Текст книги "Однажды в Париже"

Автор книги: Жиль Мартен-Шоффье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 9

Аньес де Курруа.

Эта Кики Хайятт меня просто убила. За две недели до этого «Сенсации», журнал Эдуара, опубликовал материал о ней под заголовком «Кики Хайятт, профессия: финтифлюшка». И вот главный редактор, которому свистнули как собачонке, бежит вслед за ней и бросает меня тут одну. Этот хам едва попрощался со мной. Пелена уныния окутала меня. В одно мгновение все вино и шампанское, выпитые с начала вечера, трансформировались в чувство усталости. И даже крайнего истощения. Мне все опротивело. Я была здесь чужая для всех, неизвестная сотням молодых ребят вокруг, только горстка сплетников узнавала меня как новую пассию Брюса. А я ждала. Кого? Не имею ни малейшего представления. Или нет, скорее, я уже не ждала ничего. Если нужно ехать с Брюсом в Нью-Йорк, чтобы строить там песчаные замки – «замки в Испании», как это называют во Франции, – то мой ответ «нет». В любом случае с ним мне было бы смертельно скучно. Мне никогда не скучно, когда я одна: я выхожу из своей квартиры, спускаюсь вниз на улицу, покупаю газету, сажусь на террасе в кафе «Трокадеро», смотрю на прохожих и погружаюсь в мечты – и я счастлива. В Нью-Йорке вместо этого я должна буду повсюду ходить за этим невежей и выступать как наглядное воплощение старой Франции во время мероприятий, устраиваемых Эм-ти-ви.

А этот Эдуар! В первый вечер я его покорила. Я уже не говорю о тех любезностях, которые он мне говорил по телефону, когда я незаметно позвонила ему из «Пелликано», чтобы сообщить как бы между прочим, где мы находимся. Это просто: он буквально таял от нежности. Можно сказать, что он едва не осыпал поцелуями телефонную трубку. Месье не думал больше ни о чем, кроме меня: мне достаточно было только дать знак, и месье бежал к ноге… И вот подала голос бимба, намазанная, как картина Пикассо, и безвкусно одетая, как хостесс из кабаре, – и он меня бросил, как старое, вышедшее из моды пальто. Я говорю не в переносном, а в прямом смысле. В четверть секунды я оказалась одна среди толпы и шума, спрашивая себя, что я делаю здесь, вместо того чтобы читать сейчас Мишле, или Сен-Симона, или мадам де Севинье [75]75
  Жюль Мишле (1798–1874) – французский историк и публицист. Клод Анри Сен-Симон (1760–1825) – граф, французский мыслитель, социолог. Мадам де Севинье (Мари де Рабютен-Шанталь, баронесса де Севинье; 1626–1696) – французская писательница, автор «Писем» – самого знаменитого в истории французской литературы эпистолярия.


[Закрыть], лежа в своей постели. Бесполезно ждать чуда: рыцарь на белом коне не появится – я никого не знаю здесь. Я, правда, заметила малышку Дженнифер, но та не соизволила подтащить свой скелет ко мне, чтобы поздороваться, а Жан-Пьер, еще один воображаемый воздыхатель из моих грез, и носа не показал. Только Коко Дансени меня заметила, взглянув на меня два или три раза своими холодными глазами, как на камень, который она обойдет с досадой. А этот шум! Ужасающий. Как нормальные люди могут разговаривать в таком грохоте? Что интересного можно сообщить, вопя? Поскольку у меня не было ни малейшего желания выяснять это, я ушла; всем это было безразлично. Начиная с Брюса. Когда я проходила мимо него, направляясь к гардеробу, Брюс взял меня под руку и спросил, куда я иду. Если он думал, что я уже забыла о том, как он вел себя у моей матери, этот ковбой ошибался. Я сказала ему, что иду домой спать и что я уже по горло сыта этим шумом и роем бабочек, порхающих вокруг певцов, на которых плевать я хотела. «Джентльмен из шоу-бизнеса» и не подумал о том, чтобы меня проводить. Он шлепнул меня вдогонку чуть ниже спины и дал небольшую оплеуху по моему самолюбию, сказав:

– Да, дорогая, прими таблетку для чувства юмора и ложись. Завтра все будет хорошо.

