Текст книги "За великое дело любви"

Автор книги: Зиновий Фазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Глава вторая ТАКОГО ЕЩЕ НИКТО НЕ ВИДЕЛ

1

Когда за ушедшими артельщиками захлопнулась дверь, Юлия полезла в погреб при кухне – без свечи и даже без спичек. Скоро поднялась, и Яша помог ей очиститься от пыли. Девушка что-то прятала на груди под шубкой; постороннему незаметно, а Яше сразу бросилось в глаза, и он с радостным волнением подумал:

«Знамя взяла! Ну, знать, будет дело, только держись!»

Юлия ушла в комнату, где обычно отдельно от мужчин ночевали девушки, и вернулась с черным башлыком, который, однако, не надела на себя и Яше тоже не предложила. Но у Яши шапка теплая, собачья, хоть и рваная, а у нее легкая бархатная шляпка.

– Ну, пошли благословясь. Поехали!

Они и впрямь поехали, да еще не на извозчике, а в темно-зеленой закрытой карете на железных полозьях, эти кареты назывались «щаповскими», по имени братьев Щаповых, содержателей общественных экипажей; проезд в них стоил не так дорого. На улице давно был день, но по случаю праздника зимнего Николы город выглядел еще малолюдным. Здоровенные дворники с бляхами на белых фартуках чистили панели от выпавшего ночью легкого снежка. Через оконце в карете Яша с недобрым чувством поглядывал на краснорожих дворников и их медные бляхи. В его глазах страшнее врага, чем эти дворники, не было. Злы, как черти, не дадут приюта бездомному человеку, ни за что изобьют и выгонят; а чуть что-нибудь крамольное, по их понятиям, услышат, тотчас побегут к квартальному и донесут.

Между тем щаповская карета все ближе подкатывала к тому месту, где предстояли события, и волнение в душе Яши нарастало, и сердце екало, как он ни храбрился. Под скрипенье полозьев кареты ему – чудно – явственно слышался голос:

 
Жизни вольным впечатлениям
Душу вольную отдай,
Человеческим стремлениям
В ней проснуться не мешай…
 

Ага! Ну, Яша-то знает, чей голос, и все же бросает взгляд на Юлию, не она ли эти стихи произнесла? Нет, сидит молча, о чем-то своем думает. Все ясно, впрочем. Вот опять тот же голос:

 
Рать поднимается
Неисчислимая.
Сила в ней скажется
Несокрушимая.
 

Казалось, ожили сами стихи Некрасова, напоминают Яше, чтобы он чувствовал себя крепче. Сборник этих стихов торчит у него под кожушком за поясом брюк. Яша прихватил книжку с собой, не зная заранее, где доведется ночевать. Это была не первая книжка в его жизни, но Некрасова он особенно чтил.

Когда карета выезжала на Невский, Юлия произнесла задумчиво:

– Да, Рубикон перейден. Ну что ж!

Эх, самое время было спросить у нее, такой образованной и великодушной, что же это такое значит: «Рубикон перейден»? И заодно уж задать и другие, запавшие в душу вопросы, – про музу Клио и про Вольтера, которого вчера ночью упомянул студент с ломким баском.

Но щаповская карета уже неслась по широкому Невскому проспекту, и скоро должна была показаться многоколонная громада Казанского собора.

У Аничкова моста на Невском Юлия велела кучеру остановить карету, расплатилась и пошла дальше с Яшей пешком.

2

Казанский собор внушал к себе уважение уже одним только величественным видом массивного купола и рождал у Яши мысль: это ж надо суметь такое построить! По фасаду – строй мощных колонн, и в обе стороны, словно два крыла, еще ряды таких же колонн, и стоят они в небольшом отдалении друг от друга, точно исполины, и все из темного мрамора. И ведут к собору широкие мраморные лестницы, тоже темные и мощные. Поди навези столько каменных глыб! Столько гранита, кирпича и мрамора! Да сложи это все, отработай и отполируй до блеска – загляденье. И гордость берет, что люди такое умеют!

