Текст книги "Однажды в Париже"

Автор книги: Жиль Мартен-Шоффье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Я говорю чистую правду, но другие видели иное. Мы не расставались. Обед, долгие прогулки по тропинке у берега, поездки на велосипедах, ужин – мы были, казалось, приклеены друг к другу. И ничего плохого нельзя сказать о его настроениях: викторианский джентльмен, всегда спокойный, ироничный, не слишком разговорчивый, но всегда охотно воспринимающий мои речи, мои сплетни, мои комментарии. На мой взгляд, я немного перегибала палку, когда вела себя как руководительница туристической группы, но Брюс не экономил на мелочах в том, что касалось его удовольствий. Как друг он неподражаем. Как любовник – другое дело. Гомосексуалист? Сомневаюсь. Импотент? Совсем нет. Но нейтральный настолько, что с ума сойти можно. За десять первых дней, проведенных нами вместе, между посещением Саркози и отъездом из «Пелликано», он занимался со мной любовью три раза. Как? Прилично. Этим все сказано, и это удручает, потому что если есть что-либо, чего я не требую в этом плане, так это приличий. Брюс умело занимался сексом, но это не доставляло ему удовольствия. Точнее сказать, думаю, это пугало его. По вечерам, если бы у него хватило смелости, он давал бы мне снотворное. А так он отсылал меня спать в полночь, сам же проводил время у бара до рассвета. Со своими двумя единственными настоящими друзьями: со стаканом и с пианино.

В шесть часов утра ко мне снова поднимался зомби, ложился как сомнамбула в постель и крепко спал до ужина. Ничего удивительного нет в том, что он умудряется напиваться каждую ночь, не превращаясь при этом в толстяка-монгольфьера. Когда Брюс выходил, он часами плавал в бассейне и уводил меня на прогулки. Его тело не нуждалось в еде. Немного фруктов, кока-кола лайт, и он держался на этом целый день. Брюс жил в своем собственном ритме. Он не оспаривал никаких кодексов поведения и довольствовался тем, что просто не принимал их во внимание. Как и все, он думал только о себе, но ход его мыслей был иным, чем у других. Если бы я этого не знала, то его отношение к статье из журнала «Вот так!» заставило бы меня прозреть.

От статьи Брюсу не было ни тепло ни холодно. Не думайте, что он глуп. Он достаточно хорошо знал французский, чтобы «раскусить» инсинуации журнала: Gay Paris, безумные ночи великого одиночки, мартини и кьянти… Хотя об этом не было прямо сказано, подразумевалось, что он заливает алкоголем свою латентную гомосексуальность. Однако раздражаться Брюс не стал, нет.

– Ничего не было бы глупее этого, – сказал он. – Тот, кто оправдывается, обвиняет себя. Пусть говорят. В Нью-Йорке такого рода коварные байки были в ходу в журналах лет десять назад. У вас это тоже пройдет. В провинции всегда разрядка происходит позднее. Во всяком случае, на мой взгляд, слово «педик» – это не оскорбление. Мне важно делать одно: сочинять музыку. И остается поблагодарить художественного редактора журнала за то, что он выбрал хорошие фотографии. Мы выглядим как пара, снимающаяся для рекламы сигарет «Уинстон». В особенности не стоит предпринимать каких-либо резких движений. Если папарацци следят за нами, у них обязательно есть десятки снимков, на которых можно увидеть, что у кого-то из нас отвислый живот или дряблый подбородок. Только стань накатывать на них – и они тут же опубликуют фотографии. Лучше это пропустить.

Несомненно. Но можно было бы хотя бы заставить их заплатить несколько десятков тысяч евро. Во всяком случае, мне. Сотни тысяч читателей узнали о моем существовании. Попрано мое право на неприкосновенность частной жизни. Это слово заставило Брюса рассмеяться:

– Почему попрано? Ничего в этом тексте не является ложью. В Соединенных Штатах говорят, что информация – это что-то, что кого-то беспокоит. Если тебя это беспокоит, то это доказательство того, что это информация. Я постоянно даю интервью и снимаюсь. Почему же вдруг я стану воспринимать это с разъяренным видом? Не журнал «Вот так!» изобрел бестактность. Не будем имитировать глупцов из Вашингтона, которые обвиняют Голливуд в распространении насилия. Гомер не выдумывал войну, авторы детективных романов не изобретали убийств, и люди проявляют любопытство и без таблоидов. Интерес к жизни богатых людей восходит к глубокой древности. Если мы будем жить вместе, лучше с этим смириться. Есть ли у нас причины страдать от этого? Нет. Тогда не будем разыгрывать из себя недотрог, уставших от цирка массмедиа.