Этим подразумевалось: убирайся и возвращайся, когда у тебя будет настроение немного лучше. Я не заставила его повторять дважды. Через пять минут я была уже на свежем воздухе, абсолютно ледяном, на площади Шатле. Конечно же примерно тридцать человек в ожидании такси толпились на краю тротуара. Это был мой вечер! Я пошла пешком, сквозь зыбкий туман, который просто замораживал. У меня было такое впечатление, что пальцы на ногах превратились в мороженое. В этом сыром мареве смягченный свет фонарей делал улицу Сент-Оноре похожей на Англию. Можно было бы предположить, что эта старая артерия Парижа будет защищенной от порывов ветра; покидая улицу Риволи, я думала, что здесь найду укрытие, но совсем нет, ветер проникал повсюду. Для завершения праздника мне не хватало еще только наткнуться на Джека Потрошителя. Зато шума больше не было. И ничто не мешало моим мрачным мыслям: я сделала ставку на Брюса, мой номер выпал, а теперь я собираюсь уйти от игрового стола, бросив свой выигрыш. Конечно, мне по-прежнему хотелось заполучить его деньги, но его – больше нет. Никогда не уеду из Парижа. Это Париж – мужчина моей мечты. И словно то был знак судьбы, улица Сент-Оноре, похоже, ждала меня именно в этот вечер. Просто поднимаясь по ней, на каждом шагу окунаешься в воспоминания, идеи, мечты. Протестантский храм Гаспара де Колиньи [76]76
  Гаспар II де Колиньи (1519–1572) – французский государственный деятель, один из вождей гугенотов во Франции во время Религиозных войн XVI века.


[Закрыть], театр «Комеди Франсез», церковь Сен-Рок, бутик «Герлен» и одеколон моего отца «О имперьяль», записные книжечки «Кассгран» моей матери, витрины «Гермес», английское посольство этой старой Нэнси Митфорд [77]77
  Нэнси Митфорд (1907–1994) – английская писательница и историк-биограф, написавшая биографии Луи XIV, мадам де Помпадур, Вольтера и Фридриха Великого. Большую часть своей жизни Нэнси Митфорд прожила во Франции.


[Закрыть]. Герои моего пантеона тесно соприкасались с героями моего снобизма. Я занимала очень незначительное место на этом олимпе, но я была там как дома. Везде я находила свои зарубки. Никакие ложные ценности не вводили меня в заблуждение. Здесь меня не заставят принять бычьи пузыри за фонари, а площадку Тьерри Ардиссона – за салон мадам дю Деффан [78]78
  Тьерри Ардиссон (р. 1949) – французский ведущий телепрограмм, телевизионный продюсер и сценарист. Мария дю Деффан (1697–1780) – французская аристократка, женщина редкого ума. В 56-летнем возрасте ослепла, поселилась в монастыре Св. Иосифа, где для нее было выделено особое помещение, и образовала вокруг себя блестящий салон, постоянными посетителями которого были Вольтер, д'Аламбер и др.


[Закрыть]. Я знала, кто есть кто, откуда мы идем, что мы скрываем. Если я перееду в Нью-Йорк, не зная американской истории, их литературы, их живописи, ничего, кем буду я сама, что останется от меня? Просто невежественная тонкая штучка. Через полгода я превращусь в глупую болтунью. О том, чтобы выживать там самой, не стоит и думать. Там, в капиталистическом раю, кто имеет три гроша, тот и стоит три гроша. Если я не стану мадам Фэйрфилд, в Нью-Йорке я буду никем. И так далее. Костер горит долго, если в него подбрасывать новые поленья, а я не останавливалась. Мои иллюзии сгорали, все до единой. Когда я добралась до «Бристоля», решение было принято: соберу чемодан, вызову такси и вернусь к себе домой. Тут же! Не думайте, что я сама так распалилась. Никогда в жизни я так не замерзала. Мои мысли были ясными, как лед. Когда случается кризис, я не буду свечки зажигать. Я предпочитаю просто поднять паруса и уйти. Если составить перечень тех занятий, посредством которых я зарабатывала себе на жизнь за последние двадцать лет, можно увидеть, что я ни к чему надолго не привязывалась.

