Текст книги "Незадолго до наступления ночи"

Автор книги: Жан Жубер

Питавший к охоте отвращение и любивший смотреть только на живых животных Александр замер перед шкафчиками и какое-то время смотрел на чучела со смешанным чувством омерзения и восхищения перед искусством мастера, сумевшего как бы вдохнуть в мертвые шкурки дыхание жизни. Затем, словно опомнившись и избавившись от власти каких-то злых чар, он направился к лифту, чтобы подняться на этаж, где размещался его номер. Нажав на кнопку, он вдруг подумал, что ему бы не хотелось, чтобы его комната была «украшена» одним из этих призраков из перьев или меха.

К счастью, когда Александр открыл дверь в свой номер, ничего подобного он там не обнаружил, а увидел довольно большую комнату, оклеенную бледно-голубыми обоями, на фоне которых ярко выделялись желтые пятна покрывала на кровати и оконных занавесок. Наличие в номере письменного стола и настольной лампы его успокоило, так как он намеревался работать не только в библиотеке, но и в гостинице. Более же всего в номере его поразила картина, висевшая на стене, как раз над изголовьем кровати, представлявшая собой, на первый взгляд, сцену Благовещения. Но подойдя поближе и присмотревшись, Александр отметил про себя, что художник-примитивист, из числа тех, что были в моде в начале века, дал весьма странную трактовку избранной темы. Итак, слева в соответствии с принятым для данного сюжета каноном, находился ангел, одетый, правда, не в белые, а в красные одежды, к тому же не скрывавшие, а подчеркивавшие явно женские очертания его фигуры; лицо ангела было скрыто маской, над головой вздымались и колыхались огромные крылья, на которых вместо белых перьев горели ярким пламенем кроваво-красные огненные языки. Ангел держал на полусогнутых в локтях руках раскрытую книгу, которую он протягивал бородатому мужчине, облаченному во фрак, увенчанному шляпой-котелком и державшему за спиной в руке розу столь же кроваво-красного оттенка, что и крылья ангела. На заднем плане был изображен какой-то монстр, то ли крокодил, то ли дракон, барахтающийся в болоте и высунувший голову из грязной жижи, чтобы созерцать сию странную аллегорию, смысл которой был совершенно непонятен. Следует добавить, что на лице мужчины, склонившегося над листами книги, застыло выражение неописуемого изумления.

Александр с сомнением покрутил головой, недоуменно пожал плечами и взялся за чемоданы. Прежде всего он решил извлечь оттуда книги и папки, чтобы разложить их на письменном столе, что до одежды, то он рассудил, что пиджаки, брюки и свитера пока подождут своего часа.

Уже почти девять часов вечера! Нет, конечно, ужинать сегодня он не пойдет. Так как путешествие оказалось довольно утомительным, он разделся и вошел в ванную комнату, чтобы принять душ. Он долго-долго стоял под душем и наслаждался приятным ощущением от теплой воды, струившейся по шее и плечам. Александр стоял неподвижно, с закрытыми глазами и, должно быть, на несколько минут даже задремал, так как внезапно ему показалось, что мимо него пронеслась крупная хищная птица: не то орел, не то гриф, широко раскинув крылья, словно парил в облаке тумана. Но столь же внезапно птица исчезла, растаяла, а Александр вновь услышал журчание воды, льющейся из душа. Он взглянул на свои ноги, и ему показалось, что они какой-то странной формы и к тому же очень бледные, как будто вся кровь отхлынула от них, а быть может, выглядели они так потому, что ванную комнату освещала лампочка, горевшая каким-то голубоватым светом, вернее, свет-то, наверное, был обычным, но проходил он через голубоватое стекло плафона и потому казался голубым. Он пошевелил пальцами, а вернее, пальцы ног зашевелились сами, как ему показалось, независимо от его воли, словно его ноги отделились от остального тела и жили теперь самостоятельно. Нечто подобное уже не раз случалось с ним и раньше… Началось это несколько месяцев назад, но тогда, правда, самостоятельной жизнью пытались зажить его руки, положенные на стол и в свете настольной ламы вдруг начинавшие шевелиться, словно это были не руки, а крабы, шевелившие клешнями, или маленькие медузы, шевелившие щупальцами. Были ли это галлюцинации, явившиеся следствием погружения в полусон или полузабытье? Или его тело, как бы распадавшееся на части, изменяло ему, становилось чужим?

