Текст книги "Изгнанник"
Автор книги: Жюльетта Бенцони
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
Жюльетта Бенцони
Изгнанник
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГРОЗОВЫЕ ТУЧИ
1790
Глава I
ПОСЛЕДНИЙ ПРАЗДНИК
В этот день, 19 мая 1790 года, колокол Ла Пернель звонил с дивным достоинством, возвещая миру о том, что церковь готовилась принять нового христианина.
С высоты своего нормандского акрополя старая квадратная башня с двойным щипцом, казалось, обращалась к горизонтам огромного морского пейзажа. На всей глади окрашенной в синий цвет воды и утреннего тумана, простиравшихся от приземистой колокольни Барфлер до косы Ож, не на чем было остановить взгляд, кроме как на островках Сен-Маркуф, которые, как родинки, выделялись на гладкой щеке Ла-Манша. Божественный лучник, стреляя с портала и целясь на запад, мог бы огородить безукоризненно ровной тетивой бухту Комантэна и устье Сены до Ко, местности, расположенной как раз чуть выше Гавра. Другой же лучник, повернувшись «на север, попал бы своей стрелой на остров Уайт, находящийся на территории Англии, этой старой враждебной сестрицы.
Перезвон старинного колокола, по общему мнению, был громче, чем обычно, словно он предчувствовал, что приближается день, когда ему придется отказаться от своих радостных призывов, день, когда воздавать хвалу Господу пред небесами станет преступлением.
Сейчас же он старался так для того, чтобы оповестить семью Тремэн, что надо поторопиться, что она уже опаздывает на десять минут, а аббат Ля Шесниер ненавидел ждать. Именно поэтому он приказал звонарю подстегнуть свои колокола, хотя новообращенный, готовящийся к обряду крещения, еще не появился на паперти, что само по себе противоречило обычаям.
В Тринадцати Ветрах, соседнем поместье, начинал дуть уже четырнадцатый: ветер паники. В то время как вся прислуга была занята приготовлениями к крещению и герой дня, весь в кружевах и лентах, полностью готовый лежал на руках у кормилицы, гувернантка Элизабет всхлипывала, а ее мать была близка к истерике: малышку нигде не могли найти. Конечно же, ее постоянный сообщник, ее чуть ли не брат, «близнец» исчез, тоже, что отнюдь не было утешительным.
Родившись в один и тот же день и в один и тот же час, один – в замке Варанвиль, другой – в Тринадцати Ветрах, Александр и Элизабет, хотя их дома и находились на расстоянии около лье друг от друга, росли вместе или почти вместе, так как их родители были связаны самыми тесными узами дружбы. Гийом Тремэн и Феликс де Варанвиль знали друг друга с Индии, где они сражались под началом бальи де Сюффрена. Супруги же их, Агнес де Нервиль и Роза де Монтандр, дружили с юных лет, причем Роза постоянно старалась облегчить горькую участь Агнес, которая выпала на ее долю из-за отца – или того, кого считали таковым! – графа Рауля де Нервиль, которого совершенные им преступления привели к трагической смерти.
Дети почувствовали влечение друг к другу, как только научились различать людей в своем окружении. Это влечение выражалось в забавном поведении: всякий раз, как они оказывались вместе, они сначала с восторгом обнимались, потом начинали пререкаться по любому пустяку, но как только дело доходило до того, чтобы сделать какую-нибудь глупость, они тут же мирились. Поэтому, хотя смотреть на двоих трехлетних малышей, степенно шагающих взявшись за руки, было очень приятно, их исчезновение, естественно, сейчас же вызывало волнение.
Именно так произошло и в этот раз, и тревога Белины, гувернантки, была вполне объяснима… Пока она бегала повсюду, как обезумевшая наседка, все общество собралось в большом салоне, украшенном огромными букетами белой сирени. Вокруг обеих матерей и крохотного Адама находились крестная, Флора де Бугенвиль, кузина Розы; ее супруг, известный мореплаватель; крестный Жозеф Ингу, адвокат в Шербурге; мадемуазель Леусуа, старинная приятельница семьи Элизабет и Адама; маркиз де Легаль, местный вельможа, и его супруга. Наконец, несколько друзей из города Валонь, принадлежащих к аристократии нормандского Версаля: шевалье дю Меснильдо, его брат Луи-Габриэль и его свояченица Жанна-Фелисите, старая графиня де Варанвиль и обязательная компаньонка, держательница пузырька с нашатырем, который богатая вдова пускала в ход при малейшей необходимости.