В апартаментах Брюса зеркала, ковры, роскошь, тишина, тепло – все было как надпись на открытке «Все хорошо». Я приняла обжигающий горячий душ и, чтобы выветрился запах табака, повесила свое платье на плечики перед окном в ванной комнате; затем я сложила свои вещи в дорожную сумку «Луи Вуиттон», которую Брюс подарил мне в день нашего отъезда в Италию. Это не заняло много времени. По сути, я вернулась только за книгами по истории этрусков и римлян, купленными в Чивитавеккье. Не может быть и речи о том, чтобы оставить книги Брюсу: тот их просто выбросит. Я затолкала все как попало вместе с несессером и нижним бельем в сумку и застегнула молнию. Я не хотела задерживаться – ненавижу эти долгие объяснения. Когда все плохо, я задраиваю люки и погружаюсь на дно одна, совсем одна, сама с собой. Это гарантированное средство: кризис проходит быстро. У меня в голове уже не было Брюса как части окружающего меня пейзажа, я собиралась тихо уйти до его прихода…

Не получилось: почти за две минуты до того, как я собиралась уйти, в тот момент, когда я надевала платье, открылась дверь апартаментов. С первого же взгляда Брюс заметил сумку на диване и все понял. Подойдя к бару, он налил себе пятидесятую за вечер порцию виски, а затем, приблизившись ко мне, рассмеялся:

– А я думал, что мы друзья на всю жизнь. Ты готовилась удрать, не попрощавшись со мной?

Не нужно думать, что правда ставит меня в тупик, я их послала к черту вместе, правду и Брюса.

– Не говори о дружбе, Брюс. Твой стакан – вот единственный друг, с которым ты никогда не расстаешься. А я это так, на время. И это закончилось. Ты просто модная картинка с кучей долларов. По правде говоря, ты ничтожество, и мне надоело умирать от скуки рядом с тобой.

Думаю, что его нервы, утопленные в виски со льдом, были покрыты толстым защитным слоем. Он даже не поморщился и дал мне достойную отповедь:

– Не надо принимать свою мать за английскую королеву. Ваш надменный вид вскружил вам голову. В Нью-Йорке в сто раз больше интеллектуалов, ученых, креативных художников, чем в вашей изъеденной червоточиной столице. Если ты не едешь в Америку, то потому, что понимаешь: все за три дня разберутся, что все твое превосходство основано просто на песке. Воображалки вроде тебя в Нью-Йорке, в конце концов, играют только второстепенных персонажей в фильмах Вуди Аллена. Без меня тебе не стоит и ногой ступать на Манхэттен – все над тобой будут смеяться.

Паршивая собака. Он тоже резал по живому. Он перевернул наши роли. Можно подумать, это он дает мне отставку. Брюс начал действовать мне на нервы. Продолжение точно ничего хорошего не сулило. Он спросил себя, почему он был таким глупым, чтобы предлагать мне быть его женой:

– Ты же сама говоришь, что вступить в брак – это значит выбрать человека, которого через три года возненавидишь.

Да, действительно я это говорила. Но Жан-Пьеру, в Италии. Откуда Брюс узнал эту формулировку? Бьюсь об заклад: он говорил обо мне с Жан-Пьером.

– Он хотел узнать, какая ты в постели, – сказал Брюс, словно прочитав мои мысли.

Это не те откровенные признания, которые стоит мне делать, когда я выхожу из себя. Кровь ударила мне в голову. Этот евнух смеет оценивать мои результаты в постели. Видели бы вы меня: я была как настоящая людоедка. Мне не хватало только кипящего котелка и кости в носу.

– Педераст ты несчастный, – взорвалась я. – Ты изображаешь настоящего мужчину перед хамьем, чтобы придать своему имиджу мужественности. Я раскрою глаза этому Жан-Пьеру. Я скажу ему, что ты трогаешь мой клитор, как будто это холодный омар, и поставлю тебе оценку: из десяти баллов у тебя не больше трех. А в постели ты полный ноль.

Ладно, опустим подробности. Я побила все свои собственные рекорды, что касается вульгарности. Я буквально изрыгала из себя ругательства. Брюс? Очень спокойный, он просто спросил себя вслух, как он мог влюбиться в такую мужеподобную бабу, и заключил:

– Смотрю на тебя и вижу, что у тебя вообще нет ничего женского.

