Текст книги "Улица Пратер"

Автор книги: Жужа Кантор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

1

В школе нас учили: сочинение состоит из трех частей – введение, основное содержание и заключение. Введение я никогда не любил. Но думаю, что до того, как рассказать о самих событиях, надо хотя бы коротенько сказать о себе.

Наверное, у каждого человека есть свои планы на жизнь, желания, мечты. Так и моя старшая сестрица, Хенни, например, в прошлом году, в октябре, мечтала выйти замуж за Ферко, черноусого студента из Политехнического, с которым она проводила все дни. Он-то и забивал ей голову всякой ерундой. Может, потому Хенни тогда и начала относиться ко мне все хуже и хуже. Впрочем, я никогда не был для нее предметом гордости, а тут она вообще стала посматривать на меня свысока. Другую свою сестру, Агнешку, я любил больше, хотя и она не выказывала особого почтения к моей персоне. Но у нее хоть были родственные чувства ко мне, а я со своей стороны тоже хотел, чтобы когда-нибудь она заняла наконец первое место на соревнованиях по настольному теннису. Проворная, ловкая девчонка наша Агнеш, пусть и не такая стройная и хорошенькая, как Хенни, которую усатый Ферко сравнивал с Дианой – греческой богиней охоты. Словом, Агнеш была мне по душе – в ней больше от жизни и меньше от статуи. С ней и поговорить можно, хоть и не часто мы разговаривали. Мама, наша тихая, робкая и немногословная мама, тоже мечтала о своем: поменять квартиру, чтобы иметь хотя бы одну комнату с окнами на улицу. Вместо этой двухкомнатной, смотрящей во двор-колодец. Мы иногда даже днем сидим со светом. А у мамы очень плохое зрение, поэтому понятно, что она больше нас всех мечтала о светлой комнате с окнами на улицу.

У меня своя страсть: шахматы. В то время и случилось, что как-то за очередной партией после смены дядя Шандор сдвинул на лоб очки и пристально посмотрел на меня. Дядя Шандор – человек молчаливый, на похвалу скупой. Но тут я сразу понял: этот его взгляд неспроста.

Дядя Шандор не только хороший столяр, он еще и заводской чемпион по шахматам. Мы каждый день играли с ним в шахматы, и в душе я надеялся, что скоро одолею его. Желание победить было так велико, что я даже готов был считать тот день поворотным в моей жизни. Сейчас все это кажется таким смешным, а тогда я думал: с того самого часа сразу все для меня переменится. Ведь это будет мой первый успех!

Трудно быть единственным мужчиной в семье. Отец умер в войну. Хенни уже двадцать, Аги – восемнадцать, мне – семнадцать. Но вместо того чтобы боготворить меня, единственного в доме мужчину, сестрицы то и дело давали мне понять, что я просто дурак. Потому что я два года просидел в одном классе! Иногда мама заступалась за меня и объясняла, что в детстве я перенес менингит, оттого я такой медлительный и замкнутый. Но это со временем пройдет, а вернее – уже прошло. Только впустую все это мама объясняла моим очень уж умным и самоуверенным сестрицам. Агнеш в следующем году получала аттестат, Хенни – уже студентка, будущий филолог. Нет, наука, видно, не мой удел. И мало-помалу и мама смирилась с мыслью, что я недотепа и лучше уж мне ничего не поручать: обязательно все испорчу. Бедная мама: мои сестрицы не только меня, а и ее не очень слушали. Слабый у нее характер.

Вот так и обстояли дела с нашими мечтами и желаниями в ту дивную, солнечную осень. Погода стояла замечательная, еще вовсю припекало солнце, и я был счастлив, когда в памятный день двадцать третьего октября меня послали в «местную командировку». На заводской склад, за одной деталью. Дело в том, что в нашем небольшом цеху, изготавливали пробные отливки. Я сделал все дела, на обратном пути купил себе булочку, брынзы и на какой-то площади присел в кафе закусить. Вот когда Денеш, тоже ученик дяди Шандора, позавидовал бы, увидев меня здесь. Он частенько ворчит, что меня старик балует, а его, наоборот, недолюбливает. Но это все вранье. Дядя Шандор ко всем одинаков, он ото всех требует честной работы. Просто когда надо кого-то послать, посылают меня, как самого молодого. Иногда это даже хорошо, что ты самый молодой.