Обширная площадь перед собором была пустынна и своей унылостью и неприглядным видом истоптанного снега казалась чужеродной великолепию собора. Вороны, галки по снегу ходили, кое-где валялся навоз, и возле него прыгали воробьи.

Издали видно было: внутри собора горят огни, там еще шло молебствие по случаю Николина дня – церковного праздника, который почитался особенным, прежнего царя звали тоже Николаем, и оттого этот день даже называли царским.

А в пропахших табаком трактирах на Невском и прилегающих к площади улицах сидели за дощатыми столиками и дожидались начала демонстрации рабочие и студенты, которым не полагалось до поры до времени показываться вблизи храма. Все состоится после молебствия – так было условлено на тайных сходках заранее.

Был понедельник, но по случаю праздника день нерабочий, и появление некоторого числа заводских и фабричных в трактирах и чайных на Невском, вблизи собора, не вызывало пока подозрения у стражей порядка, а их тут вертелось немало.

Сидел ли там кто из своих, торнтоновских, Яша не увидел, ему было велено стоять на паперти и ждать.

– Будь начеку, – сказала Юлия. – В разговоры ни с кем не вступай. А я внутрь зайду.

В рваном и грязноватом нагольном полушубке Яшу не впустили бы в собор.

Забирал морозец. На паперти ветер ощущался сильнее, жег щеки, но от него легко было укрыться за любой колонной. И какие же они вблизи огромные, высоченные!

«Сила!» – с уважительным чувством думал Яша.

Опасность он ясно видел. Поодаль, на Невском проспекте, и кое-где по сторонам площади, возле стоянок барских экипажей, щаповских карет и извозчиков, бросались в глаза черные шинели городовых с желтыми шнурами от плеча к груди и свистками на цепочках.

Из храма доносилось пение, и Яша не утерпел, заглянул в двери. От свеч несло медовым запахом, пение трогало за душу. Раз, сняв шапку, даже вошел внутрь. Молящихся было не так много, но какое богатство, какое прямо-таки сказочное разноцветье бросалось в глаза. Сколько золотых красок, блеска! Такого роскошества в церкви Яша еще в жизни не видал. Собор изнутри походил на большой дворцовый зал.

– А ну-ка марш отсюда, оголец! – услыхал он и одновременно ощутил, как его схватили за ухо; оказалось, Яшу заметил церковный староста и тут же вывел вон на паперть. Досаду свою Яша выразил в попытке потолкать колонну, возле которой стоял. Махину такую не сдвинет и рота солдат, это Яша понимал, но себя потешил с удовольствием; усилия тщетные, зато немного согрелся.

Но вот к Яше из храма вышла Юлия.

– Ну, скоро уже, – сказала она. Расстегнула шубку, вытащила спрятанное на груди красное полотнище и запихнула Яше за пазуху. И сказала еще: – Как начнется, миленький, держись возле человека, который будет речь держать, понял? Я буду рядом стоять. Ты понял, да? На знамени – надпись, и ты ее покажешь всем.

– Так я же маленький буду в толпе!

– А тебя поднимут на руках. Не побоишься?

Никому не дано знать заранее, с какой минуты начнется крутой поворот в его судьбе, когда все прежнее отлетает в сторону и несет тебя в неведомое с такой стремительностью, дух захватывает. А судьба Яши как раз в эту минуту и решилась, и, конечно, не мог и он про все заранее знать, но сердце у него забилось, честно говоря, трепыхнулось там что-то волнующее при словах Юлии, в лицо даже ударил жар. Но не испуг сотворил с ним такое, не опаска и не трусость. Наоборот, то было странное чувство, будто только вот сейчас, с этой минуты, начинается нечто самое главное и самое серьезное в его жизни; и по напряженному блеску синих, глубоких глаз Юлии, не спускавшей с него ласкового и в то же время ободряющего взгляда, Яша не только умом, а всем сердцем чуял, понимал, видел – она, Юлия, именно такой готовности к самому главному и серьезному от него и ждет.

– Понимаешь, Яшенька, организация решила, чтобы это сделал только ты! Так надо, миленький!

