Текст книги "Незадолго до наступления ночи"

Автор книги: Жан Жубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Мысль о старике, которого он и видел-то всего один раз, занимала Александра. Кто он? Призрак, сошедший со страниц какой-нибудь книги? Или, если спуститься на землю и предположить нечто более прозаическое, этот старик такой же исследователь, как и сам Александр? Быть может, он заблудился в этом лабиринте и просто искал дорогу?

Когда Александр спросил Марину, не занимает ли кто-нибудь из его коллег по исследовательскому цеху один из соседних кабинетов, она ответила:

– Нет, на нашем этаже нет никого, кроме вас.

– А на других этажах?

– Мне об этом ничего не известно. Но почему это вас интересует?

– Да нет, не так чтобы очень… Просто я немного удивлен тем, что никого здесь не вижу. Это так странно… Ах да! Вчера я видел на четвертом этаже какого-то очень пожилого мужчину с длинной белой бородой. И я задался вопросом, кто бы это мог быть…

– С белой бородой? Нет, я такого человека не видела. Кстати, четвертый этаж не входит в мою сферу обслуживания. Наша библиотека огромна, вы же знаете. Быть может, кто-то и работал в одном из кабинетов? Вполне возможно… Однако вы должны знать, что получить разрешение на пользование отдельным кабинетом чрезвычайно трудно. Да, очень, оченьтрудно! Вам просто повезло… или кто-то за вас похлопотал, словом, оказал протекцию…

– Можно также предположить, что наследию Брюде придают особое значение…

– Особое значение? Возможно, но ведь в наших фондах хранится такое количество произведений разных авторов! Если бы вы только знали сколько!

– Да, кстати, а не знаете ли вы случайно, вернулся ли уже господин директор?

– Нет, не думаю… Но почему это вас так беспокоит? Вам следовало бы быть поусидчивее и работать с большим рвением, а то мы с Верой отметили про себя, что вы не очень-то быстро продвигаетесь в ваших изысканиях. Вот уже который день мы по вашему требованию приносим вам одну и ту же папку.

– У меня возникли некоторые затруднения… Мне нужно было время, чтобы кое-что обдумать, – промямлил Александр, – а потом еще сказывается общая усталость…

Он тотчас же испытал приступ жгучего стыда из-за того, что позволил себе так жалобно сетовать на свои проблемы, словно он выпрашивал у нее благорасположение, как нищий выпрашивает подаяние. Кстати, особой симпатии во взгляде молодой женщины он не заметил, скорее она смотрела на него после его жалкого нытья с легким раздражением и жалостью. Он не успел определить, чего же было больше: раздражения или жалости, так как Марина, еле заметно пожав плечами, отвернулась от него.

– Я должна вам заметить, господин профессор…

Когда Вера употребляла в речи этот оборот, вкладывая в него, как казалось Александру, некоторую долю иронии, он уже знал, что надо быть готовым к чему-то неприятному… во всяком случае, не приходилось ждать ничего хорошего…

– Я должна обратить ваше внимание на то, – продолжала Вера, – что вы собрали в своем кабинете очень большое число произведений разных авторов…

– Ах да! Простите… Их действительно скопилось слишком много, на ваш взгляд? – пролепетал Александр.

– Я была бы вам очень признательна, если бы вы оставили при себе лишь несколько книг, которые необходимы вам для работы, и не держали попусту книги, которые могут понадобиться другим читателям. Представьте себе, что кто-то закажет интересующую его книгу, мы получим требование, а книги на месте не окажется, потому что она лежит у вас в кабинете на полке. Да, к тому же ведь вы занимаетесь исследованием творческого наследия Брюде, не так ли? Так зачем же вам книги других авторов?