Сижу я на площади, ем брынзу с булкой, греюсь на солнышке, и так мне хорошо. Ладно, говорю я себе, не я буду Андриш Йовольт, если я сегодня не обыграю дядю Шандора. Я вчера чуть было не победил. А сегодня я обязательно уложу его на обе лопатки. И тогда откроется передо мной путь к серьезным шахматным матчам и большим победам! Обыграть старика – дело нелегкое. Потому победа над ним много значит.

Сейчас мне, конечно, смешны мои великие планы о крупных шахматных матчах. Но тогда я только об этом и мечтал.

Сижу я и вдруг с удивлением замечаю: площадь народом наполняется. Возбужденные парни и девчонки бегут по Большому Кольцевому проспекту, и то там, то сям собираются кучки людей, читают какие-то листовки. Я, наверное, тоже прочитал бы одну, да уж больно велика собралась передо мной толпа. Тут я вспомнил, что еще утром наш Бенкё каждому на ухо шептал: демонстрация состоится днем. Да только не такая, как обычно. Денеш сразу головой закивал: придем, мол. Ну, Денеш, он на все согласен, только бы не работать. Потому он и в свои восемнадцать все никак не получит разряда даже для работы подручным. А по мне, скучное занятие. Мне бы лучше в шахматы с ним сыграть. Так что я не очень обращал внимание на происходящее. Сижу на солнышке, брынзу ем.

Ну, о том, что шахматный матч у нас в тот день не состоялся, и говорить нечего. Вернулся я на завод, там тоже шушукаются. Но старик ни одного из нас не отпустил. До тех пор, пока мы детали до конца не доделали. Мы тогда новые роликовые транспортеры собирали. На Бенкё, когда тот принялся нас торопить, он так глянул, что Бенкё сразу не по себе стало. Но зато как только мы последний вал отшлифовали, Бенкё первым помчался в душевую, а за ним следом, будто бычки на веревочке, Денеш и верзила Балигач. Меня они тоже с собой взяли, но я нарочно застрял в раздевалке. Я хотел уйти последним, вместе с дядей Шандором. Он же, пока мы все мылись, переодевались, ни слова не сказал. Так что я больше и не надеялся, что он подмигнет мне, как обычно, и скажет: «Ну как, Андриш, сразимся?»

Я-то его молчание и серьезный вид по-своему понимал. Все же несколько слов он сказал на прощание:

– Знаю, парень, отца у тебя нет. Так что ты давай сам за собой следи. Не впутайся, гляди, в какую-нибудь историю! – и ушел.

А я остался со своими рухнувшими надеждами. На первый успех рассчитывал – пришлось отложить. И не на день, не на два, а на неопределенное время.

Вышел я за проходную и сразу же угодил в людской водоворот.

2

После работы побродил по улицам. Домой добрался только поздно вечером. В демонстрации я не участвовал, плыл просто так вместе с толпой, по течению. А потом вообще остановились все трамваи, все автобусы. Домой пришлось пешком добираться. Часов в девять только заявился. Смотрю: мать у стола на кухне сидит, плачет.

Мама у нас тихая, забитая, тоненькая, как тростинка. А плакать начнет – у меня сердце разрывается. Обнял я ее, глажу по голове. А она подняла на меня глаза, полные отчаяния, и пуще прежнего в слезы.

– На улице бог знает что творится. Люди по углам всякое шепчут. Я сегодня с работы рано ушла. Голова разболелась. А вы все где-то слоняетесь. Ни Хенни, ни Агнешки нет до сих пор. А больше всего я за тебя волновалась. Ты-то ведь у меня всегда с работы вовремя приходишь!

– Сейчас и они вернутся, – принялся успокаивать я ее. – Транспорт весь не работает, вот они и опаздывают. Не переживай!

Но мама, видно, так переволновалась, что даже ужин забыла приготовить. Я себе хороший ломоть хлеба отрезал и смальцем его потолще намазал. Тут к нам заглянула соседка, тетя Паткаи. Тоже в слезах: мужа ее до сих пор все нет с работы. Теперь они вдвоем с матерью принялись у меня допытываться: что да как там, на улице? А я так устал, что и говорить не было сил.

Тут кто-то в дверь позвонил. Мы все выскочили: думали, сестры пришли. Но оказывается, это Тушек. Старый холостяк, другой наш сосед по лестнице. Он к нам частенько захаживает, беседы по целым вечерам с матерью ведет. А если точнее: он говорит и говорит, а мать сидит, слушает его.

Тушек заметил, видно, огорчение у нас на лицах и даже не присел. А тетушка Паткаи снова принялась меня мучить: расскажи да расскажи, что там, на улице, творится. Неохота мне было, но что делать?