Это точно. Если он хотел, чтобы я ему готовила, чтобы я хныкала и облизывала его… Да пошел он!.. Разъяренная до бешенства, я устремилась в ванную, чтобы умыть лицо холодной водой, а Брюс – вот так неожиданность – решил, что я бросаюсь на него. Чтобы спрятаться за дверью, он толкнул ее на меня. Я знаю, у него не было ни малейшего дурного намерения, но я ударилась об дверь со всей силы. Я думала, что потеряю сознание. Ошибка: меня просто оглушило. Как только я пришла в себя, то – понимая, что могу выглядеть смешно, – подошла к дивану и схватила свою сумку. Я была в «Бристоле», а не у Стены плача. Пойду проливать слезы к себе домой, чтобы успокоить нервы. Вот только я сильно хлопнула дверью. Это важная деталь, потому что соседи, которых побеспокоила моя истерическая выходка, хорошо слышали короткий резкий звук и впоследствии вспомнили это.

Но все это было по-прежнему в «Бристоле». Коридоры там длинные, как взлетно-посадочная полоса. А сумка, полная книг, была чертовски тяжелой. И я была на пределе, да еще эти неустойчивые, слишком высокие каблуки, и вместо того, чтобы воспользоваться лифтом, я решила спускаться по лестнице, и тут упала и разбила себе лицо. Падение вроде бы несмертельное, но ужасное: мне показалось, что у меня вырывают левую руку. Я тут же поняла, что она сломана. На подкашивающихся ногах я добралась до ресепшн, где ночной портье решил, что я сейчас преставлюсь перед ним на ковре. По его словам, у меня был затерроризированныйвид. Портье усадил меня в кресло, дал мне стакан холодной воды, а через пару минут посадил меня в такси. Направление: больница. Больше не спрашивайте меня о подробностях. Я все забыла. Только моей дорожной сумки у меня больше не было. Они доставили мне ее домой на следующий вечер. Еще полезное уточнение: в «Бристоле» утверждают, что сумку взяли в апартаментах Брюса. Ясно, я вышла с пустыми руками, как бедная жертва, которую насильственно прогнали из пещеры людоеда. Но тут я уже забегаю вперед. Потому что я не ограничилась лаем, после этого я стала кусаться.

Поверьте, заранее у меня не было никакой задней мысли. Я приехала в госпиталь «Ларибуазьер» с мыслями чистыми, как пустая страница. Никогда в жизни не была я такой усталой. Если бы не боль, я заснула бы стоя, как старая кобылица. Чтобы я не упала без чувств прямо ей на руки, дежурная медсестра положила меня на кровать-каталку в центре огромного помещения, разделенного занавесками на отгороженные участки. Сколько времени там прошло? Не помню. Мне представляется, что все прошло очень быстро. Все на той же кровати на колесиках я оказалась в рентген-кабинете у старой дамы, с которой мне очень повезло. В среду, в три часа ночи, там было полнейшее спокойствие. Если бы я попала туда в субботу, мне пришлось бы дожидаться часами.

– Сегодня вечером это не городская медицина, а какое-то поле битвы. Мы зашиваем всю ночь, сломанные руки подождут…

Женщина не умолкала. Прямо какой-то кран, который течет. Бесполезно говорить, что я ей не отвечала. В конце концов, это стало ее раздражать. Она обхватила мое лицо руками:

– Мадам, вот уже в третий раз я задаю вам вопрос: должна ли я делать вам сканирование? Получали ли вы сильные удары в голову?

Что там рассказывала эта старая дева? Откуда, как она думает, я к ней попала? Я что, Золушка, получающая оплеухи? Я сказала ей измученным голосом, что упала с лестницы. На руку. И больше ничего. Меня никогда не били по лицу. Не поверите, но в больнице «Ларибуазьер» тоже вытягивали из вас правду обходными путями.

– Вы все говорите одно и то же. – Старая дама в белом халате несколько раз кивнула. – Падая на руку, нельзя получить синяк у себя под глазом. Посмотритесь в зеркало. У вас вид леопарда, в пятнах. Кто-то вам дал кулаком прямо в лицо. И поверьте мне, у меня есть опыт в таких вещах. Если вы не подадите жалобы, он снова это сделает.

Сцена в ванной. Я уже и забыла о ней. Не вдаваясь в подробности, я пробормотала, что ударилась о дверь в ванной. Не отдавая себе в том отчета, ничего не имея в виду заранее, я вытащила выигрышный лотерейный билет из барабана. Дверь убедила эту бедную опытную даму в моем благородстве.

