Текст книги "Рассуждения о Франции"

Автор книги: Жозеф де Местр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Если и есть избитые истины в морали, так это то, что власть и почести развращают человека, и что лучшими королями оказывались те, кто испытывал превратности судьбы. Зачем же тогда Французам лишать себя преимущества быть под властью государя, воспитанного в ужасной школе несчастий? Сколько мыслей должны были принести ему прошедшие шесть лет! как отдалился он от опьянения властью! как велика должна быть его готовность предпринять все, чтобы царствовать со славою! каким святым честолюбием он должен проникнуться! У какого еще государя во всей вселенной смогло бы оказаться больше побуждений, больше желания, больше средств заживить язвы Франции!

Разве Французы не издавна испытывают род Капетов? Из восьмивекового опыта они знают, что в его жилах течет благородная кровь; к чему же перемены? Глава этого большого рода показал себя в своем обращении[187]187
  Послание Людовика XVIII, названное Веронским, датируется июнем 1795 г. Оно было напечатано Луи Фош-Борелем и широко распространялось по Франции.


[Закрыть] верным, великодушным, глубоко проникнутым религиозными истинами; никто не отрицает в нем большого природного ума и множества благоприобретенных (стр.116 >)знаний. Было время, вероятно, когда считалось в порядке вещей, что король не знает грамоты; но в век, когда верят в книги, просвещенный государь это преимущество. Еще важнее то, что ему нельзя приписать ни одной из неумеренных идей, способных встревожить Французов. Кто смог бы забыть, что он не понравился Кобленцу?[188]188
  Немецкий город Кобленц в 1792 г. стал одним из мест сбора эмигрантов под знамена «армии Конде» (герцога Людовика-Жозефа Бурбонского). (Прим. пер.)


[Закрыть] Это прибавило ему чести. В своем обращении он произнес слово свобода, и если кто-то полагает, будто это слово было брошено походя, ему можно возразить, что король отнюдь не должен говорить языком революций. Торжественная речь, обращенная им к своему народу, должна отличаться известной сдержанностью помыслов и выражений, которые не имеют ничего общего с поспешной предвзятостью частного лица. Когда Король Франции произнес: Пусть французская конституция подчинит законы тем устроениям, которые она освящает, и самого суверена – соблюдению законов, с целью оградить мудрость законодателя от ловушек искушения и защитить свободу подданных от злоупотреблений власти, он все сказал, потому что он пообещал свободу, закрепленную конституцией. Король отнюдь не должен говорить как какой-то оратор с парижской трибуны. Если он обнаружил, что неверно говорить о свободе как о чем-то абсолютном, что она, напротив, является чем-то более или менее осязаемым, и что искусство законодателя состоит не в том, дабы сделать народ свободным, но достаточно свободным, он открыл великую истину, и нужно его восхвалять, а не порицать за сдержанность. В тот миг, когда знаменитый римлянин[189]189
  Под «знаменитым римлянином» имеется в виду император Август. (Прим. пер.)


[Закрыть] даровал свободу более всего созданному (стр.117 >)для нее народу, получившему ее ранее всех других, он сказал этому народу: Libertate modice utendum.[190]190
  Тит Ливии. История Рима от основания Города. XXXIV, 49. (Прим. Ж. де М.) Точный текст цитаты: «Libertate modice utantur». «Пусть пользуются свободой с умеренностью». У Местра – «Свободой должно пользоваться с умеренностью».


[Закрыть] Что бы он сказал Французам? Конечно, Король, говоря сдержанно о свободе, меньше думал о своих интересах, чем об интересах Французов.

Конституция, добавляет Король, предписывает условия налогообложения, дабы уверить народ в том, что вносимые им подати необходимы для блага государства. Король, таким образом, не имеет права произвольно облагать налогом, и одно это признание исключает деспотизм.

Она (конституция) доверяет высшим корпусам магистратуры хранить законы с тем, чтобы следить за их соблюдением и просвещать монарха, если он заблуждается. Есть депозитарий законов, доверенный высшим магистратам; есть закрепление права на ремонстрацию. Однако деспотизм полностью отсутствует там, где повсюду имеются коллегии высших наследственных или, по меньшей мере, несменяемых магистратов, которые обладают правом, согласно Конституции, предупреждать короля, просвещать его и жаловаться на злоупотребления.

Она (конституция) ставит основополагающие законы под защиту короля и трех сословий с целью предупреждения революции, величайшего из бедствий, какие только могут обрушиться на народы.