– Да, конечно, но, видите ли, это работа очень трудоемкая, тяжелая, и я нуждаюсь в отдыхе, мне нужно иногда немного развлечься, я бы даже сказал, отвлечься от навязчивых идей Брюде, отдалиться от его рукописи, словно таким образом я смогу на некоторое время отделаться от него самого…

– Возможно, дело обстоит именно так, как вы сказали, но вы не должны по этой причине препятствовать нормальной работе библиотеки.

– Простите меня великодушно… Я отдам вам книги, без которых я смогу обойтись. Я посмотрю, что я смогу вам вернуть…

– Посмотрите, пожалуйста, и поскорее! Прямо сейчас! – сказала Вера твердо, приказным тоном, не терпящим возражений.

Она стояла около двери, строгая, суровая, словно часовой на посту, и зорко, бдительным оком наблюдала за тем, как Александр торопливо и неловко перекладывал книги с места на место, как рылся в книгах старческими, чуть подрагивающими руками. По ее холодному виду, по ее неподвижности, в которой было что-то угрожающее, Александр догадывался о степени ее недовольства его поведением, о том, что она не только его не одобряла и ему не сочувствовала, но даже за что-то презирала.

– Но есть еще кое-что и посерьезнее… – продолжала она, – дело в том, что мы с моей сменщицей заметили, что за последнее время вы в своей работе не очень-то продвинулись вперед. Вы как остановились на десятой папке, так над ней и сидите. Не забывайте о том, что вам предоставили в пользование этот кабинет в качестве своеобразной награды за прошлые заслуги… В том случае, если вы прекратите ваши исследования, мы будем обязаны сообщить об этом господину директору или господину заместителю директора, потому что именно он дал вам разрешение на допуск в фонд библиотеки. Вполне вероятно, он попросит вас освободить кабинет. Я уже давно хотела предупредить вас об этом, но все почему-то откладывала…

Александр слушал Веру молча. Он был ошеломлен этим известием, подавлен, убит. При мысли о том, что его могут изгнать из библиотеки, его охватила настоящая паника. Ведь тогда… тогда он должен будет упасть с этих «горних вершин» в шумный, крикливый, кривляющийся мир, от которого ему на несколько недель удалось «избавиться», ибо он нашел убежище здесь, в библиотеке. Такое «падение» будет для него ужасно, гибельно! Это будет… настоящая катастрофа, вот что это будет! Что делать дальше? Возвратиться домой? Об этом не могло быть и речи! Что ему там делать? А если остаться в отеле, то чем заполнять дни? Неужто сидеть в номере и смотреть в стену или в потолок? И иметь в качестве «товарищей по несчастью» или в качестве «собеседников» только однорукого портье и набитых соломой птиц, томящихся в заточении в стеклянных витринах? Тогда ему, вероятно, придется задернуть наглухо занавески на окнах, лечь в постель, свернуться там в клубок, натянуть одеяло по самые глаза и лежать так, не шевелясь…

Вера продолжала в упор смотреть на Александра.

– Ну так что? – спросила она строго.

– Вы были правы, когда заговорили со мной об этих проблемах. У меня выдалась тяжелая неделя, я немного прихворнул, но сейчас я чувствую себя намного лучше… да, намного лучше… И я буду вам весьма признателен, если вы принесете мне одиннадцатую папку.

