Текст книги "Рассуждения о Франции"

Автор книги: Жозеф де Местр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Глава седьмая.
ПРИЗНАКИ НИЧТОЖЕСТВА ВО ФРАНЦУЗСКОМ ПРАВЛЕНИИ.

(стр.102 >) Законодатель подобен Создателю: он трудится не вечно; он производит на свет, а затем отдыхает. У всякого истинного законодателя есть своя Суббота, и прерывность – его отличительная черта; таким образом Овидий изрек истину первостатейную, когда сказал:

Quod caret alterna recquie durabile non est.[139]139
  Her., IV, 89.
  «Прочности первый залог – положенья обратного отдых». – Овидий. Героини. IV, 89 (пер. с лат. Ф.Ф. Зелинского).


[Закрыть]

Если бы совершенство было уделом человеческой природы, то всякий законодатель выступал бы лишь единожды; хотя все наши произведения несовершенны и по мере повреждения политических учреждений Суверену приходится идти им на помощь с новыми законами, но все же человеческое законодательство приближается к своему образцу путем той прерывности, о которой я только что говорил. Отдых столь же его возвышает, что и первоначальное дело: чем больше оно совершает работы, тем более его произведение является человеческим, то есть непрочным.

Обратитесь к трудам трех национальных собраний Франции – какое необыкновенное количество законов!

Начиная с 1 июля 1789 года и по октябрь 1791 года, национальное собрание приняло их в числе: 2557.

законодательное собрание за одиннадцать с половиной месяцев приняло: 1712. (стр.91 >)

Национальный Конвент, с первого дня Республики и по 4 брюмера 4-го года (26 октября 1795 г.), за 57 месяцев, принял: 11210.

ИТОГО – 154792.[140]140
  Этот подсчет, произведений во Франции, привела одна иностранная газета в феврале 1796 г. Это число – 15479 законов за менее чем шесть лет – мне уже казалось весьма правдивым, пока я не обнаружил среди моих записей утверждение одного весьма любезного журналиста, безусловно полагающего в своих блестящих листках (Котидьен за 30 ноября 1796 г., № 218), что французская Республика обладает двумя миллионами и несколькими сотнями тысяч напечатанных законов и миллионом восьмистами тысячами ненапечатанных законов. – Что касается меня, то я с этим согласен. (Прим. Ж. де М.)


[Закрыть]

Я сомневаюсь, что три рода Королей Франции произвели на свет собрание такой силы. Когда размышляешь об этом бесконечном количестве законов, то испытываешь поочередно два весьма различных чувства: первое есть восхищение или, по меньшей мере, удивление; вместе с г-ном Бёрком[141]141
  В своих Размышлениях о революции во Франции, 1790.


[Закрыть] удивляешься тому, что эта нация, легкомыслие которой вошло в пословицу, породила столь упорных тружеников. Здание этих законов есть творение Атлантово, вид которого ошеломляет. Но удивление сразу же переходит в жалость, когда подумаешь о ничтожестве этих законов; и тогда видишь лишь детей, которые убиваются ради построения огромного карточного дома.

Почему столь много законов? – Потому что нет никакого законодателя.

Что сделали так называемые законодатели в течение шести лет? – Ничего; ибо разрушение не есть созидание.

Не устаешь от созерцания невероятного зрелища нации, наделившей себя тремя конституциями за пять лет.[142]142
  Конституции 3 сентября 1791 г., 24 июня 1793 г. и 5 фрюктидора III года (22 августа 1795 г.).


[Закрыть] Ни один законодатель не колебался; он говорит (стр.92 >) fiat[143]143
  Да совершится! (лат.).


[Закрыть] на свой лад, и махина движется. Несмотря на различные усилия, которые предприняли в этом смысле три собрания, дела шли все хуже и хуже, поскольку сочинению законодателей все более и более не хватало постоянного одобрения Нации.

Конституция 1791 года несомненно представляет собой прекрасный памятник безумству; необходимо, однако, признать, что этот памятник вызвал восторг Французов; и большинство нации с охотой, хотя и очень безрассудно, принесло присягу Нации, Закону и Королю. Французы до такой степени увлеклись той конституцией, что спустя много времени, когда вопрос о ней больше не стоял, довольно часто среди них слышались речи о том, что для возвращения к истинной монархии надо бы пройти черезконституцию 1791 года. В сущности, это походило на то, как если бы сказали, что для возвращения из Азии в Европу надобно пройти через луну; но я говорю только о факте.[144]144
  Один умный человек, у которого имелись свои причины для того, чтобы хвалить эту конституцию, и который движим абсолютным желанием представить ее памятником запечатленного разума, соглашается, однако, что, если не говорить об ужасе, внушаемом двумя палатами и ограничением вето, она содержит еще много других анархических принципов (20 или 30, к примеру). Читайте «Взгляд на Французскую революцию друга порядка и законов», сочинение Г-на М…(Г-н генерал де Монтескье. (Прим. Ж. де М.)) Гамбург, 1794, с.28 и 77. (Coup d'oeil sur la Revolution francaise, par un ami de l'ordre et des lois). Но то, что следует далее, более занимательно. Эта конституция, пишет автор, грешит не тем. что она содержит, но тем, что ей недостает. Там же, с.27. Само собой разумеется: конституция 1791 г. была бы совершенной, если бы она была создана: это Аполлон Бельведерский за вычетом статуи и пьедестала. (Прим. Ж. де М.)


[Закрыть]

Конституция Кондорсе[145]145
  11 октября 1792 г. Конвент назначил Конституционный комитет в составе девяти членов. Именно Кондорсе был докладчиком по проекту конституции и ее вдохновителем.


[Закрыть] никогда не была подвергнута испытанию, она этого и не стоила; та конституция, которую ей предпочли и которая являлась делом (стр.93 >) рук нескольких головорезов,[146]146
  После государственного переворота 31 мая 1793 г. против Бриссо и Жиронды восторжествовавшие монтаньяры добились включения в Конституционный комитет, созданный 11 октября 1792 г., пяти новых членов. Ими были Эро де Сешель, Рамель, Сен-Жюст, Матье и Кутон. Написал новую Конституцию II года Эро де Сешель. Он представил ее 11 июня Конвенту, проект был принят тринадцатью днями спустя, т. е. 24 июня 1793 г.
  Напомним, что Кондорсе как жирондист был арестован и в тюрьме покончил с собой (Прим. пер.)