– Мне вас жаль, мадам, – вздохнула она. – Вас колотят, а вы притворяетесь, что наткнулись на стену… Ну что же, если у вас не болит голова, я вас направлю к дежурному врачу-интерну с вашей рукой. Дальше посмотрим, нужно ли сканирование…

Это было все, чего я ждала от этой подруги. Только вот она любила разыгрывать из себя добрую самаритянку. Она сразу же пошла вслед за врачом-интерном, который вез мою кровать-каталку, и, когда врач вошел в гипсовую, приблизилась к нему вплотную и начала долго рассказывать ему что-то шепотом. Под ее доброжелательным видом бабушки, сдающей кресла напрокат в городском саду, скрывался дурной исповедник, повторяющий секреты, ставшие ему известными во время исповеди. Когда Амбруаз Паре [79]79
  Амбруаз Паре (ок. 1510–1590) – французский хирург эпохи Возрождения.


[Закрыть]подошел ко мне, широко улыбаясь, у него в голове уже был целый фильм о моей истории. Кстати, парень был очень красивый. Бронзовокожий, как легионер, с гладкими, как у ребенка, волосами, которые падали ему на лоб; улыбка открывала красивые зубы, которые не знали напитка крепче молока… Как приятель на пляже – что могло бы быть лучше? При этом очень тщательно исполняющий свои обязанности и внимательный. Чувствовалось, что он хочет все сделать хорошо: подготовить гипс, наложить, разровнять, обернуть его марлей и сделать повязку через плечо, – каждый раз, когда он выполнял эти маневры, он высовывал кончик языка. Затем он объяснял, что делает, тихим голосом, без лишних слов, четко, как по учебнику, как будто успокаивая, очень гуманно. Но, в конце концов, он тоже оказался любопытным. И тоже стал проявлять бестактность – правда, мягко.

– Можно подумать, вы дар речи утратили, – сказал он с ласковой иронией. – Девушки в приемном покое и наш рентгенолог находят не слишком убедительной вашу версию о несчастном случае, который привел вас к нам. Очень редко бывает, чтобы женщина сломала руку и при этом сама билась в дверь головой. Почему бы не рассказать, что на самом деле произошло? Я не комиссар полиции. Я ни на кого не надену наручников. Напротив, мы можем вам помочь, связать вас с ассоциациями жертв насилия. Мы часто принимаем здесь избитых женщин. Не думайте, что наша цель состоит только в том, чтобы разрушить пару. Мы практикуем также восстановительную хирургию для семейных пар…

Я не вру, когда говорю, что вначале я его даже не слушала. Сочувствие врачей мне было нужно, как дырка от бублика. Я мечтала только вернуться к себе домой, лечь в постель и все забыть. Не хватает еще только показаться на глаза Брюсу с желто-синей опухолью на лице, с рукой на перевязи и с разбитым сердцем. Мое молчание, в конце концов, еще больше заинтриговало врача. И он снова завел свою пластинку, но деликатно, будто вразумляя ребенка:

– Можно сказать, мадам, вы смотрите на потолок так, как будто оттуда вылетит какая-нибудь идея. Если вы сейчас ничего не скажете и если мне нечего будет записать в мой отчет, боюсь, вы пропустите то, что надо сделать… И пожалеете об этом. Даже если завтра все уладится, лучше будет, если останется четкое подтверждение инцидента, произошедшего этой ночью. Я не помощник уголовной полиции. И мы ничего никому не передадим. Но здесь у нас, если столь неприятный спор повторится, будут иметься доказательства того, что вы ничего не придумываете. Ваши утверждения будут подкреплены медицинским учреждением.

Без сомнения, он думал, что мне нужно все разъяснять по буквам. Он четко расставлял точки над «i». Если я хотела кого-то сдать, то святой Венсан де Поль был готов весь обратиться в слух. И тут, постепенно, как улитка приближается к листку салата, у меня стала возникать идея. Неторопливо, но неотступно. Сначала я подумала о щепетильности, но эта мысль тут же исчезла, как легкая тень в полдень. По сути, я допускала только маленькую ложь, ничего непоправимого. Может быть, я слишком быстро списала дверь в ванной в колонку «прибыли и убытки». Почему бы не убрать ее из колонки «убытки» и не перенести ее в статью баланса «долгосрочные инвестиции»? Я вас спрашиваю. И сомнения развеялись сами собой. Итак, я сказала все. Немного. Только несколько фраз. Очень короткий вымысел. Но который в больнице тщательно зафиксировали. И, не желая того, удостоверили. Положив начало «Делу Фэйрфилда». Потому что, начав свой путь, басня стала расти, как ком снега, катящийся вниз по склону. Эта выдумка, когда я доверила ее больнице, для меня это было ничто, просто как зубная паста, выдавленная из тюбика. Вот только попробуйте пасту вернуть обратно в тюбик!

