Текст книги "За великое дело любви"

Автор книги: Зиновий Фазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

А в зале среди публики, по большей части высокопоставленной (человек сто сидело там), среди черных фраков и нарядных дамских шляп однажды показался Анатолий Федорович Кони – посидел, послушал, внимательно вгляделся в лица подсудимых и скоро ушел.

– Молчите, умоляю! – снова и снова говорил Яше защитник, оборачиваясь к нему. – Исход дела заранее предрешен, поймите!

Яша опустит глаза и сидит тихо, а на душе у него все нарастает тяжесть, изболелось сердце, и тоска гложет. А значение слов «исход дела предрешен» до него пока еще не доходит, иначе понял бы, какая страшная грозовая туча нависает над его головой.

Уже было ясно – большинство главных устроителей демонстрации у Казанского собора, руководство организации, которая ее подготовила, не попали в лапы жандармов. Ну и слава богу, хоть это радовало.

Когда прокурор Поскочин, извиваясь своим длинным тощим туловищем, произносил в конце процесса обвинительную речь, Яша большую ее часть почти не слушал. Все сильнее, прямо до слез прохватывало горькое чувство: он лишь сейчас начинал понимать, как далеко от него отодвинулось детство; не успел оглянуться, а жизнь уже со всей силой обрушила на него свой удар. Думая об этом под нудное журчание речи Поскочина, Яша не сводил глаз с окон в дальнем конце зала. Смотрел на тусклый свет январского полдня, на серое петербургское небо и сам не сознавал, что делает это по заложенной в нем дедами крестьянской привычке: вид неба всегда привлекал к себе его взгляд.

Утречком, бывало, еще в том далеком детстве продерет глаза и первым делом взглянет, что там за окошком, на дворе. Идет полем, и малейшее изменение цвета неба, ни одно облачко не ускользнет от глаз Яши. Поглядывал он часто на небо и из фабричных окон, когда уж стал ткачом. Вечером в рабочем общежитии перед сном по привычке окинет взглядом померкшее небо, а ночью, когда не спалось, под храп соседей только на звезды за окном и поглядывал, или на луну, или на тучи.

И сейчас ему страстно хотелось в лес, в поле, хотелось бродить по знакомым тропкам… Увы! Он арестант, его судят!

Яша услышал – прокурор Поскочин говорит о нем, и вскинулся, отвел задумчивый взгляд от дальнего неба.

– Я необходимо должен, господа судьи, обратить ваше внимание на одно весьма существенное обстоятельство дела… Кто является, господа судьи, самым реальным деятелем, провозгласителем тех принципов, которые выражаются в словах «Земля и воля»? Потапов, деревенский мальчик, человек, который не знает даже грамоты! Он приходит на Казанскую площадь, приносит флаг, его поднимают, он старательно развертывает этот флаг для предъявления зрителям, и он же является хранителем его!..

– Это про меня так? – едва верил своим ушам Яша. – Это я-то «провозгласитель»?

– …Он уносит флаг, покидая толпу во время арестов. Он уходит, прикрываемый лицами, принадлежащими к интеллигенции…

В зале притихли.

– …Что же это за связь между Потаповым и молодежью, называющей себя учащейся и находящейся здесь, на общей всем скамье подсудимых? Что за связь между Потаповым и другими несколькими подсудимыми, вроде него, и этими людьми? Есть ли у них общие интересы?

В зале стало еще тише.

– …Спрашивается, есть ли у них общие интересы? Одни из них должны работать, трудиться, зарабатывать насущный кусок хлеба, тогда как другие заняты интересами более высшими, интересами науки. Что же это за связь? Вот над чем стоит поразмыслить, вот что составляет такое обстоятельство, которое придает наглядно серьезное значение беспорядку шестого декабря. Вот почему на этот беспорядок нельзя смотреть слишком легко. Что такое был Потапов прежде?

Яша с трудом удержался, хотел встать и спросить:

– А вы можете ли знать это лучше, нежели я сам? Нет!