Значит, конституция существует, ибо конституция и есть не что другое, как свод основополагающих законов, и король не может посягнуть на эти законы. Если он сделает это, то три сословия наложат на его действия вето, равно как каждое из них может налагать вето на действия двух других. (стр.118 >)

И, конечно, не правы были бы те, кто обвинил бы Короля в том, что он говорил слишком туманно; ибо эта неопределенность как раз и свидетельствует о высшей мудрости. Король поступил бы очень неосмотрительно, если бы установил границы, которые помешали бы ему идти вперед или отходить; оставляя за собой некую свободу действий, он поступает как бы по вдохновению. Однажды Французы в этом убедятся: они признают, что Король пообещал все, что мог обещать.

Хорошо ли почувствовал себя Карл II, согласившись с предложениями шотландцев? Ему, как и Людовику XVIII, твердили: «Нужно сообразовываться со временем; нужно уступить: „Безумно жертвовать короной ради спасения иерархии“». Он поверил этому и поступил очень дурно. Король Франции умнее: отчего же Французы упорствуют, не желая воздать ему должное?

Если бы этот Государь имел безрассудство предложить Французам новую конституцию, то тогда именно его могли бы обвинить в том, что он склонился к вероломной неопределенности; ибо в действительности он ничего бы не сказал: если бы он предложил свое собственное сочинение, тогда бы все в один голос выступили бы против него, и выступили бы обоснованно. По какому праву, в самом деле, он смог бы заставить себе повиноваться, едва отказавшись от старинных законов? Не есть ли произвол общее для всех достояние, на которое всякий имеет равное право? Во Франции не нашлось бы молодого человека, который не указал бы на огрехи нового произведения и не предложил бы поправок. Пусть хорошенько разберутся в деле и тогда увидят, что Королю, как только он отказался бы от старой конституции, оставалось бы лишь говорить: Я буду делать все, что захотят [от меня]. Именно к этим недостойным и нелепым словам свелись бы самые лучшие речи Короля, переложенные (стр.119 >) ясным языком. Думают ли об этом всерьез, когда порицают короля за то, что он не предложил Французам новую конституцию? С тех пор как восстание послужило причиной чудовищных несчастий его семейства, он увидел уже три конституции, которые принимались, освящались и которым присягали. Две первые жили лишь мгновение, а третья только что называется конституцией. Должен ли Король предложить пять или шесть таких же своим подданным, чтобы оставить за ними выбор? Ну как же! три попытки им обошлись столь дорого, что ни один разумный человек не вздумал предложить им еще одну. Но если такое предложение явилось бы безрассудным со стороны частного лица, то со стороны Короля оно было бы и безрассудным, и преступным.

Как бы Король ни поступил, он все равно не смог бы удовлетворить всех. Для него возникли бы неудобства, если бы он не обнародовал вообще никакого обращения; он столкнулся с ними, опубликовав его таким, каким оно есть; случилось бы то же самое, если бы он составил это обращение иным образом. Хорошо, что он, будучи в нерешительности, следовал принципам и задел только страсти и предрассудки, сказав, что французская конституция будет для него ковчегом завета. Если бы Французы хладнокровно судили об этом обращении, я сильно ошибся бы, сказав, что они не нашли в нем того, за что именно уважать Короля. В тех ужасных обстоятельствах, в которых он оказался, не было ничего соблазнительнее искушения пойти на сделку с принципами, дабы отвоевать Престол. Как много людей говорили и как много людей верили, что Король губит себя, упорствуя в обветшалых идеях! Казалось бы столь естественным выслушать предложения пойти на мировую! Еще легче было бы согласиться с этими предложениями, сохранив в голове замысел о возвращении к прежним исключительным правам, не нарушая слова верности и (стр.120 >) опираясь исключительно на силу вещей, но он был столь искренним, благородным, мужественным, чтобы сказать Французам: «Я не способен сделать вас счастливыми; я могу, я должен править только на основе конституции: я никогда не дотронусь больше до ковчега Господня; я ожидаю, чтобы вы вновь обрели разум; я ожидаю, чтобы вы поняли эту столь простую, столь очевидную истину, которую вы, однако, упорно отвергаете, а именно: с той же самой конституцией я могу вам даровать совершенно другое устройство».

О, какое благоразумие проявил король, сказав Французам: Пусть их старинная и мудрая конституция явится для него священным ковчегом и пусть не будет дозволено ему касаться его безрассудной рукой; он добавляет, однако, что хочет вернуть ей всю ее чистоту, извращенную временем, и всю ее силу, ослабленную временем. И в который раз эти слова были вдохновением [свыше], ибо в них ясно прочитывается, что находится во власти человека и что отделено от него, ибо принадлежит единственно Богу. В этом обращении, столь мало рассчитанном, нет ни единого слова, которое не должно было бы препоручать Короля Французам.