Очень недовольная, Агнес Тремэн призывала на помощь все свое хорошее воспитание, чтобы сдержать гнев, но это было не так-то просто.
– Эта негодная Белина с каждым днем проявляет себя все более и более неумелой,– прошептала она своей подруге.
– Я думаю, что была неправа, взяв с собой Александра, – ответила Роза. – Нам было бы гораздо спокойнее, если бы я его оставила дома с его маленькими сестренками.
– Спокойнее? Элизабет оглушила бы нас своими воплями… А теперь еще и Гийом исчез. Мы должны были бы быть уже в церкви. Господин де Ля Шесниер будет в ярости…
– Это не страшно. Что касается твоего мужа, то он, конечно, ищет наших двух шалопаев.
После небольшой передышки колокол звонил уже с ноткой явного возмущения, когда под восклицания, скорее шутливые, чем негодующие, появилась живописная группа. Гийом, едва сдерживая желание расхохотаться, вел маленьких искателей приключений, которые рядом с его рослой фигурой, худой, но крепкой, казались еще более крохотными. В каком же они были состоянии! Грязные, растрепанные!.. Девочка, обладательница веснушек и пылающей шевелюры медного цвета, волочила за собой с уверенностью ее высочества разорванные кружева от недавно еще безукоризненно белого платья. Маленький мальчик, темный, как спелый каштан, бережно прижимал к сердцу большую желтую кувшинку, длинный стебель которой мягко свисал между его маленьких ножек, обмотанных голубым промокшим шелком. Белина следовала за ними, удрученная свалившимися на нее неприятностями…
– Вот, сударыни, – сказал Тремэн улыбаясь – возвращаю вам ваших маленьких пиратов! Они дошли до фермы чтобы посмотреть на утят. Элизабет хотела во что бы то ни стало взять одного с собой, но была вынуждена отказаться от своего замысла из-за аварии с платьем. Александр больше преуспел: он обязательно хотел подарить этот цветок своей маме…
Отпустив руку Тремэна, мальчуган подбежал к Розе и протянул ей своей трофей, с которого капала вода. Она взяла его, не моргнув глазом, и обняла, своего сына с радостью которая привела в негодование ее подругу:
– Ты не думаешь, что эти два хулигана заслуживают скорее порки, чем ласки?
– Важно само намерение – а эта водяная кувшинка просто великолепна. К тому же наказание не заставит себя ждать: ты будешь вынуждена одолжить моему сыну платье твоей дочери, пока высохнет его одежда!
– К счастью, Феликса здесь нет, а то наказан был бы он.
Действительно, Феликс де Варанвиль, морской офицер служивший в это время на корабле «Величественный» ненавидел эту детскую моду, которая обрекала мальчиков носить платья до пяти-шестилетнего возраста. Его сын надел штанишки, как только отпала необходимость в пеленках «В этом есть некая двусмысленность, от чего мальчик может страдать впоследствии, – утверждал он, прибавляя для под крепления своих слов: – Если бы королева Анна Австрийская не находила бы такого удовольствия обряжать так долго девочкой молодого герцога Орлеанского, он стал бы возможно, более стойким человеком!» Но Феликс плавал где-то в Атлантике, что избавило его от зрелища, которое он счел бы, разумеется, прискорбным.
Маленькая же Элизабет спокойно ожидала наказания как неизбежности, подобно тем, кто умеет отвечать за свои поступки. Продолжая висеть на руке отца, которого она обожала, Элизабет посмотрела на мать слегка огорченным взглядом своих больших серых глаз– единственное ее сходство с Агнес! – и заявила:
– Я хотела пустить утку в водоем в саду.