Яша хотел было ответить: «Честью клянусь вам и всей организации, что не ударю лицом в грязь!» Но слов этих не произнес, а просто сказал:

– Все сделаю, как надо. Я же сам взялся, так чего говорить-то!

Так он, бывало, отвечал своему фабричному мастеру, когда тот давал ему работу; так отвечал революционерам, берясь выполнять их поручение. Юлия порывисто обняла его, поцеловала и кинулась обратно в храм, а Яша с этой минуты уже не помнил себя – начинался его полет ввысь, и перехватывало дыхание.

Требовалось, чтобы крестьянский сын, ставший ткачом, первым в России поднял революционный красный стяг. Требовалось, чтобы он сделал нечто небывалое. И он это сделает.

3

Вот кончилось богослужение, и публика повалила вниз с широких ступеней храма на площадь и стала расходиться, спугивая галок и стаи воробьев. Полетели и сели на ближайшие крыши и деревья вороны, закаркали. Глядь, от вышедшей из храма публики отделились, как по команде, сотни две людей, в большинстве молодых, были среди них и женщины. Из ближайших трактиров и чайных к ним поспешили группки рабочих. Все сбились в тесный многоголовый круг, скучились и…

Произошло то, что ожидали и не ожидали. На площади, да и в храме, были полицейские, кто в положенной форме, кто в штатском, но за свистки они сразу не ухватились и дали произойти событию, о чем потом пожалеют.

Скоро откроется: власти кое-что о готовящемся знали. Но и им не приходилось еще встречаться с подобным. Демонстрация! Слово то известное, за ним кроется действие, доставляющее немало хлопот блюстителям порядка в западных странах. Но Франция или Англия – одно, а Россия – другое. В России головы монархам не отрубали, как там, и никаких демонстраций еще не бывало. В Российской империи Бастилий не сокрушали. Она сама как Бастилия, и ни Пугачев, ни Разин, ни декабристы не смогли ее пошатнуть. Так неужели же эти людишки в рабочих картузах, студенческих фуражках и девичьих шляпках смогли бы чем-нибудь ей повредить?

Вот почему городовым было велено оставаться на своих постах, в отдалении, и ждать «поступков» прежде, чем взяться за свистки, хотя один «поступок», ясное дело, был налицо: незаконное сборище целой толпы в неположенном месте.

С минуты на минуту должен был появиться околоточный надзиратель с подмогой.

Быть стычке. Демонстранты это и сами понимали и спешили начать. Они-то знали, на что идут и что им грозит.

Заранее было намечено: сперва будет речь. И речь зазвучала сразу из самого центра толпы, куда вслед за Юлией устремился и Яша. При первых же словах оратора толпа сгрудилась еще теснее, заволновалась, заликовала, но пока еще молча. Яша видел радость на лицах людей и сам тоже ликовал. А Юлия! Голова горделиво откинута назад, в глазах торжество, щеки горят тем же цветом, что и знамя, которое Яша держит уже наготове под кожушком. Право, нельзя было не залюбоваться ею.

Оратор – студент, сразу узнавалось, хотя он и не был в студенческой шинели. Яша не знал его, но с первой минуты проникся уважением к нему. Личность! Глаза сощурены, как у напрягшегося стрелка в момент, когда он опускает курок. Не говорит, а, казалось, метко палит и палит в цель:

– Мы празднуем сегодня день именин нашего великого учителя Николая Гавриловича Чернышевского. Русскому народу давно надо знать это святое имя. Чернышевский – писатель, который едва ли не первый после освобождения крестьянства упрекнул царя-«освободителя» в обмане. Он говорил, что не свободен народ, который чуть не полгода питается древесной корой, у которого продают последнюю корову. Не свободен рабочий, который за плату, едва достаточную для поддержки его жалкой нищенской жизни, работает 15 часов в сутки. Такая свобода не иначе как наглый обман!..

Ветер разносит по площади горячие, обжигающие слова, и Яше кажется, весь Невский слышит, а то и вся императорская столица.