– Студенты вели себя прилично. Шли честь честью. А потом вдруг началась кутерьма. Слишком много народу собралось, все кричат, ничего не разберешь. У здания парламента Имре Надь хотел было речь сказать, но все ему мешали, орали, выкрикивали. А потом уличные фонари отключили. Темно стало на площади…

Мама была настолько озабочена отсутствием девчонок, что толком и не слушала, о чем там болтал сосед. Я попытался успокоить маму:

– Мама, давай я схожу поищу сестер? Я примерно представляю, куда они могли пойти. Наверное, к Дому радио. Многие шли туда. А может, в городской парк направились.

– Ты сиди, – испуганно замахала на меня руками мама. – Не хватало, чтобы еще ты потерялся. Нет, нет, сиди со мной!

Позднее мы пошли к Бергерам, у которых был самый лучший в доме радиоприемник: может, что узнаем поточнее?

У Бергеров царило уныние. Тетушка Паткаи пыталась поймать заграницу. А хозяйка Бергер то и дело повторяла: «Вот увидите, что бы там ни случилось, а нам, евреям, опять достанется».

Тушек сочувственно покивал головой.

Мне вдруг стали почему-то противны и толстая Бергерша, и этот Тушек, и эта соседка Паткаи, беспрестанно крутящая ручки радиоприемника. Даже мама с ее испуганно-растерянным взглядом раздражала меня. И зачем было нам сюда приходить? Лучше бы мы пошли к Олам. Старший Ола, когда я с ним встречаюсь на лестнице, обязательно заговорит со мной, спросит о работе. Не свысока, как многие взрослые с детьми, а с истинным интересом. И сын его Фери. Совсем не чета усатому Ферко! Учится в Советском Союзе на инженера, государственный стипендиат. Всегда приветливый, прямой, с ним я люблю побеседовать. Он как раз дома, на каникулах. Он – не Тушек. Он-то уж не скажет, что, мол, я – маленький человек, мое дело сторона. Мол, я – не из первых рядов. И его сестренка Жужа не скажет. Между прочим, она мне немножко нравится, эта Жужа, смуглая, с косым разрезом глаз, слегка смахивающая на кореянку. А тут сиди у этих Бергеров, слушай, как они все ноют. Вскоре мне так надоело их нытье, что я, улучив подходящую минуту, выскользнул незаметненько за дверь бергеровского рая. «Пусть, – думаю, – пока мама сидит здесь, радио слушает, с соседями беседует, я лучше сестер поищу. Может, даже домой их приведу».

По правде говоря, я и сам не знал, где я их буду искать. Просто такое тщеславное желание у меня было, ну и еще мысль одна все в голове вертелась: все же я мужчина в доме, надо что-то делать, не сидеть же сложа руки?

А на Большом Кольцевом проспекте жизнь кипела ключом. Если сравнивать с человеческой температурой – градусов на сорок с лишним. Сбивались в кучки, что-то обсуждали, спорили, толпились у воззваний на стенах. Продавцы газет выкрикивали со всех сторон: «Иродалми уйшаг»![5]5
  «Иродалми уйшаг» – «Литературная газета», еженедельник.


[Закрыть]Экстренный выпуск!»

Но прохожие большей частью не понимали, что происходит, и выжидали, что же будет дальше. На проспекте Ракоци молодые ребята вроде меня слушали громкоголосых ораторов, окружив их тесным кольцом. Я подошел к одной кучке, прислушался, что там выкрикивал выступавший. Это был слегка лысеющий мужчина лет сорока – среднего роста, но плечистый, в клетчатой рубашке, сером пиджаке и хромовых кавалерийских сапогах. Говорить он, видно, умел: слушали его внимательно, густо облепив со всех сторон, словно мухи кусок меда.

– Вы имеете право требовать, – часто повторял он, и его резко выступавшая вперед нижняя челюсть как бы отщелкивала фразу за фразой.

И снова, будто припев к песне, повторяющиеся слова: «Вы имеете право на то… вы имеете право на это…» Снова щелкает его челюсть, как почтовый штемпель, гасящий марки на письмах, выбрасывает одну и ту же фразу: «Вы имеете право…» Но у его слов какой-то опьяняющий захватывающий ритм, и вот уже загораются глаза у стоящего рядом мальчишки, другой разевает рот от удивления. И я, Андриш Йовольт, узкоплечий парнишка с прической «под ежа», вдруг чувствую, как я поднимаюсь над самим собой…

Правильно говорит этот плечистый дядя в клетчатой рубашке: разве порядок, когда в цеху мною все только командуют! А старик, дядя Шандор, он уже сколько раз ругал меня за всякую испорченную деталишку. Ругал меня, у которого, оказывается, вон сколько разных прав!