На этом он опустил занавес. Целых четыре часа я заводила себя, как часы. Если я рассчитываю ударить в набат, мне следует уйти. Я воздержалась от этого. Пока эти хлопоты были мне не под силу. Следовало лучше подождать. Кстати, Брюс не был неправ. Он реагировал как истинный добропорядочный янки. У них между домами нет заборов. Мы же устраиваем живые изгороди, сажаем деревья, возводим стены. Мое возмущение прошло мимо него. Я не настаивала. Тем лучше. Это были мои дела. Спустя час я поняла, что страстно занимает Брюса: его собственные дела. Я ела салат под навесом у бассейна, когда увидела, что он берет свой мобильник. И говорит, говорит, говорит… Бесконечно долго. Отключив соединение, он тут же подошел ко мне. Ужасающая дилемма: его агент только что передал ему предложение, от которого нельзя отказаться «ни под каким предлогом». Брюса звали в Голливуд. Эй-би-си, американский телеканал, предлагал ему пять миллионов долларов за роль в телесериале. Опускаю детали этого изумительного предложения, но учтите только, что по досадному недомыслию агент произнес фразу «мыльная опера». Если бы я поставила под сомнение те муки, которые приходится переживать звездам, то все мои достижения с ним улетучились бы. Три дня подряд я только и видела, как Брюс взвешивает, перевешивает, вновь взвешивает последствия возможного предварительного согласия, – остальной мир для него просто не существовал. На следующий день после того, как был получен сценарий, все еще больше усложнилось.

– Да, это мыльная опера, – кивнул он. – Но сериал можно представить и как сатиру на мыльные оперы. Или, если хочешь, как отклонение. Это немного слезливо, но все равно очень интересно. Я буду играть звезду, карьера которой подходит к концу и которая готова на любые низости, чтобы вновь вернуться на передний план. Следовательно, это черная комедия. С элементами мыльной оперы, но также со сценами очищения. В некотором роде они хотят снять «Гражданин Кейн» [57]57
  «Гражданин Кейн» – драматическая кинолента, снятая режиссером Орсоном Уэллсом в 1941 г. Американскими критиками и режиссерами считается лучшим фильмом всех времен и народов.


[Закрыть]среди мыльных опер…

Вот это да! Словосочетание «мыльная опера» упоминалось каждые две минуты. Только оно и имело значение. Сам по себе фильм не так много значил. Когда я спросила Брюса, что он думает о сценарии, тот признал, что прочел только свою роль. Какое это имело значение? Он обращался ко всем за советом. И все говорили ему одно и то же. Коко Дансени: «Мыльная опера – это значит посредственные декорации, посредственная режиссура, посредственные актеры». Лис-Ренар: «Я уже заранее вижу: это будет мелодрама, заранее предсказуемая и слезливая». Мадонна, его лучшая подруга: «Ты подписываешь это, и ты официально становишься бывшим».Только агент Брюса цеплялся за пять миллионов долларов.

– Очнись, Брюс, – взывал он. – Телевидение – это всеобщая слава. Ты сохраняешь своих поклонников, подростков и любителей музыки, и ты приобретаешь всех остальных. Вспомни прошлогоднее мероприятие в Бостоне в поддержку людей, страдающих болезнью Альцгеймера: стол с твоим именем собрал 35 000 долларов, а стол во главе с Боно [58]58
  Как Боно всем любителям современной музыки известен Пол Девид Хьюсон (р. 1960) – ирландский рок-музыкант, лидер-вокалист рок-группы U2.