Надолго останется неизвестным, кто произнес речь, за каждое слово которой по законам Российской империи тогда полагалась тюрьма и каторга. Яша Потапов стоял рядом с оратором, хорошо видел его остроглазое лицо и энергичные жесты, но только много времени спустя узнает, что это был Георгий Плеханов, впоследствии знаменитый русский революционер, а тогда еще студент Петербургского Горного института. Но имя оратора сейчас и не интересовало Яшу. Он все больше возбуждался и ощущал нарастающий жар в теле от волнующих слов оратора. Какая смелая речь! Да, то был не простой оратор, а какой-то кудесник. Два-три слова, и новый поворот мысли. Вот на минуту увлек всех за собой в давние дни восстаний Пугачева и Разина и вдруг круто вывернул:

– Но тогда против царского деспотизма поднималась стихийная сила протестующего народа. Русская, интеллигенция еще не народилась. Народ не мог тогда найти себе союзника в интеллигенции… Теперь обстановка переменилась. Союз народа с интеллигенцией совершился! И в ознаменование этого союза мы поднимаем красное знамя социалистической революции!..

– Ура! – стали кричать в толпе еще до того, как оратор замолк. Его речь была не так уж коротка, но показалась мгновенной, подобно взрыву.

4

И тут пришла очередь Яши Потапова.

Стиснутый людьми выше ростом, Яша никогда так не жалел, что ничем богатырским не наделен родителями. Птичка-невеличка, сказал бы всякий, взглянув на его тщедушную фигурку в замурзанном полушубке и низко нахлобученной на голову лохматой шапке. Пока длилась речь, он оглядывался во все стороны, вытягивал шею, чтобы хоть как-то оказаться повыше и увидеть все.

Вдруг словно в сказке желание осуществилось – он взлетел! Это по знаку Юлии трое дюжих ребят из рабочих высоко подняли Яшу на крепких руках, и тотчас алое знамя живой трепещущей птицей словно само вылетело из-за пазухи (некогда в детстве он, бывало, так выпускал голубей). Вознесшись над толпой, Яша с лихорадочной торопливостью развернул неширокое полотнище, и все увидели вышитые белым слова: «Земля и воля!» Свято и чисто светились крупные буквы.

– Ура-а-а! – пронеслась волна восторга над площадью. – Браво! Ура-а-а! Да здравствует свобода!

Красный стяг озарил толпу и площадь, красный стяг в руках юного рабочего; это еще больше взбудоражило толпу, чем речь оратора. Такого еще не было в России, такого еще никто не видел и не мог видеть, и восторг нарастал, и все усиливались крики «ура».

Кричал и Яша, и сердце у него заходилось, замирало до потери дыхания, будто он в самом деле парит высоко в воздухе на невидимых крыльях, словно на сказочном ковре-самолете вознесло его и так уж ему лететь и лететь.

То и был полет, полет юного рабочего в бессмертие, но мог ли он тогда это знать. Казалось, все нечеловеческие муки и страдания, пережитые его предками, дедами и прадедами, ожили и бурлят в толпе и эго их голоса звучат:

– Земля-а-а-а! Во-о-оля!

Эта веками выстраданная радость захлестывала жаркой волной и Яшу, он не чувствовал даже рук, которые его держали. Его подбрасывали вверх, но Яше казалось – он сам взлетает. Будто неведомая сила расковала тело, освободила от тяжести, сделала невесомым, как пушинку. Слетела с головы шапка, но Яша и этого не заметил. Он был, как никогда еще, горд и счастлив. Вот она хоть и мгновенная, но ощутимо явленная свобода, и какое же это счастье – осознавать себя вольным, и не одиночкой, а среди людей, где все с тобой заодно, за землю и волю, за самое дорогое на свете. И, стараясь продлить этот миг счастливый, продлить его для себя и для людей, Яша без передышки кричал «ура!» и, сам уже ничего не видя от набежавшей на глаза влаги, во все стороны показывал слова про землю и волю. Смотрите, смотрите, люди! Эй, видите?

По площади зазвучали оголтелые свистки городовых, им дали наконец сигнал – разгонять, хватать и бить.