Как долго он находился под этим теплым душем? Он не мог бы ответить на этот вопрос… Убаюканный мерным шумом струй, как бы обволакивавших его, словно мягкое, теплое и легкое одеяние, Александр не испытывал ни малейшего желания избавиться от этого приятного ощущения мягкого тепла.

Но он все же вышел из ванной и принялся энергично растираться полотенцем, в которое потом и завернулся.

Александр подошел к окну, раздвинул занавески, он был вынужден протереть ладонью запотевшие стекла. По-прежнему шел дождь. На улице было пустынно, только по мостовой изредка проезжали машины, и их шины издавали легкое шипение при трении о мокрый асфальт. Чуть дальше в ночном небе сверкали и подмигивали рекламные вывески. Лиловые буквы одной из них сложились в слова «Траурный зал».

Существуют «жестокие» зеркала, жестокие к тем, кто в них смотрится. Возможно, это зависит от состава стекла, от качества освещения или от места, где они располагаются… Но как бы там ни было, то изображение, которое они показывают вам, заставляет вас усомниться, а вы ли это: мертвенно-бледный цвет лица, темные круги под глазами, кожа, испещренная мелкими морщинами, волосы и брови, почти убеленные сединами в гораздо большей степени, чем вроде бы есть на самом деле… Но очень быстро приходится расставаться с иллюзиями и внимательно вглядываться в это лицо, которое и есть ваше подлинное лицо…

К счастью, зеркало, висевшее в ванной комнате номера, где на следующее утро проснулся Александр после довольно беспокойной ночи, не относилось к числу «жестоких» зеркал и представило ему на обозрение вполне приличное лицо, слегка помятое и словно окруженное легким нимбом (на деле бывшим легким облаком пара). Однако из осторожности Александр предпочел держаться от зеркала на некотором расстоянии и даже не надевать очки, чтобы избежать столкновения с реальным положением дел, увы, слишком хорошо ему известным, то есть с результатом медленного, совершавшегося словно исподтишка процесса старения и увядания его лица, когда-то наделенного определенным мужским шармом. В то утро он предпочел найти убежище в иллюзиях, ибо он знал, что ему предстоит прожить многотрудный день, когда должна будет восстановиться нить, связующая его с Бенжаменом Брюде.

Когда Александр, стоя с обнаженным торсом перед зеркалом, поднял руку, чтобы побриться, он вдруг увидел, что позади него находится еще одно зеркало, в котором отражается его спина, с первого взгляда показавшаяся ему совершенно чужой, незнакомой, словно принадлежащей кому-то другому: это была широкая, пухлая спина с очень бледной, неприятно бугристой пористой кожей. А он ли сам отражается в этом втором зеркале? Странное сомнение закралось в душу. Александр повел плечами, и тотчас зашевелились, заиграли мускулы спины. Повернув голову сначала вправо, потом влево, он увидел себя в профиль и тоже не узнал себя, потому что не привык видеть себя сбоку, хотя, конечно, он знал, как выглядит под таким ракурсом, потому что у него где-то валялись фотографии, на которых он был снят в профиль. Но вот свою спину, как ему казалось, он увидел впервые в жизни… И не странно ли, что это случилось так поздно, на исходе жизни, благодаря случайному стечению обстоятельств, то есть благодаря тому, что в ванной оказалось два зеркала и они располагались именно так, а не как-то иначе? «Хм… да это же настоящая terra incognita», – подумал он, словно ему удалось краешком глаза заглянуть в неведомую «страну», бывшую, однако, частью той телесной оболочки, в которой он существовал со дня своего появления на свет.

