Текст книги "Тереза Батиста, Сладкий Мед и Отвага"

Автор книги: Жоржи Амаду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

22

Живой, свободной, веселой девочки, лазающей по деревьям, бегающей с дворняжкой и мальчишками, играющими в бандитов, пользовавшейся уважением в драке, смеющейся с подружками в школе, умной, хорошо всё запоминающей, за что хвалила её учительница, смешливой, способной, приветливой, больше нет – она умерла под ударами плети и палматории на матраце комнаты, что за магазином Жустиниано Дуарте да Роза. Живущая в страхе, Тереза Батиста ни к кому не испытывала привязанности, всегда одна в своем углу, всегда с постоянным, не покидающим её страхом. Он чуть ослабевал, когда капитан уезжал в Аракажу или Баию по делам, что случалось два-три раза в год.

Беззаботную пору детства на ферме у тетки и дяди, учебу в школе доны Мерседес, Жасиру и Сейсан, героические сражения с мальчишками, субботние базары и праздники она вычеркнула из своей памяти, вычеркнула, чтобы не вспоминать тетку Фелипу, приказавшую ей ехать с капитаном. «Капитан – человек хороший… в его доме ты будешь иметь всё, станешь фидалгой». Даже дядя Розалво оторвал глаза от пола, выйдя из хронического оцепенения, и помог поймать её и передать капитану. На пальце тетки блестело кольцо. «Что я сделала, дядя Розалво, какое совершила преступление, тетя Фелипа?» Терезе хочется забыть всё это, воспоминания тяжелы, болит все нутро. А как хочется спать! Встаёт она с восходом солнца, нет у неё ни воскресений, ни вообще того, что называется отдыхом; ночью – капитан. Иногда он не оставляет её в покое до рассвета. Когда же вдруг уезжает или остается в городе, ночи для неё благословенные, святые. Тереза спит, отдыхает без страха, умершее детство не воскрешается даже в снах, рядом с ней только дворняжка.

Терезе хотелось бы подружиться с арендаторами и их женами, но это не так-то просто. Любовницу капитана, спящую с ним на супружеской постели, все сторонятся: не дай Бог навлечь на себя гнев Жустиниано Дуарте да Роза! О его женщине болтать не следует, надо держать язык за зубами. Многие были свидетелями того, что случилось с Жонгой, а кто не был, знал понаслышке. Он еще счастливец – спасся. Селина, та дорого заплатила за болтовню и усмешки – отделал ей бока капитан на Куйа-Дагуа. Женщина капитана смертельно опасна, она как зараза, как змеиный яд, от которого нет спасения.

Дважды капитан возил её на лошади на петушиные бои. Он гордился своими петухами и своей красивой девкой, любил вызывать зависть. Карманы набиты деньгами для ставок, сопровождающие его охранники при кинжалах и револьверах. Петухи в крови, железные шпоры, ощипанные груди, голова, политая кашасой. Тереза закрывала глаза, чтобы не видеть, но капитан приказывал ей смотреть, ведь нет более захватывающего зрелища, хоть и говорят, что бой быков лучше, но он сомневается. Поверит, когда проверит. И оба раза, когда присутствовала Тереза, его петухи с треском проиграли. Поражение необъяснимо. Так просто ничего не случается, всему есть своя причина и виновник, а виновник она, Тереза, это ясно, она смотрит с жалостью и осуждением и вскрикивает, когда петух падает, подергиваясь в агонии, исходя кровью. Каждый владелец боевых петухов знает, что роковым для чемпиона, участвующего в бою, является присутствие среди зрителей плаксы, мужчины или женщины – всё равно. Сначала Жустиниано ограничился руганью и оплеухами этой дуре, пусть научится оценивать и натравливать петухов. Но потом задал ей основательную трепку, чтобы отвести дурной глаз и выместить раздражение из-за потерянных денег, отвести душу за горечь поражения. С тех пор капитан перестал брать Терезу на петушиные бои. И как это может не нравиться петушиный бой, как можно быть такой тряпкой? Однако Тереза сочла, что дешево заплатила за своё неожиданное освобождение. Лучше в эти редкие часы поискать вшей у Гуги.