[Закрыть]– 95 000 долларов. Ты должен бороться, чтобы входить в лидирующую группу. Если ты сохранишь эти свои небрежные манеры, тебя больше не будут приглашать на такие рауты. Тебе останется только подписывать автографы.

И так беспрерывно в течение семидесяти двух часов. В конце концов Брюс отказался. Лучше было пропустить поезд, чем попасть в поезд, который сойдет с рельсов. Я никогда не видела, чтобы люди так долго колебались перед чеком на такую большую сумму. Я стала понимать, что вступила в новый для меня мир, где люди были способны отказаться от Эльдорадо.

Глава 6

Жан-Пьер Ренар, генеральный директор компании.

Эта женщина мне сразу понравилась и заинтриговала меня. В мире рок-музыки редко встречаются приличные буржуазки. Почему она подпала под очарование этого безграмотного и фальшивого насквозь педика, которого интересуют только его вес, его круги под глазами и его патлы? Как она его подцепила? С тех пор, как я стал часто иметь с Брюсом дело, я знаю, что он хлюпик-эгоист; для него все люди злые и опасные, лучше не иметь с ними никаких отношений. Хорошо представляю, что контакты у него бывают краткие и анонимные: где-нибудь в сауне, в задней комнате, с незнакомыми людьми, которых он остерегается приводить к себе. Обнаружив Аньес в роли его спутницы, я сразу же нашел ее обольстительной. Ее отношение ко мне, неприязненное, но игривое, окончательно сделало ее притягательной для меня. Поскольку я почти так же богат, как Брюс, я знал, что шансы у меня есть. Как и я, она ждала случая. Я не заставил ее ждать.

Через день после нашего ужина я встретил ее утром около бассейна. Мокасины «Тодд», водолазка из белого кашемира, бежевый брючный костюм – она успешно поддерживала имидж женщины, слишком изящной и шикарной, чтобы обременять себя драгоценностями. Она смотрела, как я подходил к ней, с легкой ироничной улыбкой. Заинтригованный, немного возбужденный, предвкушая заранее новые колкости, которые Аньес найдет для меня, я спросил ее, что Брюс говорил ей обо мне. Верная себе, она вновь показала свои коготки.

– Ничего, – ответила она. – Он ничего мне не сказал и насчет вашего разговора в тот вечер. Не думаю, что ваши предложения увлекли его. Не знаю даже, есть ли у него какое-либо мнение о вас. В тот день, когда вы появились у бассейна и он спрятался за своей газетой, я спросила его, кто вы. Он ответил одним словом: «Никто».

– Ну что ж, хоть один раз он был искренним. Для него все другие просто не существуют. Кажется, кроме вас.

Аньес подняла глаза к небу и легко вздохнула. Она не могла быть уверенной в чувствах Брюса. Однако лишаться из-за этого сна – вот уж нет. Она предпочитала шутить над странностями характера своего любовника:

– Если он испытывает какие-то особые чувства ко мне, то он мне в этом полностью не признавался. Этот милый Брюс немного тяжел на подъем. Что касается любви, ему, возможно, следовало бы вживить один или два моторчика, для поддержки. Несомненно, поэтому он меня и покорил. Мне не слишком нравится, когда меня начинают ласкать ногой уже во время первого совместного ужина. Я предпочитаю заслужить свою награду, приблизительно как другие ждут Рождества. Вы, например, в этом отношении чересчур быстрый, как я нахожу. Вы видите плод, который вас соблазняет, вы хватаете его из корзины соседа, а потом выбрасываете косточку куда подальше.

Какие представления возникают у людей! Ну вот, Аньес считала меня донжуаном. Знала бы она! Да, имел я профсоюзных деятелей. Советы директоров тоже. Даже звезд – в приложениях к контрактам, которые давал им подписывать. Но это почти что и все. Говорят, что я только и делаю, что всем женщинам задираю юбки. К сожалению, это далеко от истины. У меня было совсем немного женщин, и мое обаяние тут ни при чем. Моих партнерш никогда не соблазняла моя медвежья наружность. Все они видели во мне только кошелек с деньгами. Вместо того чтобы вызвать у меня раздражение, реакция Аньес мне польстила. Осмелев, я взял ее за руку на пять секунд. Мне это время показалось долгим и столь многообещающим, что я начал строить планы, когда она попросила меня убрать мои лапы. Я запротестовал. Аньес не преминула зло пошутить:

– Извините меня. Не обижайтесь, но, поскольку я абсолютно ничего не чувствовала, я подумала, что у вас руки в перчатках. То есть не надо продолжать. У меня нет эрогенных зон на ладонях. К тому же я не желаю ущемлять интересы Дженнифер.