Осталось пожелать, чтобы эта пылкая нация, способная вновь обрести истину, только исчерпав заблуждение, захотела бы, наконец, узреть совершенно очевидную правду: то, что она обманута и стала жертвой горстки людей, вставших между нею и ее законным сувереном, от коего она может ждать только благодеяний. Представим положение вещей в наихудшем свете: Король опустит меч правосудия на нескольких отцеубийц;[191]191
  Ж. де Местр в своих прелыдущих сочинениях ратовал за широкую амнистию, за исключением, однако, цареубийц, совершивших «преступление из преступлений».


[Закрыть]он покарает унижением нескольких прогневавших его дворян: ну и что же! какое дело до этого (стр.121 >) тебе, добрый хлебопашец, трудолюбивый ремесленник, мирный горожанин, кем бы ты ни был, которому небо дало безвестность и счастье! Думай, стало быть, о том, что ты вместе с тебе подобными образуешь почти всю Нацию; и что целый народ страдает от всех зол анархии лишь потому, что горстка мерзавцев его пугает собственным его Королем, которого страшится сама.

Продолжая отвергать Короля, народ упустит прекраснейшую возможность, какой у него не будет больше никогда, поскольку он рискует быть подчиненным силе вместо того, чтобы самому короновать своего законного суверена. Какую заслугу он имел бы перед этим государем! какими ревностными усилиями и любовью король постарался бы вознаградить преданность своего народа! Воля нации всегда была бы перед глазами короля, воодушевляя его на великие свершения и настойчивый труд, требующиеся для возрождения Франции от ее главы, и всякое мгновение его жизни посвящалось бы счастью Французов.

Но если они упорствуют в отвержении Короля, то знают ли, какая участь их ждет? Французы сегодня достаточно закалены несчастиями, чтобы выслушать жестокую правду: как раз посреди припадков их фанатической свободы у бесстрастного наблюдателя часто возникало искушение воскликнуть подобно Тиберию: О homines ad servitutem natos![192]192
  О, люди, рожденные для рабства! (лат.).


[Закрыть] Известно, что существует несколько видов храбрости, и Француз, вполне определенно, не обладает всеми. Бесстрашный перед врагом, он не является таковым перед властью, даже самой несправедливой.[193]193
  Этой фразы нет в рукописи – она появилась в издании 1821 г.


[Закрыть] Никто не сравняется в терпении с этим народом, называющим себя свободным. За (стр.122 >) пять лет его заставили согласиться на три конституции и на революционное правительство. Тираны сменяют друг друга, и народ вечно повинуется. Любые его усилия выбраться из своего ничтожества всегда оказывались безуспешными. Его хозяевам же удавалось сразить его, издеваясь над ним. Они говорили народу: Вы думаете, что не желаете этого закона, но, будьте уверены, вы его желаете. Если вы осмелитесь отказаться от него, мы расстреляем вас картечью, наказав за нежелание принять то, что вы хотите. – И они, хозяева, так и поступили.[194]194
  23 вандемьера III года (5 октября 1795 г.) Баррас приказал расстрелять картечью на ступенях парижской церкви Сен-Рок колонну протестовавших против ратификации Декретов, в соответствии с которыми две трети депутатов нового законодательного собрания (оно было учреждено Конституцией III года) должны были выбираться из состава членов Конвента, чьи полномочия закончились.


[Закрыть]

Немногого недоставало, чтобы французская нация по сию пору пребывала бы под отвратительным игом Робеспьера. Конечно, она вполне может поздравить себя, но не гордиться тем, что удалось спастись от этой тирании; и я не знаю, были ли дни ее порабощения более позорными для нее, нежели день ее освобождения.

История девятого термидора не была долгой: несколько злодеев истребили нескольких злодеев.

Без этой семейной свары Французы томились бы еще под скипетром Комитета общественного спасения.