Так в непроходящем страхе прошло два года с лишком. Однажды капитан застал Терезу пишущей карандашом. Он выхватил карандаш и лист бумаги.

– Кто это написал?

На листке было написано «Тереза Батиста да Анунсиасан, школа Тобиаса Баррето» и имя учительницы – Мерседес Лима.

– Я, сеньор.

Капитан вспомнил, что говорила Фелипа, нахваливая Терезу, которая умела и читать, и писать, чем набивала ей цену. Тогда он не обратил внимания на её слова, его интересовала сама девчонка, но теперь…

– Считать умеешь?

– Да, сеньор.

– Знаешь четыре арифметических действия?

– Да, сеньор.

Несколько дней спустя Тереза была перевезена в городской дом и её узел с вещами оказался в комнате капитана. Покидая ферму, Тереза не сожалела ни о чём, в том числе и о Гуге с её вшами и язвой. В лавке при городском доме она заменила уехавшего на юг парня, здесь он один знал четыре арифметических действия. Но Шико Полподметки, доверенное лицо капитана, остался. Он знал все находящиеся в лавке товары, и плохо бы пришлось тому, кто пожелал бы их расхитить! Незаменимый сборщик просроченных долгов, всегда при остром ноже, который тут же мог пустить в ход, он не знал даже, сколько будет дважды два. Негритята, один по имени Помпеу, другой по прозвищу Мухолов, стянуть могли все что угодно, взвешивая и отмеряя, но в арифметике были слабы. Тереза записывала, что продано, суммировала, получала деньги, давала сдачу, подводила месячный баланс. Три дня Жустиниано контролировал её и остался доволен. Клиенты, искоса поглядывая на неё, отмечали, что она красива и хорошо сложена, но в разговор не вступали. Женщина капитана Жусто – это болезнь, змеиный яд, смертельная опасность.

23

Однажды, когда Тереза еще жила на ферме, к капитану Жусто приехал доктор Эмилиано Гедес, чтобы купить скот. Жустиниано Дуарте да Роза занимался любой торговлей, какой придется. Покупал дешево, продавал дорого – нет иного способа заработать деньги. Несколько месяцев тому назад по дороге с ярмарки из Сант-Аны он приобрел у некоего Агрипино Линса стадо быков. Животные были изнурены – кости да кожа, погонщик их умер от тифа, несколько голов околели, а потому оставшихся владелец продал за гроши. При расчете Жусто еще вычел из оговоренной суммы стоимость одной коровы, которая издохла по прибытии на ферму, и двух, еле таскавших ноги. Владелец скота хотел было протестовать, но капитан одернул его: не поднимайте голоса, я этого не потерплю, берите деньги, и чтобы духу вашего здесь не было, сукин вы сын! И приказал пустить скот на пастбище для откормки.

Чтобы взглянуть на скот и отобрать несколько коров, доктор Эмилиано Гедес приехал на черном коне, шпоры были серебряные, серебром же были украшены и стремена, и кожаная сбруя. Жустиниано принял его с подобающим почетом, которого заслуживает глава семейства Гедесов, старший из трех братьев, подлинный владелец вокруг лежащих земель. Рядом с ним богатый и внушающий страх капитан Жусто был никем, бедняком и тут же утратил свою храбрость и наглость.

В гостиной Эмилиано Гедес, нервно сжимая в руке кнут с серебряной рукояткой, вдруг увидел дону Брижиду, постаревшую, отчужденную и рассеянную. Шаркая домашними туфлями, она ходила за внучкой.

– После смерти жены она помешалась. Ушла в горе и в себя. Содержу ее из милости, – пояснил капитан.

Старший из Гедесов проводил её взглядом до зарослей кустарника, куда она немедленно удалилась.

– Кто бы мог подобное представить, такая достойная сеньора!

Тереза вошла в гостиную, принесла кофе, Эмилиано Гедес тут же забыл о доне Брижиде и обо всем на свете. Пригладил усы, оценив служанку. В женщинах он знал толк и не мог сдержать изумления: Боже праведный!

– Спасибо, дочь моя! – Он мешал сахар ложечкой, не отрывая глаз от девушки.

