Текст книги "Великое плавание"

Автор книги: Зинаида Шишова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА II,
в которой Франческо вспоминает о Плинии Младшем, а также о некоторых событиях своей жизни

24 августа мы проходили мимо Тенерифского мыса. Как я уже говорил, до сих пор нам еще не случалось испытать дурную погоду, противный ветер или сильное волнение.

И, когда утром этого дня, выйдя на палубу, я заметил, что над морем стоит тяжелая мгла, а матросы озабоченно поглядывают на небо, я решил, что собирается буря.

Но, как старательно я ни всматривался, на небе нельзя было разглядеть ни одного облачка, а поднявшийсяраньше сильный ветер внезапно спал. Итак, у нас не было причин тревожиться, и, однако, что-то тяжелое как бы висело в воздухе.

Странное чувство охватило всю команду, люди оставили работу и без дела слонялись по палубе, только господин наш спокойно, как всегда, беседовал с капитаном корабля.

– Не море и не небо должно нас тревожить, братец, – внезапно сказал проходивший мимо Орниччо. – Посмотри-ка на берег.

В это время корабль наш огибал мыс. Я увидел величественный пик Тенериф. Но я так и не понял слов Орниччо.

Вдруг страшный удар сотряс небо и землю и бросил меня на палубу. Подняться мне было не так уж легко, потому что огромные гладкие волны без шипения и плеска подносили корабль к самым небесам, для того чтобы тотчас же свергнуть его в бездну. И, так как в воздухе не было ни малейшего ветра, это было так страшно, что я закрыл лицо руками и закричал от ужаса. Мне казалось, что какие-то чудовища двигаются где-то в глубине моря и производят это странное волнение.

Я скатился к самому борту корабля и упал бы в воду, если бы господин не подошел ко мне и не помог подняться.

– Не бойся, мальчик, – сказал он, – мы далеко от берега, и извержение не причинит нам вреда.

И только в эту минуту мне на память пришла книга, в которой описываются точно такие же явления. Это повесть римлянина Плиния Младшего, а рассказывается в ней о гибели Помпеи.

Из вершины горы в самой глубине острова вырывались клубы багрового дыма* и взлетали огромные раскаленные камни. Потом все вдруг так ослепительно засверкало, что я зажмурил глаза.

Когда я получил возможность снова взглянуть на Тенериф, по обоим склонам горы уже текло пламя. Мне стало жарко, как подле горна кузнеца, и я повернул лицо к западу.

На оставленной в Гран-Канарии «Пинте» ремонт мало продвигался вперед, пока адмирал, вернувшись на Канарию, не понудил местных плотников и конопатчиков живее приняться за дело. Если бы я не видел этого собственными глазами, я никогда не поверил бы, что господин может сам строгать доски или ладить паруса. Дело в том, что остановкой в Гран-Канарии воспользовались и для того, чтобы сменить наконец паруса на «Нинье».

На Гомеру адмирал возвратился 2 сентября с уже приведенными в порядок «Ниньей» и «Пинтой».

6 сентября все три судна нашей маленькой флотилии вышли из гавани в Гомере. В этот же день нам повстречался испанский корабль, идущий с острова Ферро, куда мы направлялись. Капитан его предупредил господина, что неподалеку от Ферро нас ожидает засада из трех португальских кораблей. Замышляют они, как видно, что-то недоброе.

Господин ответил, что ничто не может его заставить уклониться с намеченного пути, и только уговоры братьев Пинсонов принудили его избежать этой неприятной встречи.

Адмирал когда-то предлагал свои услуги Португалии, еще раньше, чем испанцам. Король Жуан II, затянув тогда переговоры об экспедиции, тайком снарядил три судна, которые направились на запад. Но бог наказал португальцев за вероломство и послал им в пути такие ужасы, что они должны были вернуться.

Эта неприятная встреча так занимала людей нашей команды, что у нас только и было разговоров, что о ней. Приятно было слышать, что испанцы отдают должное храбрости и непреклонности адмирала.

– Я плавал на Азоры, – сказал матрос Бастидас, – и своими глазами видел лодку, выдолбленную из цельного дерева, которую прибило туда морским течением откуда-то с запада. Уже несколько лет я слышу, что где-то неподалеку на запад от Азоров находятся неведомые острова, но до господина адмирала никто не решился туда добраться.