Порыв Яши погасился мгновенно от бросившегося в глаза мясистого затылка и рыжей шевелюры защитника.

– Зададимся вопросом, что он такое был прежде? – продолжал Поскочин. – Это был простой мальчик, хороший работник, который уже с 12 лет поддерживал свою семью, который трудился, – и чем же он сделался теперь? Он является здесь перед вами одним из самых главных деятелей казанской демонстрации, и если обвинение не выделяет его как главного виноватого, то потому, что не находит в себе достаточного мужества, чтобы поставить против него это обвинение…

«Вишь ты как!» – усмехнулся Яша при этих словах Поскочина.

– …Потапов, господа судьи, – продолжал тот, – это такая страшная улика против всех обвиняемых из интеллигенции, это такая разбитая вначале («Кто же разбил?» – чуть не крикнул тут Яша) и вместе с тем такая порочная жизнь («в чем же пороки мои, господин прокурор?» – уже душила Яшу обида) простого русского человека, что, мне кажется, она не может не оставить в каждом самого тяжелого впечатления. Эта оторванная от семьи и честного труда («сам же говорил, что я хороший работник!») личность Потапова оттеняет смысл девиза «Земля и воля» («непонятно!»). Все нравственное значение этого дела шестого декабря прошлого года заключается в том непонятном («ага!») соединении разнородных, чуждых друг другу элементов нашего общества, связанных пред вами, господа судьи и господа сословные представители, одним общим для всех них обвинением…

Он сделал свое дело, прокурор; он по-своему исполнил волю монарха: не смешивать и не связывать рабочих людей с вольнодумствующей образованной публикой. Но государь император эту речь не одобрит. Не все, что говорится в царских апартаментах, следует выносить на широкую огласку. А вслед за Александром II этой речью будет недоволен и граф Пален.

7

Еще за день до окончания суда Кони проведал, какие тяжкие наказания грозят подсудимым, и явился к графу Палену домой в необычный ранний утренний час – граф только что поднялся с постели.

– Ваше сиятельство, – сказал Кони, когда они перешли в гостиную и уселись у камина. – Я хочу поговорить с вами о деле казанских демонстрантов. Приговор уже предрешен, и я нахожу, что он чересчур жесток.

Пален вздохнул с выражением человека, которому, видит бог, не хочется вести начатый Кони разговор. Взяв в рот сигару, он скрестил на груди руки.

– Но что прикажете делать, дорогой Анатолий Федорович? Члены особого присутствия на этом процессе: Петерс, Тизенгаузен, Похвиснев – вам известны. Это сенаторы из лучших. И мне кажется, на их месте вы тоже были бы жестоки. Положение обязывает, увы!..

Он добавил, льстя приверженности Кони к крылатым латинским выражениям:

– Карфаген должен быть разрушен. Что бы ни было, наше дело искоренять, искоренять, искоренять крамолу.

Фразу «Карфаген должен быть разрушен» граф произнес по-латыни; этими словами в Древнем Риме сенатор Катон заканчивал каждую свою речь, призывая уничтожить врага Рима – Карфаген.

– Ваше сиятельство, – говорил графу Анатолий Федорович в это январское утро, – насилие под видом закона может породить лишь новые насилия. Крайности порождают противоположные крайности, граф. Я позволю себе добавить: Раг рагi regertur.

Это означало: равное равному воздастся.

Пален недоверчиво морщился, крутил головой, и Кони в эти минуты думал: «Придется подать прошение об отставке».

Простодушие графа вряд ли было искренним. Он делал вид, будто не понимает Кони.

– Но в чем вы тут усматриваете насилие?

– Нарушается законность, ваше сиятельство.

– Я не вижу этого. Дело не обычное.

– Да, дело не просто уголовное, но…

– Оно по своему направлению из ряда вон выходит, Анатолий Федорович! – сказал с сердцем граф. – Кроме всего прочего, мы тут имеем дело с сопротивлением властям! На Казанской площади были избиты наши полицейские!

– Была драка, что ж, – усмехнулся Кони. – Когда дерутся, кому-то влетает.