Невозможно. Особенно когда и не стараешься этого сделать. Все происходило очень медленно и очень быстро. К обеду, после нескольких часов отдыха, больница выписала меня, снабдив снотворными таблетками. Я вернулась домой и легла в постель. Через двенадцать часов, в полночь, когда я очнулась от сна, мой план боевых действий был готов. Вместо того чтобы принять холодный душ, я вышла на балкон, чтобы мои идеи стали четче на холодном воздухе. Луна светила над Эйфелевой башней. Большой посеребренный шар, похожий на мои мечты о будущем. Вернувшись в помещение, я выпила чашку чая, чтобы голос не был хриплым, и набрала номер мобильника дражайшего Эдуара. Брюс не оставит меня так – у разбитого корыта. Нельзя, чтобы эта дойная корова спокойно вернулась жевать свою жвачку в Манхэттене. Сначала я обеспечу себе небольшую кубышку.

Глава 10

Эдуар Бреда.

Удачно, что Мириам Рейналь, пресс-атташе издательства «Галлимар», живет на углу рю де Тампль и рю де Франс-буржуа, в центре Маре, в десяти минутах ходьбы пешком от нашей фирмы. Этот перекресток – прямо как мини-площадь Святого Петра в Ватикане! Вы можете провести там опрос общественного мнения: 100 процентов населения ненавидит генетически модифицированные продукты, мэра Парижа Тибери, реалити-шоу на телевидении, канал «Телефранс-1», генерала Оссаресса, который пытал алжирцев во время войны в Алжире, сайентологию, сексизм и дождь во время отпуска. Особенно не следует там произносить имя Саркози, в их классификации он находится где-то между Франко и Пиночетом. Но ведь Мириам хорошенькая, а за три недели до сегодняшнего дня она добилась для нас согласия на эксклюзивное интервью от Кундеры [80]80
  Имеется в виду Милан Кундера (р. 1949) – чешский писатель, поэт и драматург, проживающий во Франции.


[Закрыть]. Я предпочел бы поужинать с ней тет-а-тет, но отказаться от приглашения было немыслимо, вот уже три года она обещает мне для журнала неизданную новеллу Патрика Модиано, которую я вроде бы должен вот-вот получить. Лучше быть вежливым и готовым откликнуться на приглашение. Я пришел по-старинному, с букетом из двенадцати роз, белых, как листки рассказа, который Модиано нам, несомненно, так и не даст. Букет очень подходил к оштукатуренным средневековым стенам, старинного вида фонарям, заржавевшим табличкам из кованого железа и к полно-приводной машине с темными тонированными стеклами, которая заняла весь тротуар. Интеллектуалы из этого квартала, очевидно, считают себя кем-то вроде Дю Геклена [81]81
  Бертран дю Геклен (ок. 1320–1380) – французский полководец времен Столетней войны.


[Закрыть], слезающего со своего скакуна, когда припарковывают свои машины где попало. Не иначе как эти кретины надевают боксерские перчатки, чтобы читать «Либерасьон». Кругом была сплошная липа. В холле дома список жильцов заставлял задуматься: главный редактор женского журнала «Марианна», директор по пиару Жана-Поля Голтье, некий Блок-Лэне, какой-то Бев-Мери. Эти люди, которые знают все и знакомы со всеми, явно были в своем кругу.

Уже при входе в квартиру чувствовался запах ванили: Мириам везде зажгла ароматические свечи. Кастор открыл дверь, значит, и Поллукс где-то неподалеку. Все писательницы и хозяйки домов, связанные с литературными кругами, все время нанимали на званые обеды одних и тех же метрдотелей. У Кристин Орбан, у Франсуазы Галлимар, у Гвини Шабрие обязательно попадаешь на них. Можно подумать, они разбили свою палатку на перекрестке центральных аллей Салона книги. Но даже не надейтесь на то, что они вас узнают: едва взяв ваше пальто, они отводят взгляд, опускают ресницы и не смотрят на ваш спектакль. Они сами его перед собой разыгрывают, это невероятно.