Александр вспомнил, с каким любопытством и с каким нетерпением он приступал к работе над наследием Брюде, каким рвением он горел. Как же он теперь был далек от этих чувств. Его рвение постепенно иссякло, любопытство и нетерпение угасли. Теперь он открывал папку с опаской и даже с отвращением, словно боялся, как бы оттуда не выползло или не вылетело какое-нибудь ужасно ядовитое насекомое и не укусило бы его, ведь укус этой твари мог бы оказаться смертельным! Элен была права, когда высказывала ему свои опасения насчет Брюде и однажды доверительно сообщила ему, что твердо убеждена в том, что такие создания или, по ее выражению, «существа» очень опасны. «Это – сеятели смерти», – говорила она не раз. Да, именно так оно и есть! Брюде умер, ушел из этого мира, исчез, но его писанина сохранила свои ужасные вредоносные и даже смертоносные свойства, и не умышленно ли он избрал Александра в качестве лица, которому по истечении определенного срока он доверил доступ к его «творениям»? Не было ли здесь какого-то далекоидущего плана? Ведь двадцать лет спустя, попав в руки человека уже пожилого и, соответственно, гораздо более уязвимого, эти творения смогут довершить или осуществить то, что самому Брюде не удалось осуществить или довести до логического конца при жизни: поколебать, расшатать существование и образ жизни человека, чья уравновешенность этому «архангелу-губителю» была ненавистна. Таковы были мрачные мысли, преследовавшие иногда Александра, в особенности по ночам, когда он страдал от бессонницы, а заснуть он не мог часто. Он пытался взять себя в руки, он даже упрекал себя в том, что мысли его превращаются в навязчивые идеи, что он незаметно, медленно, но верно приближается к безумию. Нет, нет! Это никуда не годится! Что это на него нашло? Ведь он вовсе не относится к числу тех нудных стариков, что видят все в черном цвете, которые вечно талдычат про то, что их кто-то преследует и хочет погубить… разумеется, все преследователи у таких стариков – чистый вымысел. Но ведь Александр не таков, нет! И однако же он ощущал, что сама атмосфера вокруг него сгущалась, словно где-то притаилась тревога… Покой, который так привлекал его сначала в библиотеке, покой, словно разлитый в тишине ее залов и фондов, теперь уже не казался ему абсолютным, как будто бы в этом покое появилась какая-то червоточина… Разумеется, Александр понимал, что, выражаясь фигурально, не существует рая без змея-искусителя, но нельзя поддаваться искушению, надо ему сопротивляться! А другие книги, коих здесь великое множество, книги, «настроенные» по отношению к нему дружелюбно, даже по-братски, наверняка защитят его от тлетворного влияния Брюде.

Но в то же время Александр не мог отнестись к угрозе, прозвучавшей в заявлении Веры, иначе, кроме как воспринять ее чрезвычайно серьезно. Он полагал, что эта девица способна на все. Если выяснится, что он не продвинулся в своих изысканиях ни на шаг, то это станет известно заместителю директора и даже, быть может, и директору-невидимке; Вера не преминет им обо всем доложить, и тогда, весьма вероятно, его без особых сомнений и колебаний лишат права занимать отдельный кабинет. Ведь это редкостная привилегия, даруемая лишь избранным, Вера это не раз подчеркивала.

По просьбе Александра Вера принесла одиннадцатую папку и сделала это с облегчением, по крайней мере так показалось Александру. Он говорил себе, что скорее всего Вера не была ни злой, ни вредной, нет, но у нее было просто повышенное чувство ответственности, она слишком любила порядок и потому так ревностно заботилась о соблюдении всех правил, так пеклась об отлаженном и размеренном функционировании библиотеки. Наверняка Марина проявила бы по отношению к нему большую снисходительность, но она предпочла как бы самоустраниться… как бы там ни было, совершенно очевидно, что именно Вера решительно «взяла дело в свои руки».

«Разумеется, – думал Александр, – я мог бы делать вид, что продолжаю исследования, я мог бы открывать папки, но не читать дневник, а лишь перелистывать страницы. Кто пришел бы проверять меня?» Но подобные уловки были ему по природе своей противны, а с другой стороны, несмотря на недомогание и отвращение, питаемое к писанине Брюде, он чувствовал, что должен, нет, просто обязан до конца выдержать то нелегкое испытание, которое сам вызвался пройти, выразив согласие прочитать дневник Брюде. Кроме того, он уже очень давно, как говорится, «был замешан в деле Брюде»; ведь о нем самом шла речь на некоторых из этих страниц, и ему было немаловажно узнать, какую роль он сыграл в жизни этого юноши, как оценивал Брюде их отношения, как он их себе представлял, вне зависимости от того, сколь угнетающе могли подействовать обретенные в результате чтения знания на самого Александра.