Какое разочарование! Она так и останется пришитой к этому евнуху Брюсу. Тем хуже для меня. И жаль, для нее: я не давал бы этой маленькой воображале спать до мая. Ее подбородок юной девочки, которая никогда не пила ни капли алкоголя, ее шея, как у птицы, ее волосы, блестящие, как у китаянок-наложниц, заставили бы меня на стенку лезть. Но бесполезно об этом мечтать, она предпочитала изображать злючку. Это меня не так уж и смущало. Я тоже могу показать свои когти. С улыбкой я попросил Аньес не беспокоиться о том, что Дженнифер, возможно, станет ревновать меня:

– Она вас находит симпатичной. Ваш вид произвел на нее впечатление. За ужином ей очень понравились ваши брюки из черного атласа. Она считает, что на изящной девушке, скажем такой, как она, эти брючки очень хорошо бы смотрелись.

Аньес была похожа на меня. Она хорошо держала удар. Она расхохоталась, довольная, что со мной ей скучать не приходится. Еще лучше: поскольку ей нечего было делать в ближайшие три-четыре часа, она спросила меня, есть ли у меня на этот счет какие-нибудь идеи. У меня идей было полно. И все похотливые. Это ей явно не подходило. Наоборот, она хотела посетить музей этрусков, который находится в десяти – двенадцати километрах от отеля. Если я соглашусь ее сопровождать, она поедет со мной. Не стоит и говорить, что я не стал отказываться.

Не просите меня рассказать вам что-либо о цивилизации этрусков. До того как Аньес предложила осмотреть музейную экспозицию, я никогда и не слышал об этих предках древних римлян. Жизнь дикарей, которые обосновались в Умбрии три тысячи лет назад, мне глубоко безразлична. Я думал, что в то время они еще были людоедами. Вовсе нет. По дороге Аньес кратко рассказала мне о них. Знание истории было ее сильной стороной, несомненно. Я вспоминаю только, что этруски основали Рим, Помпеи и Капую, но неизвестно, когда и почему они перебрались в Тоскану. Карфаген был их союзником, римляне были их подданными, древние греки и галлы – их врагами. Вот и все! Как всегда, обрывки информации, светящиеся, как горящие спички, дают заметить ту или иную деталь сюжета, основной массив которого остается скрытым тьмой. Это меня не интересует. Напрасно История хвалится своей вечной молодостью, на мой взгляд, она просто пустомеля; но поскольку Аньес демонстрировала, что является любительницей исторических документов, зачем ей перечить? Она искренне полагает, что История полезна. Ее рассуждения о Французской революции во время нашего первого ужина показали эту ее убежденность: то, что произошло два века назад, непременно повторится. Такого рода пророчества кажутся мне глупыми. Когда Аньес принимает президента компании «Мерседес» за Людовика XVI, это почти так же глупо, как уподоблять Ле Пена [59]59
  Жан-Мари Ле Пен (р. 1928) – французский националист, депутат Европарламента. Подвергся штрафу в 1,2 миллиона франков за высказывание о том, что газовые камеры были «лишь эпизодом в истории Второй мировой войны».


[Закрыть]Гитлеру, чем грешат журналисты. Это в 1933 году в Берлине следовало остановить фашизм, а не в 1990-м в Любероне. Вы можете представить, что смотреть на растрескавшиеся масляные светильники и на заржавевшие щиты мне не так уж интересно. И, о чудо, мне удалось избежать этой добровольной повинности. Музей был закрыт. Ни один работник культуры в мире обычно не горит любовью к своей работе, но в Италии в феврале это особенно заметно. Нужно было приходить в музей только в воскресенье или в четверг, вот и все. Поскольку визит в музей откладывался, меня устроили бы любая пиццерия, кафе с террасой на открытом воздухе, любой трактир. Я не являюсь неутолимым созерцателем художественных ценностей, но Аньес буквально упивалась витринами, коллекциями и выставками. Любая разрушенная часовня – и она уже довольна. В конце улицы, несомненно, периода Кватроченто [60]60
  Кватроченто (итал.quattrocento) – принятое в итальянском языке наименование XV века. В искусствоведческой литературе соотносится с периодом раннего итальянского Возрождения.