[Закрыть] нравилась, однако, им подобным, а фаланга ее почитателей благодаря Революции немалочисленна во Франции; таким образом, если все брать в расчет, за сегодняшней конституцией среди всех трех стояло наименьшее число заговорщиков. В первичных ассамблеях, которые ее принимали (судя по тому, что заявляют правители), многие их участники наивно написали: принято за неимением лучшего. Таково, действительно, общее настроение Нации. Она подчинилась из-за усталости, отчаявшись найти что-то лучшее: при переизбытке зол, ее удручающих, она поверила, что может перевести дух под этим чахлым деревцем; она предпочла дурную гавань бушующему морю; но нигде не было видно убежденности и сердечного согласия. Если бы эта конституция была создана для Французов, то благодаря непобедимой силе опыта она каждодневно приобретала бы новых сторонников: однако происходит как раз обратное; ежеминутно видны новые отступники от демократии: только равнодушием, только страхом держится трон Пентархов;[147]147
  Пяти членов Директории.


[Закрыть] самые проницательные и самые беспристрастные путешественники, объездив Францию, единодушно заявляют: Это Республика без республиканцев.

Но если сила правителей вся целиком коренится в любви подданных, в чем столь много увещевали королей; если страх сам по себе есть недостаточное средство поддержания суверенитетов, то что же должны мы думать о французской Республике? (стр.94 >)

Откройте[148]148
  Перед этой фразой был следующий текст, зачеркнутый в рукописи:
  «Своими собственными силами человек создает лишь автоматы, это Вокансон, подражающий творениям; чтобы быть Прометеем, надо вознестись на небеса».


[Закрыть] глаза и вы увидите, что она не живет.[149]149
  Здесь находится текст, зачеркнутый в рукописи:
  «Как поддерживает себя французское правительство? – тюремными заключениями, обысками на дому, проводимыми Военными комиссиями, проскрипциями, всеми революционными мерами. Оно выдаст карточку, по которой разрешается есть хлеб. Оно кормит шестьсот тысяч жителей Парижа как птиц в клетке, и еду они получают, как из клюва, с кончика штыка. Пушки, направленные на галереи для гулянья, поддерживают в них порядок и веселье; в сем спектакле правительство есть все: это оно его представляет, это оно поет, это оно аплодирует. Его солдаты окружают зал и всегда готовы взять его приступом. Ночью ли, днем ли солдаты следят за гражданами, а другие солдаты смотрят за этими солдатами. Города находятся на военном положении, и Военные комиссии затмевают собой суды. Какой громадный аппарат! Посмотрите, сколько людей заняты тем, что приводят в движение этот манекен! Шарниры, которыми снабдили все его сочленения, делают манекен слабым вместо того, чтобы сделать его гибким. Брусья, продетые под мышками, держат его в стоячем положении. Он поворачивает голову, когда рука ею вертит. Он идет вперед, движимый внешней силой, которая заставляет его передвигать одну ногу за другой. Но именно все эти умножающиеся подпорки доказывают его ничтожество. В них не было бы нужды, если бы дух говорил ему: Иди!».


[Закрыть] Какой громадный аппарат! какое множество пружин и колес! как грохочут сталкивающиеся одна с другой части! какое великое множество людей, занимающихся устранением произведенного ущерба! Все возвещает о том, что природа не имеет никакого отношения к этим движениям; ибо первая черта ее творений есть мощь, к которой добавляется экономия средств: поскольку все размещается на своих местах, нет никаких сотрясений, никаких колыханий. Из-за слабости всех трений нет никакого шума, и это молчание величественно. Именно так в физической механике – полным равновесием, сбалансированностью и точной симметрией частей – достигается то, что сама торжественность движения предстает перед удовлетворенным глазом как покой. (стр.95 >)

Таким образом, суверенитет полностью отсутствует во Франции. Все искусственно, все насильственно, все предвещает, что подобный порядок вещей не может быть прочным.[150]150
  Следующий текст был зачеркнут в рукописи:
  «Наблюдатели, заблуждающиеся на этот счет, отдают дань традиции их века, смертный грех которого состоит в том что он разошелся с духовным миром. Если наша философия абсурдна, то потому, что она вся механистична».


[Закрыть]

Современная философия одновременно слишком материальна и слишком самонадеянна, чтобы увидеть истинные пружины политического мира. Одно из ее безумий составляет вера в то, что какое-то собрание может учредить нацию; что конституция, то есть совокупность основных законов, которые годятся для нации и которые должны снабдить ее той или иной формой правления, представляет собой такое же произведение, как любое иное, требующее лишь ума, знаний и упражнений; что можно обучиться своему ремеслу основателя, и что люди, однажды это замыслив, могут сказать другим людям: соорудите нам правление, как говорят рабочему: соорудите нам пожарный насос или чулочновязальный станок.

Однако есть истина столь же доказуемая в своем роде, как теорема в математике: что никакое великое учреждение не является результатом обсуждения, что человеческим произведениям присуща бренность, соответствующая количеству людей, в них участвующих, и научному и рассудочному снаряжению, которое к ним применяется априори.

Писаная конституция, подобная той, которая правит сегодня Французами, является лишь автоматом, который имеет одни внешние формы жизни. Человек, предоставленный своим собственным силам, есть в (стр.96 >) лучшем случае изделие Вокансона;[151]151
  Жак де Вокансон (1709–1782) был одним из величайших французских механиков. Он родился в Гренобле, где Местр мог его встретить. Бго автоматы, такие как Игрок на флейте, Игрок на тамбурине или Утка, сделали Вокансона знаменитым во всей Европе. Его изобретательный ум особенно хорошо развернулся в деле улучшения шелковых мануфактур и ткацких станков.