По мере чтения перед Александром со все большей очевидностью вырисовывался злой умысел Брюде, вознамерившегося, по его собственному выражению, «сорвать маску» с человека, ставшего тогда его собеседником, то есть с профессора Броша; после «срывания маски» Брюде предполагал, опять же по его выражению, «дестабилизировать профессора», «вывести его из равновесия». Рассказы Брюде об их встречах и беседах свидетельствовали о том, что юноша в те дни находился под сильным влиянием профессора, потому что в каком-то смысле был им очарован, загипнотизирован, но, с другой стороны, он с каким-то яростным остервенением пытался нащупать «слабые места» у своего нового знакомого с тем, чтобы потом «расширить трещины», которые могли бы при определенном стечении обстоятельств повлечь за собой «разрушение всего здания».

Встреча Брюде с Элен, оставившая тогда у Александра, как он теперь припоминал, весьма тягостное впечатление, была описана злонамеренным молодым человеком в крайне язвительном тоне. Совершенно очевидно, Брюде не любил женщин, причем не любил в равной мере как свою мать, так и всех прочих представительниц прекрасного пола, и его глубокая антипатия к Элен сквозила в каждом слове, сказанном в ее адрес: «ограниченная буржуазка, властная, хищная собственница, агрессивная, гнусная, отвратительная, мерзкая…» Да, Брюде был слишком умен, чтобы сразу не почувствовать в ней равного по силе противника; но мало того что Элен была, так сказать, идейной противницей Брюде, она еще и служила надежной защитой профессору.

За три дня Александр закончил чтение одиннадцатой папки, прерывая сие малоприятное занятие чтением «Божественной комедии» Данте, особо сосредоточиваясь на «Аде», ибо эта часть, по его мнению, являлась превосходным противоядием от того яда, которым были наполнены страницы, исписанные неровным почерком Брюде, где вперемежку излагались две главные идеи, владевшие юным бунтарем: желание непременно разрушить этот никчемный мир и навязчивая идея своей близкой смерти.

Александр вспоминал содержание их бесед того периода, вспоминал, какой странный вид был тогда у Брюде, словно у одержимого, у безумца; вспоминал он и о том, что сам он тогда уже предчувствовал, что Бенжамена «заносит», что психика у него крайне неустойчива, что до настоящего сумасшествия осталось совсем немного и что это практически неизбежно. Он слушал Брюде со смешанным чувством неподдельного восхищения и столь же неподдельного ужаса, а Брюде… нет, Брюде его больше не слушал… Их беседы, по сути, уже не были беседами, потому что Брюде произносил какой-то бесконечный монолог своим хрипловатым голосом, монолог, смысл которого терялся в туманных намеках и аллюзиях. В тот период он как раз писал стихи, и многие из написанных им тогда стихотворений впоследствии вошли в его второй сборник под названием «Динамит»; стихотворения эти порой были словно проблески молний, пронзавшие черноту болезненного, вернее, больного сознания, уже скользившего вниз, в бездну безумия. Брюде курил все больше и больше, прикуривая одну сигарету от другой, пальцы у него пожелтели от никотина, руки подрагивали, а в уголках губ часто появлялись хлопья беловатой пены.

Словно нюхом чуя опасность и следуя настоятельным советам Элен, Александр отдалился от Брюде; сначала он сократил время встреч, затем и вовсе положил им конец. Правда, он испытывал по сему поводу определенные угрызения совести, но, по сути, что он мог сделать для Брюде, не желавшего ничего, кроме того, чтобы люди, в том числе и в первых рядах профессор Брош, последовали бы за ним и погрузились бы в ту же бездну безумия… «Подобные типы, – говорила Элен, – похожи на утопающих, ибо они вцепляются мертвой хваткой в того, кто пытается их спасти, и тянут за собой в пучину, обрекая на погибель».