– Слуга губернатора, – сказал Хуан Роса, – на Канарских островах тоже показывал мне такую лодку. Ее прибило морским течением три года назад.

– Жаль, что там не сидел живой индиец, – сказал Орниччо, – мы бы его расспросили подробно, пьют ли в Индии вино, потому что вот Хоакин Рогида беспокоится, что к концу плавания мы останемся без своей ежедневной порции.

– Я видел эту лодку, – сказал я, – но разве она похожа на те прекрасные индийские лодки с навесами для господ и отделениями для гребцов, которые описывают путешественники?

Орниччо, не отвечая, за плечи повернул меня к кучке матросов, которые, казалось, ждали нас.

– Сегодня твоя очередь занимать экипаж рассказом, – сказал он. – Сообщи им все, что ты вычитал в книгах об Индии и Катае, о храмах и лодках, и о городе с тысячей мостов, и о городе с золотыми крышами. Соедини вымыслы Мандевилля[42]42
  Мандевилль Джон – английский путешественник конца XIV века, посетивший, по его словам, Турцию, Армению, Египет, Ливию, Сирию, Персию, Халдею, Эфиопию, Индию и другие страны. Несмотря на чудовищные преувеличения, которые он допускал в своих рассказах, Колумб глубоко верил ему.


[Закрыть] с рассказом Марко Поло, и друзья наши поверят, что ты лучший рассказчик на земле.

Матросы действительно уже давно поджидали нас, но со свойственной испанцам вежливостью не вмешивались в нашу беседу.

Я не воспользовался советом Орниччо, так как не хотел дурачить этих добрых людей, а решился рассказать, может быть, менее занимательное, но зато истинное происшествие из своей жизни.

В те времена, когда происходило описываемое мной, я был еще крошкой и поэтому передаю все исключительно со слов матери.

Случилось, что в наших местах прошла гнилая лихорадка, которая скосила почти половину населения. Моя мать ежедневно ставила свечи святой деве из Анастаджо, чтобы лихорадка миновала наш дом, но все-таки я заболел. В деревне уже не было ни лекаря, ни священника – обоих давно снесли на кладбище. Я лежал без всякой помощи. Отец и мать, стоя на коленях у постели, молились о моем выздоровлении.

В эту минуту в дверь постучали. Когда мать вышла, она увидала прокаженного. С холщовым мешком на голове и с колокольчиком в руке он стоял у нашего порога.

Мать с криком бросилась от него в дом.

– Жена моя, – сказал отец, – может быть, это господь бог хочет испытать нас, – и вышел к несчастному.

Оказалось, что мальчишки разбили камнями ему ногу, и он был лишен возможности продолжать свой путь.

Мать собственноручно омыла и перевязала ему раны, накормила его и наполнила его суму провизией. В благодарность за это бедняга, который раньше был цирюльником, научил ее, как пустить мне кровь. После этого у меня немного спал жар.

Когда несчастный, благословляя наш дом, ушел по направлению к лесу, мать сказала отцу:

– Я пойду спать в сарай, где раньше стояла корова. Когда ты заметишь у меня признаки этой болезни, положи мне в котомку хлеба и сыра, дай палку и колокольчик и выпроводи на дорогу. Но, может быть, господь не забудет доброе дело, и дитя наше выздоровеет.

Через два дня я, уже совершенно здоровый, бегал по улицам. И никто из моих родных не заболел проказой.

Наши односельчане, узнав о происшедшем, хотели изгнать моих родителей из Анастаджо, но уважение к моему отцу было так велико, что в конце концов их оставили в деревне, положившись на волю божью. И оба они не заразились. Отец мой расшибся насмерть, упав во время работы с крыши колокольни, а мать спустя несколько лет умерла от грудной жабы.

Однако до смерти матери с ней произошел еще один случай. Когда мне было десять лет, а отца моего уже не было в живых, мимо нашей деревни проносили рыцаря, заболевшего проказой. Его несли четверо слуг, носы и рты которых были завязаны тряпками, пропитанными уксусом. Впереди на лошади ехал человек, день и ночь бивший в колокол, и все жители, заслышав этот зловещий звон, прятались по домам.

Мать моя отправилась к носилкам, переменила на больном бинты и обмыла его тело. Сделала она это не для того, чтобы искушать господа, а в память о моем чудесном избавлении.