Смущенный видом собственной спины точно так, как он был смущен накануне «поведением» своих ног в ванной, Александр оделся и спустился в столовую, где в столь ранний час было еще совсем пусто. Неразговорчивая официантка, одетая в черное платье, принесла ему кофе. За окном низко стлался туман, занимался серенький дождливый день. В тот момент, когда Александр встал из-за стола, сильный порыв ветра бросил в оконное стекло пригоршню крупных капель дождя.

Библиотека находилась рядом с отелем, в парке, и в это утро она поразила Александра Броша своими размерами. Дождь вроде бы кончился, но свет, лившийся с небес, был каким-то болезненно бледным, и высокие стены здания, пробитые на каждом этаже множеством узких окон, напоминавших бойницы в стенах средневековых замков, выделялись темными пятнами на фоне серого неба. Если смотреть на библиотеку из парка, то есть из-за частокола деревьев, то ее действительно можно было принять за старинную крепость, и никто бы, пожалуй, не удивился, если бы обнаружил, что от шумного современного города ее отделяет широкий ров, заполненный водой, с повисшим над ним подъемным мостом. Разумеется, ничего подобного не было и в помине, но зато имелась широкая, сложенная из массивных плит лестница, на вершине которой с двух сторон от входа в псевдоготическом стиле восседали два льва, возложивших мощные лапы на каменные шары, изображавшие земной шар. Вход, выполненный в виде церковного портала, создавал впечатление такой же великой мощи и тяжести, как и сама квадратная башня, чья вершина терялась где-то в тумане. В этом величественном здании, постоянно росшем вширь и ввысь от века к веку, для того чтобы вмещать непрестанно увеличивающуюся массу книг и рукописей, было нечто волнующее и пугающее одновременно. Ведь в стенах этой библиотеки находились все изданные и неизданные книги, с великим тщанием расставленные на многих километрах полок и стеллажей, с аккуратно написанными на наклейках шифрами; полки и стеллажи образовали сложнейший запутанный лабиринт, куда были допущены лишь немногие избранные, а остальных читателей направляли в многочисленные читальные залы.

Хотя час еще был ранний, несколько человек из числа явных завсегдатаев, несомненно, из категории въедливых студентов и фанатиков-преподавателей, поднимались по ступеням лестницы и переступали порог библиотеки, не прерывая оживленных разговоров; но по мере того как они шли все дальше и дальше по огромному холлу, их голоса звучали все тише и тише, постепенно превращаясь в невнятное бормотание и полушепот, словно читатели осознавали, что находятся в некоем святилище. Читальные залы были отделены от холла стеклянными вращающимися дверями, издававшими при проходе читателей мягкий приглушенный шорох, и иногда можно было увидеть, что позади этих дверей находятся просторные читальные залы с рядами столов и кресел, среди которых скользили какие-то тени.

Но Александр Брош направил свои стопы не в общие залы, а к небольшой дверце, на которой была прикреплена табличка, где красными буквами было начертано: «Прием посетителей». Перед дверцей стоял столик, за ним сидела служащая, пожилая дама в очках, весьма суровая и неприступная с виду, и читала лежавшую перед ней газету, скорее даже не читала, а быстро проглядывала заголовки статей, одновременно откусывая по кусочку от бриоша и с аппетитом поглощая эту сдобную булочку. При приближении Александра она даже не соизволила взглянуть на него, и только после того, как он несколько раз деликатно кашлянул, она оторвалась от своего чтива и лениво, словно нехотя, спросила, чего он желает.

Александр принялся торопливо, будто извиняясь за то, что осмелился потревожить ее, объяснять, что получил письмо от господина заместителя директора библиотеки, любезно извещавшего его о том, что он может ознакомиться с рукописями, доступ к которым до сего времени был закрыт.