Кстати, у Александра в тот год были и иные причины для того, чтобы отдалиться от Брюде. Дело в том, что у него самого возникли кое-какие затруднения: сыновья вступили в так называемый «переходный возраст», и протекал он у них довольно бурно, да к тому же и положение Александра в университете стало несколько «неустойчивым», ибо он уже приближался к пятидесятилетнему рубежу. Так что Александру было не до Брюде…

Если бы Брюде узнал о том, что у профессора Броша такие затруднения, он только презрительно посмеялся бы над ничтожностью столь низменных забот.

III

Январь подходил к концу. Но было еще довольно холодно, даже подмораживало, так что на лужайках парка кое-где еще виднелся снег, но в библиотеке было тепло и тихо. Тишина там царила почти могильная, и нарушалась она лишь шелестом переворачиваемых страниц и еле слышным шорохом шагов библиотекарей в проходах читальных залов или среди стеллажей.

Александр буквально разрывался между Данте и Брюде… Два ада были изображены в них, но такие разные! Один был погружен во мрак сгущающихся сумерек безумия, другой же был озарен светом высокой поэзии. Иногда Александр подолгу оставался неподвижен, он сидел, устремив взгляд в стену; он впадал в некое подобие оцепенения, в дрему, и перед его мысленным взором, как в кино, мелькали картины прошлого: сцены из его детства, отчий дом, сад, река и все уже умершие близкие, бывшие его верными спутниками в такой спокойной жизни. В особенности часто он видел Элен, но не такой, какой она стала, когда лежала на смертном одре и в гробу, а живой и веселой, такой, какой он ее видел в разные периоды их совместной жизни, а иногда и такой, какой она бывала в минуты плотской любви. Одна фраза преследовала его, мучила, терзала, становясь навязчивой идеей. Фраза из какого-то произведения или речи… цитата… афоризм. Но вот кто и по какому случаю произнес эту фразу? «Время неумолимо идет, и чем дальше, тем больше становится толпа мертвецов, среди которых мы живем». Да, библиотека была «наполнена» миллиардами и миллиардами слов бесчисленных мертвецов, к которым теперь присоединились и умершие близкие Александра. Библиотека стала «его страной», «его родиной», и ему бы очень хотелось вообще больше ее не покидать.

Александр уже давно отказался от посещений центра города, ибо ему было противно то состояние, в котором пребывает человек в толпе, так что все его «перемещения» по городу ограничивались ежедневными походами из отеля в библиотеку и обратно. Чтобы не сидеть в кафе среди шума и гама, он теперь днем довольствовался сандвичем, который украдкой съедал в кабинете. Проделывая сей нехитрый маневр, Александр сознавал, что нарушает правила библиотеки; он очень боялся упреков и выговоров от строгих дам – хранительниц фондов, ставших для него в некотором роде… надсмотрщицами, а потому он тщательно смахивал со стола крошки и бросал их в окно, выходившее во внутренний двор, полагая, что там их склюют голуби. С сожалением покидая здание библиотеки (и как можно позже, перед самым закрытием), Александр ужинал в ресторанчике, находившемся неподалеку от отеля, где неразговорчивые официанты с уважением относились к его желанию побыть в одиночестве.

По ночам он раз по десять вставал, чтобы помочиться и выпить стакан воды; поднимался он с постели с большим трудом, так как его суставы утратили подвижность и болели; вставал он со стонами и тяжкими вздохами, проходил несколько шагов на полусогнутых ногах, сгорбившись, в позе, в которой передвигаются крупные обезьяны, а затем все же выпрямлялся, корчась и гримасничая от боли. Иногда он ощущал глухую боль в левой стороне груди.