– Но позвольте вам напомнить слова Фукса на нашем совещании в день беспорядка. Это уже, извините, не хождение в народ с пропагандой. Раз полиции было оказано сопротивление, то это прямое сопротивление власти, а следовательно, отрицание власти!

– Ваше сиятельство, простите, – остановил Палена Анатолий Федорович. – Неужели вы не готовы признать, что люди там у собора, были отнюдь не худшими членами нашего общества, хотя они и пошли на запретное действие. Согласитесь, ваше сиятельство, признать и задними какие-то высшие помыслы.

Граф не без любопытства посмотрел на своего помощника по министерству. Призыв к благоразумию – это еще куда ни шло, но признавать за мошенниками и девками какие-то «высшие помыслы» – этакое граф слышал от Кони впервые.

«Глуп я», – сам себя выругал Кони, ведь ясна бесполезность попыток добиться законности в самодержавном государстве. Но долг! Но совесть! И Кони продолжал разговор с раболепным министром, у которого сам находился в услужении. Подавляя досаду, Кони старался доказать графу, что можно, допустим, закрывать глаза на те гражданские чувства, которые заставили людей выйти с красным флагом на Казанскую площадь, но можно ли было предавать суду людей, минуя следствие, ограничиваясь одним беглым дознанием в жандармском III отделении. В конце концов, это нарушение правил судопроизводства, высочайше утвержденных самим государем.

Пален с легкой усмешкой произнес:

– Государь утвердил, государь может и отменить. Во всяком случае, – добавил граф, – нечего давать этим мошенникам и девкам швейцарские гарантии суда. Россия не Швейцария. Мы служим с вами престолу, дорогой Анатолий Федорович, и должны учитывать: государь в гневе. Он требует безжалостно искоренять крамолу, и мы должны исполнять его волю, все остальное не имеет никакого значения. Гражданственность хороша, но только не для России!..

Что оставалось Кони? Возражать графу, доказывать, что нельзя держать народ на коленях, что строгое соблюдение законности – основа существования всякого цивилизованного государства? Пален это знал и сам, разумеется. Но «государь в гневе», это было сейчас решающим для Палена, и он был готов идти на все, чтобы ублаготворить императора. И снова, в который раз, Кони сказал себе с горечью, что нет смысла оставаться дольше в министерстве юстиции, он попросится на другое место и другую должность.

– Ваше сиятельство, – сказал Анатолий Федорович с тяжелым вздохом. – Подсудимых собираются отправить на каторгу и в ссылку. Приговор предрешен. Одному из них, Боголюбову, собираются дать каторжные работы в рудниках на целых 15 лет! Другим грозит по десять и по шесть лет каторги. Кроме того, среди подсудимых, как видно из дела, имеются простые рабочие…

– Нет там рабочих, ошибаетесь, – с неожиданной резкостью перебил Пален. – Вчера только я беседовал с шефом жандармов, и знаю, что среди этих мерзавцев большинство студентов и двое-трое крестьян, а рабочих никаких нет.

– Я знакомился с подробностями дела, ваше сиятельство. Среди подсудимых есть один совсем еще юный рабочий. Его тоже собираются загонять в Сибирь. Это значит погубить человека смолоду. Я не могу с этим согласиться, ваше сиятельство, и думаю, вы поступите в высшей степени великодушно, если подскажете сегодня государю, за которым последнее решающее слово, необходимость более мягких мер.

– Иначе говоря, вы ставите вопрос о послаблении? – спросил граф, бросая озабоченный взгляд на часы. – Не знаю, возможно ли послабление, когда перед Россией начинает маячить призрак революции. Государь не согласится!

Кони не отступал:

– Но, надеюсь, ему будет доложено, что среди подсудимых не оказалось главных зачинщиков. Это рядовые учащиеся, совсем еще молодые люди. К ним можно было бы применить наказание средней степени в крайнем случае, а рабочих и самого юного из них, Потапова, вовсе не стоило бы ссылать в Сибирь. Я предложил бы, на худой конец, другую меру.