– Я – профессор Брош, – сказал он, – и я счел своей обязанностью, своим долгом зайти поздороваться с господином заместителем директора, дабы лично засвидетельствовать ему мое почтение, поблагодарить его за любезность и узнать, каким образом я могу получить доступ к интересующим меня документам.

– Вы записаны на прием? Вам назначены день и час встречи? – спросила дама, тыльной стороной ладони смахивая крошки, прилипшие к губам.

– Нет, это не совсем так… но господин заместитель директора в своем письме написал, что…

Александр на мгновение замялся, вытаскивая из кармана заветное послание и протягивая его «суровому стражу», словно это был пропуск в святая святых.

– Так вот, в своем письме он просит меня зайти к нему, прежде чем я приступлю к исследованию рукописей.

– Обычно он принимает по записи, но я постараюсь все узнать.

И, сняв трубку телефонного аппарата, она набрала какой-то номер, затем стала терпеливо ждать и ждала довольно долго, минуту-другую, пока в трубке не «зашипел» чей-то тихий голос, несомненно, голос секретарши, которой дама и переадресовала просьбу Александра. Дама опять застыла в ожидании, потом в трубке раздалось не то шипение, не то шелест, и дама довольно долго выслушивала ответ, слабо и мерно кивая головой, словно этот далекий голос убаюкивал ее и она постепенно погружалась в полудрему.

– Хорошо, хорошо, – сказала она. – Именно так мы и поступим.

– Возникли какие-то затруднения? – осведомился Александр.

– Видите ли, заместителя директора сейчас нет в его кабинете. Меня известят, когда он придет. А вам придется подождать. Присаживайтесь, пожалуйста.

Потеряв к Александру всякий интерес, дама вновь погрузилась в чтение газеты, а Александр, немного потоптавшись перед столиком в некотором смущении, вздохнул и уселся в кресло, стоявшее неподалеку от стола.

Делать Александру было нечего, и от безделья он, положив руки на колени, запрокинул голову и принялся разглядывать изукрашенный фресками купол здания. Там, в вышине, парили вперемежку портреты прославленных писателей и изображения полуобнаженных муз; и весь этот ансамбль, выполненный в мягких пастельных тонах, представлял собой аллегорию Знаний. Созерцание этой банальной аллегории, как и это томительное ожидание, навевали такую скуку, что Александр вдруг поймал себя на мысли, что его клонит ко сну и что он зевает; чтобы скрыть зевок, он поднял руку ко рту, и именно этот жест заставил его вспомнить о том, что прошлой ночью ему приснился странный сон, от которого он внезапно проснулся. Итак, ему приснилось, что какая-то крупная ящерица схватила его руку своими мощными челюстями, стиснула и держит, и Александру никак не удается вырвать руку, хотя он и колотит свободно сжатым кулаком эту мерзкую тварь по голове, колотит изо всех сил. Но что поразило Александра больше всего, так это устремленный на него взгляд глаз этой рептилии, сверкавших из-под покрытых мелкими чешуйками век. О, что это был за взгляд! То был взгляд не животного, а человека, и усомниться в этом было невозможно!

Александр принялся размышлять, что бы мог означать сей жуткий сон, но от мрачных мыслей его отвлек негромкий телефонный звонок; тишина в библиотеке была такая, что Александр от этого слабого треска вздрогнул. Служащая уже сняла трубку и приложила ее к уху. Она все так же мерно кивала головой и все повторяла одно и то же: «Да, конечно! Разумеется!» Слушала она долго, довольно рассеянно, и выражение лица у нее было такое, будто она выслушивает надоевшую скучную нотацию, давным-давно вызубренную наизусть.

Наконец, положив трубку, она обратила свой взор на Александра:

– Господин заместитель директора ждет вас.

– Прекрасно. Благодарю вас, куда я должен идти?

– Вот поднимитесь по этой лестнице. Четвертый этаж, черная дверь.

– На двери кабинета нет номера?

– Нет, вам нужна черная дверь. Вы не сможете пройти мимо, не сможете ошибиться.