И в этот самый миг не продолжает ли небольшая кучка мятежников заводить речь о том, чтобы посадить одного из [лиц] Орлеанского дома на трон? Не хватает еще Французам и такого бесчестья – терпеливо наблюдать за тем, как поднимают на щит сына казненного вместо брата мученика; и однако ничто не обещает, что они не подвергнутся этому унижению, если не поспешат вернуться к своему законному (стр.123 >) суверену.[195]195
  Эти строки, касающиеся сторонников герцога Шартрского, не были вычеркнуты из рукописи. Они фигурировали и в первых изданиях (см. 1-е издание, 1797, с.145). Жозеф де Местр снял их из издания 1821 г. Они не были восстановлены и в издании Vitte, названном «Полное собрание сочинений», вне сомнения, для того, чтобы не оживить распри между двумя течениями французского роялизма. Менее понятно, почему Жоанне и Вермаль посчитали нужным опустить их в своем издании. Для нас же эти строки являются частью текста, так как они не были вычеркнуты автором; мы не хотели бы входить в суть обстоятельств, которые повлекли за собой их снятие.


[Закрыть] Они предоставили такие доказательства своего долготерпения, что могут уже не бояться позора любого рода. Великий урок, я не скажу, французскому народу, который, более чем все другие народы мира, всегда принимал своих властителей и никогда их не будет выбирать, но небольшому числу добропорядочных Французов, которые станут влиятельными в силу обстоятельств: не следует ничем пренебрегать, чтобы вырвать нацию из этой унизительной нерешительности и передать ее в руки ее Короля. Конечно же, он человек, но есть ли у нации надежда быть управляемой ангелом? Он – человек, но сегодня есть уверенность: он это понимает, а это уже многого стоит. Если воля Французов снова возведет его на отеческий Престол, он соединится со своей нацией, которая найдет в нем все: доброту, справедливость, любовь, признательность и неоспоримые таланты, вызревшие в суровой школе испытаний.[196]196
  Я перенес в Х главу параграф, касающийся амнистии. (Прим. Ж. де М.)


[Закрыть]

Французы, казалось, мало уделили внимания словам примирения, с которыми Король обратился к ним. Они не хвалили его обращение, они его даже критиковали и, вероятно, забыли о нем; но однажды они отдадут ему справедливость; когда-нибудь потомки назовут этот документ образцом мудрости, искренности и королевского слога. (стр.124 >)

Долг каждого настоящего Француза в сей момент – трудиться без устали, дабы направить общественное мнение в пользу Короля и представить все возможные его деяния в благоприятном свете. Именно на этом роялисты должны с крайней строгостью проверить себя и не строить никаких иллюзий. Я не Француз, я в стороне от всех интриг, я ни с кем не знаком. Но я представляю себе, как некий французский роялист произносит: «Я готов пролить свою кровь за Короля: однако, не отступая от моей верности ему, я не могу запретить себе порицать его, и т. д.». Я говорю в ответ этому человеку то, что его совесть, без сомнения, скажет ему лучше меня: Вы клевещете на мир и на самого себя; если вы способны пожертвовать жизнью за Короля, то пожертвуйте своими пристрастиями. Впрочем, он не нуждается в вашей жизни, но весьма – в вашем благоразумии, в вашем взвешенном рвении, в вашей безусловной преданности, даже в вашей снисходительности (чтобы все предположить); сохраните вашу жизнь – она ему не надобна сейчас, но окажите ему услуги, в которых он нуждается: верите ли вы, что самыми героическими из них были бы те, о которых шумят в газетах? напротив, самые невидные могут быть наиболее деятельными и наиболее возвышенными. Здесь речь вовсе не идет об интересах вашей гордыни; удовлетворите вашу совесть и того, кто вам ее дал.

Как те нити, которые ребенок по одной разорвал бы играючи, если сплести их в канат, должны держать якорь высокобортного корабля, так и масса незначительных замечаний способна создать мощнейшее оружие. Как же не послужить Королю Франции, борясь с этими предрассудками, неизвестно как возникающими и непонятно почему живучими! Разве не упрекали Короля в бездействии люди, считающие себя в сознательном возрасте? А разве другие не сравнивали его высокомерно с Генрихом IV, замечая, что для отвоевания (стр.125 >)своей короны этот великий государь мог бы найти иное оружие, нежели интриги и посулы? Но если уж заниматься острословием, то почему же не упрекают Короля в том, что он не завоевал Германию и Италию, подобно Карлу Великому, чтобы там жить благородно в ожидании, когда Франция соблаговолит внять голосу рассудка?.[197]197
  Жозеф де Местр высмеивает здесь бесплодный ирреализм ультрароялистов.


[Закрыть]

Что же касается более или менее многочисленной партии, яростно нападающей на Монархию и Монарха, то возбуждает ее отнюдь не одна только ненависть и, представляется, что это сложное чувство заслуживает разбора.