Доктор Гедес был высокого роста, худой, с седыми волосами, пышными усами, крючковатым носом, сверлящим взглядом и ухоженными руками. Стоя к нему спиной, Тереза наливала кофе капитану. Эмилиано оценивающе оглядел её фигуру, обтянутую платьем Дорис. Ничего себе! Еще не совсем сформировавшаяся, но чуть позже, если её холить и лелеять, будет просто великолепна.

Выпив кофе, доктор и капитан поехали смотреть скот. Эмилиано отобрал лучших коров, договорился о цене. По возвращении, когда были уточнены последние детали сделки, доктор поблагодарил капитана у дверей дома, но приглашение спешиться отверг.

– Большое спасибо, я тороплюсь… – Он поднял хлыст, но, прежде чем стегнуть лошадь, спросил, поглаживая усы: – А не могли бы вы добавить к продаваемой партии и телочку, что у вас в доме? Назначьте цену, я заплачу, сколько скажете.

Капитан понял не сразу.

– Телочка в доме? О чём вы, сеньор?

– Я говорю о девчонке, вашей служанке. Мне нужна горничная.

– Это моя подопечная, сеньор, сирота, мне отдали её на воспитание. Я не вправе ею распоряжаться. Если бы не это, она была бы вашей. Прошу извинения, что не могу услужить.

Сеньор Эмилиано, опустив хлыст, слегка шлепнул себя по ноге.

– Оставим это. Пришлите мне коров. До свидания.

Всё это было сказано голосом человека, привыкшего испокон веку повелевать. Тронув серебряными шпорами коня, он резко натянул поводья и, подняв животное на дыбы, гордец, заставил его развернуться. Капитан инстинктивно подался назад. Доктор взмахнул хлыстом, копыта, взметнув пыль, ударили оземь. Терпение. Будь она его, он бы тоже не назначил цены.

Эмилиано заметил, как поблескивают её глаза – блеск еще не обработанного бриллианта, который должен попасть в руки опытного ювелира. Девушка необычайно хороша. Он обратил на неё внимание, еще когда встретил на дороге, с узлом белья на голове она шла к ручью, чуть покачивая уже округлыми бедрами. Хорошо ухоженная, живущая в достатке и ласке, она станет божественным созданием. Но этот Жустиниано, человек с животными инстинктами, он не способен видеть в необработанном минерале будущую драгоценность, не может ни огранить, ни отполировать оказавшуюся в его руках по несправедливости судьбы вещь. Если бы она попала к нему, Гедесу, он бы превратил её, приложив все усилия, спокойствие, выдержку, в королевскую жемчужину. Ах, какой блеск в её черных глазах! Сколь несправедлива судьба по отношению к этой девчонке!

Капитан Жусто с веранды своего дома видит удаляющегося горячего скакуна, дорогого жеребца в серебряной сбруе, поднятый на дыбы, он даже напугал его. Жустиниано Дуарте да Роза играет золотыми кольцами своего ожерелья. Все это сорванные им зеленые плоды. С наибольшим трудом досталась ему Тереза. Захоти он продать её, доктор Эмилиано Гедес, самый старший из Гедесов, владелец земель и бесчисленной обслуги, заплатил бы за неё хорошую цену и стал бы питаться объедками со стола капитана. Но нет нужды её продавать. По крайней мере пока.

24

Зимние дожди увлажнили потрескавшуюся от засухи землю, стали прорастать семена, придет время, поднимутся всходы и принесут урожай. По случаю святых праздников девять и тринадцать дней подряд читались молитвы, девушки распевали кантиги, тянули жребий на суженого, давали обеты; на дорогах, ведущих на фермы, слышались звуки гармоник, всю ночь напролет молодежь танцевала, пускала фейерверки, после молитв и просьб, адресованных святым, танцы, ликер, кашаса, флирт, любовь прямо тут же, в зарослях кустарника, под смех и слезы. Месяц июнь – месяц кукурузы, апельсинов, тростника, чаш с кукурузной кашей, фруктовых ликеров и ликеров из женипапо, накрытых столов, освященных алтарей Святого Антония – покровителя брачующихся, Святого Иоанна – брата Иисуса, Святого Петра – покровителя вдовствующих, школы на каникулах. Месяц зачинать будущее потомство.