Александр уже направился к указанной лестнице, когда дама, указав пальцем на кресло, с которого он только что поднялся, сказала:

– Вы забыли зонт.

– Черная дверь… Черная дверь… – повторял про себя Александр, медленно поднимаясь по лестнице и держась за перила, так как он ощущал в ногах какую-то смутную тупую боль.

На четвертом этаже в соответствии с данными ему указаниями он пошел направо по длинному коридору, освещенному небольшими круглыми светильниками, укрепленными на потолке, стекло этих светильников было матовым, так что и свет в коридоре был кремово-молочным, неярким, приглушенным. Справа и слева Александр видел двери, выкрашенные в разные цвета; на дверях действительно не было ни номеров, ни табличек. В коридоре не было ни души, и можно было подумать, что в кабинетах так же пустынно, как и в коридоре, ибо из-за дверей не доносилось ни звука. Александр шел и шел по коридору, по мягкому ковру, приглушавшему звук шагов, пока вдруг не оказался перед дверью, выкрашенной в черный цвет.

Он на миг замер перед ней, чтобы перевести дыхание, и прислушался. Но и за этой дверью царила тишина… Он легонько постучал, затем, не получив ответа, постучал сильнее, и тогда из-за двери донесся чей-то очень тихий голос, приглашавший его войти, причем звучал этот голос так, словно человек, обращавшийся к нему, находился очень далеко, а не в кабинете за дверью.

Александр толкнул дверь и вошел в кабинет, где за письменным столом, так заваленном книгами и папками, что казалось, стол сейчас рухнет под их тяжестью, восседал маленький человечек и что-то писал. Он поднял голову и высунул ее из-за нагромождения книг, словно пехотинец, рискнувший на мгновение высунуть голову из окопа и взглянуть поверх бруствера на оборонительные укрепления противника. Александр подумал, что он сам ничуть бы не удивился, если бы хозяин кабинета для полного сходства с солдатом, выслеживающим противника, вытащил бы из ящика стола бинокль и принялся бы через него рассматривать своего посетителя. Однако, когда человечек покинул свой наблюдательный пост, то есть встал из-за стола и сделал шаг в сторону, чтобы приветствовать гостя, Александра тотчас же посетила мысль, что хозяин кабинета был слишком стар, чтобы быть солдатом, да, вероятно, вообще никогда не служил в армии, потому что был слишком мал ростом. «Почти карлик…» – подумал Александр, пока человечек жал ему руку, приглашал присесть и вновь усаживался за стол.

– Как прошло путешествие? Удобно ли вы устроились? Ах, в отеле «Дункан»… Прекрасно, прекрасно… Всего в двух шагах… – тараторил человечек. – Полагаю, вы желаете побыстрее приступить к работе. Итак, как я вам и сообщил в письме, мы предоставим в ваше распоряжение письменное наследие господина Брюде в соответствии с его завещанием. Творчество этого автора представляет определенный интерес, ибо человек этот был наделен талантом, но… слава у него была скандальная… Я бы сказал, что он в каком-то смысле был еретиком… про таких, как он, в старину говорили, что, мол, «попахивает серой». Так вот, вы сможете ознакомиться с его рукописями, но, конечно, только в библиотеке. Вы будете в некотором роде первопроходцем… Когда бы вы желали приступить?

– Сегодня же, – ответил Александр.

– Именно такого ответа я и ожидал… Видите ли, мы хотим предложить вам для работы небольшой отдельный кабинет прямо в хранилище, чтобы вы имели непосредственный доступ ко всем документам. У нас очень мало таких кабинетов, мы приберегаем их для выдающихся исследователей. Речь идет об особом одолжении, о знаке наивысшего благорасположения и почтения к вашим заслугам…

– Искренне вам признателен.