[Закрыть], в помещении старой церкви, Аньес нашла районный музей современного искусства. Она бросилась туда.

Не говорите мне о современном искусстве. После 1880 года я пас. Начиная с Клода Моне, я нахожу все картины плохо написанными. Никогда не известно, почему художник решил, что его работа над произведением завершена. Я, однако, не требователен, я просто хочу видеть красивые картины. Мне не удается прийти в экстаз при виде череды пылесосов и скульптур из скорлупы. Без диплома школы изящных искусств невозможно утверждать, где заканчивается надувательство, а где появляется какой-то смысл. Обычно по этому поводу я молчу. Я уже к этому привык. Само по себе место способствовало молчанию. Небольшой церковный неф, совсем пустой, с полом из каменных плит и кирпичными стенами. Оставалось только десять экспонатов, расположенных в зале как попало. Аньес прошлась от одного к другому, не обращая на меня внимания. Безумство соседствовало здесь с вульгарностью. На телеэкране шел черно-белый видеофильм: показывалась стрельба бомбардира по черному квадрату. Рядом с экраном на олеографии, в таких красках, как будто бы ее нарисовал ребенок, был представлен горный пейзаж с елями, водопадом и видневшимися вдали вершинами. Дальше – зеленый металлический ящик, который, казалось, был забыт здесь ремонтной службой, но на маленькой табличке рядом было написано, что он создан неким Вернером Рейтерером. Были еще статуэтка негритенка, сосавшего пальчик, две этажерки, заполненные книгами в обложках всех цветов радуги. И далее в том же духе. Я оставил Аньес разглядывать этот ангар смешных поделок и игрушек с сюрпризом, вышел наружу и стал ждать ее у входа. Мне пришлось набраться терпения: ей потребовалось около получаса, чтобы посмотреть весь этот базар. Мало того, прежде чем подойти ко мне, она сфотографировала своим мобильником олеографию. Это было чересчур, мне стало жалко Аньес, и я не постеснялся ей это сказать. Она восприняла это, вполне ожидаемо, как школьная учительница.

– Извините, Жан-Пьер, – язвительно сказала она, – но что непосредственно представлено на этом виде Альп?

– Это примитивное и глупое изображение пастбища, зажатого между двух утесов. Типа почтовой открытки, которую привозят из Швейцарии своей служанке.

С улыбкой на устах она спросила меня, случается ли мне открывать глаза или внимательно прислушиваться. Послушать ее, так я веду себя как медведь, который рушит все на своем пути, сам того не замечая. Это вызвало у меня раздражение. Я не против того, чтобы смешная жеманница принимала фонари за звезды [61]61
  «Смешные жеманницы» – так называется пьеса Мольера; фонари за звезды принимал Маленький принц, герой одноименного произведения французского писателя Антуана де Сент-Экзюпери (1900–1944).


[Закрыть], но пусть не требует, чтобы я ей подражал. Я послал ее пастись вместе с этими коровами:

– Кончайте разыгрывать это кино. Эта картина бесталанная. Художник ставит планку так низко, что ее почти не видно.

– Да, точно, вы абсолютно ничего не видите, – заключила Аньес.