На протяжении последних лет засыпал Александр с трудом, так что приходилось прибегать к помощи снотворного, из-за этого по ночам наблюдалась некоторая спутанность сознания; он видел странные сны или, точнее, вспоминал уже однажды виденные сны. Так, ему приснилось, что он вошел в дом, где жил в детстве… В доме вроде бы никого не было… Он зашел на кухню и внезапно почувствовал, что его старенькая бабушка находится где-то рядом, быть может, в своей комнатке, и он ощутил угрызения совести и приступ глубокой печали при мысли о том, что старушку в столь преклонном возрасте оставили в одиночестве. Как же ей удалось выжить? Почему ее приговорили к столь страшной каре, как изоляция от людей? Должно быть, она услышала звуки шагов, так как дверь отворилась, и вот она уже перед ним: очень старая женщина с мертвенно-бледным лицом и убеленными сединой волосами (столь же белыми, как и лицо); она молча смотрит на него.

При пробуждении Александр испытал острое чувство вины и горечи, словно он был повинен в том, что бабушку бросили в доме одну, словно он был в ответе за то, что о ней забыли. В действительности же ничего подобного не было. Его бабушка тихо и мирно скончалась, окруженная любящими родственниками.

Снился ему иногда и другой сон… Он видел какого-то мужчину в глубине двора среди высоких жилых домов. Мужчина ждет женщину, в которую страстно влюблен. Наконец она появляется в противоположном углу двора и направляется к возлюбленному. Внезапно на балкон дома, к которому мужчина стоит спиной, вылезают три типа с физиономиями, обычно именуемыми бандитскими рожами или физиономиями висельников, и кто-то из этой троицы бросает в спину мужчине какой-то предмет, вероятно, камень… Однако это не камень, а раскаленная докрасна лошадиная подкова, и эта подкова буквально прикипает к рубашке и спине несчастного, издавая ужасное шипение. Бедняга тотчас же с силой отдирает подкову и отбрасывает ее прочь, но на его коже остается кроваво-красный след от ожога.

А на следующую ночь его посетило совершенно ошеломляющее видение: ему приснилось, что в одном из самых темных и запутанных лабиринтов библиотеки, там, где стоят старинные книги по географии и столь же древние карты и атласы, он овладел Мариной.

Однако наутро, когда он пришел в библиотеку, навстречу ему вышла не Марина, а Вера и с чрезвычайной быстротой принесла ему затребованную папку.

– Вот папка № 13, – сказала она. – Вы хорошо поработали на этой неделе.

– Да, вы правы. На предыдущей неделе у меня как-то не ладилась работа. Несомненно, сказалась усталость. Да к тому же и почерк Брюде становится все более и более неразборчивым. Я иногда с огромным трудом расшифровываю слова и фразы, но мне пока что удается понять все, нужно только терпение и время.

Как ни странно, Вера, всегда стремившаяся свести все разговоры с Александром до минимума, на сей раз, как ему показалось, слушала его весьма благосклонно и даже с интересом. Она никуда не спешила, а напротив, вроде бы вознамерилась с ним поболтать и даже прислонилась спиной к дверному косяку. Поза у нее тоже была довольно необычная, по крайней мере для нее: к груди она одной рукой прижимала книгу, а вторую руку она уперла себе в бедро и так и стояла, слегка покачиваясь, словом, поза была такова, что если бы речь шла о другой женщине, то ее можно было бы счесть весьма и весьма провоцирующей. Хотя Александр и был искренне тронут оказанным ему вниманием, все же не мог в который раз не подумать о том, сколь вызывающе и волнующе она выглядит с этой ее копной черных волос, таких же черных, как ее свитер и облегающе-узкие брюки. Он опять подумал, что ее стрижка напоминает не то каску, не то шлем, причем сходство еще более подчеркивается короткой и отрезанной по прямой линии челкой. В ее облике поражала мертвенная бледность кожи… «Эта девушка черна и бледна как смерть! – сказал себе Александр. – Да, так чего же она хочет от меня? Я бы предпочел иметь дело с Мариной… в особенности с такой, какой она была сегодня ночью во сне… она совсем не дичилась…»

– Да, чего-чего, а терпения у вас хватает, – чуть насмешливо протянула Вера. – Вот уже два месяца вы сидите здесь и чахнете над рукописью вашего Брюде.