Она рассказывала, что болезнь совершенно не повредила прекрасного лица рыцаря, но так разъела его конечности, что, когда он сгибал руку, мясо расходилось на локте и была видна кость.

Моя мать прикасалась к несчастному, но бог вторично спас ее, и она не заболела.

Все выслушали мой рассказ с интересом, ни разу не перебив меня, и один только Хуан Яньес, прозванный Кротом, остался им недоволен.

– К чему ты рассказал эту ерунду, – спросил он, – и кого ты хочешь одурачить этим рассказом? Где это видано, чтобы прикасаться к прокаженному и не заболеть? Синьор Марио вмешался в наш спор.

– Нет, Яньес, это вполне возможно, – сказал он. – Есть люди, невосприимчивые к известного рода болезням. Я знал женщину, которая ухаживала за мужем, заболевшим чумой. Она ела с ним из одной посуды и все-таки осталась жива и здорова.

– Случается ли, синьор Марио, чтобы от родителей такая невосприимчивость к заразе передавалась и детям? – с интересом спросил Орниччо.

– Об этом я ничего точно не могу сказать, – ответил секретарь, – возможно, что так.

Яньес Крот отошел от нас, недовольно покачивая головой.

– Что лигурийцы – забияки и хвастуны, это мне давно известно, – сказал он, – а теперь оказывается, что они к тому же еще и лгуны.

Так как я в точности, со слов матери, передал описанные события, меня очень больно задело его недоверие.

ГЛАВА III
Жизнь па корабле и происшествие с картой адмирала

Адмирал так мало обращает на меня внимания, что я не могу судить о том, оправдываю ли я свое пребывание на корабле. Но, как бы то ни было, я стараюсь изо всех сил.

Я не обладаю ловкостью Орниччо, который с легкостью белки взбирается по мачте наверх, в сторожевую корзину.

Он несет дежурства по кораблю наравне с самыми опытными матросами, несмотря на то, что его положение, как и положение Сальседы и Торресоса, могло бы избавить его от этой тяжелой службы.

За время плавания я уже немного подучился управляться с парусами, но меня больше тянет к корабельным плотникам, и должен сказать, что все четырнадцать клеток для поросят сбиты моими собственными руками.

Наше судно, которое имело такой бравый вид в Палосе, почти ежедневно требует какой-нибудь починки, и мне редко приходится сидеть без дела.

Несмотря на то что, по словам адмирала, мы проделали только половину пути, часть снастей на «Санта-Марии» и «Пинте» пришла в негодность, а сторожевая корзина буквально разваливается у нас на глазах.

Часто, стоя на палубе, можно услышать, как скрипит и трещит корзина, или увидеть босую ногу провалившегося в дыру матроса.

Если я во время дежурства Орниччо не слышу веселой песенки моего друга, я с беспокойством поглядываю на это ветхое сооружение.

Кроме сторожевой службы по кораблю, Орниччо, как и я, помогает повару на кухне. Но, тогда как на моей обязанности лежит только чистка овощей и мытье посуды, Орниччо вместе с поваром ежедневно ломает себе голову, как бы из наших скудных припасов приготовить наиболее вкусные кушанья.

Хотя мы и запаслись птицей и скотом, команда получает мясные блюда только по воскресеньям, а господа чиновники и офицеры поглощают провизию в несметном количестве. Повар грозится, что скоро придет день, когда мы на обед получим только кусок сухаря да кружку воды.

Люди нашего экипажа, за редким исключением, были опытными моряками, и каждый из них знал, что такое спокойное и счастливое плавание долго продолжаться не может.

Из них, может быть, только я один предполагал, что судьба моряка не так страшна, как поют в песнях.

Видя испанцев, которые со свойственной этому народу грацией сидели, ходили или стояли, прислонясь к бортам, и сравнивая их долю с тяжелым трудом мужика или ремесленника, я в душе называл их лентяями.

Но эта покойная жизнь продолжалась только первые недели плавания.

Начиная с 6 сентября мы попали в полосу штиля, паруса наши не наполнялись ветром, и, несмотря на то что были пущены в ход боковые весла, флотилия наша очень медленно продвигалась вперед.

Еще труднее пришлось, когда 9 сентября нас встрети-ло противное течение. Матросы на веслах выбивались из сил и работали, как каторжники на галерах.