– Какую? – поднял голову граф.

– Здесь у нас, за городом, есть колония для малолетних преступников. Полагаю, что несовершеннолетних рабочих, или, простите, крестьян, как угодно вам их называть, следовало бы отдать в эту колонию на воспитание.

– Нет! – решительно произнес граф и встал, давая понять, что считает разговор законченным. – Я уже сказал – государь в гневе и его воля для нас превыше всего. И, как говорили в Древнем Риме: «Да свершится правосудие, хотя бы и погиб мир».

Последние слова Пален опять произнес по-латыни.

Кони подавил в себе усмешку.

8

– Злоумышленники желают запугать ваше императорское величество, – сказал Пален государю на докладе. – И полагаю, вы должны проявить твердость.

Сказал это Пален потому, что государь при нем расчувствовался и выразил самое неподдельное сожаление по поводу суровости предстоящего приговора казанским демонстрантам. И можно было удивиться, как хорошо известны государю подробности дела и хода судебного процесса. Но Пален знал – у государя свои осведомители, и первый среди них – Трепов.

– Сколько же их там, несовершеннолетних? – спросил царь. – Двое? Я имею в виду крестьян.

– Трое, ваше величество. Но несовершеннолетних двое.

Царь взял с секретера листок с фамилиями подсудимых, прошел к окну. Широко раскинулась внизу дворцовая площадь. Близко захлопал крыльями сорвавшийся с наружного подоконника голубь, и царь вздрогнул.

– Вижу. Одному – шестнадцать, второму – восемнадцать. Но кричал «Да здравствует свобода» самый младший – Потапов этот.

– Весьма прискорбный факт, ваше величество.

– Все неутешительно, все абсолютно! – говорил царь, расхаживая возле окна со списком. – Произошло дерзостное порицание установленного государственными законами образа правления, но не только! – Царь остановился и помахал списком в воздухе. – Я нахожу особенно опасным имевшее при сем место насильственное сопротивление. Того, кто позволит себе кричать неподобные вольности, можно образумить. За дерзостное порицание в устной или письменной форме – строго взыскать. Но когда у нас в столице некие люди берутся за револьвер – это уже начало якобинства. Граф, меня это более всего удручает!

– Горячая кровь, слишком юношеский пыл, ваше величество. Нельзя не признать.

– Я и признаю! – покивал царь и подошел с листком к висящей на стене большой географической карте России. – Мне ясно, как и вам, граф, что в обществе могут быть личности, которые смотрят иначе на многое, нежели смотрим мы. Но недопустим, повторяю, насильственный радикализм! Когда начинают оказывать сопротивление и хватаются за оружие, подобно этому…

Царь заглянул в список лишь для видимости, указанные там фамилии почти все уже помнил. Он уткнулся взглядом в Боголюбова и с минуту подумал, потом окинул взглядом ту часть карты, где лежала Сибирь, и довольно быстро определил, где и в каком месте отбывать каторгу тому, кто был схвачен на площади с револьвером. Пальцем провел по карте до Нерчинских рудников и, уже не отнимая пальца от карты, без труда приискал места заключения для остальных фамилий, отмеченных сбоку красными птичками.

Пален не впервые видел царя за подобным занятием. Государь обнаруживал при каждой надобности отличное знание множества мест отбывания каторги и ссылки, тюрем, крепостей, централов, рудников; все они делились на «места отдаленные» и места «не столь отдаленные».

– Государь, ваше императорское величество, – сказал Пален, когда почувствовал по движению царского пальца, что всем двадцати одному подсудимому по казанскому делу уже подысканы места заключения. – По крайней мере, один из несовершеннолетних преступников, а именно Потапов, заслуживал бы особой меры, которую я хотел бы представить на ваше высочайшее усмотрение.

– Что? – вонзил в Палена император острый взгляд. – Впрочем, я знаю, что вы намерены предложить.

Пален замолк. Решил выждать, пусть сначала скажет царь, какую кару он решил применить к Потапову. Кара эта оказалась неожиданной, хотя и нередко применялась.