Во Франции нет умного человека, который бы так или иначе не презирал себя. Национальный позор удручает все сердца (ибо никогда еще народ так не презирали презреннейшие властители); значит, есть нужда в самоутешении, и добропорядочные граждане утешаются каждый по-своему. Но человек ничтожный и развращенный, чуждый всем возвышенным идеям, мстит за свои прошлые и нынешние обиды, созерцая с невыразимым сладострастием, свойственным только подлым людям, зрелище унижаемого величия. Дабы вознестись в собственных глазах, он обращается к королю Франции и удовлетворяется своим ростом, сравнивая себя с этим поверженным колоссом. Мало-помалу, уловкой своего разнузданного воображения, он доходит до того, что смотрит на это великое падение как на дело своих рук; он наделяет одного себя всей силой Республики; он обрушивается на Короля; он заносчиво именует его так называемым Людовиком XVIII; и целит в Монархию своими отравленными стрелами, а если этими стрелами удается испугать нескольких шуанов, то он встает как один из героев Лафонтена: Я, стало быть, великий полководец. (стр.126 >)

Нужно еще учитывать и страх, горланящий против Короля из-за того, что его возвращение якобы снова вызовет пальбу.

Французский народ, не позволяй прельстить себя изощрениями частного интереса, тщеславием или малодушием. Не слушай больше болтунов: во Франции слишком много умничают, а умничанье приводит к потере здравого смысла. Отдайся без страха и упрека непогрешимому инстинкту совести. Ты хочешь возвыситься в собственных глазах? хочешь обрести право на самоуважение? хочешь поступить суверенно?… Призови твоего Суверена.[198]198
  Эти шесть последних абзацев в первый раз появились в издании 1821 г.


[Закрыть]

Совершенно посторонний для Франции, которую я никогда не видел,[199]199
  Хотя Жозеф де Местр и приехал в первый раз в Париж только в 1817 году, он хорошо знал ее края, граничащие с Савойей: до революции он несколько раз проезжал через Прованс, посещал Гренобль и Лион. Кроме того, у Местра имелась собственность в Талисье, округ Беллей, где он бывал регулярно.


[Закрыть] и будучи в невозможности чего-либо ожидать от ее короля, которого мне никогда не узнать,[200]200
  Позже, в июле 1817 г., Жозеф де Местр получил аудиенцию у Людовика XVIII.


[Закрыть] если я и предлагаю нечто ошибочное, то Французы могут по меньшей мере воспринять эти заблуждения без гнева, как промахи полностью бескорыстные.

Но что суть мы, слабые и слепые смертные! и что есть этот мерцающий свет, который мы называем Разумом? Ведь даже обобщив все вероятности, опросив историю, обсудив все сомнения и все интересы, мы все же способны объять лишь обманчивое облако вместо истины. Какой приговор вынесло это великое Существо, перед которым нет ничего великого; какой приговор оно произнесло Королю, его династии, его семье, Франции и Европе? Где и когда завершится потрясение (стр.127 >)и сколькими еще несчастиями мы должны заплатить за покой? Для созидания[201]201
  В рукописи ошибочно значится «разрушение». На своем экземпляре «Рассуждений» (второе издание 1797 г.) Ж. де Местр исправил допущенную опечатку. Ни в одном из последующих изданий, включая даже публикацию 1821 г., не учтена эта правка, которая изменяет смысл фразы.


[Закрыть] ли он разрушил, или же его суровость неотвратима? Увы! темная туча закрывает будущее, и ни один взгляд не может пронзить этот мрак. Но все возвещает о том, что установившийся во Франции порядок вещей не может длиться, и что неодолимая природа должна возвратить Монархию. Быть может, наши чаяния исполнятся, либо неумолимое Провидение решило иначе, однако любопытно и даже полезно исследовать, ни в коем случае не упуская из виду историю и природу человека, как именно происходят сии великие преобразования, и какую роль смогут сыграть множества в событии, срок которого кажется неведомым.

Глава девятая.
КАК ПРОИЗОЙДЕТ КОНТР-РЕВОЛЮЦИЯ, ЕСЛИ ОНА СЛУЧИТСЯ?[202]202
  Эта глава, более чем все остальные, объясняет популярность «Рассуждений», начиная с 1815 г. Современники приписывали их автору дар пророчества, ибо он почти точно описал возвращение короля и реставрацию монархии за восемнадцать лет до этих событий.
  Данная глава позволила Сент-Беву сказать, что «будущая Реставрация была (в ней) предсказана и почти точно описана в своих путях и средствах» (Lundis, ed. Gamier, IV, р.196).
  Именно в IX главе Ж. де Местр возвращается к опровержению столь дорогих для Б. Констана тезисов, но не без некоторого духа начетничества, который особенно станет заметным в начале главы X.