[Закрыть] чтобы быть Прометеем, надо вознестись на небеса; ибо законодатель не может себе подчинять ни силой, ни рассудком.[152]152
  Руссо. Об общественном договоре, кн. II, гл. VII. Надо без устали наблюдать за этим человеком и застигать его каждый раз, когда он по рассеянности изрекает какую-либо истину. (Прим. Ж. де М.)


[Закрыть]

Можно сказать сейчас, что опыт произведен; внимательность изменяет тем, кто говорит, что французская конституция идет вперед: конституцию принимают за правление. Последнее представляет собой весьма развитый деспотизм, который лишь слишком быстро шагает; но конституция существует разве что на бумаге. Ее соблюдают, ее нарушают в зависимости от интересов правителей;[153]153
  Члены Конвента с помощью Декрета о двух третях продлили свои полномочия законодателей: две трети депутатов, которых предстояло избрать, обязательно должны были состоять из выбывающих членов Конвента. Почти единственный в своем роде пример циничного презрения к обыкновениям в области конституционного права.


[Закрыть] народ ни за что не считают, и оскорбления, которые его господа ему наносят, облекая в формы уважения, вполне способны излечить его от заблуждений.

Жизнь правления в некотором роде столь же реальна, как жизнь человека; ее чувствуешь или, лучше сказать, ее видишь, и никто не может ошибиться на этот счет. Я умоляю всех Французов, имеющих совесть, спросить себя, не пришлось ли им совершить известное насилие над собой, чтобы наделить своих представителей званием законодателей; не вызывает ли у них это церемониальное и куртуазное звание легкого напряжения, несколько напоминающего то, которое они испытывали, при старом порядке, когда им (стр.97 >) хотелось протитуловать Графом или Маркизом сына королевского секретаря?

Всякая честь идет от Бога, говорит старец Гомер;[154]154
  Илиада. 1, 178. (Прим. Ж. де М.)
  «Всякая честь идет от Бога» – не совсем верный перевод полустишья.
  Перевод Н.И. Гнедича: «Храбростью ты знаменит; но она дарование бога».


[Закрыть] он говорит как святой Павел, буквально его словами, не совершая, однако плагиата. Доподлинно, что от человека не зависит передача этого неизъяснимого свойства, называемого достоинством. Одному суверенитету по преимуществу принадлежит честь; именно из него, как из обширного водоема, она проливалась, будучи исчислена, взвешена, измерена, на сословия и на отдельных людей.

Я заметил, что одного члена законодательного корпуса, заявившего публично и письменно о своем РАНГЕ, подняли на смех газеты, ибо в действительности никакого ранга во Франции нет, а есть лишь власть, которая обязана единственно силе. Народ видит в одном депутате лишь семьсот пятидесятую часть[155]155
  Согласно Конституции III года, общее число депутатов обоих Советов устанавливалось в 750 человек.


[Закрыть] власти, могущей причинить немало зла. Уважаемым депутат является отнюдь не потому, что он депутат, но потому, что он достоин уважения. Все, без сомнения, желали бы, чтобы была произнесена речь Г-на Симеона о разводе,[156]156
  Депутат от департамента Буш-дю-Рон в Совете старейшин Симеон выразил свое отрицательное отношение к разводу 5 плювиоза V года (24 января 1797 г.).


[Закрыть] но все предпочитали бы, чтобы произнесена она была в легитимном собрании. Может быть, я заблуждаюсь, но та заработная плата, которую с помощью тщеславного неологизма называют жалованием, предупреждает, мне кажется, против французского представительства. В свободном, благодаря закону, и независимом, благодаря (стр.98 >) своему состоянию, англичанине, который приезжает в Лондон за свой счет, чтобы представлять Нацию, есть что-то внушительное. Но эти французские законодатели, взимающие с Нации пять или шесть миллионов ливров за то, что они наделяют ее законами; эти изготовители декретов, осуществляющие национальный суверенитет при условии получения восьми мириаграммов пшеницы в день,[157]157
  Конституция III года установила размер годового жалования парламентариям в 3000 мириаграммов пшеницы.
  Мириаграмм – вес в 10.000 граммов. (Прим. пер.)


[Закрыть] живут за счет своей возможности законодательствовать; такие люди, по правде говоря, весьма мало впечатляют ум; и если спросить себя, чего же они стоят, то воображение не может удержаться от того, чтобы не оценивать их в пшенице.

В Англии эти две магические буквы – М.Р.,[158]158
  Член Парламента – Member of Parliament (англ.).


[Закрыть] присоединенные к самому безвестному имени, сразу же его возвышают и дают ему право на отличный брачный союз. Во Франции человек, который домогался бы места депутата для того, чтобы добиться заключения в свою пользу неравного брака, очевидно, просчитался бы весьма серьезно.

Ибо всякий представитель – любое, все равно какое орудие ложного суверенитета – может вызывать только любопытство либо страх.

Невероятная слабость одинокой человеческой власти такова, что она сама не может даже узаконить какое-либо платье. Сколько докладов было представлено Законодательному корпусу относительно одежды его членов? По меньшей мере три или четыре, но всегда напрасно. За границей продают изображения этих прекрасных костюмов, в то время как парижское мнение их не признает.

Обычная одежда, современница великого события, может быть узаконена этим событием; тогда черты, ее (стр.99 >) отличающие, избавляют ее от господства моды: в то время как другие одежды изменяются, эта остается все такой же, и уважение окружает ее навсегда. Примерно таким же образом создаются одеяния высших должностных лиц.

Для того, кто все подвергает рассмотрению, может быть любопытным наблюдение, согласно которому из всех революционных убранств единственно утвердились в какой-то степени перевязь и султан, принадлежащие кавалерии. Они продолжают существовать, хотя и поблекли, как те деревья, уже лишенные питательных соков, но еще не потерявшие красоты. Государственный чиновник, украшенный этими опозоренными знаками, немало походит на разбойника, блистающего в одеждах человека, только что им раздетого.

Я не знаю, хорошо ли я читаю, но везде я прочитываю ничтожество этого правления.

Пусть особое внимание будет обращено на следующее: именно победы Французов создали иллюзии относительно прочности их правления: блеск военных успехов ослепляет даже людей здравомыслящих, которые не замечают прежде всего того, до какой степени эти успехи не причастны к устойчивости Республики.