В гостиной почтеннейшего судьи Эустакио Фиальо Гомеса Нето, или Фиальо Нето, автора пылких сонетов, ярко горят огни. Пришедшие гости приветствуют сеньору Беатрис Маркондес Гомес Нето, супругу судьи, которая, как правило, живет в столице штата, присматривая за сыновьями: «В столице за детьми нужен глаз и глаз, нельзя оставлять молодежь без присмотра там, где полно соблазнов».

И доне Беатрис зимние дожди пошли на пользу – всего за четыре месяца, от приезда в феврале до приезда в июне, она помолодела на десять лет. Лицо стало гладким, натянутым, ни единой морщинки, тело стройное, груди поднятые, говорящие о тридцати веснах, не больше. Упаси нас Боже от такого бесстыдства, как прошипела разволнованная после посещения дома судьи Понсиана де Азеведо: «Эта дамочка – ходячая слава нашей современной медицины». Для Понсианы пластическая хирургия была преступлением против религии и добрых нравов. Изменять данное Господом лицо, подрезать кожу, подшивать груди и кто еще знает что – это отступничество! Марикиньяс Портильо была не согласна, она не видит в том никакого греха, она этого никогда не делала, это так, потому что стара и бедна, но супруга судьи живет в столице, посещает высшее…

– Высшее и низшее, кума, больше низшее, чем высшее, – обрезала её непреклонная дона Понсиана. – Ей же перевалило за сорок, а она опять девочкой смотрится, да еще китаянкой…

Что касается теперешних миндалевидных глаз доны Беатрис, то она, это очевидно, пожертвовала прежними большими меланхолическими глазами, смотревшими умоляюще и принесшими в свое время большой успех супруге судьи и, к несчастью, много морщин и гусиных лапок вокруг них.

– За сорок? Неужели?

Больше сорока, уверена. Несмотря на богатое наследство и широкие родственные связи, она выходить замуж не торопилась, ждала гордого охотника на приданое, чтобы заставить услышать даже глухих, что одинокая дона Беатрис содействовала прогрессу. Сыну Даниэлу, который здесь присутствует, двадцать два года, он второй ребенок. Первый Исайас, ему скоро исполнится двадцать семь; между ними была девочка, она умерла от гриппа. Исайас в декабре кончает медицинский факультет. Так вот, Марикиньяс, чтобы вы знали, о каких невинных детках печется дона Беатрис в Баии, ради кого она бросает мужа в объятия любовницы, – это двое взрослых парней и Вера. Веринья тоже совершеннолетняя, ей уже двадцать, которая никак не закончит гимназию, но уже третий раз помолвлена. Сеньора пребывает в Баии, предаваясь картежной игре и прочим азартным радостям, а изображает добродетельную жену, приносящую себя в жертву детям. А мы тут – сборище полоумных старух, судачащих о чужой жизни. Разве не так, смеется добрая Марикиньяс Портильо; другие, однако, соглашаются с Понсианой де Азеведо, так хорошо знающей жизнь семейства почтеннейшего судьи от знакомых и соседей доны Беатрис! Каждый день супруга судьи идет играть к таким же, как она, подругам или на свидание с доктором Илирио Баэтой, профессором университета, который был её любовником на протяжении двух десятков лет, очень похоже, что это он, еще будучи студентом, лишил её невинности. Однако наставлять рога судье для нее мало, ей еще нужно обводить вокруг пальца известного эскулапа, встречаясь с молодыми людьми. Вот этим-то и объясняется необходимость всё время подтягивать лицо, тренировать тело, подправлять глаза и подшивать грудь и кто знает, что еще? Зависть распирает грудь кумушек, во рту у них появляется горечь, язык становится злым.

После разговора со святошами – они, эти ядовитые ведьмы, сборище стервятников, пришли сюда сплетничать – дона Беатрис, оставшись наедине с мужем, не скрывает тяжелого впечатления от встречи с доной Брижидой в доме капитана, где была она накануне.