– В отдаленный монастырь его, – сказал царь и опять направил палец на карту. – Вот сюда Потапова, – он ткнул в какой-то кружочек возле Вологды. – На пять лет с поручением его там особому попечению монастырского начальства для исправления нравственности и утверждения его в правилах христианского долга. И второго, который постарше, тоже в монастырь, но в другой, вот сюда!..

Пален уже не стал глядеть, куда показывает государь. Обрадовался как нельзя более тому, что все уже решено и не надо просить государя о милости, на которой настаивает Кони. Бесполезно предлагать что-нибудь другое, когда дело предрешено, – в этом, конечно, было нарушение общепринятой законности, прав Кони, но как легко на душе, когда палец единодержавного монарха уже распорядился обо всем и обо всех и не от вас зависит что-либо изменить.

– Впрочем, это еще не окончательно, – сказал царь, отходя от карты. – Но судьям следует посоветовать представить такое решение мне.

– Прекрасно, ваше величество! – В знак искреннего восхищения такой распорядительностью государя Пален приложил руку к сердцу. – Разумеется, последнее слово за вами, и вам будет предоставлена возможность проявить свою монаршую милость.

Часом позже в министерстве Пален рассказывал обо всем Кони, и чувствовалось, граф доволен любезным приемом, какой оказал ему государь. Что касается дела казанских демонстрантов, то как быть, если в государстве столько трудных проблем и одна сложнее другой? Поневоле приходится идти на крайность и загонять людей на каторгу.

– Но, простите, граф, я позволю себе заметить, – перебил Кони. – Разве можно избавиться от проблем посредством избавления от людей?

Граф поднял палец и помахал им прямо перед лицом Кони.

– Пусть не кричат «Да здравствует свобода» и не хватаются за револьверы! Его императорское величество оказался сегодня, как и всегда, впрочем, на должной высоте. Он понимает Россию!..

Глава четвертая СЕРМЯГА ВСЕ БУНТУЕТ

1

Приговор по делу казанских демонстрантов поразил Петербург своей жестокостью. Каторга, ссылка в Сибирь и лишение на много лет «прав состояния». Беспощадность такой кары показалась чрезмерной даже многим верным режиму «благомыслящим» людям. Когда решение суда было оглашено в газетах, о нем только и толковали в домах столицы.

Как царь и пожелал, приговор обрушивал наиболее сильный удар по тем, кто, кроме участия в «дерзостном порицании самодержавной власти», еще сверх того оказывал «соединенное с насилием сопротивление чинам полиции». И первым в приговоре шел Архип Боголюбов, как заглавный зачинщик всего; ему вменялось в вину и участие в самой демонстрации, чего на самом деле не было.

О Потапове и остальных двух рабочих суд постановил: все трое подлежат ссылке в Сибирь, но – говорилось в приговоре – «во внимание к свойственному их летам легкомыслию, к отсутствию той обдуманности в действиях, которое представляется относительно лиц, оказавшихся более виновными по настоящему делу и, наконец, к тому, что трое из сих подсудимых, принадлежа к крестьянскому сословию, могли быть вовлечены в преступление только влиянием чуждой этому сословию среды, из которой происходят преступные стремления, порождающие дела, подобные настоящему, – подвергнуть сие особое уважение на милостивое воззрение Государя-императора и ходатайствовать перед его Императорским Величеством о замене… упомянутого выше наказания… отдачею их в один из отдаленных монастырей на пять лет, с поручением их там особому попечению монастырского начальства…»

Монаршая милость была объявлена Яше и остальным осужденным только лишь в мае, а до мая в течение долгих четырех месяцев после суда Александр II придерживал свое «высочайшее повеление». И это тоже была особого рода пытка – сиди и жди монаршей милости, жди и уповай на нее и проникнись в полной мере сознанием своей вины.

Мучительно тянулись дни…

И вот наконец, когда на дворе уже был летний день, Яше сказали: его ждет монастырь.