– Опустите Яшу! – дала команду Юлия.

Полет кончился? Нет! Не надо! Яша все тянулся и тянулся со знаменем кверху. Еще хоть маленечко повыше, хоть чуточку. Так с поднятыми руками он и коснулся ногами тверди. Еще не опомнился, когда неугомонная Юлия подняла с земли, нахлобучила ему на голову шапку и сказала:

– Спрячь знамя и выбирайся скорей из толпы!

Плеханову она обмотала голову башлыком, и тот вмиг исчез в толпе. Тут только Яша смекнул, зачем Юлия взяла с собой из дому черный башлык.

– Расходиться надо быстрее! – раздавались голоса, но им противоречили другие: – Нет, братцы. Держаться всем вместе! Вперед! К Невскому!

Что-то уже переломилось в толпе, и стало заметно: это уже не прежняя слитная воедино толпа: разобщились, отодвинулись друг от друга плечи, головы, люди затолкались, заговорили вразнобой, но еще не остыли и горячили друг друга:

– Вперед, братцы, на Невский! Не расходиться!

Стена городовых и дворников, уже прибежавших из ближних домов, двигалась на демонстрантов. Вот врезался в толпу пузатый городовой и стал пробиваться в самую середину, чтобы схватить оратора и того, кто флагом над толпой махал. Пузатого вмиг сбили с ног. Путь остальным городовым загородили самые дюжие студенты и рабочие, и завязалась драка.

Противостоять пока еще небольшим силам полиции, которые, ободряя самих себя свистками, ринулись на демонстрантов, еще можно было, и в первые минуты схватки городовым так досталось, что те бросились наутек. Отпор им дали яростный. Но вмешалась обывательская публика, и дело приняло другой оборот.

– Они хоругву из собора стащили! Божий храм ограбили! – вопили в сбежавшейся публике старушки. – Отнимите хоругву святую, ее видать было! Красная!

Казалось, более нелепого и вздорного слуха, чем кража церковной хоругви, не придумать, а в обывательской толпе поверили и завопили:

– Бей их, антихристов! Держи!

На помощь полиции ринулись с Невского проспекта десятки обывателей, извозчики, стоявшие у моста носильщики. И все скопом, вместе с подоспевшими новыми отрядами городовых, набросились на демонстрантов. Страшная, косная, слепая предубежденность, все, что есть в обывателе низменного и тупого, выступило наружу, и началась жестокая, не знающая удержу кулачная расправа.

5

Яша тоже оказался среди арестованных. Схватили его вместе со знаменем за пазухой и книжкой Некрасова за поясом.

Сохранились свидетельства, как был взят Потапов. Одно принадлежит известной революционерке Вере Фигнер. Она и ее сестра, обе участницы демонстрации, вели Яшу к себе обедать. Выбраться из потасовки им удалось, но Яша все рвался обратно, туда, к собору: В себя Яша еще не пришел и не сознавал, какая опасность грозит ему и знамени; он еще был в полете…

«Унести, спасти знамя!» Когда он опомнился, эта мысль обожгла его до жаркого пота. Сестры Фигнер всячески старались помочь Яше уйти от опасности. Но произошло непоправимое. За Яшей следили шпики, они не дали ему уйти.

Один из этих шпиков был в толпе у собора и все видел. Вот свидетельство, которое окажется вскоре в судебном деле схваченных демонстрантов: «Отставной канцелярский чиновник Абрамов, бывший в соборе и на площади, заметил, что молодой парень, которого толпа поднимала со знаменем в руках, скрылся еще до окончания свалки, сопровождаемый несколькими молодыми людьми, отделившимися от толпы. Опасаясь при этой обстановке задерживать молодого парня, Абрамов следил за ним до Большой Садовой, где шедшие разделились: одни пошли по Садовой, а молодой парень в нагольном полушубке направился к публичной библиотеке. Остановленный, по заявлению Абрамова, городовым, неизвестный был препровожден в санкт-петербургское жандармское управление, где при обыске у него был найден флаг из кумача с нашитыми на него белыми шелковыми шнурками словами: «Земля и воля». Во время препровождения задержанного в жандармское он кричал по дороге: «Да здравствует свобода!»