– Бедная женщина живет в грязи, ходит за внучкой, всеми забытая. За последние месяцы она еще больше опустилась, такая жалость. И все время её душу преследуют повергающие в ужас истории. Если в том, что она говорит, есть хоть капля правды, этот твой друг Жустиниано – просто невменяемый.

Судья, как всегда, повторяет много раз слышанные ею объяснения относительно поведения капитана. Судье необходимо защищать его, что он и делает каждый раз, как приезжает супруга, и не только перед ней, но и перед другими знакомыми и друзьями доктора Убалдо Курвело и доны Брижиды.

– Помешанная, бедная помешанная, она не вынесла смерти дочери. Живет так, как хочет, переубедить её невозможно. Да и что должен капитан делать? Отправить её в больницу для душевнобольных в Баии? Или в Сан-Жоан-де-Деус? Ты знаешь условия, в которых содержатся умалишенные? Вот потому-то капитан и держит её на ферме, дает ей все необходимое, разрешает ходить за внучкой, к которой она действительно привязана. Капитану ведь проще, с его-то связями, найти свободное место и устроить её в больницу, и вопрос был бы исчерпан. – И добавляет: – И прошу тебя, моя дорогая, избегай любых обсуждений поступков капитана. Он таков, каков есть, наш кум и уважаемый нами друг, которму мы стольким обязаны.

– Обязаны? Нет, мой друг. – Она сказала «мой друг» с подчеркнутой и ядовитой торжественностью. – Ты обязан… думаю, деньгами.

– Деньги на расходы семьи. Или ты думаешь, что жалованья судьи достаточно на наши расходы?

– Но не забывай, мой друг… – Снова её тон насмешлив. – Свои траты я покрываю с доходов, которые мне приносит полученное наследство, той малой части, что тебе не удалось бросить на ветер благодаря мне, чудом её спасшей.

Столько раз почтеннейший судья думал об этих деньгах и каждый раз реагировал одинаково: воздевал руки к небу, открывал рот для решительного протеста, но не протестовал, не произносил ни слова, точно, будучи жертвой самой большой несправедливости, даже не желал сопротивляться любому спорному обвинению ради защиты супружеского мира.

Чуть заметно улыбаясь, дона Беатрис устремляет свои миндалевидные глаза, которые, как считали в столице, ей очень шли, на покрытые лаком ногти, отводя их от мужа, бедняги, тщетно старавшегося выглядеть весёлым и даже улыбаться. Эустакио вызывал у Беатрис только сострадание: его высасывает любовница, а он прикидывается респектабельным и петушится, пишет стихи, старый рогоносец. Правда, у капитана дрянь еще худшего сорта, она ему служит, прикрывает все его грязные дела и мерзости. Счастье еще, что в стране нет никаких политических перемен, и она, дона Беатрис, родственница Гедесов по материнской линии, тому гарантия. Это им, Гедесам, был обязан своим назначением на должность судьи бедный Эустакио, когда двенадцать лет назад установили факт банкротства и наследство доны Беатрис оказалось под угрозой, тогда это решение было единственно возможным, чтобы избежать развода и позора. Дона Беатрис пожала плечами. Не будем говорить об этом и даже о доне Брижиде, она её, в общем-то, не интересует. И посетила только, чтобы исполнить общественный долг, поскольку приехала сюда к мужу на несколько дней, опять же исполняя всё тот же общественный долг и видя в том собственную выгоду: ни дети, ни тем более двоюродные братья не хотели бы видеть её разведенной или брошенной мужем. Этот мир полон условностей и правил игры, и их необходимо соблюдать, это известно всем.

Даниэл, любимец матери, её настоящая копия, вошел в гостиную, как ни в чем не бывало, с обаятельной улыбкой, хотя ему, Даниэлу, чтобы провести каникулы в обществе отца, пришлось расстаться с шестидесятилетней миллионершей, усыпанной кольцами и ожерельями, Перолой Шварц Леан. Надев маску циника и развратника, Дан был еще юнцом, мальчишкой.