– Она не была бы там счастлива, – сказала госпожа Тремэн, встретившись со смеющимся взглядом своего супруга. – Ей намного лучше со своей семьей… Белина, перестаньте плакать, вытрите нос и уведите детей переодеться! Мы и так потеряли слишком много времени!
Духовенство было, по-видимому, того же мнения, так как в тот момент, когда она произносила эти слова, примчался запыхавшийся певчий:
– Господин аббат спрашивает… крестить будете или нет?
– Будем крестить! – сказал Тремэн, потрепав мальчишку по ярко-красной ермолке. – У нас тут произошла… задержка! Можешь сказать, что мы идем. Я сам принесу извинения!
Наконец весь кортеж с помпой покинул Тринадцать Ветров. Во главе шла кормилица, неся ребенка. Большая и крепкая, пышущая здоровьем, она несла на себе почти столько же кружев, сколько и ее молочный сын, и была похожа под высоким загнутым концом своего вышитого и накрахмаленного головного убора на величественный фрегат, входящий в порт под всеми парусами. Жена мелкого земледельца из Ридовиля, имевшего уже троих детей, она наслаждалась часом своего величия и той неожиданной удачей, которая выпала ей, помешав Агнес Тремэн кормить своего сына грудью дольше двух недель. Действительно, уже несколько лет, особенно с тех пор, как королева попробовала это на своем опыте под влиянием философов, проповедовавших возврат к изначальной чистоте, в высшем свете вошло в моду, чтобы дамы из дворянства кормили грудью своих детей. Это дало возможность знатокам более полно, чем позволяли декольте, любоваться видом некоторых герцогских и даже княжеских первоклассных грудей.
Так как мать отказалась от участия в соревновании, обратились за помощью к Жанне Кулом, которая, поручив своего новорожденного малыша заботам матери и козы, с явным удовольствием переехала в Тринадцать Ветров и расположилась в красивой, обтянутой набивной материей из Жуи с персонажами по всему фону комнате, где светло-серая лакированная мебель, простая, но очаровательная, была расставлена вокруг просторной колыбели. Расположилась и приступила к выполнению своих приятных обязанностей.
В ее фарватере шли крестные отец и мать. Крестный, Жозеф Ингу, адвокат про профессии и с недавних пор член муниципальной ассамблеи Шербурга, шел, вытягивая голень вперед, гордый словно петух, собравшийся завоевать целый курятник. Он был пышно разодет во фрак красивого нежно-голубого цвета, короткие штаны из шелка-сырца и короткий искусно вышитый жилет, из-под которого висели две золотые цепочки для часов. Вопреки новой моде, довольствовавшейся рекомендацией пудрить до седины собственные волосы, этот крупный буржуа, который хотел быть законодателем моды в округе, оставался верен белому парику. Он позволял ему брить череп, совсем устраняя непослушные, малоидущие к лицу волосы, и подчеркивать блеск его черных глаз, единственное, что было красивого у этого молодого старика, чье слишком подвижное лицо периодически искажалось тиком. Впрочем, это не мешало ему одерживать частые победы над женщинами.
По этому поводу Жозеф Ингу переживал, как и кормилица, хотя и по другим причинам, свой звездный час. Вот уже почти четыре года он был безумно влюблен в прекрасную даму, которой он только что удостоился чести предложить руку и с которой не сводил восхищенного взгляда: очаровательную Флору де Бугенвиль, урожденную де Монтандр. Ее широкое платье из светло-сиреневого шелка, поддерживаемое ворохом нижних юбок – громоздкие фижмы были отвергнуты уже около года назад, – временами ласкало его левый бок Он мог вдыхать тонкий аромат ее духов, вблизи любоваться ее изысканной свежестью и золотой копной под огромной нелепой шляпой, откуда вырывался фейерверк страусиных перьев и веток сирени.
