперь четко и строго: все меньше «хочу», все больше «надо».

Время стало тесным, битком набитым неотложными делами, неотвязными заботами, постоянной боязнью куда-то не успеть… Неудержимо катилось оно, что-то отнимая и даря новое с такой быстротой, что не давало вспоминать о старом.

Все, как в пьесе, одной из прошумевших лет двадцать с лишком назад, герой которой спрашивает так горько и тревожно: «Куда уходят дни?»

Небо осеннее, с утра принахмуренное; не взглянув на часы, не опознать, на каком день времени.

Журчит, как ручей, моя швейная машина. В углу, разбросав на ковре игрушки, тихо и вдохновенно играют дети – мои внучата, соседские.

Рванул ветер, полетели листья наискось через прямоугольник окна. Дождь полил несмело, словно на живую нитку серебряными иглами приметывал тучу к туче. Поспешно озабоченно протопали детские шаги по коридору – старшая внучка вернулась из школы.

Вот она уже рядом – чмокнула в щеку наскоро, зачирикала, затеребила…

– Бабушка! Знаешь, что? Выучи со мной «Смело, товарищи, в ногу!» На сборе будем петь!

– Вы ж совсем недавно разучивали свою, пионерскую?

– Бабушка! Ну как ты не понимаешь? Сбор – в честь 7-го ноября! Надо петь настоящую песню, а не какие-то «Апельсины и конфеты!»

– Возьми в моем ящике общую тетрадь, там написано «Песенник».

…Снова я листаю старую тетрадь. Почерк отца, мой почерк. А вот это сын нацарапал в том памятном, шестьдесят первом:

 
Летит, летит ракета
Вокруг земного света,
А в ней сидит Гагарин,
Простой советский парень!..
 

…Снова говорит со мной Время, ставшее песней.

Вот уже и внуком понадобилась заветная тетрадь. Что они в ней напишут? Какую свою песню споют?

А может, и моя еще не допета? Ведь сказал же поэт, седовласый, краснолицый, жёсткий и нежный, как Время, вдохновлявшее его:

 
Если, умирая, можно петь,
Я хотел бы с песней умереть…