Почувствовав натянутую обстановку в гостиной, Дан, не любивший ссор, споров и натянутых лиц, попытался разрядить обстановку:

– Я тут побродил по городу, как же грустно-то! Вроде бы не был целый век, почти забыл, какой он. Не понимаю, отец, как ты можешь торчать здесь безвыездно, ведь в Баии ты бываешь не более двух раз в году. С ума сойти можно! Я, конечно, закончу юридический факультет, как ты хочешь, но не проси меня стать судьей в провинции. Это какой-то ужас!

Дона Беатрис улыбнулась сыну.

– Твой отец, Дан, не честолюбив, он поэт. Умен, начитан, печатается в газетах и мог бы, использовав престиж моей фамилии, сделать политическую карьеру, но… не захотел, предпочел стать провинциальным судьей.

– Всё имеет свои положительные стороны, сын. – Почтеннейший судья облачился в мантию респектабельности.

– Верно, отец. – Даниэл согласился, вспомнив Белинью, с которой только что поздоровался на улице.

Дона Беатрис тут же поспешила переменить тему разговора. Поза Эустакио всегда действовала ей на нервы. Какая тоска!

– Ты, Дан, наверно, пробудил женские страсти? Много разбитых сердец, а? Сколько мужей и домашних очагов под угрозой? – Беатрис проявляла живой интерес к любовным делам сыновей, которые доверяли ей свои планы, и бывала соучастницей, когда Дан спутывался с одной из её подруг по картам.

– Да какие здесь женщины, мама? А видела бы, как держатся. А те, что торчат у окон? Никогда не видел ничего подобного. Но всё это интереса не вызывает.

– Так ничто тебя и не привлекло здесь? А говорят, здешние девушки – хоть и проститутки, но страстные. – Она повернулась к мужу. – Этот твой сын, Эустакио, победитель сердец номер один в столице.

– Преувеличение, отец, не верь, это говорит материнская любовь. Вот старушки ко мне неравнодушны, романтические связи. Ерунда, в общем.

Судья молча посмотрел на жену, сосредоточенно смотрящую на свои ногти, и на зевающего сына – они так похожи друг на друга и такие ему чужие. В конце концов, что у него в этом мире есть? Встречи с местными гениями, муки творчества, вечера и ночи в объятиях Белиньи. Нежная, заботливая Белинья, стыдливая и простодушная, правда, у неё двоюродный брат, это, конечно, грех, но…

Тут послышался стук в дверь, прибыла супруга префекта с визитом к супруге судьи. Даниэл поднялся и пошел бродить вокруг магазина капитана.

– Я неисправимый романтик, что тут поделаешь? – говаривал Даниэл во дворе факультета. Студент юридического, доктор безделья, с законченным курсом наук в кабаре, публичных домах, пансионах, высокий, стройный, томный красивый юноша. Глаза большие, печальные, с поволокой (раньше такие глаза по восточной моде были у доны Беатрис), блудливый взгляд, как говорили его сокурсники, полные чувственные губы, вьющиеся волосы, но в этой, несколько женской красоте было что-то болезненное. Дан стал любимцем проституток и элегантных дам высшего общества, многие из которых, сделав последние возможные пластические операции, уже вышли на финишную прямую. От тех и других он охотно принимал подарки и деньги и даже с гордостью их показывал – галстуки, пояса, часы, отрезы материи, крупные купюры, иллюстрируя ими свои пикантные, разгонявшие тоску на лекциях рассказы.

Заза Сладкий Ротик незаметно, чтобы не оскорбить его чувств, совала ему в карман пиджака большую часть своего дневного заработка; Дан заходил за ней на рассвете в дом терпимости Изауры Манеты, и они, спокойно спускаясь по улице Сан-Франсиско, шли в уютную комнату, цементный пол которой был устлан душистыми листьями питанги, постель накрыта чистыми простынями, пахнущими лавандой. Вот по дороге Заза и выбирала удобный момент положить ему в карман, но чтобы он не заметил, наивно думала она, эти самые деньги.

– Стоит мне прикинуться грустным – и денежки текут в мой карман, не нанося душевных ран, – говорил Даниэл.