Попросив его стать крестным отцом своего сына вместе с властительницей его дум, Гийом Тремэн тем самым осчастливил своего преданного друга, который был также его юридическим советником. И вызвал недовольство своей жены! Агнес не очень любила друзей своего супруга, которые казались ей большей частью заурядными и малоинтересными. Если она и отдавала предпочтение шербургскому адвокату, а не гранвильскому судовладельцу Бретелю де Вомартэну– не имеющему, однако, почетной частички,– Агнес охотнее выбрала бы для своего столь желанного сына потомственного аристократа или же сановника церкви. Тем более что, по ее мнению, Ингу слишком защищал новые воззрения. Но Гийом оказался несговорчивым:
– Человек, имя которого он будет носить, был простым акадийским фермером, но человеком благородным и лучшим другом моего отца. Они умерли вместе, и похоронил их я… по-своему. Я предпочитаю, чтобы у Адама был умный и надежный покровитель, который смог бы быть ему полезным в жизни.
– Но я не вижу каким образом? Епископ или вельможа были бы, конечно, полезнее.
– Где? При дворе, который больше не существует? При короле, который наполовину пленник в своем дворце Тюильри? Времена меняются, Агнес. Надо, чтобы вы это уяснили…
– Почему такой серьезный тон? Вы разве довольны этими переменами?
– Не могу сказать, что нет. Видеть, как великий народ пробуждается, стремится к свободе, это ли не прекрасно? И не только я так думаю…
На самом деле, вот уже скоро год, как король созвал Генеральные штаты, преобразованные вскоре в Национальное собрание. Франция с улыбкой встретила эту новую свободу, надеясь, что она похожа на то, чего недавно добились молодые Соединенные Штаты. Народ Парижа решил внезапно овладеть Бастилией. Как раз перед тем, как Людовик XVI, который хотел соорудить на площади фонтан, собрался ее снести! Потом провозгласили Декларацию прав человека и гражданина, правда, почти копию американской Декларации о независимости, прибывшую во Францию в кармане возвышенного маркиза де Лафайет. Наступил конец привилегиям, правам вельмож! Каждый хотел чувствовать себя равным по отношению к соседу и бросался из одних объятий в другие, проливая «потоки слез» в стиле Жан-Жака Руссо, знаменитого женевского философа, который имел сердце, достаточно просторное, чтобы вместить туда весь мир, за исключением пяти своих отпрысков, оставленных один за другим в приюте.
После взятия старой тюрьмы во Франции случались прискорбные приступы крестьянской ярости, от которых пострадали многие замки – эти Бастилии местного масштаба! Их обитателей мучили, иногда даже убивали, сжигали архивы и голубятни, если не саму усадьбу со всем, что в ней было. Однако в Нормандии только Вир, Фалез, Алансон и Домфрон были поражены эпидемией.
В Котантене все прошло как нельзя лучше, за исключением Шербурга, жители которого начали обвязывать друг друга трехцветными лентами до того, как заметили отсутствие и дороговизну хлеба. В результате вечером 21 июля 1789 года произошел бунт. Были весело разграблены дома нескольких богатых, коммерсантов. Сначала пострадал дом мэра, господина де Гаранто, мебель и различные предметы из его особняка на Троицкой 11
Сейчас улица Квадратной башни. – Прим. Авт
[Закрыть] улице были уничтожены или украдены, в том числе около сотни горшочков смородинного желе, которое англичанка Бетси, экономка старого холостяка, заканчивала готовить. К счастью, кровопролития не было благодаря военному коменданту генералу Дюмурье. Он предпочел дать приступу лихорадки утихнуть самому и отказался ввести войска. К тому же Дюмурье был занят формированием национальной гвардии, командиром которой он был бы, естественно, сам. Дворянство и крупная буржуазия не могли ему простить ущерб, причиненный их жилищам.
Однако на следующий же день Дюмурье отдал приказ арестовать главарей – как будто специально почти все оказались не местными! Наказание было суровым: двое были приговорены к смертной казни, остальные– к галерам, хлысту, клейму и тюрьме. Единственный арестованный житель Шербурга был сослан. Все было сделано законным путем, и народ рукоплескал, поскольку сам не пострадал от этого. В Шербурге восстановился порядок, и город занялся подготовкой к своим первым муниципальным выборам. Перспективы были самые радужные, но господин де Гаранте не стал добиваться полномочий: старому холостяку не следовало знаться с людьми, способными наброситься на его банки с вареньем, – и он предпочел покинуть Шербург вместе со своей экономкой-англичанкой.