– Однако именно это обстоятельство и является временным препятствием, вернее, небольшим неудобством для вас… Вы должны будете обратиться к дирекции библиотеки с официальным запросом разрешить вам работать в хранилище… Таков порядок, понимаете… Но, если вы пожелаете, чтобы сделать вам приятное, мы можем уже сейчас доставить вам первую папку из наследия Брюде в общий читальный зал.

– Превосходно, – обрадовался Александр. – Я буду вам очень, очень признателен. Я также хотел бы засвидетельствовать свое почтение господину директору…

Едва он произнес эти слова, как ему показалось, что выражение лица его собеседника мгновенно изменилось, словно на него наползла тень.

– Сейчас это невозможно. Господин директор будет отсутствовать в течение нескольких дней… да… нескольких дней. Но он скоро вернется и скоро снова будет с нами. – Произнося эту тираду, человечек как-то странно отводил глаза в сторону. Он порылся в одном из ящичков письменного стола, вытащил оттуда какой-то бланк и протянул его Александру. – Вот бланк для запроса на получение права доступа в хранилище и работы в отдельном кабинете. Будьте добры, распишитесь вот здесь.

Александр поставил свою подпись, после чего мужчины разом поднялись с кресел и направились к двери. Кстати, с внутренней стороны дверь была не черная, а белая, как выбеленные стены и как убеленная сединами голова заместителя директора. Дверь как дверь, ничего необычного.

На пороге они пожали друг другу руки. Когда Александр повернулся и пошел по коридору, за его спиной вновь прозвучали слова:

– Господин Брош, вы забыли зонт.

Александр шел по коридору в обратном направлении: дверь синяя, дверь зеленая, дверь красная, а за ней фиолетовая, желтая и в самом конце – белая, большего размера, чем все остальные. Вероятно, это дверь более просторного кабинета… можно предположить, что… да, должно быть, так и есть! За этой дверью находится кабинет отсутствующего сейчас директора библиотеки.

Выйдя на безлюдную лестницу, где звуки его одиноких шагов рождали гулкое эхо, Александр ощутил глухую боль в ногах и в груди, но не с левой, а с правой стороны, то есть болело не сердце – это давал о себе знать застарелый ревматизм, проснувшийся под воздействием сырости. Осторожно спускаясь по лестнице и повесив зонтик на локоть, Александр провел «инвентаризацию» своих болячек: итак, боль в ногах и в правой стороне груди, повышенная чувствительность одного зуба, неприятный зуд где-то около уха, прерывистое и затрудненное дыхание, а также ощущение, предвещающее желудочные колики. Нет, пока что ничего страшного, никакой непереносимой боли; в общем-то всего лишь поскрипывания, постанывания, вздохи и хрипы старого износившегося мотора. «Моя матушка в преклонном возрасте часто говорила: „У меня болит все!“, и эти слова заставляли меня улыбаться, а она добавляла: „Старость – это не смешно! Вот увидишь“. И вот я уже вижу… А матушка моя уже давно избавилась от боли…»

Александру показалось, что в холле стало темнее, чем было прежде: то ли свет притушили, то ли погода ухудшилась. Да, действительно, через стеклянные двери было видно, что небо стало еще более низким и мрачным, и это сулило вскоре сильные ливни. На столе служащей, с которой беседовал Александр, горела настольная лампа, напоминавшая фосфоресцирующий гриб. Служащая была занята важным делом – болтала с каким-то стариком в сером халате – и не обращала на Александра никакого внимания. На ходу он услышал обрывок разговора: «Я тебе не раз говорила, что он какой-то чудной… Он всегда был со странностями».