Дона Асунта Менендес до Аррабал, сорокалетняя аппетитная дамочка, муж которой был владельцем хлебопекарни, выкладывала Дану подарки и деньги в постели, тут же объявляя их цену: это дорогой подарок, красавец, куча денег (она пользовалась скидкой в магазинах друзей мужа). Говорила, где товар изготовлен, и хвалила его качество: английский кашемир, контрабанда, вешала на голого Дана галстуки, покрывала его живот кредитками – вот так-то, красавец.

Имея прекрасные физические данные жиголо, внешность херувима, и легкомысленного, и порочного одновременно, владеющего всем необходимым из арсенала благородного ремесла: он хорошо танцевал, с легкостью болтал на любые темы, голос теплый, мягкий, обволакивающий, хорош в постели и с бутылкой, выпивоха в Баии, на Северо-Востоке, а может, и в Бразилии один из первых, – и вот при всех этих качествах профессионалом так и не стал, как признавался своим друзьям:

– Я неизлечимый романтик, что тут поделаешь? Влюбляюсь, как безумная корова, отдаю себя задаром и даже трачу собственные деньги. Где вы видели уважающего себя жиголо, тратящего деньги на женщин? Я дилетант, не более.

Друзья смеялись над подобным бесстыдством, Дан был неисправимым, пропащим человеком, беспардонным циником, хотя близкие утверждали, что иногда он увлекался по-настоящему, бросал богатых покровительниц и удобных любовниц. Его везение в любви было известно в студенческих и богемных кругах, ему приписывали любовниц, преувеличивая их число. Ведь, еще будучи подростком, Дан зарабатывал деньги у женщин и на женщин их тратил.

Дети почтеннейшего судьи приезжали повидать отца в далекий, глухой угол провинции очень редко. Доне Беатрис, блюдущей условности и хорошие манеры, неукоснительно следующей катехизису доводов и обетов, иногда все же удавалось привезти с собой одного из них; посещать отца и супруга было занятием нудным, но необходимым для хорошей репутации. Самый строптивый из них и самый занятый, Даниэл вот уже лет пять не садился в поезд с Восточного вокзала: «Почему я должен ехать в эту дыру и на целый месяц похоронить себя там заживо, мама? Ведь повидаться с отцом я смогу и тогда, когда он сам приедет, не говоря о том, что у меня целая программа на каникулы». И он отправлялся в Рио, Сан-Пауло, Монтевидео, Буэнос-Айрес, естественно, в компании щедрых поклонниц своей красоты и талантов и за их счет. Однако на этот раз доне Беатрис не пришлось его уговаривать. Даниэл сам принял решение: «Хочу переменить обстановку, мама!» Только так он мог освободиться от доны Перолы Шварц Леан, старухи, сохраняющей внешний вид благодаря косметике и дорогим украшениям. Жалкое подобие былой молодости, теперь уже даже не улыбающейся, так как кожа была подтянута на её лице так, что это не представлялось возможным, но богата чертовски и чертовски пахнет чесноком. Шестидесятилетняя сан-пауловская вдова, приехавшая посетить церкви Баии, встретила в церкви Святого Франциска юношу-студента; божественно прекрасного, и потеряла голову вместе со стыдом, сняла дом на побережье и стала осыпать его деньгами. А он, в свою очередь, тратил их на кокотку Таню, курносую мулатку, недавно появившуюся в публичном доме Тибурсии. Это было очередное сильное увлечение Даниэла.

И вот он устал и от той, и от другой. Исходивший от доны Перолы запах чеснока преследовал его, а её деньги и кокетство положили конец скромности, и она сделалась назойливой и требовательной, тогда как в костре страстей Дана дров было маловато. И он сбежал, уехал вместе с доной Беатрис на границу штата, где отец был жрецом правосудия и поэзии.

Сестра Веринья, только что ставшая Принцессой гимназии – титул королевы уплыл от неё из-за пристрастности жюри, – обратила внимание братьев на некоторые отцовские сонеты, опубликованные в литературном приложении к газете «Тарде».

– Мальчики, а наш старикан, похоже, большой знаток женщин и страстный их почитатель, в его стихах только и говорится о грудях, животе, молоке любви и всем прочем. Мне они нравятся, я считаю их сенсационными… Исайас, ты у нас знающий, скажи-ка, что подразумевает старик, употребляя… «които»?