Нации одерживали победы при всевозможных правлениях: и даже революции, возбуждая умы, ведут к победам. Французам всегда будет сопутствовать успех в войне при твердом правлении, у которого достанет ума презирать их, восхваляя, и бросать их на врага как ядра, обещая им эпитафии в газетах.

Это Робеспьер по-прежнему выигрывает сейчас битвы, это его железный деспотизм ведет Французов к бойне и к победе. Властители Франции добились успехов, свидетелями которых мы являемся, потому лишь, что не жалели золота и крови и заставляли напрягать все силы. Нация в высшей степени отважная, возбуждаемая каким-либо фанатизмом и ведомая (стр.100 >)умелыми генералами, всегда будет победительницей, но дорого заплатит за свои завоевания. Разве конституция 1793 года получила печать долголетия благодаря трем годам побед, в центре которых она оказалась? Почему с конституцией 1795 года должно бы получиться иначе? и почему победа должна бы придать ей такой характер, который она не смогла сообщить другой?

Вообще, характер наций всегда остается неизменным. Барклай в шестнадцатом веке очень удачно обрисовал характер Французов в военном отношении: Это нация, говорит он, в высшей степени отважная и у себя дома представляющая непобедимую армаду; но когда она выступает за свои пределы, она уже не та. Отсюда происходит то, что ей никогда не удавалось сохранить свое владычество над чужими народами, и что только несчастье делает ее мощной.[159]159
  Gens armis strenua indomitae intra se molis; at ubi in exteros exundat, statim impetus sui oblita: eo modo nec dui externum imperium tenuit, et sola in exitium sui potens. J.Barclaius, Icon. animanim, cap. III. (Прим. Ж. де М.)


[Закрыть]

Никто не ощущает лучше меня, что нынешние обстоятельства необычайны, что мы, очень может быть, вовсе не увидим того, что всегда видели; но этот вопрос не относится к предмету моего труда. Мне достаточно указать на ложность следующего умозаключения: Республика победоносна; следовательно, она будет прочной. Если бы надо было непременно пророчествовать, то я скорее бы сказал: она жива благодаря войне; следовательно, мир ее похоронит.

Автор какой-нибудь физической системы несомненно аплодировал бы себе, если бы в его пользу говорили все данные природы. Я же могу привести в подтверждение моих размышлений все данные истории. Я добросовестно рассматриваю памятники, которые она нам предоставляет, и не усматриваю ничего благоприятствующего этой химерической системе (стр.101 >) обсуждения и политического строительства с помощью сделанных ранее умозаключений. Самое большое, что можно было бы сделать, это привести пример Америки; но я уже заранее ответил,[160]160
  См. выше, гл. IV.


[Закрыть] говоря, что не пришло время приводить ее пример. Я добавлю, однако, небольшую толику размышлений.

1. Английская Америка имела короля, но она его не видела; великолепие монархии было ей чуждо, и суверен был для нее подобен какой-то сверхъестественной силе, которая не воспринимается чувствами.

2. Она обладала демократическими началами, которые наличествуют в конституции метрополии.

3. Она обладала, сверх того, людьми, принесенными ей толпою ее первых поселенцев, урожденными посреди религиозных и политических потрясений, людьми, почти поголовно исполненными республиканским духом.

4. Используя эти начала, и по сходству с тремя властями, которые они унаследовала от предков. Американцы построили,[161]161
  Американская конституция 1787 г. заимствовала великие принципы английского либерализма; строгое разделение властей, двухпалатное пропорциональное представительство и т. д. Однако новым в ней было учреждение федерального устройства.


[Закрыть] а отнюдь не уничтожили все до основания, как Французы.

Но все, что есть действительно нового в их конституции, все, что проистекает из совместного обсуждения, является самым хрупким в мире; невозможно было бы собрать большее количество признаков слабости и недействительности.

Я не только совершенно не верю в устойчивость американского правления, но и особые учреждения английской Америки не внушают мне никакого доверия. Например, города, охваченные весьма малопочтенной ревностью, не смогли условиться относительно места, где бы заседал Конгресс; ни один из них не (стр.102 >) захотел уступить эту честь другому. В результате было решено возвести новый город, который являлся бы резиденцией правителей. Было выбрано одно из самых удобных мест на берегу большой реки, установлено, что город будет называться Вашингтон,[162]162
  Целиком сочиненную федеральную столицу начали сооружать в 1791 г. по планам «на французский манер», составленным архитектором Пьером Л'Анфаном. В 1800 г. правительство туда переселилось.


[Закрыть] определено местоположение всех публичных зданий; едва приступили к осуществлению дела, а план царствующего города уже распространяется по всей Европе. По сути дела, здесь нет ничего, что выходило бы за пределы силы человеческой власти. Вполне можно построить город: однако в данном деле слишком много умысла, слишком много человеческой природы, и можно было бы с успехом поставить тысячу против одного, что город не построится, или что он не будет называться Вашингтоном, или что Конгресс не будет там находиться.[163]163
  Жозеф де Местр смягчил впоследствии свое неосмотрительное предсказание. В собственный экземпляр «Рассуждений» (второе издание, 1797 г.) он вписал, будучи в Санкт-Петербурге, следующее замечание к этому абзацу: «Вашингтон есть город скорее обозначенный, чем построенный. Ему понадобится еще 50 лет, чтобы значить хоть что-нибудь». В издании 1821 г. это замечание отсутствует.


[Закрыть]

Глава восьмая[164]164
  Эта глава о старой французской конституции не понравилась Людовику XVIII (Напомним, что в 1795 г. умер в заточении сын казненного короля Людовик XVII; королем был объявлен брат Людовика XVI, граф Прованский, ставший Людовиком XVIII. (Прим. пер.)) и его окружению. Граф д'Аварей сообщил об этом Жозефу де Местру в переписке, и это сообщение стало источником многих огорчений для автора «Рассуждений». Д'Аварей требовал переработать текст, имея в виду второе издание. Жозеф де Местр отказался, ибо развивавшиеся им положения отвечали его глубоким убеждениям; однако он согласился написать Постскриптум, который вошел во второе и последующие издания. По этому вопросу см.: E.Daudet. J. de Maistre et Blacas, p. 3–47.