Я слушал, упиваясь его словами, а в голове моей уже шумело и кружилось, как после стакана вина.

«Значит, зря я считал себя до сих пор сопливым мальчишкой, – думал я. – Никем и ничем! А кто в этом виноват?»

Вокруг меня галдели, выкрикивали каждый свое.

Вдруг по толпе будто вихрь пронесся. По Большому Кольцевому проспекту промчалась машина «скорой помощи». В толпе заговорили: «У Дома радио стреляют». Я почему-то подумал, что сестры мои тоже там, и кинулся к радиостудии. Чтобы пробиться сквозь толпу, мне то и дело приходилось пускать в ход локти. Но перед глазами у меня неотступно стояло печальное лицо матери. Нет, не могу я вернуться домой без Хенни и Агнеш.

Каким-то чудом мне удалось пробраться в узкий переулок и там, извиваясь, я все же проталкивался вперед. И теперь я уже понимал, что все мои попытки найти сестер напрасны: тут же яблоку негде упасть. И вообще все это людское скопище – настоящий ревущий, кричащий ад. Да еще где-то время от времени возобновлялась стрельба. Я уже рад бы выбраться назад, но было поздно: людская масса тащила меня вперед, за собой.

Толпа здесь состояла не из молодых ребят, а из таких же типов, что на площади Ракоци разъясняли нам наши права. Откуда же у них оружие?

Я уже был недалеко от Дома радио, когда меня чуть не ранило. Пуля прошила штанину и, как мне сразу показалось, впилась в ногу. Я от страха чуть сознание не потерял. Не знаю уж как, но я вдруг очутился на какой-то сравнительно тихой улочке. Там я, едва держась на ногах, попробовал выбраться из толпы. По лицу, по шее и спине у меня ручьями лился холодный пот. Здорово я перепугался. Все, что творилось на улице, доходило до моего сознания через какую-то пелену, а сам я уже больше не думал ни о маме, ни о сестренках и вообще ни о чем и ни о ком.

«Как бы поскорее добраться до дому», – стучало в голове.

Шатаясь, плелся я домой. Мне было теперь не до того, чтобы глазеть по сторонам. Но даже издали я увидел, как кое-кто из толпы грозил кулаками.

Меня от одного их вида мутить начало. Я почему-то вспомнил своего отца, красногвардейца девятнадцатого года.

«Что бы сказал он обо всем творящемся сейчас?» – спросил я себя.

Уже близилась полночь, когда я наконец добрался до дому. К счастью, Агнеш к тому времени тоже вернулась. Но мама все равно сидела на кровати вся заплаканная, потому что о Хенни не было по-прежнему ни слуху ни духу. До двух часов ночи прождали мы ее и, так и не дождавшись, стали укладываться спать. Но я был так возбужден, что сразу уснуть все равно не смог. Подойдя к Агиной кровати, я шепотом спросил сестренку:

– Как ты думаешь, что теперь будет?

– Будет лучше.

Я стоял, прислонившись к стене, и пробовал привести в порядок свои мысли.

– Вот уж не знал, что тебе до сих пор плохо было! – сказал я.

– Будущее мое – совершенно неясное. Еще неизвестно, примут ли меня в университет. У меня не пролетарское происхождение. Ведь наш с тобой отец был учителем! Интеллигентом!

– Да, – повторил я, – да, наш отец…

У меня снова заныло сердце, и я пристально посмотрел на круглолицую Аги, на ее курчавые волосы, карие глаза. Потому что говорили, что она изо всех нас больше других лицом походила на отца.

– Как ты думаешь, что сказал бы он сейчас, будь жив? – нерешительно произнес я. – Как ты думаешь?

Аги ответила не сразу, а я, не дожидаясь ее ответа, выпалил полные тревоги и отчаяния слова:

– Думаешь, он сейчас сидел бы у приемника и ловил «Голос Америки»? Чтобы узнать от них, как нам поступить? Или посоветовал бы нам взяться за оружие и разрушить, сжечь в огне все, что мы сами, своими руками, построили? Думаешь, он назвал бы своими друзьями тех, кто еще вчера были нашими врагами, а вчерашние друзья сегодня стали бы его врагами? Думаю, ему повезло: не довелось ему дожить до этого позорного дня!

У Агнешки из глаз полились слезы, она зажала руками уши и истошным голосом закричала:

– Перестань! Сейчас же перестань! Слушать тебя противно! Неужели ты ничего не видишь? Глаза-то у тебя есть? Мы только против ошибок. Можешь ты это понять, Андриш?