[Закрыть]

(стр.128 >) При обдумывании предположений о контр-революции слишком часто совершают мыслительную ошибку, будто бы эта контр-революция должна быть и не может не быть ни чем иным, как следствием народного обсуждения. Твердят, что народ боится, народ хочет, что народ никогда на согласится; что народу не подходит и т. д. Какая убогость! Народ – ничто в революциях или, по крайней мере, он входит в них только как слепое орудие. Может быть, четыре или пять человек дадут Франции короля. Париж возвестит провинциям, что у Франции есть король, и провинции воскликнут: да здравствует Король! В самом Париже все его обитатели, кроме, наверное, двух десятков человек, узнают, проснувшись, что у них есть король. Возможно ли это, воскликнут они, вот ведь какая странная история? Кто знает, через какую городскую заставу он въедет? Хорошо бы заранее, может быть, снять окошко, а то могут и задавить в толпе. Если возродится монархия, то решение о ее восстановлении будет исходить от народа не в большей (стр.129 >) мере, чем исходило от него решение о ее разрушении, то есть об установлении революционного правления.

Я умоляю повнимательнее вникнуть в эти размышления, и я это советую особенно тем, кто считает контр-революцию[203]203
  В первом издании, точно по рукописи, было напечатано «революция». Местр исправил этот ляпсус в своем экземпляре «Рассуждений» (второе издание 1797 г.). В издании 1821 г. эта авторская правка не была учтена.


[Закрыть] невозможной, ибо слишком много Французов преданы Республике, а перемены заставили бы страдать слишком много народу. Scilicet is superis labor![204]204
  «Забота о вас не дает и всевышним покоя». – Вергилий. Энеида, IV, 379 (перевод С. Ошерова).


[Закрыть] Можно, вероятно, спорить, большинство ли за Республику; но так это или не так совершенно не имеет значения: энтузиазм и фанатизм отнюдь не бывают состояниями устойчивыми. Уровень повышенной возбудимости скоро утомляет человеческую натуру; таким образом, даже если предположить, что народ, и особенно французский народ, способен долго желать чего-то, следует быть уверенным по меньшей мере в том, что он не сможет желать долгое время этого со всей страстью. Напротив, когда приступ горячки проходит, подавленность, апатия, безразличие всегда сменяют большое напряжение сил, свойственное энтузиазму. Именно в таком состоянии пребывает Франция, которая ничего более так страстно не хочет, как покоя. Итак, даже если предположительно во Франции за Республику большинство (а это несомненная ложь), то не все ли равно? Когда появится Король, очевидно, что не будут подсчитывать голоса, и никто не сдвинется с места; прежде всего по той причине, что даже тот, кто предпочитает республику монархии, все-таки поставит покой выше республики; и еще потому, что (стр.130 >) воли, противоположенные королевской власти, не смогут объединиться.

В политике, как и в механике, теории ошибочны, если не принимают во внимание различные свойства материалов, из которых создаются машины. На первый взгляд, кажется справедливым такое, например, предположение: Для восстановления монархии необходимо предварительное согласие Французов. Однако нет ничего более ложного. Выйдем за рамки теорий и представим себе факты.

Гонец привозит в Бордо, Нант, Лион[205]205
  Жозеф де Местр напишет в октябре 1814 г. своему другу, губернатору Подолии графу Яну Потоцкому: «Я очень хотел бы, чтобы вы сейчас перечли мои „Рассуждения о Франции“, где к неслыханной радости все оказалось пророческим, вплоть до названий двух городов, которые первыми признали Короля, – Лиона и Бордо». (ОС, XII, р.461).


[Закрыть] и т. д. известие, что Король признан в Париже; что такая-то факция (названная или нет) завладела властью и заявила, что удерживает ее только во имя короля: что спешно послан гонец к Суверену, которого ждут со дня на день и что повсюду прикалывают белые кокарды. Молва подхватывает эти вести и обогащает их тысячью внушительных обстоятельств. Что будут делать? Чтобы дать еще козырей Республике, я припишу ей большинство сторонников и даже корпус республиканских войск. В первые минуты эти войска займут, возможно, мятежную позицию; но в тот же самый день они захотят пообедать, и начнут отстраняться от власти, которая больше не платит. Каждый офицер, не пользующийся никаким уважением и хорошо сознающий это, ясно поймет, что первый, кто крикнет: да здравствует Король, станет важной особой: самолюбие своим обольстительным карандашом набросает ему образ генерала армий Его Христианнейшего Величества, блистающего знаками отличия и глядящего с высоты своего положения на этих людишек, которые (стр.131 >) еще недавно отдавали ему приказания из-за муниципального стола.[206]206
  Продолжение этой фразы вычеркнуто в рукописи:
  «Рядом с этой сияющей фигурой он видит лицо повешенного. Через немного дней он станет либо тем, либо другим: он колеблется».