Для всего экипажа начались трудные дни, и даже господин наш, адмирал, ходил с озабоченным лицом и ежечасно спускался вниз и справлялся с картой.

Однако я ни разу не видел, чтобы его хоть на минуту оставила присущая ему ясность духа.

– Я должен только благодарить господа, что поднялся противный ветер, – как-то при мне сказал он синьору Марио, – иначе, видя, как нас неуклонно влечет вперед непрекращающийся попутный ветер, наши люди отчаялись бы, вообразив, что им уже никогда не удастся вернуться на родину.

Но, повторяю, частенько и господин ходил теперь с озабоченным лицом и то и дело справлялся с картой. Синьор Марио пояснил мне, что гораздо больше, чем тяготы пути, беспокоит адмирала забота об экипаже.

Надо, однако, отдать должное нашей команде: добрые люди все последние дни работали без устали.

Что касается меня, я тоже старался по мере своих сил быть полезным. Но вот пришел день, который и мне, и господину, и Орниччо, и синьору Марио принес большие огорчения.

Это произошло в понедельник, 10 сентября.

Недаром понедельник считается дурным днем. Повар наш с утра лежал в приступе лихорадки. Орниччо размешивал пищу в котле, а я занимался рубкой дров, когда прибежавший Хуан Родриго Бермехо закричал, что меня требует к себе адмирал.

– Только сними передник и хорошенько вымой руки, Ческо, – сказал он.

– Адмирал в большом гневе и только что упрекал своего секретаря за неаккуратность.

Я с быстротой молнии добежал до капитанской рубки, где мессир стоял перед столом.

Что он был в дурном настроении, я заметил тотчас же, так как господин крепко стиснул левой рукой кисть правой, что он делает всегда, когда в гневе желает удержать себя от лишних слов.

Я остановился перед ним и простоял молча время, достаточное для того, чтобы трижды прочитать «Аvе Мariа».

– Что ты сделал, негодный подмастерье! – вдруг крикнул адмирал резким голосом над самым моим ухом.

Внезапно я с ужасом заметил громадную дыру у себя на локте. Адмирал многократно предупреждал нас, чтобы мы бережно относились к своей одежде. «Я не хочу, – говорил он, – чтобы моя команда походила на португальских оборванцев, которые в дырявых карманах привозили жемчуг с Гвинейского побережья».

Так как я молчал, адмирал закричал еще более резко:

– Так-то ты выполняешь мои распоряжения! – и с такой силой потряс меня за плечо, что голова моя чуть не оторвалась от шеи.

– Я все это исправлю вечером, мессир, – пробормотал я, – я только что рубил дрова.

– Вечером? А о чем ты думал все эти недели плавания? Да и откуда ты возьмешь образец карты, разве ты ее не сжег, несчастный?! – закричал адмирал.

И только тут я обратил внимание на небольшой сверток, который лежал перед ним на столе.

Развернув его, он ткнул меня носом в карту.

– Посмотри, что ты сделал! – сказал он.

Это была карта, которую я перерисовал перед отъездомиз Палоса. И все-таки, да поможет мне святая дева из Анастаджо, это была не она. В углу карты я поставил три буквы: F. R. Р., что означало: «Francisco Ruppius pinxit» – «Писал Франциск Руппиус». Такие отметки на своей работе делают настоящие художники, и мне захотелось уподобиться этим людям. Сейчас я уже не совершил бы такого тщеславного поступка, и мне было стыдно сознаться в нем адмиралу.

Но на карте, которую господин развернул передо мной, не было в углу этих трех букв.

– Ты помнишь, что было изображено на карте старика? – спросил адмирал.

– Да, господин, – ответил я, дрожа всем телом. – Я скажу вам все, что я помню о той карте.

– Ты точно перерисовал ее? – спросил адмирал.

И я видел, что от гнева жилы вздулись у него на лбу.

– Я отнюдь не художник, мессир, – сказал я, – а, как вы знаете, только подмастерье гравера. Я могу измерить циркулем части рисунка и либо в точности перенести их на копию, либо увеличить или уменьшить их по желанию заказчика. Я только должен соблюдать соотношение отдельных частей или то, что в нашем ремесле называется пропорцией. Нос, глаза и уши на моей копии.

– Какие нос и уши? – закричал адмирал. – Что ты мелешь ерунду, негодяй!