– Под черную шапку тебя, братец, – с сочувствием говорил сутулый в этот горестный для Яши день. – Только ты не убивайся, везде люди живут. Раз надо, то и живешь.

Яша еще в последний день суда, в январе, когда оглашался приговор, стал протестовать: не хочет он к шахам-монахам, уж лучше Сибирь.

До Яши никак не доходил смысл указанной в приговоре цели отдачи его в монастырь: «для исправления нравственности и утверждения в правилах христианского и верноподданнического долга». К кому только можно в тюрьме обращаться с вопросом, Яша обращался, и все не мог понять: да разве его поведение в день демонстрации у собора нарушение этой самой нравственности? Шло против христианского долга? Коли так, то что же она такое: нравственность? И в чем они состоят – правила христианского долга?

Однажды, когда Яша в угрюмом раздумье лежал на своей койке, вошел в камеру сутулый и объявил:

– Какая-то госпожа-дама добилась свидания с тобой. Иди! Ступай, ступай, она уже ждет!

Ждала Яшу пожилая женщина, вся одетая в черное. Она принесла узнику корзинку с провизией, белье, а сверху лежала небольшая книжка с крестом на переплете. Оказалось – Евангелие. По богатой одежде и поведению дамы Яша смекнул: эта не может ничего знать о Юлии, она из другого круга. И потому поглядывал на гостью настороженно, был немногословен.

Она протянула Яше Евангелие – оно-де научит его святой кротости и даст ответы на все вопросы души.

– На все? – переспросил Яша и из озорства соврал: – Так я же неграмотный, не читаю ни по-каковски!

– Разве? – удивилась дама. – А до меня дошло, что ты читаешь книжки.

– Читаю, да плохо… а лучше бы вы мне сами кое-что объяснили. Вот, скажем, для чего людям эта самая, как сказали вы, сударыня, ну святая кротость, когда на земле столько несправедливости? Меня-то за что осудили в монастырь идти? Какие грехи мне там замаливать? Никого не убивал, ничего не грабил!

– Какие грехи? – переспросила дама и приложила носовой платочек к глазам. – Все мы грешны, дитя мое, нет на свете людей безгрешных, увы, так мир устроен!

– А отчего он так устроен? – Яша затем спросил еще: – Без греха нету никого, вы сказали, а почему? А вдруг это и не грешно-то вовсе – то, что они делают? Может, и греха-то тут нет никакого? А вдруг грех – это что-то совсем другое?

Держа у глаз платочек, дама говорила с волнением:

– Боже правый, как мы перед вами виноваты, ах, как виноваты! Ведь это мы, мы, мы сами довели вас до этого трагизма, до вынужденного насилия против язв нашей жизни! Это мы, образованное общество, все мы, мы – причина, что, лишенные всего, вы сами бросаетесь в пропасть. Голубчик, милый, вы думаете, мы не знаем, как страдает наш несчастный, обездоленный народ? Знаем, все знаем и видим! Но не путем насилия можно прийти к свету и добру.

Дама осушила глаза платочком, опустила вуаль, попрощалась и пошла к двери, так и не ответив на вопросы Яши.

За время, пока ожидалась монаршая милость, в столице состоялся еще один громкий судебный процесс, он назывался «процесс пятидесяти», и до Яши дошли слухи: на этот раз подсудимые, все тоже участники хождения в народ, дали бой судьям, вели себя стойко, произносили смелые речи и ни от чего не отрекались. Многих подсудимых уводили в зал заседаний окружного суда из той же тюрьмы, где томился Яша, и некоторых он уже знал в лицо, даже по фамилиям. Приговор и по этому процессу был жестокий – каторга, ссылка в Сибирь и в другие «отдаленные места».