Самый старший из них, Исайас, кончающий институт, помолвлен с дочерью одного видного политического деятеля, и ему уже обещана служба в сфере народного здравоохранения, не знает и не хочет знать о слове, что употребил его отец в сочетании с «които», уже одного «които» достаточно.

– Старику не хватает необходимой сдержанности, ведь он все-таки судья. Конечно, каждый в своей жизни совершает какие-то поступки, но никто о них не объявляет, тем более в стихах. – По внешнему виду и характеру Исайас – вылитый отец; да, Эустакио сам не понимает, что делает, с горечью говорит дона Беатрис, кто хочет, может обманываться на его счет, я-то его знаю.

Дан высказывает противоположное: пусть каждый делает то, что находит нужным, и оставьте всех в покое; если отцу приятно в эротических стихах воспевать свою деревенскую музу, пусть себе тешится, зачем критиковать его? Один-одинешенек в глухом городишке, где нет ни детей его, ни супруги, которые составили бы ему компанию, он убивает время, считая слоги, подбирая рифмы, и очень хорошо делает. А что же все-таки означает это слово? В этом доме нет даже плохонького словаря.

Сонеты у Дана вызвали любопытство, и, приехав в Кажазейрас, он попытался найти вдохновительницу пылких сонетов отца. О Белинье ему рассказал Маркос Лемос, служащий заводской конторы, коллега по литературному хобби; он же рассказал ему и о Терезе Батисте.

Когда в последний раз Дан в возрасте шестнадцати лет был в этих краях, он обнимался с девицами и даже замужними дамами везде, где придется: в коридоре, на танцульках, в гостях. Теперь же, проходя по Соборной площади или по главной улице, он видел дюжины этих несчастных молодых девиц, облепивших все окна города, подмигивающих и зазывно улыбающихся. Обреченные на безбрачие, одни из них спокойно ступали на путь разврата, другие впадали в истерию, сходили с ума или становились святошами. Даниэл еще никогда в жизни не видел такого количества святош и сумасшедших, такого количества самок, жаждущих самца. Если бы правительство города, сказал он Маркосу Демосу и Аиртону Аморину, занимая свои места на ассамблеях, действительно думало о здоровье и благополучии населения, ему бы следовало заключить контракт с полдюжиной крепких спортсменов и отдать их в распоряжение отчаявшихся молодых девиц. Аиртон Аморин, прожигатель жизни, зааплодировал идее.

– Прекрасно придумано, молодой человек. Только для нашего города нужно не полдюжины, а от двух до трех дюжин этих самых крепких чемпионов.

Хочешь весело провести каникулы, ухаживая за девушками, и к твоим услугам полное изобилие, большой выбор, но осторожно, нельзя совершить роковую ошибку и попасть на девственницу, она тут же примется кричать, что изнасилована, обесчещена, беременна и всё остальное. Станет требовать святого отца и судью, чтобы немедленно идти к венцу. Так вот он, сын судьи, этого не допустит. Девственницы не в его вкусе, он предпочитает замужних, любовниц или вообще свободных от каких-либо обязательств женщин. Да и от тяжелой домашней работы, бесконечных родов, постоянной скуки и апатии замужние здесь рано теряют привлекательность. Даниэл едва узнал ту, что всего пять лет назад при случайном знакомстве прижимал к своей груди. Теперь это была матрона с обвислой грудью и серым цветом лица. А та, хорошенькая, что с восточным разрезом глаз и лукавым взглядом, оказалась беззубой, когда открыла рот, чтобы ответить на его вопрос. Какой кошмар!

Кроме того, Дана не устраивала опасность скандала. Вообразите оскорбленного мужа, обнаружившего, что он рогоносец, да он тут же станет обвинять его, сына почтеннейшего судьи, его, который покусился разрушить счастливый христианский очаг, испачкать священный институт семьи, если не что-либо похуже, станет угрожать, что отомстит, убьет, будет преследовать, стрелять; Дан всегда был аллергиком к любому виду насилия.