– Я говорю это к тому, мессир, – сказал я, не попадая зубом на зуб, – что вы мне сами разрешили не очень старательно перерисовывать лицо старика на той карте.

– Какого старика? – с недоумением спросил адмирал.

– На той карте, – продолжал я, – между Европой и островом Святого Брандана было нарисовано лицо старика, обращенное к западу. Он был изображен с раздутыми щеками, и изо рта его выходили струи воды, подобно водяным столбам, бьющим изо рта женщины на фонтане в Генуе. У испанца они были изображены красной краской. В примечаниях к карте было сообщено, что в этом направлении можно двигаться без попутного ветра, так как корабли ваши будет нести вперед милостью божьей. Вы не велели мне переписывать примечания, мессир, но распорядились точно отметить градусы широты и долготы, где проходят красные линии. Насколько мне помнится, это много южнее Азорских островов, и я сейчас точно припомню широту.

– Молчать! – крикнул адмирал. – Ты слишком хорошо запомнил все это и слишком плохо изобразил на карте! Где все, о чем ты рассказываешь? Где же острова, путь к которым был так точно обозначен?

Я глянул еще раз на карту, и ноги мои подкосились от ужаса. Мало того, что в углу карты не было моей подписи, голова, изображенная на ней, нимало не походила на голову, которую я нарисовал.

Я увидел раздутые щеки старика и выпученные от усилия глаза, но рот его был плотно закрыт и из него не выходило ни единой струйки воды.

А я отлично помнил, с какой тщательностью выводил красные линии и всюду на них отмечал градусы широты.

– С кем ты говорил об этой карте? – спросил господин тихим голосом.

Я мог бы вообразить, что гнев его спал, если бы не обратил внимания на его руки. Он так впился левой рукой в правую, что ногти его посинели, как у мертвеца.

Я всегда испытываю непреодолимое чувство страха и лишаюсь дара слова, когда вижу адмирала в гневе. Хвала господу, что это случается редко, так как обычно благообразные черты его искажаются при этом и лицо становится страшным.

Внезапно я заметил то, что, может быть, ускользнуло бы от моего внимания в другое время. Щеки адмирала, которые еще в Генуе были покрыты свежим, почти юношеским румянцем, загорели и запали, а между бровями залегла морщинка.

Глубокое чувство любви и участия к господину побороло все остальное, и я прямо взглянул ему в глаза.

– Клянусь телом Христовым, мессир, – сказал я, – что никогда ни с кем, кроме Орниччо, я не говорил об этой карте и, так же как и вы, не понимаю, что с ней произошло.

Господин вместо ответа схватил меня за ворот и так потряс, что от моей одежды отлетели все застежки, а крест больно впился в грудь. При этом адмирал с такой силой сжал мою руку, где был перелом, что я от боли потерял сознание.

ГЛАВА IV
Саргассово море

Очнулся я оттого, что кто-то плеснул мне в лицо холодной водой. Еще не открывая глаз, я почувствовал, что чья-то рука осторожно поправляет подушки под моей головой. Кто это мог быть, кроме Орниччо, моего верного друга?

Я открыл глаза.

И каково же было мое изумление, когда я увидел лицо адмирала, склоненное надо мной. Я лежал на его большой красивой постели.

Заметив, что я пришел в себя, господин сказал:

– Прости меня, дитя! Я был несдержан в гневе и причинил тебе боль.

От смущения я не мог найти слов, чтобы ему ответить.

– Прости меня, – повторил адмирал. – Когда ты упал к моим ногам, я вспомнил о своем сыне Диего, таком же подростке, как и ты, и о другом, еще ребенке, оставленных в далекой Испании. Бог удержал меня от злых мыслей, и я ощутил прекрасное чувство легкости и покоя, которого не знаю вот уже несколько недель. Я понял, что линии исчезли с карты по воле божьей, и это действительно походит на чудо, ибо никто из людей, кроме меня, не касался шкатулки, где лежит карта. Ключ от нее всегда висит у меня на груди.

– Вы никогда не оставляли шкатулку открытой, мессир? – спросил я.

– Один только раз, – ответил адмирал, – я оставил по нечаянности ключ в замке. Это было в день первого августа, когда я шел к обедне. Но тогда на корабле не было никого, кроме часовых, и, вернувшись, я тщательно осмотрел шкатулку. Очевидно, ее никто не касался, потому что все бумаги были сложены в том же порядке, в каком я их оставил. Прости меня, дитя, еще раз и иди с миром.