[Закрыть].
О СТАРОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ КОНСТИТУЦИИ.
ОТСТУПЛЕНИЕ О КОРОЛЕ И О ЕГО ОБРАЩЕНИИ К ФРАНЦУЗАМ В ИЮЛЕ 1795 ГОДА.

(стр.103 >) Существовали три различных взгляда на старую французскую конституцию: одни[165]165
  Конституанты, или монархиствующие, партия Неккера, Калонна, Лалли-Толландаля, Мунье, Малле дю Пана.


[Закрыть] полагали, что нация никогда не обладала конституцией; другие[166]166
  Конституционалисты, или убежденные монархисты (ультрароялисты), вроде д'Антрега, Монгайяра и др.


[Закрыть] утверждали противоположное; некоторые,[167]167
  Тезис высшей королевской администрации, советников короля, интендантов, некоторых председателей парламентов, или судебных палат. В записках, донесениях или эссе (см. тексты Оже де Монтиона, Никола Жаннона) все они пытались доказать, что [для спасения монархии] достаточно было покончить с злоупотреблениями, затемнявшими мало-помалу, на протяжении истории, смысл «конституции», которая, не будучи писаной, тем не менее существовала. Жозеф де Местр в 1796 г. придерживался подобного же мнения.


[Закрыть] наконец, как это бывает во всех важных делах, придерживались промежуточного суждения: они допускали, что Французы действительно имели конституцию, но что она никоим образом не соблюдалась.

Первое мнение поддержать невозможно; два других в действительности вовсе не противоречат друг другу. (стр.104 >)

Ошибка тех, кто утверждает, что Франция совершенно была лишена конституции, проистекает из сильного заблуждения относительно человеческой власти, предыдущих обсуждений и писаных законов.

Если чистосердечный человек, имея за душой только здравый смысл и порядочность, вопрошает, что же это такое – старая французская конституция, ему можно смело ответить:

«Это то, что вы ощущаете, когда находитесь во Франции; это такое соединение свободы и власти, законов и воззрений, которое заставляет думать иностранца, подданного какой-либо монархии и путешествующего по Франции, что он пребывает под иным правлением, нежели его собственное».

Но если имеется желание рассмотреть вопрос поглубже, то в памятниках французского публичного права обнаружатся свойства и законы, которые возвышают Францию над всеми известными монархиями.

Особенное свойство этой монархии заключается в том, что она обладает неким теократическим началом, которое отличает ее и позволило ей сохраняться четырнадцать сотен лет: нет ничего более национального, чем это начало. Епископы, наследовавшие друидам, лишь только совершенствовали его.

Я не думаю, что какая-либо иная европейская монархия использовала бы ради блага Государства большее число высших священнослужителей в гражданском управлении. Я мысленно восхожу от миротворца Флери[168]168
  Кардинал де Флери (1653–1743) был государственным министром, фактически – премьер-министром при Людовике XV (1726–1743).


[Закрыть] к Св. Одену[169]169
  Святой Оден (605–683), епископ Руанский, канцлер Дагобера I.


[Закрыть] и Св. Леже[170]170
  Святой Леже (616–678), епископ Отенский, советник королевы-регентши Св. Батильды во время малолетства Клотаря III.


[Закрыть] и стольким (стр.105 >) другим, политически так отличившимся во мраке их века; к этим настоящим Орфеям Франции, очаровывавшим своей лирой тигров и заставлявшим горные дубы двигаться за ними: я сомневаюсь, что возможно было бы указать на подобную череду где-нибудь еще.

Однако, если во Франции духовенство было одной из трех опор престола и играло столь значительную роль в народных собраниях, в судах, в кабинете министров и посольствах, то его влияние на гражданскую администрацию не ощущалось или ощущалось очень слабо; и даже если священник являлся премьер-министром, во Франции никогда не было правления священников.

Все влияния были хорошо уравновешены, и каждый занимал свое место. С этой точки зрения на Францию более всего походила Англия. Если когда-нибудь она вычеркнет из своего политического языка эти слова: Church and state,[171]171
  Церковь и государство (англ.).


[Закрыть] ее правление погибнет, как погибло правление ее соперницы.

Во Франции модно было говорить (ибо в этой стране на все есть своя мода), что здесь живут в подневолье. Но почему же слово гражданин существовало во французском языке даже до того, как Революция завладела им, дабы его обесчестить, слово, которое не может быть переведено на другие европейские языки? Луи Расин[172]172
  Луи Расин (1692–1763), сын Жана Расина, автор поэмы «Религия». (Прим. пер.)


[Закрыть] от имени своего города Парижа адресовал королю Франции эту прекрасную строфу:

При короле-гражданине

каждый гражданин – король.

Дабы восхвалить патриотизм Француза, говорили: это великий гражданин. Напрасны были старания переложить это выражение на другие наши языки; (стр.106 >)выражения gross burger – на немецком,[173]173
  Burger: verbum apud nos et ignobile (Бюргер: унизительное слово, которое гнетет нас и обесчещивает (лат.)). J.A.Emesti, in Dedical. Op. Ciceronis, Halae, 1777, p. 79. (Прим. Ж. де М.)


[Закрыть]gran cittadino – на итальянском вряд ли будут удовлетворительны.[174]174
  Руссо сделал нелепое замечание об этом слове гражданин в своем «Общественном договоре» (кн.1, гл. VI). Без тени смущения он обвиняет очень знающего человека в том, что тот допустил по этому поводу серьезную ошибку, хотя сам он, Жан-Жак, тяжко ошибается в каждой строчке; он выказывает равное невежество в отношении языков, метафизики и истории. (Прим. Ж. де М.)
  «Очень знающий человек» – это Боден, которого Руссо обвинил в том, что тот спутал понятия буржуа и гражданина в первой книге «О республике», гл. VI. В действительности же Руссо говорил о положении дел в Женеве и обращался, видимо, к содержащему ошибки изданию Бодена (см. Rousseau ОС, III, ed de la Pleiade. Paris, 1963, p.1446, n.7).