После чего взяла меня под руку и привела к картине Филипа Майо. Не забудьте это имя, я запечатлел его в своей памяти навсегда. Аньес была разгневана. Она говорила совсем тихо, очень медленно, тщательно выговаривая каждое слово, будто обращалась к дебилу:

– Вы что, страдаете от дистрофии сетчатки? Два пика на переднем плане, этот водопад между ними, сосновый лесок чуть повыше, круглая поляна, которая доминирует на переднем плане, и две горы на заднем плане… Вы по-прежнему ничего не видите? Это две ноги, женский половой орган, лобок, живот и груди. Раскройте глаза, черт возьми! К тому же Майо, чтобы облегчить вам задачу, придал своей картине форму яйца, как будто вы видите все это через замочную скважину. Перед вами ловко придуманная, шутливая, полная юмора репродукция картины Гюстава Курбе «Происхождение мира», а вы… вы ничего не узнаете. Вы проходите везде как большая шишка, вы судите свысока, ничего не зная, и вы уходите, считая всех на свете ничтожествами. Откровенно говоря, это вы прискорбны.

У меня было такое впечатление, будто мне разрезали веки бритвой. Как я не увидел то, что хотел показать Майо? Внезапно эта этикетка для камамбера стала гравюрой в духе либертинажа. На протяжении веков художники обходили капканы цензуры, и Майо резюмировал все это в виде образа, очевидного, простого, поучительного и действительно забавного. Аньес мне заткнула рот. Я стал извиняться перед ней. Решительно, эта женщина произвела на меня большое впечатление. Но она не злоупотребляла своим триумфом. Она высказывала вслух свои суждения. Например, перед картиной, но также по поводу окружавших ее людей, например меня:

– Ваша проблема, Жан-Пьер, в том, что вы видите мир таким, как будто бы он окончательно застыл в определенном порядке раз и навсегда. Вы не наблюдаете за ним, вы считаете, что все знаете заранее. И вдруг – картина становится размытой.

Выйдя из церкви, мы прогулялись по деревне, дыша воздухом, почти не разговаривая. Через четверть часа Аньес попросила меня составить ей перечень десяти работ, выставленных в церкви. Я вспомнил только четыре. Аньес нашла это весьма показательным. Я тоже.

Внезапно при мысли, что я должен отвести ее назад в «Пелликано», у меня заныло в животе. Мне потребовалось десять долгих минут, чтобы осмелиться предложить ей остановиться где-нибудь по пути, чтобы пообедать. Напрасные муки: мне повезло, как будто бы я нашел подкову, – Аньес сама привела меня на площадь, где нас ждала гостиница с рестораном, идеальное место для любовных эскапад римских бизнесменов. И если на стенах репродукции Рафаэля висели в рамках, то пицца была замороженной. Это не имело значения. Аньес не хотела есть и хотела только выпить шампанского со своим салатом из помидоров. Шампанского у них не было. Мы остановились на местном игристом белом вине и лангустинах, таких свежих, что они еще прыгали в тарелке. Когда я поднял бокал за нашу дружбу, Аньес вновь заговорила тем слегка саркастическим тоном, который во многом составлял ее очарование:

– Не впадайте в романтику, Жан-Пьер. У меня такое впечатление, что вы влюбляетесь, как только переходите с тротуара на тротуар. Это уже не для нашего возраста. Ну, по крайней мере, не для вашего.

Ее голос звучал, как медленно текущая вода, ее взгляд скользил, как луч света, но это был ее трюк: тихонько приблизиться и оглушить вас. Потом она улыбалась вам улыбкой девушки, идущей к первому причастию, и наблюдала за вашей реакцией. Я в свою очередь включился в ее игру. Не считая себя сердцеедом, я тоже могу подать руку, любезничать и расставлять свои сети. Я без промедления перевел разговор на Брюса, моего лучшего врага. Она тут же поняла, к чему я клоню. Откровенность показалась ей более забавной, чем лицемерие.

– Брюс и я, мы любим друг друга, на основе простого принципа, но по разным причинам. Принцип – это взаимное влечение. Я нахожу, что Брюс красив, я знаю, что он умен, он божественно играет на пианино, и его голос меня просто околдовывает. Ему нравится, что я не использую макияжа, что я не ношу драгоценностей и что при этом я лучше выгляжу, чем увешанные бриллиантами рождественские елки из Нью-Йорка. А затем уже действуют задние мысли. Их так много, что предпочитаю не подходить к ним критически. Скажем, что я весьма предрасположена к очень богатым мужчинам, с которыми, как я предчувствую, я буду иметь достаточную свободу.