Я поднялся на палубу в таком смятении, какого не испытывал еще в своей жизни.

Тогда же я стал разыскивать Орниччо, желая рассказать ему происшествие с картой, но ему было сейчас не до меня.

Утром этого дня часовые разбудили экипаж вестью, что корабль наш находится в море плавучих водорослей. Они затрудняли ход судна, и адмирал распорядился, чтобы два матроса стояли на носу с баграми и отталкивали водоросли с пути корабля.

В течение же нескольких часов, которые я провел в каюте адмирала, наше положение резко переменилось к худшему.

Еще в Генуе я видел картину, изображавшую бедствия корабля, попавшего во власть гигантского осьминога. Матросы топорами рубят его извивающиеся члены, но на месте их тотчас же вырастают новые. Вот в воде барахтается утащенный чудовищем матрос, вот на палубе полузадохнувшийся капитан борется со спрутом.

Такую же точно картину представлял сейчас и наш корабль. Водоросли преграждали путь, точно гигантские канаты. Они, подобно разумным существам, обволакивали руль и боковые весла и приводили нас в отчаяние.

– А ну-ка, Франческо Руппи, – крикнул веселый голос моего друга откуда-то снизу, – раздевайся и ступай сюда к нам на помощь!

Орниччо, Себастьян Рокк, Хоакин Каска, Хуан Роса и еще несколько молодых матросов, раздевшись, на веревках спустились на воду впереди носа корабля и топорами рубили водоросли.

Я тотчас же скинул с себя одежду и отправился к ним на подмогу.

– Раз-два! – командовал Орниччо, и мы поднимали и опускали топоры.

Хоакин Каска, высоко занося топор, с остервенением рубил водоросли, и внезапно жидкость, наполняющая их стебли, брызнула ему прямо в лицо.

Невольно мы опустили топоры и стали шептать молитвы, потому что все это походило на борьбу святого Георгия с драконом.

– Это и есть, друзья мои, страшное Саргассово море,[43]43
  Саргассово море – покрытая водорослями часть Атлантического океана, тянущаяся от Канарских островов вдоль берегов Южной Америки.


[Закрыть] преградившее путь португальцам и заставившее их вернуться в Европу! – стоя на шкафуте, громко произнес адмирал.

Конечно, я слишком неопытен для того, чтобы осуждать или даже обсуждать поступки адмирала. Но мне показалось, что в такую минуту не следовало бы напоминать бедным людям о возвращении в Европу. Тем более, что не далее как двадцать дней назад господин благожелательно прислушивался к толкам матросов о португальских капитанах, заходивших далеко на запад от Азоров. Да и сам он рассказывал, что в 1484 году, в бытность его в Португалии, он получал такие же сведения.

Принявшись за работу с усердием, через два часа мы уже еле-еле поднимали топоры, и корабль бился, как муха, попавшая в паутину. По распоряжению адмирала рулевой старался теперь направлять судно в места, где было несколько светлее и было меньше водорослей.

Матросы шептались по углам. Я видел, как Хуан Яньес Крот переходил от одной кучки к другой.

– Это последнее место на земле, куда забирался корабль смельчака, – говорил он. – Дальше начинаются ужасы и адская бездна, из которой никому нет возврата.

– Эй ты, проповедник! – крикнул ему Орниччо. – Придержи-ка свой язык и лучше иди к нам на помощь. Хуан Родриго Бермехо, Санчес, Бастидас, идите к нам! Вы старые люди, и эти чудовища побоятся вас скорее, чем таких мальчишек, как мы.

Я знал, как любили моего друга все на корабле, и ожидал, что на его призыв немедленно откликнутся несколько человек. Но, к моему удивлению, на судне воцарилось гробовое молчание.

– Лучше ты, лигуриец, придержи язык, – ответил наконец Хуан Родриго Бермехо из Трионы,[44]44
  Триона – предместье Севильи.


[Закрыть] – потому что ты, как и твой адмирал, накличешь на нас беду!

– Зачем ты так говоришь об адмирале! – накинулся на него Хуан Яньес Крот. – Наш достойный господин будет смело продолжать свой путь. Он потеряет половину экипажа, но выполнит все, порученное ему королевой. Это дураки и трусы отступают, а смелые люди всегда идут вперед!