[Закрыть] Но достаточно об общих вещах.

Несколько членов старой магистратуры собрали и развили принципы французской Монархии в любопытной книге, которая, думается, заслуживает всяческого доверия Французов.[175]175
  В период между летом 1791 г. и 1792 г. магистраты ряда парламентов ⁽Речь идет о судебно-административных учреждениях, которые до революции существовали в Париже (высшая апелляционная инстанция в стране) и в провинциях. Эти учреждения обладали правом регистрации актов королевской власти (после чего последние входили в законную силу) и правом ремонстрации, т. е. могли отклонить такую регистрацию. (Прим. пер.)) Франции неоднократно встречались в Германии и Люксембурге для подготовки, а затем и составления трактата об основополагающих принципах французской монархии Его передали членам королевской семьи в октябре 1792 г. 14 апреля 1793 г. старший брат короля посоветовал сохранить трактат в тайне. В сентябре того же года состоялось новое собрание магистратов, после которого в книгу были внесены замечания. Видимо, Никола Жаннон, бывший председатель парламента Бургундии, был человеком, который, несмотря на предупреждение королевской семьи, взял на себя инициативу публикации труда (без имени автора) под названием «Развитие основополагающих принципов французской монархии». – Developpement des principes fondamentaux de la monarchie francoise, s.1. (Neuchatel), 1795, in-8°, XXXII-385 p.


[Закрыть]

Эти магистраты начинают, как надлежит, с королевских прерогатив, и, разумеется, нет ничего более великолепного.

«Конституция наделяет короля законодательной властью: от него исходит вся юрисдикция. Ему (стр.107 >)принадлежат право творить суд и препоручать его отправление должностным лицам; право помилования, жалования привилегиями и наградами; распоряжение должностями, возведение во дворянство; созыв и роспуск народных собраний, когда его мудрость подсказывает ему это; заключение мира и объявление войны, призывов в армию», стр. 28.

То были, вне сомнения, прерогативы великие, но посмотрим, что же французская конституция положила на другую чашу весов.

«Король правит только посредством закона и не имеет власти делать все то, что ему заблагорассудится», стр. 364.

«Есть законы, которые короли сами признали для себя, но, согласно знаменитому выражению, – в счастливой невозможности нарушить их; это законы королевства, отличные от законов для единичных случаев, или внеконституционных, называемых „законами Короля“», стр. 29 и 30.

«Так, например, корона наследуется строго по линии мужского первородства».

«Браки принцев крови, заключенные без соизволения короля, лишены законной силы. Если правящая династия угасла, нация провозглашает себе короля, и т. д.», стр. 263 и пр.

«Короли как верховные законодатели всегда высказывались в утвердительной форме, обнародуя свои законы. Однако существует еще и согласие народа; но это согласие выражает только пожелание, признание и приятие его нацией», стр. 271.[176]176
  Если очень внимательно рассмотреть это выступление Нации, то увидишь в нем что-то меньше участия в законодательной власти и что-то больше простого согласия. Это пример из того порядка вещей, которые лучше оставить в некой неясности и которые не могут быть подвергнуты людским установлениям: это самая божественная часть конституций, если можно так выразиться. Нередко говорят: достаточно лишь создать закон, чтобы знать, как подходить к делу. Не всегда: существуют и особые ограничения. (Прим. Ж. де М.)


[Закрыть] (стр.108 >)

«Три сословия, три палаты, три обсуждения: именно таким образом представлена нация. Выводом из этих обсуждений, если он единодушен, является пожелание Генеральных Штатов», стр. 332.

«Законы королевства могут приниматься только на собрании всего королевства, при общем согласии представителей трех сословий. Государь не может преступить эти законы; и если он осмеливается притронуться к ним, все сделанное им может быть отменено его преемником», стр. 292, 293.

«Необходимость согласия нации на установление податей – это истина, неоспоримо признаваемая королями», стр. 302.

«Пожелание двух сословий не может связывать третье, если не выражено его согласие», стр. 302.

«Согласие Генеральных Штатов обязательно для признания законным любого пожизненного отчуждения домена, стр. 303. И подобный же надзор вверен им во избежание любого отторжения частей королевства», стр. 304.

«Правосудие отправляется, от имени короля, магистратами, которые толкуют законы и следят, чтобы они ни в чем не противоречили основополагающим законам», стр. 343. В число их обязанностей входит защита от оказавшейся в заблуждении воли суверена. Именно из этого принципа исходил знаменитый канцлер де л'0питаль, когда он говорил, обращаясь к Парижскому Парламенту в 1561 году: Магистраты отнюдь не должны впадать в робость ни перед скоротечным гневом суверенов, ни перед страхом немилости, но всегда помнить о клятве подчиняться ордонансам, которые являются подлинными повелениями королей, стр. 345.

Вспомним, как Людовик XI, остановленный двойным отказом своего парламента, отступился от неконституционного отчуждения, стр. 343. (стр.109 >)

Вспомним, как Людовик XIV торжественно признал право на свободную проверку соответствия его актов [закону], стр. 347, и приказал своим магистратам не повиноваться ему, под страхом наказания за ослушание, если он направит им указания, противоречащие закону, стр. 345. Этот указ – вовсе не игра слов: Король запрещает повиноваться человеку; у него нет большего врага.

Этот великолепный монарх приказал также своим магистратам считать не имеющими законной силы любые [королевские] жалованные грамоты, содержащие пункты о передаче дела в высшую инстанцию или поручения о судебном рассмотрении гражданских и уголовных дел и даже приказал карать предъявителей таких грамот, стр. 363.

Магистраты восклицают: «Счастлива земля, где порабощение неведомо!», стр. 361. А прелат, известный своим милосердием и ученостью (Флёри[177]177
  Fleuri: Droil Public de France. 1769, 2 vol.
  Клод Флери (1640–1723), известный галликанский прелат, член Французской академии, духовник Людовика XV в 1716 г. Он написал «Церковную историю» (Hisloire ecclesiastique) в 20 томах. Местр часто цитирует Флери в своих книгах «О папе» и «О галликанской церкви» и судит его строго. (Cм. Ed. Vine, t.2, p.57, t.12, p.470.)