В этот момент Аньес сделала паузу. Пораженный ее признаниями, я наблюдал за ней молча, очарованный сочетанием в ней грации и цинизма. Ее очень бледная кожа и совсем черные глаза, ее темные волосы и чистая улыбка, ее элегантный наряд и ее столь мало пристойные рассуждения – передо мной был образец убийственной грации парижанки. Я перевел дыхание, когда она закончила чистосердечное признание, спросив меня:

– А вы были бы мужчиной такого типа, Жан-Пьер?

Рядом с ней я чувствовал себя дебютантом. Эта колдунья обладала докторской степенью по флирту. Мне лучше было разыграть роль простого парня, крестьянина с Дуная. Эта роль мне полностью подходит: ведь лисы хитры. Она подозревала это, это ей было по нраву, мы начали игру.

После недель ужинов наедине с Дженнифер у меня было такое впечатление, что взошло солнце. Мне больше не надо было самому задавать вопросы и самому на них отвечать. В первый раз за много лет я не испытывал неловкости из-за своего возраста. После этого продолжать так, чтобы все шло, как раньше, невозможно. Поскольку Аньес любит стычки, у нее дар находить сюжеты, которые могут вас рассердить. Говоря о церкви, которую мы посетили, и поняв, что у меня не подскочит давление, если она будет говорить о католической религии, которая мне вполне безразлична, она перевела разговор на секты. И на этот счет у меня тоже нет устоявшегося мнения, только слегка враждебная предубежденность. Этого Аньес было вполне достаточно. Поскольку я был скорее против сект, то она была открыто за них. Не то чтобы она любила гуру, но она ненавидела тех, кто нападает на них.

– Вся эта кампания против сайентологии раздражает меня. Их психотерапия некоторым приносит пользу, так же как молитвы дают облегчение христианам. Но в отношении сайентологов все возмущаются, искажают положения их доктрины, высмеивают их тезисы.

– Сказать по правде, я ничего не знаю об основных положениях сайентологии, но, как и все, задаю вопросы об их финансах.

– А почему тогда не поинтересоваться финансами христианской Церкви? На протяжении многих веков ее кюре и их епископы брали дань с Запада. Громадные богатства духовенства стали одной из причин Французской революции. У целых поколений семей Церковь отнимала их наследство. Церковные исповедники продавали бессмертие своей пастве в обмен на ее имущество. И никто ничего не находил, что бы сказать по этому поводу. Почему? Потому что деньги стали последним богом. Никто не может понять, что люди заботятся о своей душе, но все сочувствуют несчастью семей, у которых отнимают их сбережения.

– Это кажется мне естественным, а то, что естественно, представляется мне внушающим доверие. Я больше верю в блага, приносимые деньгами, чем в ценности молитвы. А вы нет?

– Я тоже. Быстрее начинает недоставать денег, чем религиозного пыла. Поэтому я нахожу шокирующим, что религию упрекают в том, что ее это беспокоит. Вера внушает уважение, только если она кажется подкрепленной богатством. То же самое относится и к людям. Я не могу представить себя поклоняющейся культу человека, который не будет богатым. Это вас удивляет?

– Совсем нет. Меня удивляет то, что вы в этом признаетесь.

Аньес пожала плечами. Зачем она стала бы скрывать то, что все подозревали, как только видели ее рядом с Брюсом? Лицемерие не входило в разряд ее средств существования.

– Он богатый, я бедна. Он знаменитый, я неизвестная. Но ничего еще не сыграно. Жизнь напоминает шахматную партию: пешка может съесть короля.

– Если она не одна.

– А разве я одна за этим столиком?

Ясно, она обедала со мной, думая, что это может взволновать Брюса. И она говорила мне это без уловок. Это кажется грубым, но это было, прежде всего, смело. Я, например, сидя напротив нее, не осмелился спросить ее, что бы она потребовала за то, чтобы лечь со мной в постель. Эти слова я просто не мог выговорить. В моих устах такая смелость показалась бы непристойной, тогда как в ее устах – только фривольной. Мое смущение обрадовало Аньес.