– Два месяца? Правда? А я и не заметил, как время пролетело!

– Тем не менее время идет, вне зависимости от того, замечаем мы его ход или нет. Да, вы здесь уже немногим более двух месяцев. Все отмечено…

– Скажите, пожалуйста, много ли папок еще осталось?

Александр не раз уже задавал Вере этот вопрос, но всякий раз она умудрялась уйти от ответа или отвечала столь туманно, такими хитроумными намеками, что он не знал, что и думать.

– Ну так сколько же? – повторил он вопрос.

– Еще три.

– Толстые?

– И да, и нет… Это как посмотреть…

– Значит, мне понадобится… еще недели две-три…

– Быть может, больше, а быть может, и меньше… Но какая вам-то разница, ведь вы не замечаете, как бежит время? Вы сами только что в этом признались.

Голос Веры внезапно обрел прежнюю твердость и решительность, даже суховатость, а слабая, еле приметная улыбка, на протяжении нескольких минут оживлявшая и красившая ее лицо, вдруг мгновенно исчезла, словно ее стерла невидимая рука.

– Ну хорошо, я вас покидаю… У меня дела! Не будем терять это пресловутое время зря! Работайте хорошенько!

Вновь в голосе Веры зазвучали нотки строгой учительницы, обращающейся к неразумному ребенку. Она резким движением оторвала от груди книгу, которую так заботливо к себе только что прижимала, сунула ее под мышку, повернулась и пошла по проходу среди стеллажей; вскоре тоненькая темная фигурка словно растворилась в полумраке.

В период, когда велись дневниковые записи, содержавшиеся в тринадцатой папке, путь, избранный Брюде, становился все более опасным. Ему исполнилось двадцать три года, он опубликовал два поэтических сборника, и от публикации этих сборников он с поразительной для такого человека наивностью ожидал чего-то сверхъестественного… сверхмощного взрыва интереса к своей особе, а быть может, и общественных потрясений. Но за исключением нескольких авангардистских литературных журналов, возведших его в ранг гения, сборники остались практически незамеченными читающей публикой, критики хранили молчание. А что было проку в восторгах авангардистов? Ведь тираж у их журнальчиков был крошечный, так что и читателей у них набиралось всего лишь несколько сотен. Брюде пришел в дикую ярость. Ведь он надеялся поднять молодежь на бунт, спровоцировать беспорядки, создать в результате «использования великой силы слов» настоящую армию разрушителей, которые последуют за ним. И что в итоге? Он вновь оказался во главе жалкой горстки сторонников и поклонников!

Александр вспомнил, как однажды увидел Брюде в окружении этих патлатых, бородатых, худых, словно полуголодных молодых людей с лихорадочным блеском в глазах, которым отличались, как утверждают историки, молодые террористы в царской России, так называемые бомбисты, бросавшие бомбы в кареты высокопоставленных чиновников и даже в кареты членов царской фамилии. Как ни странно, в этой группке не было ни одной девицы.