Эти события повергли в ужас молодую госпожу Тремэн. Гийом же, посожалев о случившемся, с чисто нормандской мудростью пришел к выводу, что нельзя сделать омлет – его любимое блюдо, – не разбив нескольких яиц. Франция вот-вот должна была произвести на свет конституционную монархию, которая не позволила бы больше вернуться к злоупотреблениям прежнего режима и была бы, вне всякого сомнения, лучшей формой правления для нее. Что касается выбора крестного отца для Адама, то хозяин Тринадцати Ветров решил этот вопрос со свойственной ему категоричностью:
– Ингу тем более будет рад согласиться, что его кумой станет госпожа де Бугенвиль. Я думаю, что она великолепно представит всю аристократию: некоторым образом эта пара – символ нового мира!
«Во всяком случае, странная пара», – думала Агнес, следуя за ней по пути в церковь. Будучи плохо подобранной, ей удавалось тем не менее выглядеть достаточно гармонично, из-за природной элегантности, разумеется!..
Ее собственная рука покоилась на руке Бугенвиля, который, когда не говорил о себе самом, умудрялся подбирать весьма изысканные комплименты. Конечно же, искренние, так как в этот день Агнес ощущала себя красавицей. Платье из плотного бледно-голубого атласа под цвет несколько загадочного оттенка ее глаз очень шло ей. Обвивавшая ее лента стягивала талию, которая могла бы быть талией совсем молоденькой девушки, а не матери двоих детей. Большой платок из белого муслина с оборками окутывал ее плечи и сходился на поясе под букетиком бледных роз, приколотых под прелестным декольте. Такие же розы украшали большую соломенную шляпу, покоившуюся на густых черных и блестящих волосах, высоко приподнятых над большим лбом, на котором тонкие брови, казалось, были нарисованы тушью по коже, имевшей матовую белизну лепестка камелии. В этой прекрасной молодой женщине, незаметно расцветшей из-за материнства, мало что осталось от «дикой кошки», которую Гийом Тремэн приметил в один прекрасный вечер в Валоньи. Разве только нервозность и тревожное выражение, появлявшееся слишком часто в ее взгляде.
Только что, когда она появилась в салоне, Тремэн сделал комплимент своей жене за ее элегантность и красоту. Однако Агнес только наполовину была удовлетворена этим: она предпочла бы словам один из этих пылких взглядов, которые заставляли гореть рыжеватые глаза ее супруга и который за последние три года она встретила лишь один раз: в тот августовский вечер прошлого года, когда был зачат Адам. Долгое время до этого Гийом не дотрагивался до нее…
Агнес признавала, что вина в основном была ее. Она очень сожалела, что в тот сентябрьский вечер, такой теплый и благоприятствующий любви, она оттолкнула Гийома из-за боязни вновь оказаться беременной. Он так быстро покинул ее. Сразу же пошел на конюшню, оседлал лошадь и галопом помчался по дороге на Гранвиль. Разумеется, чтобы там излить свою душу на груди Вомартэна, этого судовладельца, которого госпожа Тремэн не любила! Только по бешеному стуку копыт Али можно было понять, с каким гневом он унесся в ночь…
Однако в тот момент Агнес не слишком встревожилась. Она знала страсть Гийома к долгим поездкам верхом – он ненавидел ездить в экипаже – и думала, что после двух-трех дней, проведенных у своего друга, он вернется. Тем не менее прошло целых пятнадцать, когда по плитам вестибюля зазвенели его властные шаги. После столь долгого отсутствия его супруга успела подогреть свой гнев.
– Я уже не надеялась вас больше увидеть! – бросила она, как только он переступил порог маленького салона, где она вышивала.