[Закрыть] Такие мысли столь просты, столь естественны, что они придут в голову любому: каждый офицер это чувствует; отсюда следует, что все они подозревают друг друга. Страх и недоверие заставляют взвешивать все за и против и быть сдержанным. Солдат, не воодушевленный своим офицером, еще более обескуражен: дисциплинарные узы самым непонятным, таинственным образом внезапно ослабляются. Один начинает высматривать приближение королевского казначея; другой пользуется случаем, чтобы вернуться в семейное лоно. Уже невозможно ни командовать, ни повиноваться; стройного целого более не существует.

Совсем иначе пойдет дело у горожан: они снуют туда и сюда, сталкиваются, спрашивают друг друга и проверяют себя, каждый опасается того, в ком он ощутил бы нужду; на сомнения растрачиваются часы, а минуты становятся решающими: повсюду дерзновение наталкивается на осмотрительность. Старому не хватает решительности, молодому – совета. С одной стороны, ужасающие опасности, с другой – несомненная амнистия и возможность милости. Где, к тому же, изыскать средства для сопротивления? где вожаки? на кого полагаться? В бездеятельности нет опасности, а малейшее движение может оказаться непоправимой ошибкой. Значит, нужно ждать: ждут, но назавтра приходит известие, что такой-то укрепленный город открыл свои ворота; еще один довод в пользу того, чтобы совсем не торопиться. Вскоре становится известно, что весть вроде была ложной; но два других города, о чем доподлинно известно, подали (стр.132 >) пример в надежде, что ему последуют: они только что покорились, убедив первый из городов, не помышлявший об этом. Комендант этой крепости вручил Королю ключи от своегодоброго города… То был первый офицер, который удостоился чести принять Короля в одной из цитаделей его королевства. Прямо у городских ворот Король возводит его в ранг маршала Франции; по королевской грамоте навечно его герб украшается бессчетными геральдическими лилиями, его имя навсегда останется славнейшим во Франции. С каждой минутой роялистское движение укрепляется; вскоре оно становится неодолимым. ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ! – восклицают любовь и преданность, преисполненные радости; ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ! – вторит республиканский лицемер, преисполненный ужаса. Не все ль равно? Их голоса слились в единый возглас. – И король освящен.

Граждане! вот как происходят контр-революции. Господь, оставив за собой дело создания суверенитетов, тем самым предупреждает нас не доверять никогда выбор своих властителей самим массам. Он использует их в великих движениях, решающих судьбу империй, только как послушное орудие. Никогда толпа не получает того, чего хочет: всегда она принимает и никогда не выбирает. Можно даже указать на уловку Провидения (пусть мне позволят так выразиться), состоящую в том, что если народ употребляет усилия ради достижения какой-то цели, то используемые им средства отделяют его от этой цели. Так, римский народ отдался в руки властителей, намереваясь победить аристократию после Цезаря. Это образ всех народных восстаний. Во французской Революции все ее факции постоянно подавляли, оскорбляли, разоряли, калечили народ; а факции, в свою очередь, будучи игрушками в руках друг друга, неизменно плыли по воле волн, и несмотря на все свои усилия, в конце концов наталкивались на ожидавшие их рифы. (стр.133 >)

Если кто-то захочет узнать вероятный итог французской Революции, то довольно будет посмотреть, на чем все эти факции сошлись: все они жаждали унижения, даже разрушения Всемирного Христианства и Монархии; отсюда следует, что все их усилия завершатся лишь возвеличиванием Христианства и Монархии.

Все люди, описывающие или обдумывающие историю, восхищались этой тайной силой, которая играет человеческими советами. Он был бы с нами, сей великий полководец античности, который чтил эту силу как мудрую и свободную, и ничего не предпринимал, не вверившись ей.[207]207
  Корнелий Непот. Жизнь Тимопеона, гл. IV: «Тимолеон был убежден: ничто на земле не происходит без Божиего повеления; так, он установил в своем доме алтарь, посвященный богине случая (древние переводили: посвященный Провидению), где он постоянно ей преклонялся». (Прим. Ж. де М.)
  Тимолеон Коринфский – полководец, освободитель Сиракуз (IV в. до РХ.). (Прим. пер.)