От арестантов Яша прознал: на процессе боевито показал себя рабочий той же фабрики, где работал Яша, – молодой ткач Петр Алексеев, смелую речь произнес и даже пригрозил царским притеснителям «мускулистой рукой рабочего люда», от которой «разлетится в прах ярмо деспотизма». Яша радовался, слыша про это от заключенных. Петра Алексеева он знал, не раз выполнял его поручения…

В тот самый майский день, когда окончательно определилось, что Яшу по милости государя Александра II отправят все-таки в монастырь, а не в сибирскую ссылку, на свидание с «сермягой» явилась в тюрьму еще одна посетительница. Тоже принесла провизию и тоже прятала лицо под вуалеткой, но Яше не потребовалось долго гадать, кто перед ним: он узнал подругу Юлии. Это была Ольга, которая вместе с ней работала в сапожной артели. Оказалось, Ольга избежала в день демонстрации ареста, но должна была уехать в другой город, чтобы не попасть в лапы полиции. В артели обыск был, все там в сапожной перерыли вверх дном и закрыли ее совсем. А Юлия… Увы, Юлия тяжело больна.

– Лежит и сейчас, но уже не в больнице, а в Петропавловской крепости, – рассказывала Ольга и нехорошо, с надрывом кашляла. – Недавно только память к Юле вернулась. Едва живой осталась. А еще суд впереди.

– Жива, ну и слава богу, – произнес Яша и перекрестился. Ольга вдруг заметила в руках у него Евангелие. Смятение выразилось на ее исхудалом вытянутом лице.

– Яшенька, родной, в тебе уже начали живой дух убивать? Ты мужайся, голубчик, и не думай, что тебя все оставили, – возможности не было ни у кого из нас дать о себе знать. Защитника нам удалось нанять и, думаешь, это мало усилий стоило? Но ты… Я уже виделась с адвокатом и поняла его так, что ты молодцом держишься! Но зачем ты за Евангелие взялся?

– Помаленечку разбираюсь, – сказал он. – С богом разговариваю. Один на один. Стихи некрасовские ему читаю…

– Господи помилуй, Яшенька, ты болен?

– Не! Я здоров, ей-богу, то есть у бога я спрашиваю: за великое дело любви, – как он это понимает? По Некрасову? Вот и разбираемся, разговариваем. Я у него, у всевышнего, спрашиваю: может он сделать так, чтоб хорошо жили не те, кто праздно болтает и руки в крови обагряет, а те, которые из мира погибающих за народ стоят? Я у него спрашиваю, у бога, он тоже стоит за великое дело любви или не желает? Только не по-церковному, а как мы это понимаем, скажем, вы да Юлия и другие? За что ее так избили? Бог мог бы мне на это ответить?

– Ну, знаешь, Яшенька, – стала наконец приходить в себя Ольга. – Ты было страшно напугал меня! Миленький, дай я тебя расцелую!

Прощаясь с ним, улучила момент и шепотом сказала:

– В булке, что я принесла тебе, есть адреса: запомни их и уничтожь записку. Пиши из монастыря и держись, да, держись, Яшенька, стой за великое дело любви крепко!

2

Время шло, а Яша все еще находился в предварилке. Наступил июнь. Все, кажется, было готово к отправке Яши в монастырь, а дело тянулось. Уже был определен по указанию святейшего Синода и пункт назначения: Спасо-Каменский Белавинский монастырь, что лежит севернее Вологды. Взять узника да этапом и отправить. А о Яше, казалось, напрочь забыли.

Ольга еще раз приходила и вдруг пропала. Омрачил Яшу слух: много новых арестов в столице, притеснения усиливаются. И в революционной среде Питера все больше тает, уменьшается круг тех людей, которые могут знать Яшу и помнить о нем. Один за другим попадали за решетку его бывшие знакомцы, уволили многих «смутьянов» с фабрики Торнтона, и там теперь тоже мало кто помнил Яшку Потапова.

На прогулках по тюремному двору он иногда встречал Боголюбова, оказывается, и его тут все держат, не спешат в сенате с ответом на его кассационную жалобу; казалось, и о нем забыли.

Оставалось скрепя сердце ждать, а пока мастеровать, когда попадалась работа, и почитывать понемногу те книги, которые ему приносил сутулый.