Да, так и было – он кричал в пути.

Когда Яшу везли на извозчике в охранку, публика с недоумением смотрела, как два жандарма в теплых мерлушковых шапках держат за руки с обеих сторон сильно помятого паренька в изорванном кожушке и с непокрытой головой, несмотря на холод; сопротивлялся, должно, при аресте, и шапку с головы паренька сбили. И верно, не давался Яша, отстаивал до последнего дорогое знамя, себя не жалел, отбивался как только мог.

И сейчас, назло одолевшим его жандармам, улыбался, это-то и удивляло прохожую публику. А улыбался он прежде всего оттого, что вспомнилось и не выходило из головы выражение: «Жандармы чижика съели», то есть опростоволосились, не сумели предотвратить демонстрацию, и отныне это будет навсегда особый день, а не просто день зимнего Николы.

А во-вторых, улыбался Яша еще и от задора, чтобы не выдать боли от побоев. И кроме того, смешно было, что вот, наверно, скоро опять его по этапу отправят домой, к отцу, и вся деревня будет говорить: «Ай да Яшка!» А на фабрике Торнтона скажут: «Молодец! Постоял за нашего брата, и хвала тебе».

Так утешал себя Яша в эти минуты.

Думалось о Юлии – на площади она все кричала Яше: уходи, уходи, уходи! И мысль о Юлии тоже воодушевляла, укрепляла веру в себя и в силу людей, подобных этой девушке. Он припоминал, как она прочла минувшей ночью стихи: «Есть времена, есть целые века, в которые нет ничего желанней, прекраснее – тернового венка», и думал: может, это так и есть, и коли Юлию сейчас тоже везут куда-то, а шляпку с нее, наверно, сбили, то пусть ее согревает мысленно надетый Яшей на нее венец.

А что такое терновый венец, Яша знал: наслышался о нем достаточно, в революционной среде народников упоминался этот венец часто. Ветка этого колючего деревца на голове означала, как понял Яша, готовность к терпению и стойкости. Не раз он слышал и выражение: «Тернистый путь». Ну что ж, готов и Яша вступить на эту дорогу вслед за теми, кого схватили на площади. И хотя, правду сказать, минутами у Яши душа уходила, что называется, в пятки, он старался превозмочь страх, не дрожать, не поддаваться слабости. Злой декабрьский ветер обдувал его белобрысую голову, мерзли уши, еще красные от пережитого волнения.

Эх, чем бы еще досадить жандармам? Задор в Яше не утихал, и, прежде чем тюремная дверь захлопнется за ним, хотелось еще что-то смелое сделать; смелые голоса, слышанные на площади у собора, еще звучали в ушах Яши. Держали его с обеих сторон так, что не двинешь рукой, но как не могли запретить ему улыбаться, так и голосом своим он волен распоряжаться. И когда проезжали мимо Аничкова дворца, Яша набрал в грудь побольше воздуха и крикнул изо всех сил:

– Да здравствует свобода-а-а!..

– Строптив парень, – сказал один жандарм другому и прочистил мизинцем свободной руки свое ухо, будто выковыривал застрявший там Яшин крик. – Зададут ему перцу!

– Зададут, – сказал второй. – Будь спокоен.

Разговаривали, будто речь шла не о Яше, кого они держали, а о ком-то третьем. Сам он для них уже не существовал.

При подъезде к Цепному мосту более пожилой и суровый на вид жандарм спросил у своего сотоварища:

– А где же убор его, братец?

– Головной? Да ну?! – повел плечом второй. – Есть о чем заботиться-то! Знамя везем, а шапку его с нас не спросят.

– И то верно. Повесить можно и без шапки.

Тут только, при этом разговоре, Яша ощутил, как и в голову и в душу проник лютый холод. Мир человеческой близости и теплоты, мир Юлии и добрых друзей кончился у Цепного моста. Так показалось Яше, когда его втолкнули в подъезд охранки.

Ощущение было такое, будто его сбросили с высоты в бездну…