[Закрыть]

Однако именно в установлении и падении монархий деяния Провидения блистают самым поразительным образом. В этих великих движениях не только народы оказываются лишь деревянным материалом и оснасткой для машиниста; но даже их вожди являются таковыми только в глазах стороннего наблюдения, на самом деле над ими властвуют так же, как они властвуют над народом. Эти люди, взятые вместе, кажутся тиранами толпы. На деле над ними стоят два-три тирана, а над этими двумя или тремя – кто-то один. И если этот единственный в своем роде человек смог бы и захотел бы раскрыть свой секрет, то все увидели бы, что он не знает сам, каким образом ему досталась власть; что его влияние есть еще большая загадка для него самого, чем для других, и что обстоятельства, которых он не мог ни предвидеть, ни вызвать, все совершили для него и без него. (стр.134 >)

Кто бы сказал гордому Генриху VI[208]208
  Король Англии (1422–1461), объявленный королем Франции и Англии после смерти Карла VI.


[Закрыть] что какая-то служанка из кабачка[209]209
  Жанна д'Арк, которую англичане презрительно именовали служанкой, так как ее дядя был кабатчиком в Вокулере.


[Закрыть] вырвет у него скипетр Франции? Дурацкие объяснения, которые давались этому великому событию, отнюдь не раскрывают его чуда; и хотя его опорочили дважды, сначала – из-за отсутствия таланта[210]210
  «Девственница» Шапелена (1656).


[Закрыть] затем – из-за его продажности,[211]211
  «Орлеанская дева» Вольтера (1762).


[Закрыть] это событие тем не менее продолжает оставаться единственной страницей истории Франции, воистину достойной эпической музы.

Верят ли, что длань, которая некогда прибегла к столь слабому орудию, стала короче, и что верховный повелитель Империй будет испрашивать мнение Французов, прежде чем дать им Короля? Нет: он по-прежнему будет выбирать, как это делал всегда, самое слабое, дабы привести в смятение самое сильное. Он не нуждается в иностранных полках, ему не нужна коалиция: и так как он сохранил целостность[212]212
  С 1793 г. Жозеф де Местр беспрестанно разоблачал отсутствие политического реализма у эмигрантов и опасность расчленения Франции, которое предусматривалось участниками коалиции.


[Закрыть] Франции, несмотря на советы и силу стольких государей, которые стоят перед его глазами, но словно отсутствуют, он восстановит французскую Монархию, когда придет ее час, наперекор ее врагам; он изгонит этих трескотливых насекомых, pulveris exiqui jactu.[213]213
  «Пыли ничтожный бросок». – Вергилий. «Георгики». IV, 87. (Пер. С. Шервинского)


[Закрыть] Король придет, увидит и победит.

Тогда удивятся глубочайшему ничтожеству этих людей, казавшихся столь могущественными. Сегодня только мудрецы способны предвидеть сей суд и поверить, не ожидая того, как опыт подтвердит все это, что (стр.135 >) господствующие над Францией обладают лишь неестественной и преходящей властью. Сама избыточность этой власти подтверждает ее ничтожество; едва они посажены, едва посеяны, едва укоренился в земле ствол их, и как только Он дохнул на них, они высохли, и вихрь унес их, как солому.[214]214
  Книга пророка Исайи, 40:24 (Прим. Ж. де М.)


[Закрыть]

Значит, даром столько сочинителей[215]215
  Местр намекает прежде всего на Б. Констана, но также и на мадам де Сталь.


[Закрыть] настаивают на неудобствах восстановления Монархии; напрасно они запугивают Французов последствиями контр-революции; и если они заключают из этих неудобств, что Французы, которые их опасаются, никогда не вынесут восстановления Монархии, то этот вывод весьма неверен; ибо Французы вовсе не собираются взвешивать все за и против, а Короля они, возможно, получат из рук пустой бабенки.

Ни одна нация не способна сама установить себе правление: и лишь в том случае, когда то или иное право существует в ее конституции[216]216
  Я имею в виду ее естественную конституцию, ибо ее писаная конституция – не более чем бумажный листок. (Прим. Ж. де М.)


[Закрыть] хотя бы и в позабытом или подавленном состоянии, несколько человек с помощью обстоятельств смогут устранить препятствия и заставить вновь признать права народа: человеческая власть не простирается далее этого.

В конце концов, хотя Провидение отнюдь не озабочено тем, какую цену должны заплатить Французы за возвращение Короля, все же важно показать несомненную порочность взглядов или зловолие сочинителей, запугивающих Французов бедами, которые якобы повлечет за собой восстановление Монархии.