Я пришел последним. И сразу же увидел, что меня ждут мучения. Здесь уже присутствовали два гвоздя с моего креста: Армелль Делатур и Юбер Дантом. Она – актриса и романистка, сочетание все более и более распространенное и все более неприятное. Если она умеет писать, то я не умею читать. Он – театральный режиссер и директор театра в пригороде Парижа в Стенсе, ненасытный хищник, всегда готовый давать уроки морали. В отношении продажности он мог бы обратиться за опытом к Армелль: однажды она проделала трюк, о котором до сих пор говорят в «Сенсациях», а мы там всякого навидались. К нашему большому удивлению, она сразу без уговоров согласилась сняться со своим ребенком для обложки журнала: обычно для этого нужны часы разговоров с ее агентом, а тут – ничего такого. Потом мы все поняли: красивое кольцо украшало указательный палец той ее руки, которой она поддерживала головку своей маленькой дочки. Эта была последняя модель дизайнера ювелирных изделий Луизы Гранден, созданная для «Живанши», и Армелль потребовала, чтобы это было указано в подписи к фотографии. Она одним махом убивала двух зайцев, точнее сказать, одним камнем. Если отвлечься от этого, то она очаровательна и любезна. Полная противоположность Юберу.

Этот тип все пятнадцать лет, что мне приходится с ним встречаться, просто действует мне на нервы. Он считает себя интеллектуалом, потому что смотрит телеканал «Культура», образованным человеком, потому что часто вставляет в свою речь цитаты, и видит себя буквально крестоносцем творчества, когда ставит пьесы Мольера, Шекспира и Чехова. Не говорите ему о Министерстве культуры, его основном спонсоре. Он воздвиг стену между учреждением и собой – с проделанным в ней окошком для получения денег, уверяю вас. Достаточно хоть на минуту взглянуть на Юбера, чтобы понять: он хватает все, что попадает ему под руку, – и поверьте, левой рукой он берет так же хорошо, как и правой. Даже сидя, он дышит, как кит, огромный и подобравший живот, чтобы переварить ягненка. У Мириам он ничем не рисковал, здесь были: актриса, которая мечтает сыграть в интеллектуальной пьесе; пресс-атташе, промаринованная в соусе «Нувель Ревю Франсэз»; какой-то паренек с обесцвеченными волосами, который пришел вслед за юбками Делатур, и знаменитая супружеская чета Сен-Сир, король рекламы и его жена, ведущая передачи о классической музыке на телеканале «Франс-2». Когда я вошел, Юбер читал лекцию. Сюжет: пригороды.

Они полыхали. Он, правда, не думал, что первый сообщает нам эту новость. Но его театр не тронули. Хотите знать мое мнение: ни один подросток из Стенса и ногой не ступал в этот хоспис для стариков-гошистов, эрудитов, ничтожеств и пустомель, которые надеются оторвать подростков от американских сериалов, ставя шекспировского «Короля Лира», «Скупого» Мольера и «Мадемуазель Жюли» Стриндберга. Когда им говорят слово «театр», молодые думают о балете на льду «Холидей он Айс» или об актере Робере Оссейне. Успокойтесь, анализ Юбера был панорамным. Там, где поджигали тысячи машин за ночь, он видел настоящий «резервуар энергии». Не буду вам полностью пересказывать его катехизис, достаточно назвать ключевые слова: «восстановить связи», «придать смысл», «поливать сад», «определить идентичность»… Чистое пустомельство со словами «уважение» и «достоинство» в качестве припева. Его театр не сгорел, потому что поджигать его не стоило и труда, но не думайте, что я стал ему это говорить. Я сохраняю некоторое чувство гигиены в светском общении. Нарушение прессой законов о свободе слова всегда маячит на горизонте, и я держал бы свои замечания диссидента при себе, если бы Юбер сам не обратился ко мне. В своей манере, как Фальстаф, хлопая себя руками по ляжкам, он заявил:

– Но на все это, Эдуар, тебе наплевать. За пять лет вы лишь дважды упомянули пьесы, поставленные нашим театром. «Сенсации» открыли существование Стенса всего две недели назад. Прямо-таки любовь с первого взгляда. Если вы не напечатаете тридцать страниц в неделю про поджоги в пригородах, вы не заполните свою квоту. Представляю, сколько это приносит денег.