Без малейшего смущения он наклонился, чтобы запечатлеть легкий поцелуй на ее лбу, и улыбнулся той улыбкой фавна, которая вызывала у Агнес противоречивое желание дать ему пощечину и броситься в его объятия.
– У меня было столько дел, что я не заметил, как промчались дни, – ответил он с непринужденностью, показавшейся ей неприятной.– Будете ли вы настолько добры, чтобы простить меня?
– А разве возможно поступить по-другому? При условии, конечно, что вы в подробностях расскажете мне о ваших увлекательных похождениях.
Гийом сделал неопределенный жест, сложив на мгновение свое большое туловище, сел в хрупкое, низкое и широкое кресло, вытянул длинные ноги и вздохнул:
– Много поездок я совершил в районе Гранвиля и даже ездил на острове Шосей, чтобы посмотреть, что можно извлечь из этих плешивых скал… А потом прибыл один из наших каперов с прекрасной добычей. Мы с Вомартэном организовали праздник в честь наших моряков…
– Не хотите ли вы сказать, что танцевали? И что наконец решили снять ваши сапоги?
Манера Гийома обуваться поддерживала скрытую войну между ним и его супругой. Тремэн всегда ненавидел ансамбль, состоящий из коротких штанов, шелковых чулок и туфель с пряжками. В тон своих костюмов он заказывал из кожи или замши сапоги выше колен, мягкие, как перчаточная кожа, что было, по его словам, элегантнее и удобнее. Английская мода, которая некоторое время тому назад произвела фурор во Франции, отчасти подтверждала его правоту, и хотя он по-прежнему ненавидел Альбион, но с удовольствием принимал одежду, которая больше соответствовала его пристрастию к строгости и непринужденности. Он начал весело смеяться, что удивило его жену: какова была причина этой радости?
– Я не снимал сапог, но танцевал! – ответил он. – Надо же было открыть бал с госпожой де Вомартэн. Успокойтесь, ни у нее, ни у пальцев ее ног не было повода жаловаться. Я, наверное, совершенствуюсь…
– Кстати! Вы никогда мне не описывали эту госпожу де Вомартэн? Какая она?
– Достаточно красивая, чтобы нравиться своему супругу, но недостаточно, чтобы соблазнить меня. Вы успокоились? А теперь извините меня! Я хотел бы избавиться от пыли, поцеловать дочь и отдохнуть немного перед ужином…
Он рывком поднялся, ничем не выдавая своей крайней усталости, снова наклонился, чтобы поцеловать жену в нос, и исчез за дверьми салона. В этот вечер Агнес, преображенная смутным предчувствием, очень красиво оделась к ужину, попросив предварительно Клеманс добавить к меню ужина омлет с трюфелями, который так безумно любил муж.
Вечер был прелестным. В платье из шелка в ярко-желтую полоску, смелое декольте которого было едва прикрыто – и с каким искусным притворством! – легкой гирляндой из зеленых и золотистых листьев, похожей на ту, что скользила в густых темных волосах, Агнес была донельзя соблазнительной, и Гийом сделал ей искренний комплимент. Однако, когда на пороге своей комнаты молодая женщина подставила мужу губы для поцелуя, он едва коснулся их.
– Разве так меня нужно поцеловать после столь долгого отсутствия? – мягко упрекнула она, положив руки на грудь Гийома, который взял их в свои, чтобы поцеловать ладони.
– Именно так целует изнуренный мужчина, которому крайне необходима ночь сна. Извините меня!.. Кроме того, напоминаю вам, что вы должны беречь себя. Разве вы не говорили мне две недели назад, что нуждаетесь еще в нескольких месяцах целомудрия?
– А вы стараетесь меня за это наказать? Забудьте эту осторожность, возможно чрезмерную, мой дорогой!..
– Ни в коем случае! Это я… слишком поторопился. Зная, что вы вынесли, я понял, что должен быть более благоразумным…
– А если я не хочу быть больше благоразумной?
– Было бы жестоко вынуждать меня быть им за двоих… Спите спокойно, мой ангел!
Она не сомкнула глаз. Чтобы неутомимый, неодолимый Тремэн почувствовал вдруг необходимость в «ночи сна» после каких-то двадцати пяти лье верхом, вот что было новым! И немного тревожным. Тем не менее молодая женщина успокоила себя мыслью, что он продолжал сердиться на нее, не желая того признавать, за отказ, после которого он бежал в Гранвиль. Самым простым было, несомненно, продолжать свою затею с обольщением, чтобы посмотреть, сколько времени он продержится…
Он продержался до Рождества. К сожалению, у Агнес не было ни малейшего основания гордиться победой. Это отнюдь не была капитуляция! В этот день Тремэн имел обыкновение собирать за столом всех своих друзей из Сен-Васт-ла-Уга и Ридовиля. Это был веселый праздник, без протокола, гораздо более похожий на крестьянские увеселения, чем на светские празднества, устраиваемые в духе Версаля в Валони, где большинство владельцев окрестных замков зябко пережидало плохое время года в своих особняках. Тем не менее кухарка Клеманс Белек была приглашена, чтобы проявить весь свой талант, как если бы речь шла о приеме губернатора Нормандии. Подавалось много напитков, и гости не довольствовались только лишь сидром. Пробки от шампанского хлопали так же бойко, как и пробки от сидра, перевязанные латунной проволокой. Застолье переросло в веселую пирушку, впрочем, вполне приличную, но совершенно не нравившуюся хозяйке дома.
Она понравилась ей еще меньше, когда после ухода гостей Гийом, который за столом слишком сильно приналег на яблочную водку, не спуская при этом все более и более похотливого взгляда со своей жены, потащил ее к себе в комнату и, не желая слушать никаких возражений с ее стороны, разорвал на ней платье, бросил на постель и занялся любовью с энергией, которую она посчитала оскорбительной. После этого он погрузился в сон, мало похожий на восстанавливающий: он проснулся с жуткой мигренью, сухостью во рту, что не способствовало хорошему настроению.
В глубине души Тремэн был довольно сконфужен, и тем не менее, когда Агнес, окаменевшая от гнева, с пренебрежительно сжатыми губами, но со слезами на глазах, сурово упрекнула его за поведение, обвинив, что он поступил с ней, как «солдафон с публичной девкой», Гийом ответил со злостью, уткнувшись носом в чашку с кофе: – Публичная девка была бы более сговорчивой! Ваш пример плохой. Вы должны были бы сказать: как солдафон с молоденькой девственницей или же монашенкой во время разграбления города, взятого штурмом…
– Это меня вы взяли штурмом, меня, вашу жену!..
– Вы должны бы еще добавить: мать вашего ребенка. Драматический эффект был бы сильнее. Кроме того, мне кажется, я припоминаю, что некоторая горячность, чтоб не сказать насилие, вам нравилась…
– Может быть, но есть еще манера поведения!
– Вы извините меня, но у меня слишком ломит череп, чтобы постараться догадаться, какая была бы подходящей. После всего вышесказанного прошу у вас прощения: будьте уверены, что это не повторится, и я смогу в будущем пресечь свои животные инстинкты.
– Не преувеличивайте! Разве стало невозможным, Гийом, чтобы вы вели себя просто как любящий муж?– Это что такое, любящий муж?
– Но… это то, каким вы были до рождения Элизабет.
– Конечно, нет! Я был вашим любовником, моя красавица, намного большим, чем то, что вы желаете от меня сейчас: быть степенным, приличным мужчиной, который будет заниматься с вами любовью в твердо установленный день, особенно учитывая ваше настроение и ваше душевное состояние.
– Гийом! – вскрикнула она. – Вы не любите меня больше!
– Я, я не люблю вас? – Он посмотрел на нее в совершенном изумлении. – Откуда вы это взяли?
Она отвела глаза, чтобы скрыть слезы.
– Вы не говорили бы со мной так, если бы любили, как раньше.
– Раньше чего?
– Я… я не знаю! У меня такое впечатление, что что-то произошло. Может быть, эта дурацкая сцена, которая произошла между нами перед вашим отъездом в Гранвиль? Она вас до такой степени задела?.. Вы так злопамятны?