Разумеется, Александр читал стихотворения Брюде, и те из них, что составили сборник «Динамит», заставили его глубоко задуматься о сути такого явления в литературе, как этот юный бунтарь и его творчество. Он признавал, что слова Брюде и образы, созданные им, обладают большой силой, но безумные вопли, яростные проклятия и дикая брань возмущали его, выводили из себя, а уж от запаха смерти, словно веявшего с этих страниц, у него волосы вставали дыбом. Александр был вынужден признаться самому себе, что страшится беспорядков, страшится хаоса, духа разрушения, безумия. Ведь он по природе своей был человеком, более всего ценившим во всем уравновешенность, устойчивость, чувство меры, хотя ему и случалось приходить в восторг от творений тех, кого именуют «великими литературными террористами». Да, его словно зачаровывали таинственные бездны их мрачных душ и идей, он заглядывал в них, испытывая двойственное чувство влечения и отвращения; но, склоняясь над этими безднами, он не утрачивал инстинкта самосохранения, а потому руки его всегда верно находили опору. Именно в этом и упрекал его Брюде; он кричал: «Вы недостаточно безумны, профессор!» И звучало это утверждение в его устах так, словно безумие было великим достоинством, добродетелью, качеством, дарующим человеку красоту и гармонию, понятием из области этики и эстетики! Да, действительно, Александр был слишком привязан к реальной жизни, чтобы устремиться в разверзшуюся перед ним пропасть, дабы оказаться на самом дне и стать приверженцем новой религии, болезнетворной, толкающей к патологическим извращениям.

Александр счел своим долгом поговорить с Брюде о его последней книге, и сделал он это после долгих размышлений и колебаний. Он полагал, что ему надо будет прежде всего избежать классического литературоведческого и преподавательского подхода, когда профессор или критик, рассматривая литературное произведение, обращает внимание прежде всего на его достоинства, а затем переходит к недостаткам. Ни в коем случае не следовало произносить нечто вроде: «У ваших стихотворений много несомненных достоинств, но…» Нет, надо было вознестись выше, в область высоких философских материй, и заявить что-нибудь вроде: «У нас с вами различное видение мира…» Но нет, и это заявление не произвело бы должного впечатления на Брюде… Нет, с ним бы этот номер не прошел, и профессор довольствовался тем, что лишь вяло (и чуть трусливо) промямлил: «Интересно, очень интересно, но признаюсь, мне трудно следовать за полетом ваших мыслей… порой я за вас очень беспокоюсь, а порой вы даже пугаете меня…» Он тотчас же ощутил, насколько его слова были неуместны, насколько они не соответствовали обстоятельствам, сколько в них было фальши. Он заметил, как в глазах Брюде вспыхнул какой-то нехороший, недобрый огонек; после минутного тягостного молчания молодой человек вскочил и с резкостью произнес: «Мне надо идти!»

Эта сцена была описана на страницах, хранившихся в папке № 13, и из тона описания становилось ясно, насколько Брюде был тогда уязвлен, обижен, оскорблен. Однако было неясно, почему Брюде придавал такое значение суждениям человека, которого он порой поносил на чем свет стоит? Ему ведь должно было бы быть все равно, что думает о его стихах какой-то добропорядочный профессоришка! Да, здесь-то и таилось одно из противоречий, раздиравших Брюде. Этот юноша был похож на «пьяный корабль» без руля и без ветрил, который несет куда-то могучий стремительный поток. По мнению Брюде, профессор Брош его предал. Он перешел в стан его врагов, чьи ряды с каждым днем становились все многочисленнее и сплоченнее. И сделал он это по наущению этой женщины, его жены, Элен, про которую Брюде еще раз написал, что она в его глазах является воплощением всего самого мерзкого, самого отвратительного, что есть в современном обществе.

Александр взглянул на часы и обнаружил, что он читал, не отрываясь, на протяжении нескольких часов и что уже сгущаются сумерки. Действительно, очень странно, что в этом кабинете, похожем на уединенную пещеру отшельника (или на могилу), он часто утрачивал представление о времени, и вот теперь, дойдя до злобных слов в адрес Элен, до того отрывка, где Брюде подвергал ее жесточайшему осуждению и в каком-то смысле чуть ли не выносил ей смертный приговор, Александр ощутил сначала ужасный дискомфорт, чувство страха и возмущения, перешедшие в приступ дурноты и отвращения; он почувствовал, что его начинает тошнить и что к Брюде он не испытывает теперь ни жалости, ни сочувствия, а только ненависть. Это чувство было таким острым, что он захлопнул папку и оттолкнул ее на угол стола.