Подавать жалобы на решение государя не имело смысла, но в душе Яша не мог с этим смириться и негодовал… Целых пять лет оставаться под «черной шапкой»! Не раз вспоминал Яша те слова, которые слышал от Юлии в сапожной мастерской в ночь перед демонстрацией: «Бывает, когда надо оказаться сильнее своего времени», и не раз говорил себе: «Ну и держись!» Вспоминал Яша и письмо, которое он написал в ту памятную ночь… Жаль, что пришлось его порвать, – мысли там были правильные, верные, а особенно та, что рабочий человек должен твердо стоять за народ и не дрейфить ни перед чем.

– На том и стоять! – Яша говорил себе и такие слова.

Жалоб на затяжку с отправкой в монастырь он тоже не подавал, но как-то раз не выдержал и, когда главный смотритель тюрьмы делал обход камер, спросил у него:

– А скоро меня отправят?

Смотритель – теперь Яша знал, что он полковник и по фамилии Федоров, – усмехнулся и ответил:

– А у тебя что, терпения уже нет? В келию, в блошницу тянет?

Яше потом сказали заключенные:

– Он не Курнеев! Вот Курнеев, его помощник, пес каких свет не видывал. Плохо, что Федоров в отпуск уезжает. Курнеев нам устроит баню.

Майора Курнеева все боялись и говорили, сам Федоров его недолюбливает за свирепость.

В средних числах июля Федоров уехал в отпуск, и тут Курнеев действительно устроил «баню». Побежал в градоначальство к генералу Трепову, наябедничал насчет «послаблений», допущенных Федоровым. Трепов, как градоначальник, считался ответственным за состояние тюрем Петербурга и не замедлил явиться в предварилку с визитом.

Было часов девять утра, когда генерал показался во дворе тюрьмы. Узники бросились к окнам, переполошились все камеры. Засуетились надзиратели, стражники, вся тюремная прислуга – шутка ли! Сам его превосходительство Трепов ходит по двору и что-то выговаривает Курнееву. В «загонах» (особых отгородках) в это время прогуливались заключенные.

И должен был тут попасться на глаза генералу Архип Боголюбов. Курнеев, наверно, указал на него Трепову, и тот сразу вспомнил весь разговор о «мошенниках и девках» у графа Палена в день демонстрации у Казанского собора. Вот он каков, бунтовщик, виновник всего беспорядка, да еще схваченный с револьвером в кармане! Трепов знал, чем был больше всего обеспокоен государь, – сопротивлением властям, да еще целой толпою, как и было тогда на площади. Вспомнилось и то, как граф Пален кричал: «Пороть их, пороть, пороть!» И без того полнокровный, краснолицый, Трепов от приступа злобы весь запылал, и произошла такая сцена:

Генерал Трепов (обращаясь к Курнееву). Это почему? Кто допустил? (Он показал на Боголюбова, а тот как раз проходил по загону мимо, беседуя о чем-то с другим узником.) Беспорядок! Не имеет права осужденный ходить вдвоем с кем-то! Эй, ты!

Боголюбов остановился, подошел, но шапки не снял.

Майор Курнеев. Он без разрешения, ваше-с превосходительство-с. Раз в одиночке сидит, то и в одиночку на прогулке должен, а не с кем-то-с!

Трепов (негодует, его трясет от одного вида «мошенника»). Так почему же, спрашивается, они вдвоем?

Боголюбов (решил объяснить, а лучше молчал бы). Мой суд уже был, стало быть, имею право общаться на прогулке с другими…

Трепов (зычно, на весь двор). Я не тебя спрашиваю! Разве я к тебе обращаюсь? К тебе? Молчать! (Повернулся к Курнееву.) Взять его в карцер! Сейчас же посадить на хлеб и воду! И почему шапки не снял? Долой шапку!

Генерал в бешенстве замахнулся и сам сбил тяжелой рукой с головы Боголюбова шапку. И тут же приказал майору Курнееву схватить и наказать Боголюбова за непокорство «посредством розог», то есть высечь. И тотчас из всех окон сквозь решетки раздался возмущенный крик узников, видевших, как Трепов ударил Боголюбова, и слышавших дикий приказ генерала: