Текст книги "Необыкновенные приключения экспедиции Барсака"

Автор книги: Жюль Габриэль Верн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Мадемуазель Морна соглашается тем охотнее, что ей этого очень хочется. Малик, не зная, как выразить благодарность Сен-Берену, который заступился за неё, бросается к нему на шею и целует в обе щеки. Назавтра Сен-Берен признался мне, что никогда и ничто ему не было так неприятно!

Бесполезно прибавлять, что мадемуазель Морна не думала искать гостеприимства у туземцев в третий раз. Ей разбили палатку, и ничто больше не смущало её сна.

Таков был первый день нашего путешествия.

Без сомнения, следующие будут очень походить на него. Поэтому я не буду рассказывать о них подробно, и, если не случится чего-либо особенного, руководитесь пословицей: „Ab uno disce omnes"[23]23
  Цитата из «Энеиды» римского поэта Вергилия, означающая; «По одному суди о всех».


[Закрыть].

Амедей Флоранс.

ВТОРАЯ СТАТЬЯ АМЕДЕЯ ФЛОРАНСА

Вторая статья Амедея Флоранса была опубликована в «Экспансьон Франсез» 18 января. Вы её найдёте здесь целиком.

ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА (От нашего специального корреспондента)

Дни идут за днями. – Мой гость. – Балет! – Я совершаю нескромность. – Чудесная ловля господина де Сен-Берена. – Боронья. – Чтобы сделать мне честь. – Тимбо! – Сорок восемь часов остановки. – Буфет. – Даухерико. – Розовая жизнь в чёрной стране. – Прав ли господин Барсак? – Я оказываюсь в затруднении.

Даухерико. 16 декабря. Со времени моего последнего письма, написанного при дрожащем свете фонаря в зарослях в вечер нашего отправления, путешествие продолжалось без особенных происшествий.

2 декабря мы подняли лагерь в пять часов утра, и наша колонна, увеличившись на одну единицу, – осмелюсь ли я сказать, на пол-единицы, так как один белый стоит двух чёрных? – двинулась в путь.

Пришлось разгрузить одного осла, переложив на других его поклажу, чтобы посадить Малик. Маленькая негритянка, казалось, по-детски забыла недавние горести: она все время смеётся. Счастливая натура!

Мы продолжали путь легко и спокойно, и если бы не цвет населения, нас окружающего, и не бедность пейзажа, можно было бы подумать, что мы не покидали Франции.

Пейзаж некрасив: мы пересекаем плоскую или чуть волнистую страну с небольшими возвышенностями на северном горизонте и, докуда хватает глаз, видим только чахлую растительность – смесь кустарника и злаков высотой от двух до трех метров, носящую название «зарослей».

Кое-где попадаются рощицы деревьев, хилых по причине периодических пожаров, опустошающих эти степи в сухое время года, и возделанные поля, «луганы», по местному выражению, за которыми следуют обычно большие деревья. Все это свидетельствует о близости деревни.

Эти деревни носят глупые имена: Фонгумби, Манфуру, Кафу, Уоссу и так далее, я не продолжаю. Почему бы им не называться Нейльи или Леваллуа, как у людей?

Одно из названий этих поселений нас позабавило. Довольно значительный город, расположенный на английской границе Сиерра-Леоне и который мы поэтому оставляем далеко в стороне от нашего пути, называется Тассен. Наш великий географ немало возгордился, открыв такого однофамильца в ста тридцати шести километрах от Конакри.

Жители смотрят на нас приветливо и имеют совершенно безобидный вид. Я не думаю, что у них ум Виктора Гюго или Пастера, но так как ум не составляет условия для подачи избирательного бюллетеня, как доказано долгим опытом, можно полагать, что господин Барсак прав.

Бесполезно упоминать, что начальник экспедиции входит в самые бедные деревушки и ведёт долгие разговоры с их обитателями. Позади него господин Бодрьер производит своё следствие.

Господа Барсак и Бодрьер, как и следовало предполагать, делают прямо противоположные выводы из того, что видят, и возвращаются к нам в одинаковом восхищении. Таким образом, все довольны. Это прекрасно.

Мы пересекаем речки или следуем вдоль них: Форекарьях, Меллакоре, Скари, Наба, Дьегунко и т. д., и проходим из долины в долину, почти не замечая их. Во всем этом нет животрепещущего интереса.

Я смотрю в свои записки и не нахожу в них ничего интересного до 6 декабря, когда господин де Сен-Берен, который на пути к тому, чтобы стать моим другом Сен-Береном, учинил выходку для моего развлечения и, надеюсь, для вашего.

В этот вечер мы остановились лагерем поблизости от деревушки Уалья. Когда пришло время, я возвращаюсь в палатку с законным намерением уснуть. Я нахожу там Сен-Берена, раздетого вплоть до рубашки и кальсон. Его одежда разбросана повсюду. Постель приготовлена. Очевидно, Сен-Берен вознамерился спать у меня. Я останавливаюсь у входа и созерцаю неожиданного обитателя моей палатки, занятого своими делами.

Сен-Берен нисколько не удивляется, увидев меня. Вообще, Сен-Берен никогда не удивляется. Он очень взволнован, повсюду роется и разбрасывает содержимое моего чемодана по земле. Но он не находит того, что ищет, и это его раздражает. Он подходит ко мне и провозглашает убеждённым тоном:

– Ненавижу рассеянных людей. Они отвратительны! Я соглашаюсь, не моргнув глазом:

– Отвратительны! Но что с вами случилось, Сен-Берен?

– Представьте себе, – отвечал он, – я не могу найти моей пижамы. Я держу пари, что это животное Чумуки забыл её на последней остановке. Это весело!

Я подсказываю:

– Если только она не в вашем чемодане!

– В моем…

– Так как это мой чемодан, дорогой друг, как и эта гостеприимная палатка, и эта постель…

Сен-Берен выкатывает удавленные глаза. Внезапно, поняв ошибку, он хватает разбросанную одежду и спасается бегством, как будто по его пятам гонится куча людоедов. Я падаю на постель и катаюсь от хохота. Что за восхитительное создание!

Назавтра, 7 декабря, мы собираемся сесть за стол после утреннего перехода, когда замечаем негров, которые как будто за нами шпионят. Капитан Марсенея приказывает своим людям прогнать их. Они убегают, потом возвращаются.

– Гонитесь за туземцем, он пустится в галоп, – изрекает по этому случаю доктор Шатонней, у которого мания по всякому поводу, а ещё чаще без повода, цитировать стихи, обыкновенно не имеющие никакого отношения к делу. Но у всякого свои причуды.

Морилире на наши расспросы сказал, что эти чёрные (их было около десятка) – торговцы и колдуны, у которых нет враждебных намерений, и они только хотят, одни – продать нам свой товар, а другие – развлечь нас.

– Приготовьте мелочь и введите их в столовую! – сказал смеясь господин Барсак.

Вошли чёрные, один безобразнее и грязнее другого. Среди них были «нуну», искусники тридцати шести ремёсел, мастера горшков и корзинок, безделушек, деревянных и железных изделий; «дьюла» или «марраба», продававшие оружие, материи и особенно орехи «кола», которых мы сделали большой запас. Известны возбуждающие средства этого плода, который доктор Шатонней называет «пищей бережливости». Мы были очень рады приобрести большое количество их в обмен за соль. В областях, которые мы пересекаем, соль редка, ей тут, как говорится, нет цены. Ценность соли все увеличивается по мере того, как мы удаляемся от берега. Мы её везём с собой несколько бочонков.

Потом мы подзываем колдунов и приказываем им петь самые лучшие песни в честь нашей милой компании.

Этих трубадуров[24]24
  Трубадуры – певцы и музыканты в старой Франции.


[Закрыть] чёрной страны двое. Первый держит в руке гитару. Что за гитара! Вообразите себе тыкву, проткнутую тремя бамбуковыми пластинками со струнами из кишок. Этот инструмент называют «дьянне».

Второй колдун, старик с воспалением глаз, что здесь часто случается, был вооружён чем-то вроде флейты, «фабразоро» на языке бамбара. Это простая тростинка, к каждому концу которой прилажена маленькая тыква. Концерт начался. Второй колдун, на котором была только «била», род повязки в три пальца шириной, обёрнутой вокруг бёдер, принялся, танцевать. А его товарищ, более прилично одетый в одну из длинных блуз, которые называют «дороке», но страшно грязную, сел на землю, щипал струны гитары и испускал горловые крики, которые, как я полагаю, он хотел выдать за песню, адресованную солнцу, луне, звёздам и мадемуазель Морна.

Судорожные прыжки одного и завывания другого, странные звуки, извлекаемые двумя виртуозами из. их инструментов, возбуждающе подействовали на наших ослов.. Они бросили своё просо, рис и кукурузу и устроили не совсем обычный балет.

Увлечённые примером, мы расхватали кастрюли и котлы и грянули по ним ложками и вилками. Господин де Сен-Берен разбил тарелку, воспользовался осколками, как кастаньетами, и пустился в разнузданное фанданго[25]25
  Испанский народный танец.


[Закрыть] с вашим покорным слугой в качестве партнёра. Господин Барсак, – должен ли я об этом говорить? – сам господин Барсак, утратив всякую сдержанность, свернул себе чалму из салфетки и, в то время, когда господин Бодрьер, депутат Севера, закрыл лицо, почтенный депутат Юга исполнил па самого сверхъюжного фантастического танца.

Но нет такой хорошей шутки, которая не кончилась бы. После пяти минут суматохи мы принуждены были остановиться, истощённые. Мадемуазель Морна смеялась до слез.

Вечером этого самого дня Амедеем Флорансом, нижеподписавшимся, был совершён проступок, в котором он признался в заголовке этой статьи. По правде говоря, к таким проступкам я уже привык, нескромность – маленький грех репортёров.

Итак, в этот вечер мою палатку случайно поставили возле палатки мадемуазель Морна; я ложился спать, когда услышал по соседству разговор. Вместо того чтобы заткнуть уши, я слушал: это мой недостаток.

Мадемуазель Морна говорит со своим слугой Тонга не, тот отвечает на фантастическом английском языке, который я выправляю для удобства читателей. Разговор, без сомнения, начался раньше. Мадемуазель Морна расспрашивает Тонгане о его прошлой жизни. В момент, когда я навострил уши, она спрашивала:

– Как ты, ашантий…

Вот как! Тонгане – не бамбара; я этого никогда не думал.

– …сделался сенегальским стрелком? Ты мне это уже говорил, когда нанимался, но я не помню.

Мне кажется, мадемуазель Морна нечистосердечна. Тонгане отвечает:

– Это после дела Бакстона…

Бакстон? Это имя мне о чём-то говорит. Но о чём? Продолжая слушать, я роюсь в памяти.

– Я служил в его отряде, – продолжает Тонгане, – когда пришли англичане и стали в нас стрелять.

– Знаешь ты, почему они стреляли? – спрашивает мадемуазель Морна.

– Потому что капитан Бакстон всех грабил и убивал.

– Это все верно?

– Очень верно. Жгли деревни. Убивали бедных негров, женщин, маленьких детей.

– И капитан Бакстон сам приказывал совершать все эти жестокости? – настаивает мадемуазель Морна изменившимся голосом.

– Нет, не сам, – отвечает Тонгане. – Его никогда не видали. Он больше не выходил из палатки, после прихода другого белого. Этот белый давал нам приказы от имени капитана.

– Он долго был с вами, этот другой белый?

– Очень долго. Пять, шесть месяцев, может быть, больше.

– Где вы его встретили?

– В зарослях.

– И капитан Бакстон легко принял его?

– Они не расставались до того дня, когда капитан больше не вышел из своей палатки.

– И, без сомнения, жестокости начались с этого дня? Тонгане колеблется.

– Я не знаю, – признается он.

– А этот белый? – спрашивает мадемуазель Морна. – Ты помнишь его имя?

Шум снаружи покрывает голос Тонгане. Я не знаю, что он отвечает. В конце концов, мне безразлично. Это какая-то старая история, меня она не интересует.

Мадемуазель Морна спрашивает снова:

– И после того как англичане стреляли в вас, что с тобой случилось?

– Я вам говорил в Дакаре, где вы меня нанимали, – отвечает Тонгане. – Я и много других – мы очень испугались и убежали в заросли. Потом я вернулся, но уже никого не было на месте битвы. Там были только мертвецы. Я похоронил своих друзей, а также начальника, капитана Бакстона.

Я слышу заглушённое восклицание.

– После этого, – продолжает Тонгане, – я бродил из деревни в деревню и достиг Нигера. Я поднялся по нему в украденной лодке и пришёл, наконец, в Тимбукту, как раз когда туда явились французы. На путешествие у меня ушло около пяти лет. В Тимбукту я нанялся стрелком, а когда меня освободили, я отправился в Сенегал, где вы меня встретили.

После долгого молчания мадемуазель Морна спрашивает:

– Итак, капитан Бакстон умер?

– Да, госпожа.

– И ты его похоронил?

– Да, госпожа.

– Ты знаешь, где его могила? Тонгане смеётся.

– Очень хорошо, – говорит он. – Я дойду до неё с закрытыми глазами.

Снова молчание, потом я слышу:

– Доброй ночи, Тонгане!

– Доброй ночи, госпожа! – отвечает негр, выходит из палатки и удаляется.

Я немедленно укладываюсь спать, но едва я затушил фонарь, как ко мне приходят воспоминания.

«Бакстон? Чёрт возьми, если я этого не знаю! Где была моя голова?! Какой восхитительный репортаж я тогда упустил».

В это уже довольно отдалённое время, – прошу извинить личные воспоминания! – я работал в «Дидро» и предложил моему директору отправить меня корреспондентом на место преступлений капитана-бандита. В продолжение нескольких месяцев он отказывал, боясь расходов. Что вы хотите? Ни у кого нет чувства важности событий. Когда же, наконец, он согласился, было слишком поздно. Я узнал в Бордо в момент посадки, что капитан Бакстон убит.

Но все это старая история, и если вы меня спросите, зачем я вам рассказал этот удивительный разговор Тонгане и его госпожи, то я отвечу, что, по правде говоря, я и сам не знаю.

8 декабря я снова нахожу в моей записной книжке имя Сен-Берена. Он неистощим, Сен-Берен! На сей раз это пустячок, но он нас очень позабавил. Пусть он и вас развеселит на несколько минут.

Мы ехали около двух часов во время утреннего этапа, когда Сен-Берен начал испускать нечленораздельные звуки и задёргался на седле самым потешным образом. По привычке мы уже начали смеяться. Но Сен-Берен не смеялся. Он еле-еле сполз с лошади и поднёс руку к той части туловища, на которой привык сидеть, а сам все дёргался, непонятно почему.

К нему поспешили. Его спрашивали. Что случилось?

– Крючки!.. – простонал Сен-Берен умирающим голосом.

Крючки?.. Это не объяснило нам ничего. Только когда беда была поправлена, нам открылся смысл этого восклицания.

Читатели, быть может, ещё не забыли, что в момент, когда мы покидали Конакри, Сен-Берен, призванный к порядку тёткой, – или племянницей? – поспешил подбежать, засовывая горстями в карман купленные им крючки. Конечно, он потом про них не думал. И эти самые крючки теперь отомстили за такое пренебрежение. Путём обходных манёвров они поместились между седлом и всадником, и три из них прочно вцепились в кожу своего владельца.

Понадобилось вмешательство доктора Шатоннея, чтобы освободить Сен-Берена. Для этого достаточно было трех ударов ланцета, которые доктор не преминул сопровождать комментариями. И он, смеясь, говорил, что такая работа – одно удовольствие.

– Можно сказать, что вы «клевали»! – убеждённо вскричал он, исследуя результаты первой операции.

– Ой! – крикнул вместо ответа Сен-Берен, освобождённый от первого крючка.

– Хорошая была рыбалка! – возгласил доктор во второй раз.

– Ой! – снова крикнул Сен-Берен.

И, наконец, после третьего раза доктор поздравил:

– Вы можете гордиться, что поймали такую большую штуку!

– Ой! – в последний раз вздохнул Сен-Берен. Операция закончилась. Осталось только перевязать

раненого, который затем поднялся на лошадь и в продолжение двух дней принимал на седле самые причудливые позы.

12 декабря мы прибыли в Воронью. Воронья – маленькая деревушка, как и все прочие, но обладает преимуществом в лице исключительно любезного старшины. Этот юный старшина, всего лет семнадцати-восемнадцати, усиленно размахивал руками и раздавал удары кнута любопытным, которые подходили к нам слишком близко. Он устремился к каравану с рукой у сердца и сделал нам тысячу уверений в дружбе, за что мы вознаградили его солью, порохом и двумя бритвами. При виде этих сокровищ он заплясал от радости.

В знак признательности он приказал построить за деревней шалаши, в которых мы могли бы лечь. Когда я вступил во владение своим, я увидел «нуну», усердно занимавшихся тем, что углаживали и утаптывали почву, покрыв её сушёным коровьим навозом. Я их спросил, к чему такой роскошный ковёр; они ответили, что это помешает белым червям выползать из земли. Я был благодарен за внимание и заплатил им горстью каури[26]26
  Каури – местная монета, шестнадцать сотен которой стоят пять франков. – Прим. Ж. Верна. Каури – особый вид раковин.


[Закрыть]. Они пришли в восхищение.

13 декабря утром мы достигли Тимбо без особых приключений. Это поселение, наиболее значительное из всех, которые мы до сих пор миновали, окружено «тата», стеной из битой глины, толщина которой меняется в разных частях и позади которой возведены деревянные леса, где проходит дорожка для караула.

«Тата» Тимбо окружает три деревни, отделённые одна от другой обширными возделанными или лесистыми пространствами, где пасутся домашние животные. В каждой из деревень есть маленький ежедневный рынок, а в самой крупной раз в неделю бывает большой базар.

Из каждых четырех хижин одна необитаема. Она наполнена мусором и всякой дрянью, как, впрочем, и улицы. Нет сомнения, что в этих краях не хватает метельщиков. И здесь не только грязно, но и очень бедно. Мы видели детей, большей частью худых, как скелеты, рывшихся в отбросах в поисках пищи. А женщины отвратительно тощие.

Это, впрочем, не мешает им быть кокетками. Так как был базарный день, деревенские богачки разрядились. Поверх «парадных» туалетов они надели голубые в белую полоску передники; верх туловища окутывался куском белого коленкора или дешёвенькой тафты ослепительной расцветки; уши оттягивали тяжёлые металлические кольца, поддерживаемые серебряными цепочками, которые перекрещивались на макушке; их шеи, запястья и щиколотки украшали браслеты и ожерелья из коралла или фальшивого жемчуга.

Почти у всех причёски были в форме каски. У иных было выбрито темя и на верхушке головы красовался нашлемник из волос, украшенный мелким стеклярусом. Другие ходили совершенно бритыми. Самые изящные щеголяли головой клоуна: острый пучок волос надо лбом и два хохолка по бокам. Кажется, по их причёскам можно узнать, к какой расе они принадлежат: пель, манде, бамбара и т. д. Но у меня нет достаточных знаний, и я прохожу мимо этих этнографических подробностей, о которых господин Тассен по возвращении должен распространиться в книге, по меньшей мере серьёзно обоснованной.

Мужчины одеты в белые блузы или передники. Они носят самые разнообразные головные уборы – от красной суконной шапочки до соломенной шляпы и колпака, украшенного жестянками или кусочками цветной материи. Чтобы вас приветствовать, они ударяют себя в грудь ладонью добрых пять минут, повторяя слово «дагаре», что, как и «ини-тье», означает «здравствуйте».

Мы отправились на большой базар, где нашли в сборе всю аристократию Тимбо. Торговцы уже с утра устроились в шалашах, расположенных в два ряда, или под полотнищами, укреплёнными на четырех кольях; но «высший свет» явился только к одиннадцати часам.

Здесь продаётся всего понемножку: просо, рис, масло из карите по 50 сантимов[27]27
  Сантим – сотая часть франка.


[Закрыть] за килограмм, соль по 77 франков 50 сантимов за бочонок в 25 килограммов, быки, козы, бараны, а также куры по 3 франка 30 сантимов за штуку, что недорого; далее идут кремнёвые ружья, орехи кола, табак, галеты из просяной или кукурузной муки, «койо» (ленты для передников), различные материи – гвинейская кисея и коленкор; шапки, тюрбаны, нитки, иголки, порох, кремни для ружей и т. д. и т. д.; и, наконец, разложенные на сухих кожах кучки гнилого мяса со своеобразным запахом – для лакомок.

Тимбо, как я уже говорил, первый более или менее значительный центр, который мы встретили. Там мы оставались 13 и 14 декабря, не потому, что мы очень устали, а потому, что животные и носильщики, в сущности тоже вьючные животные, выказывали законное утомление.

В продолжение этих 48 часов мы сделали многочисленные прогулки внутри «тата». Я ограничивался здесь самыми существенными наблюдениями. Не ждите от меня полных описаний, которые вы, впрочем, без труда найдёте в специальных трактатах. Моя роль быть только историком экспедиции Барсака, и эта роль мне нравится. Меня вдохновляет муза истории Клио, но я не люблю географию. Пусть это будет сказано раз и навсегда.

На следующий день после нашего прибытия, то есть 14 декабря, мы очень беспокоились о проводнике: в продолжение целого дня его напрасно искали. Он исчез.

Успокойтесь: 15 декабря, в момент отправки, он был на своём месте и ко времени нашего пробуждения успел раздать немало палочных ударов, чтобы погонщики не сомневались в его присутствии.

Допрошенный Барсаком, Морилире упрямо отвечал, что он накануне совсем не покидал лагеря. Так как у нас не было уверенности, да и проступок был незначителен, казалось извинительным, что Морилире немного погулял на свободе, и об этом случае скоро забыли.

Мы покинули Тимбо 15 декабря, в обычный час, и путешествие продолжалось без особых трудностей по обычному расписанию. Только стало заметно, что ноги наших лошадей уже не топчут дорогу, по которой мы до того следовали.

Дорога после Тимбо постепенно превратилась в тропинку. Мы стали теперь настоящими исследователями.

Изменилась и местность: она стала неровной, за подъёмом следовал спуск, за спуском – подъем. Выйдя из Тимбо, мы должны были подняться на довольно крутой холм, спустились с него, прошли равниной и снова начали подъем к деревне Даухерико, у которой наметили остановиться на ночь.

Люди и животные хорошо отдохнули, караван шёл быстрее, чем обычно, и было всего шесть часов вечера, когда мы дошли до этой деревни.

Нас ожидала самая дружеская встреча: сам старшина пришёл к нам с подарками. Барсак благодарил, ему отвечали приветственными криками.

– Меня не так горячо принимают в Эксе[28]28
  Экс – город в Провансе, где имеются минеральные источники.


[Закрыть], когда я прохожу там курс лечения, – убеждённо сказал Бар-сак. – Я в этом был уверен: неграм только и недостаёт избирательных прав.

Кажется, господин Барсак прав, хотя господин Бодрьер сомнительно покачивал головой.

Старшина продолжал расточать любезности. Он предложил нам расположиться в лучших хижинах деревни, а нашу спутницу просил принять гостеприимство в его собственном жилище. Этот горячий приём пришёлся нам по сердцу, и дальнейшее путешествие уже представлялось нам в розовом свете, когда Малик, приблизившись к мадемуазель Морна, быстро сказала ей тихим голосом:

– Не ходи, госпожа, умрёшь!

Мадемуазель Морна в изумлении взглянула на маленькую негритянку. Само собой разумеется, что я тоже услышал её слова: это долг всякого уважающего себя репортёра. Но их услышал и капитан Марсеней, хотя это и не его ремесло. Сначала он казался изумлённым, потом, после короткого размышления, решился.

Он в два счета освободился от назойливого старшины и отдал приказ устраивать лагерь. Я заключаю, что нас будут хорошо охранять.

Эти предосторожности заставляют меня задуматься. Капитан – знаток страны чёрных; неужели и он верит в опасность, о которой предупредила Малик?

Значит?..

Значит, я должен предложить себе перед сном вопрос: «Кто же прав, Барсак или Бодрьер?»

Быть может, я это завтра узнаю.

В ожидании я остаюсь в затруднении.

Амедей Флоранс.