[Закрыть]), написал, излагая публичное право во Франции: Во Франции все частные лица свободны; нет никакого рабства: есть свобода выбора местожительства, перемещения, торговли, браков, выбора профессии, приобретения имущества и распоряжения им, наследования, стр. 362.

«Военная власть никоим образом не должна вмешиваться в дела гражданского управления». Губернаторы провинций располагают лишь тем, что имеет отношение к вооруженной силе, они могут воспользоваться ею только против врагов Государства, а не против гражданина, который подчинен государственному правосудию, стр. 364. (стр.110 >)

«Магистраты несменяемы, и вакансии на важные посты могут образовываться только в случаях смерти отправлявшего должность, его добровольной отставки или вследствие приговора за должностное преступление»,[178]178
  Глубоко ли мы проникаем в суть дела, выступая так громко против наследования судебных должностей? Такое наследование должно было бы рассматриваться исключительно как способ наследования; и проблема сводится к тому, чтобы узнать: могло ли правосудие в такой стране, как Франция, или такой, какой она была последние два-три века, отправляться лучше, чем наследственными судьями? Вопрос очень трудно разрешим; перечисление неудобств – ошибочный довод. То, что есть плохого в конституции, то, что даже должно ее разрушить, на деле, однако, выделяется как ее лучшая часть. Я отсылаю к словам Цицерона: Nimia potestas est tribunorum, quis negat («Сословие это да будет без порока и да служит оно примером для других». – Цицерон. О законах. Кн. III, 10. (Пер. В.О. Горенштейна)), и т. д. De leg., III, 10.(Прим. Ж. де М.)
  Ж. де Местр был членом савойского Сената, который не знал практики наследования мест. Он всегда считал, исходя из своего опыта, что подобная практика лучше обеспечила бы независимость судейского сословия по отношению к королевской власти.


[Закрыть] стр. 356.

«Король, по делам, его касающимся, выступает как сторона в своих судах против своих подданных. Известно, что его обязали выплачивать десятину с плодов из своего сада, и т. д.», стр. 367 и т. д.

Если Французы чистосердечно, умерив страсти, посмотрели бы на себя, то они почувствовали бы, что этого довольно, и, может быть, более чем довольно, для нации, слишком благородной, дабы быть порабощенной, и слишком пылкой, дабы быть свободной.

Нам могут возразить, что эти прекрасные законы отнюдь не исполняются. В таком случае в этом повинны были бы Французы, и нет для них более надежд на свободу: ибо если народ не способен извлечь пользу из своих же основополагающих законов, то совершенно бесполезно изыскивать ему другие: это знак того, что он не создан для свободы или что он непростительно развращен[179]179
  Разночтение с изданием 1821 г. В рукописи значится: «Это признак того, что он развращен и что нет больше лекарств». См. первое издание, 1797, с.131.


[Закрыть] (стр.111 >)

Но отвергая такие зловещие мысли, я процитирую свидетельство о превосходстве французской конституции, неопровержимое со всех точек зрения: оно принадлежит большому политику и пламенному республиканцу – Макиавелли.

Как он говорит, «немало есть и было разных государей, но добрые и мудрые государи – наперечет. Я говорю о государях, сумевших разорвать сдерживающую их узду; в этот разряд не входят ни государи, существовавшие в Египте и в пору самой глубокой древности управлявшие этой страной с помощью законов, ни государи, существовавшие в Спарте, ни государи, существующие во Франции. Монархическая власть сдерживается во Франции законами более, чем в каком-либо из известных нам нынешних царств».[180]180
  Макиавелли. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. Кн.1, гл. VII. (Прим. Ж. де М.)


[Закрыть]

К тому же он пишет, что королевство Франции живет спокойно и счастливо прежде всего потому, «что его короли связаны бесчисленными законами, в которых заключено спокойствие и безопасность всего народа. Учредитель его строя[181]181
  Я очень хотел бы знать его. (Прим. Ж. де М.)


[Закрыть] пожелал, чтобы французские короли войском и казной распоряжались по своему усмотрению, а всем остальным распоряжались бы лишь в той мере, в какой это допускают законы».[182]182
  Макиавелли. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. Кн.1, гл. XVI. (Прим. Ж. де М.)
  См. Макиавелли Н. Избранные произведения. М., 1982, с. 437–438, 413–414. Перевод с итальянского Р. Хлодовского.


[Закрыть]

Любой был бы потрясен, увидев, под каким углом зрения такой мощнейший ум, как Макиавелли, еще три века тому назад рассуждал об основных законах французской монархии.

Французы в этом смысле испорчены англичанами, сказавшими им, не уверовавши в то сами, что Франция подневольна; так же им твердили, что Шекспир (стр.112 >) лучше Расина, и французы этому поверили. И так было вплоть до того, как честный судья Блэкстоун[183]183
  Сэр Уильям Блэкстоун (1723–1780) считался лучшим законоведом современной ему Англии.


[Закрыть] в заключении своих «Комментариев» отказался поставить в один ряд Францию и Турцию: об этом нужно сказать словами Монтеня: стоит ли слишком издеваться над бесстыдством такого сравнения.

Разве эти англичане, свершивши свою революцию, по крайней мере ту, которая удержалась, упразднили королевскую власть или палату пэров, дабы дать себе свободу? Отнюдь нет. Однако, оживив свою старую конституцию, они извлекли из нее декларацию своих прав.

В Европе нет христианской нации, которая бы по праву не была бы свободной, или довольно свободной. И нет такой нации, которая не имела бы в самых совершенных памятниках своего законодательства все начала конституции, этой нации подходящей. Вместе с тем, нужно прежде всего оберегать себя от великого заблуждения – поверить, будто свобода есть нечто абсолютное, не воспринимаемая как большая или меньшая. Пусть вспомнят о двух бочках Юпитера, вместо добра и зла поместят туда покой и свободу. Юпитер бросает жребий [для] наций: большую долю одного и меньшую – другого. В таком распределении человек ни при чем.