До адмирала, проходившего мимо, донеслись слова матроса, и он остановился, с удовольствием прислушиваясь к беседе.

– Как тебя зовут, молодец? – обратился он к могерцу.

– К вашим услугам Хуан Яньес из Могеры, ваша милость! – браво ответил тот.

– Спустись-ка вниз и позови ко мне плотников, – сказал адмирал. – Из тебя когда-нибудь выйдет отличный капитан, и ты еще будешь командовать каравеллой.

– Это случится скорее, чем вы думаете, – угрюмо пробормотал Хуан Яньес Крот, спускаясь в трюм, но только я и Хуан Роса слышали его слова.

– Я знаю этого молодчика, – сказал Хуан Роса, – он из наших мест. Я помню, он торговал кожей. Потом он разжился и открыл трактир. Но ребята из Могеры в чем-то не поладили с ним и сожгли его дом дотла. Он еле спасся, но остался гол как сокол. Половину Могеры он засадил в тюрьму за поджог, а сам пошел в плавание. Но я думаю, что этот человек еще выплывет на поверхность.

Мы изнемогали от борьбы с водорослями, и все-таки наш корабль продвигался вперед все медленнее и медленнее.

Видя безуспешность наших усилий, адмирал распорядился, чтобы мы на несколько часов отправились отдохнуть, но Орниччо, а после него и я отказались от отдыха. Однако, проработав еще один час, я почувствовал, как мои ноги подгибаются от усталости, а в глазах плывут красные и зеленые пятна.

– Орниччо, – взмолился я, – я задохнусь здесь, болтаясь на этой веревке, и никто не обратит на меня внимания, так как все заняты своим делом!

Очевидно, у меня действительно был скверный вид, потому что друг мой, подтянувшись на руках, взобрался на палубу, а вслед за этим вытащил и меня.

– Ты вполне заслужил отдых, матрос Руппи, – сказал он, поддерживая меня, так как я валился на палубу. – Я отведу тебя на твою койку, но через четыре часа ты должен уже быть на ногах и работать еще лучше, чем сейчас.

Несмотря на усталость, я по дороге рассказал Орниччо все, что узнал о карте адмирала.

– Конечно, это дело рук человеческих, – сказал он, выслушав меня, – и нам только следует хорошенько подумать над тем, кому и для какой цели могла понадобиться карта адмирала.

Четыре часа отдыха нисколько не освежили меня, и я поднялся с ломотой во всех членах, болью в пояснице и в затылке. Матросы уже работали бессменно по нескольку вахт, но дела наши мало изменились к лучшему.

Бедствия экипажа, казалось, достигли своего предела, когда вдруг вахтенный громко засвистел тревогу. Оказалось, что он увидел вилохвостку[45]45
  Вилохвостка – птица, обычно залетающая далеко от берега. Колумб либо ошибался, либо старался подбодрить команду: появление вилохвостки не могло считаться признаком близости суши.


[Закрыть] – птицу, как объяснил господин, никогда не улетающую далеко от берега.

Это доставило возможность наиболее разумным из команды успокаивать других и предсказывать близость земли.

Водоросли тоже, казалось, обещали приближение суши, но, плывя свыше шести дней среди воды, которая скорее напоминала котел колдуньи с варящимся там зельем, чем океан, матросы буквально выбились из сил.

Наконец, на исходе седьмого дня нашего трудного и безотрадного плавания, мы за пределами Саргассова моря увидели кита. Это нас обнадежило, так как адмирал, а затем и командир «Санта-Марии» подтвердили, что это признак близости суши. Вечером этого дня я поймал птицу с лапками, как у чайки. Она летела к юго-западу.

В сумерки над нами со щебетом пронеслись певчие птицы, которые также направляли полет к юго-западу.

Утром следующего дня мы заметили пеликана, летящего в том же направлении.

А так как синьор Марио еще раз подтвердил нам, что эти птицы всегда ночуют на берегу, вскоре мы все от отчаяния начали переходить, к надежде.

В водорослях стали попадаться крабы, что адмирал также объяснил близостью земли.

Вечером этого дня был отслужен молебен, после чего матросы получили разрешение отдохнуть. Они в этом очень нуждались, так как с 11 по 21 сентября люди нашей команды почти не спали и натрудили себе руки до ран.