– Перестаньте спрашивать себя, что вы могли бы сказать, – с улыбкой проговорила она. – Это ведь только слова. Все люди рождаются свободными и неравными друг другу, и речь призвана исправить это положение. Позвольте себе быть естественным. Мы находимся на Земле, чтобы забавляться.

Ее речи кружили мне голову. Она давала мне авансы или же высмеивала меня? Я не мог ни за что уцепиться, только ее лицо, такое тонкое, такое породистое, лицо светской женщины… Если душа формируется в результате привычной жизни, а лицо служит отражением души, то я делил трапезу с особой остроумной и ироничной. Если в результате пережитого опыта формируется маска и если маска диктует речи, то я сидел напротив заклинательницы змей, и моему мозгу нужна была бы двойная доза виагры, чтобы раскачиваться в одном ритме вместе с ней. Оробев, я сохранял молчание.

Это позабавило Аньес, и она спросила:

– Из-за чего вы прикусили язык?

Затем она рассмеялась и убрала свои коготки. Как все женщины, находящиеся в затворничестве вместе с дебилом, она стала расспрашивать меня о моей работе, о Дженнифер, о моих планах на будущее. Я был маленьким мальчиком, которого выводят в свет раз в год и которому предоставляют час скуки смертной. В конце обеда, когда официантка принесла кофе, я спросил Аньес, не помешает ли ей запах сигар. Совсем нет. Она испытывала к гаванским сигарам такое же уважение, как к хорошим винам. Это была принадлежность культуры и цивилизации. Запах сигареты «Голуаз» мешал ей, но не запах кубинской сигары. Футляры из кожи, увлажнители из ценных пород дерева, красивые ножички для сигар из серебра с гравировкой… весь этот декор соблазнял ее как знак искусства жизни. В подтверждение ее правоты официантка поставила на наш стол восхитительную пепельницу из фарфора с посеребренными краями. Мы сидели за столом еще некоторое время, чтобы я мог посмаковать свою кохибу и воспользоваться временем, которое вдруг как бы остановилось. Перед уходом я еще раз пожалел, что не встретил Аньес на десять дней раньше. Она попросила меня утешиться:

– Если бы вы встретили меня до того, как Брюс стал моим спутником, вы меня бы даже не заметили. Я вам уже говорила, Жан-Пьер, вы ничего не видите. Не огорчайтесь. Вы ничего не упустили.

– Однако я расстроен. Но не вы?

– Совсем нет. Но мне приятно, что вы сожалеете об этом. И надеюсь, будете сожалеть еще некоторое время…

Ответив, она встала и отправилась к машине. Дождавшись меня, Аньес потребовала, чтобы я пустил ее за руль, потому что она не доверяла смеси кьянти/лимончелло/гаванская сигара. И мы вернулись в «Пелликано».

Позднее, во второй половине дня, служащая гостиницы принесла в мой номер пакет с подарком, завернутым в серебристую бумагу. К нему была приложена записка от Аньес.

«Спасибо за прогулку. Сохраните в качестве сувенира эту красивую пепельницу, которая так понравилась вам в ресторане. Я утащила ее, чтобы ночью, когда вы будете курить в одиночестве, замышляя свои атаки лисы против фондового индекса САС 40, вы иногда думали обо мне. Кто знает, что будет? Нужно дать шансы деньгам богачей, которые они так плохо тратят. Может быть, однажды вы станете моим Нероном, а я вашим Меценатом (оба слова см. в энциклопедии Ларусса). При этом не думайте, что я воровка, просто у меня есть скрытые черты. Очень мало, уверяю вас. Но они придают вкус жизни. Без них существование напоминало бы гору без расселин. Это было бы гораздо менее волнующим!

Преданная вам Аньес».

Если бы она была в этот момент рядом со мной, я тут же попросил бы ее руки. Внезапно я почувствовал уверенность в том, что нашел женщину, рядом с которой всю жизнь мне не будет скучно. Конечно, она не воспарила духом, как я, когда я рассказал ей об этой мечте в тот же вечер в баре отеля «Пелликано», где Брюс играл на пианино «God Save the Queen» [62]62
  «Боже, храни королеву» (англ.) – патриотическая песня, национальный гимн Великобритании.


[Закрыть].