Искренне огорченный ее несчастным видом и охваченный, возможно, угрызениями совести, Гийом поднялся, чтобы подойти к жене, сидящей с другой стороны стола, и, наклонившись, хотел заключить ее в объятия, но она оттолкнула его:
– Я не прошу у вас утешений… или жалости!
– Что же я могу сделать тогда?
– Ничего в данный момент. Мне нужен… покой. А также нужно забыть, что произошло этой ночью.
Тремэн вновь дал ход своему гневу не без некоторого облегчения:
– Можно сказать, я совершил преступление? Расставим все по своим местам, уж если вы того хотите: этой ночью я слишком сильно вас желал, чтобы принять отказ, который вы намеревались заставить меня принять. Я овладел вами, и все тут!
– Вы были пьяны и потому отвратительны!
– Вы, конечно же, самая странная нормандка, какую я когда-либо встречал! – рассмеялся Гийом. – Дитя мое, если бы все женщины этой страны были шокированы, найдя в постели захмелевшего мужа, рождаемость быстро упала бы. Если бы мы спали в одной комнате, как все окружающие нас простые люди, вы были бы менее разборчивы.
– Но я не жена рыбака или пахаря! В нашем окружении принято, чтобы женщина имела свою собственную комнату, и я считаю это необходимым.
– В мои намерения и не входит менять ваши привычки. Только поостерегитесь делать из вашей кровати некое подобие алтаря, к которому допускаются только в виде милости! Желаю вам хорошего дня!
Страшно обидевшись, Агнес дулась целую неделю, а Гийом в поисках более веселой обстановки, после трех обедов, проведенных в полном молчании, напросился в гости в Варанвиль и к друзьям из Сен-Васта. Тогда Агнес испугалась, как бы он вновь не уехал в Гранвиль, и, зная, что он никогда не уступит, она сама в один прекрасный вечер взяла его за руку, чтобы отвести в свою комнату. Там она обвила руками шею своего мужа:
– Все это очень глупо! Помиримся, Гийом.
Они помирились, но еще долго после того, как Гийом погрузился в сон, Агнес продолжала широко открытыми глазами смотреть в темноту, слушая, как зимний ветер кружит вокруг дома. Тело ее успокоилось, но душе было не спокойно: как и в рождественский вечер, ей казалось, что это был другой человек. Он совершенно не походил ни на солдафона из той ночи, но и ни на пылкого, ненасытного, страстного Гийома, каким тот был до рождения Элизабет. Он сам сказал, что был тогда любовником. Сейчас это был только муж! Нежный, конечно, деликатный, внимательный к тому, чтобы доставить ей удовольствие, но речь не шла уже больше о том, чтобы провести теперь большую часть ночи в любовных утехах. Он не медлил с открытым проявлением явного желания спать и, так как она была этим встревожена, рассмеялся:– Надо тебе примириться, дорогая, с тем, что я старею!
Это была, конечно, шутка, однако убеждение, что произошло нечто серьезное, поселилось в сознании Агнес. Между тем она была слишком горда и самолюбива, чтобы задавать унизительные вопросы. Она не открылась даже своей подруге Розе де Варанвиль, к которой Гийом питал дружеские чувства, весьма близкие к братской привязанности, и в конечном счете супруги начали отдаляться друг от друга. Гийом часто отсутствовал – дела нередко призывали его в Шербург, Гранвиль, Сен-Мало, иногда в Париж, так не нравившийся ему. Если он случайно и делил ложе с женой во время своих приездов, никогда больше сама она не взяла его за руку, чтобы отвести в свою комнату. Зато Агнес чаще стала принимать у себя каноника Тессона из Валони, который когда-то хорошо знал ее мать и который от роли друга перешел к роли духовника. Давно привыкнув к сетованиям женщин, более или менее удовлетворенных своим браком, он постарался объяснить молодой госпоже Тремэн, что супружеская жизнь не может вечно протекать в избытках страсти и что вполне естественно, когда со временем наступает определенное спокойствие в отношениях.