– Да, – отвечал я, – наверное, все так и есть. Только странно как-то все у вас получается.

Я еще постоял некоторое время, подпирая спиной стенку, но ничего умного в голову мне не пришло. Я вернулся к себе в комнату и лег спать.

Есть у нас старые стенные часы, мелодично отбивающие каждые полчаса. До трех утра слышал я их бой. Вертелся с боку на бок, весь был в испарине.

«Хорошо Агнешке, – сказал я себе. – Получит аттестат, а там бог весть что у нее в голове. Хенни – та у нас вообще «специалист по классической филологии». Честно говоря, я и не знаю, что это такое. А мне, разве мне разобраться в происходящем с моими восемью классами? Подручному из столярной мастерской. Лучше уж не ломать понапрасну голову».

3

Так в полудреме промучился я до рассвета и только под утро забылся во сне. Будто в яму провалился. А проснувшись, долго не мог понять, где был сон, где – мое воображение, а где – явь. Одно я сообразил сразу: то, что началось в городе вчера, продолжается и сегодня. Выглянув в окно из квартиры соседей, я заметил, что улица наша пустынна. Гражданским запретили выходить из домов, по мостовой с грохотом проносились только военные грузовики да оглушительно лязгали гусеницами танки.

Я глазел из окна, бегал слушать радио. В конце концов объявили: премьер-министром назначили Имре Надя. Я уже решил: ну вот теперь все успокоится. Но по-прежнему в городе было тревожно. На соседних улицах, с каждой минутой все усиливаясь, снова загремели выстрелы.

А Хенни домой так и не вернулась. Мама, правда, больше не плакала и казалась нам даже слишком спокойной, словно прошедшая ночь закалила ее. Она все время ходила за нами с Агнешкой по пятам, и когда, услышав по радио об отмене комендантского часа, я схватился было за пальто, она преградила мне путь:

– Ни шагу из дому! Ни ты, ни Аги! А не послушаетесь, запру на замок. Мужа потеряла, дочь старшая бог весть где! Хватит с меня. Пока будет длиться эта кутерьма, объявляю вам всем домашний арест.

Она была так взволнована, что я даже и не посмел спорить с нею. Агнеш тоже. Повернулись мы с ней от порога, уселись читать, слушать радио. Но ничего не лезло в голову.

Я слушал сразу все: радио, перестрелку на улице, забегавших сообщить последние новости соседей и какую-то трескотню, по временам доносившуюся с крыши над нашими головами. И мало-помалу меня начало мутить от этого шума и гама.

…Денег у нас в семье немного. Сначала я подумал, может, в этом и есть причина всех бед? Но потом прикинул: на заводе многие зарабатывают вполне достаточно. И все равно лысый Бенкё, например, вечно недоволен:

– Не хватает денег даже на жизнь.

– И не хватит, если пропивать, – возражает ему дядя Шани. Он прав: лысый Бенкё любит это дело.

– Что, уж и от вина мне отказаться?

И начинается перепалка. Дядя Шандор не любит этих разговоров. Он говорит Бенкё, что при Хорти он сам, например, больше половины своей жизни был безработным. Хотя и тогда уже считался неплохим рабочим. Специалистом. А перед начальством, бывало, навытяжку стояли! Шапку с головы еще в передней снимай, если в кабинет вызовут.

– На Западе рабочий в собственной машине разъезжает. У каждого трехкомнатная квартира. Да ты дай мне машину, квартиру, так я и сам, без напоминания, шапку сниму.

– Откуда ты знаешь? – Дядя Шани пронзает спорщика уничтожающим взглядом, и тот умолкает.

Гигант Балигач тоже прилежнее принимается за работу, словно бы и не слушал их спора. Но вообще-то Балигач всегда за того, за кем последнее слово. Человек он невзыскательный: ему все хорошо – и как было и как будет. Ему бы только вволю поесть да выпить как следует.

Один раз дядя Шани Лысому так и отрезал:

– Запомни, твоей правды я не признаю. Разная она у нас с тобой правда. Я, если колдобину вижу на дороге, возьму лопату да колдобину ту засыплю, заровняю. А ты выругаешься и назад повернешь. Не захочешь идти по ухабистой дороге, тебе подавай хорошо укатанную, гладенькую, неважно, что она только до ближайшего курятника ведет.

– Чушь какую-то говоришь, старик, – бормочет Бенкё и загадочно улыбается: знаю, мол, я кое-что, да не скажу. Политический спор их на этом прекращается.