Второе крайне пагубное заблуждение – слишком строго связывать себя древними памятниками (права]. Вне сомнения, их следует почитать, но особенно надлежит считаться с тем, что законоведы называют последним состоянием. Всякая свободная конституция по самой своей природе переменчива, и меняется она в той мере, в какой свободна;[184]184
  Аll the human govemements, particulary those of mixed frame, are in continual fluctuation. Hume, Hist. d'Angl., Charles I. chap. L. (Прим. Ж. де М.)


[Закрыть] пытаться снова свести ее (стр.113 >) к ее собственным началам, ничего не обтесав в ней, есть предприятие безумное.

Всё сходится на том, что Французы намеревались превзойти силу человеческую; что эти беспорядочные усилия приводят их к рабству; что им надобно только знать, чем именно они обладают и, если им предназначена более высокая степень свободы, чем та, которой они наслаждались семь лет тому назад (что вовсе не очевидно), то перед их глазами, в памятниках их истории и законодательства, имеется все, что требуется, дабы Европа вновь стала их почитать и им завидовать.[185]185
  Человек, в котором я равно ценю личность и мнения (Покойный г-н Малле дю Пан. (Прим. Ж. де М.)), не разделяя мой взгляд на старую французскую Конституцию, взял на себя труд разъяснить мне толику своих идей в интересном письме, за что я ему бесконечно благодарен. Он указывает мне, среди прочего, на то, что книга французских судей, цитированная в этой главе, была бы сожжена в царствование Людовика XIV и Людовика XV как посягнувшая на основополагающие законы Монархии и на права Монарха. Я в это верю: равным образом книга г-на Делолма (Жан-Луи Делолм (1790–1806) швейцарский публицист и политический деятель, автор книги об английской конституционной системе (1771), переведенной на ряд европейских языков. (Прим. пер.)) была бы сожжена в Лондоне (быть может, вместе с автором) в царствование Генриха VIII и его жестокой дочери.
  Когда составлено, с полным знанием дела, мнение по крупным вопросам, редко затем его меняют. Вместе с тем я стараюсь не доверять своим предубеждениям, но я уверен а собственной доброй воле. Легко заметить, что я не процитировал в этой главе ни одного из влиятельных умов нашего времени из опасения, дабы и самые уважаемые из них не вызвали бы подозрения. Касательно же судей – авторов «Развития основополагающих принципов…», если я и воспользовался их трудом, то исключительно по тем причинам, что не люблю повторять уже сделанное и что эти господа только ссылались на памятники, а именно это мне и требовалось. (Прим. Ж. де М.)
  Данное примечание было добавлено ко второму изданию 1797 г.


[Закрыть]

Однако, если Французы созданы для монархии и если дело только за тем, чтобы поставить монархию на ее истинные основания, то какое заблуждение, какое злополучие, какое пагубное предубеждение (стр.114 >) способно было бы отвратить их от их законного короля?.[186]186
  Здесь следующие абзацы были вычеркнуты из рукописи:
  «Многим угодно было осудить знаменитое обращение Людовика XVIII; но как раз в этом случае следует сказать: критика легка, искусство трудно. Хулителям пришлось бы очень потрудиться, чтобы сделать лучше или даже столь же хорошо, и когда страсти улягутся, все, вероятно, согласятся поставить этот славный документ рядом с завещанием Людовика XVI.
  Люди должны были бы немного почаще напоминать себе, что бывают обстоятельства, когда невозможно поступить верно, то есть занять позицию, которая не влекла бы за собой заметных неудобств. Так, под определенным углом зрения, король может быть, дурно поступил, обнародовав свое обращение, он скверно поступил бы, составив его иначе, он плохо сделал бы, не обнародовав вовсе никакого обращения. Если бы он сохранил молчание, то насмешники сказали бы: он бессердечен; он не осмеливается наследовать.
  Если бы он предложил полумеры, то изменил бы самому себе и точно уж не понравился бы Роялистам и истинным философам; заявив, что французская Конституция будет для него ковчегом Господнем (В ковчеге Господнем (ковчеге откровения, ковчеге завета) хранились священные скрижали (или десятисловие) как откровение Бога, выражение Его воли, основание (залог) завета с народом древнего Израиля. Даже приближение к ковчегу людей непосвященных наказывалось смертью. (Прим. пер)), он не понравился бы толпе конституционалистов. Что же тогда должен был сделать Король?
  То, что он сделал. Я надеюсь, что все вскоре в этом убедятся. Если бы Французы хладнокровно вникли в суть дела, то они безусловно нашли бы в этом обращении, за что уважать Короля. В тех ужасающих обстоятельствах, в которых он находился, не было искушения соблазнительнее, нежели пойти на сделку с принципами, дабы вновь обрести свой престол. Столько людей говорят и столько людей верят, что невозможно вернуться к тому, что называют старым порядком. Сколько людей высказались, что король погубил себя, упорствуя в обветшалых идеях. Казалось столь естественным выслушать предложения пойти на мировую; особенно удобно было бы согласиться на эти предложения, сохранив в голове мысль о возвращении к прежним прерогативам, даже без лицемерия, без узурпации, одной только силой вещей; но требуется много искренности, много благородства, много смелости, чтобы сказать Французам: „Я не способен сделать вас счастливыми, я могу, я должен править только на основе старой Конституции, я больше не дотронусь до ковчега Господня“. Я умоляю людей здравомыслящих уделить пару минут этим соображениям».
  Этот вычеркнутый из рукописи пассаж был развит в следующих разделах.


[Закрыть]

Преемство по праву наследования в монархии есть нечто столь драгоценное, что любое другое соображение (стр.115 >) должно уступать перед ним. Самое большое преступление, которое мог бы совершить француз-роялист, – это увидеть в Людовике XVIII кого-то другого, нежели своего Короля, и умерить пиетет, коий надлежит выказывать ему, неблагоприятным образом отзываясь о его человеческих качествах или действиях. Тот Француз, который, не стыдясь, возвращался бы в прошлое, дабы отыскать там подлинные или мнимые грехи, был бы весьма низким и весьма преступным человеком. Восхождение на престол новое рождение: отсчет начинается только с этой минуты.