Ну, конечно, пресса была меркантильной в мире бескорыстного гостеприимства. Как будто бы издательство «Галлимар» не публиковало книги о пригородах, как будто Армелль не продала бы мать и отца за то, чтобы получить роль в фильме про пригороды, как будто бы рекламные ролики не кишели рэперами, как будто бы все не включали пригороды в сети своих возможных клиентов. И в особенности как будто бы он, паразитировавший на сочувствии, не расхаживал повсюду с плакатом с надписью: «Я приношу культурные блага городу»! Вечер только начинался. Я едва не стал извиняться. Я скромно объяснил, что на этой неделе мы дадим слово Алену Финкелькрауту, философу, гуманисту и иже с ним, включая автора «Галлимара», которым часто занималась Мириам. Что я сказал?! Имени Финкелькраута не следовало даже произносить. Юбер набросился на него, как голод на мир:

– Этого больного! Ну что же, браво! Это самый параноидальный мыслитель в Париже. Меня не удивляет, что он выступает в «Сенсациях». Он видит этнические конфликты у каждого светофора. Я уже читаю его фразы: на каждую рану он насыплет перца. Как можно давать слово тому, кто назвал сборную Франции по футболу группой коммандос из негров-иностранцев, над которой потешается вся Европа?

Да, в тот день Финкелькрауту было бы лучше заткнуться. Комментировать состав сборной… Это как если бы я вознамерился сравнивать Канта и Спинозу. Некоторые тонкости от него ускользнули. Но, по крайней мере, когда он говорил о волнениях, то не кружил вокруг концепций. Подростки бросали машины на фасады домов, и Юбер винил в этом строителей, стены, сигнализацию, темноту – все что хотите, только не этих ребят. Тот факт, что он нападает на Финкелькраута, меня безумно раздражал. И это когда группы угнетателей, эксплуатирующих в своих интересах паранойю конфликтов этнических общин, сделали его своей мишенью. В конце концов, не потому же, что они ушли с улиц в мае 1968 года, все бывшие гошисты имеют право, не рискуя ничем, выступать с заявлениями крайне правого толка. Но чтобы Юбер, этот надутый ветром толстяк монгольфьер, пачкал Финкелькраута в грязи, это уже слишком. Я встал на его защиту:

– Мне нравятся люди, которые еще могут говорить все некстати, этого начинает недоставать. Он не дает себя смутить принятыми официальными истинами. Если ассоциации выберут его, чтобы сделать его самым отвратительным персонажем месяца, ну что ж, браво. Все поступают вопреки здравому смыслу, когда громилы присваивают себе все права и выискивают на каждом шагу посягательства на свое достоинство. Мне внушает доверие, что профессор с седыми волосами и шаркающей походкой добавляет хоть немного цикуты в ромашковый чай этих дебатов. Это гораздо более смело, чем ставить Фейдо [82]82
  Жорж Фейдо (1862–1921) – французский комедиограф, развивший и углубивший жанр водевиля.


[Закрыть]в пятый раз за десять лет.

Ну и ну! Я перед этим долго колебался. Мириам это наверняка не понравится. Мы еще даже не сели за стол, а оружие уже было вынуто из ножен. Но этот Юбер меня просто выводил из себя. Если он надеялся изменить имидж пригородов, ставя буржуазные комедии, он даже не рисковал встретить эту пресловутую «молодежь». Финкелькраут, по крайней мере, не давал ей спуску. При всем при том не стоит впадать в панику. Что касается апперкота, рассчитывайте на меня. Но если речь идет о матче из двенадцати раундов, то зачеркивайте мое имя на табличках. Сказав то, что у меня было на душе, я собирался поднять белый флаг. Однако от этого меня избавило маленькое существо мужского пола с обесцвеченными перекисью водорода волосами, появившееся неизвестно откуда. Он сразу дал понять, что его выступление по этому вопросу вполне правомерно, продемонстрировав едва скрытую под черной майкой татуировку на руке. Это было немного дикарства, проникшего в салон.

– Каждый вечер на «Телефранс-1» они вырезают откровенно расистские куски из программ «Лофт стори» и «Найс пипл» [83]83
  Программа «Лофт стори» (англ. Loft story) французского телеканала М6 – один из вариантов реалити-шоу «Большой брат». Программа «Найс пипл» (англ. Nice people) – аналог российского реалити-шоу «За стеклом».


[Закрыть]. А среди участников есть беры. Белые, негры, беры, китайцы – все проходят по очереди. Нормальные люди говорят нормально. А если мудак поджигает машину безработного, то люди говорят, что он «мудак».