Александр направился ко входу в общий читальный зал, где был установлен турникет для того, чтобы сдерживать напор потока посетителей в часы, когда их бывало особенно много. В эту минуту через турникет как раз проходила молодая женщина, которую Александр видел только со спины: узкое, облегающее бледно-зеленое платье, довольно короткое, высоко открывавшее красивые стройные ноги с прекрасно обрисованными мускулами, напряженными из-за того, что незнакомка, явно женщина элегантная и следившая за модой, была обута в изящные лодочки на высоких каблуках; по плечам рассыпались пышные волосы, рыжие, блестящие. Когда незнакомка миновала турникет, она ускорила шаг, отчего волосы у нее на плечах заколыхались, словно по ним пробежали волны. Интересно, какое у нее лицо? Нет, лица Александр не увидит, потому что женщина удаляется, не оглядываясь назад. «Рыжая красавица», – подумал он, и тотчас же у него в мозгу родилась ассоциация с известной поэмой Аполлинера, сами собой из глубин памяти выплывали строки, где есть все: и золото кудрей, блещущее словно молния, и языки пламени, вспыхивающие на лепестках увядающих чайных роз, и сожаления об ушедшей юности, миновавшей, как минует весна…

 
Рыжекудрая красавица,
Вот и лето настало, пора исступленья,
И мертва моя юность, подобно весне.
Волосам ее золото блеск подарило,
Словно молния, вспыхнув, застыла,
Словно пламя зажгло на розах
Свой узор, горделивый и грозный. [1]1
  Г. Аполлинер. Стихи. М., Наука, 1967. Стр. 148. Пер. М. П. Кудинова. – Примеч. пер.


[Закрыть]
 

«Что касается меня, то для меня наступает не лето, идущее на смену весне, а скорее близкая зима…» Он подумал о том, что вид прекрасной незнакомки раньше взволновал бы его намного сильнее, и он не отказался бы так легко от желания увидеть ее лицо и узнать хоть что-то о ней самой… короче говоря, не упустил бы случая… Женщина между тем уже исчезла. «Да, кровь, видимо, совсем остыла… она, правда, и раньше не была слишком уж горячей, и чувство прекрасного с каждым днем все притупляется и притупляется, словно красота сама как бы отдаляется от меня. Да, красота еще тревожит мое воображение во сне и в мечтах, вызывая смутную тоску сродни ностальгии о прошедших днях, но тело, тело остается безучастным. Итак, – сказал сам себе Александр, пытаясь отогнать прекрасное видение и отвлечься от романтических мыслей, – не следует забывать, ради чего ты здесь и что ты уже не в том возрасте, когда можно пускаться в безрассудные авантюры».

Приняв твердое решение впредь быть благоразумным, Александр не без сожаления вздохнул и прошел через турникет; дежурный, восседавший у входа в читальный зал и почти дремавший от скуки, рассеянно скользнул по нему взглядом. Александр оказался в огромном читальном зале, чьи высокие узкие окна, колонны и деревянные панели на стенах тотчас же напомнили ему внушительное убранство собора. Да, можно было подумать, что он вошел в храм… По обеим сторонам от центрального прохода стояли длинные столы, за которыми сидели читатели, уткнувшиеся в книги. В этом замкнутом пространстве, куда не проникают звуки большого города, царит воистину поразительная, чудесная тишина, лишь изредка нарушаемая шелестом переворачиваемых страниц или приглушенным шорохом шагов, поглощаемых мягким ковром, покрывающим пол.

Александр передал письменное разрешение заместителя директора библиотекарю, стоявшему на посту, подобно часовому, около грузового подъемника, и занял свободное место за столом, где и стал ждать, когда ему принесут первую папку. Прямо перед ним настольная лампа освещала ярким светом поверхность стола. Справа от него сидел бородатый старец и читал при помощи сильной лупы какой-то манускрипт, столь же ветхий и древний, как и он сам, написанный на неведомом языке, потому что даже буквы были Александру совершенно незнакомы. Слева от него сидел коротко стриженный на манер игрока в регби юный гигант, с головой ушедший в учебник по физике.

Наконец библиотекарь молча подошел к Александру сзади и положил перед ним на стол толстую картонную папку, перевязанную лентой.

– Вот, – сказал он, – это папка номер один.

– Спасибо. Да, кстати, а сколько там этих папок?

– Штук двадцать.

– Так много!

– Да, немало… Я к вашим услугам, а сейчас прошу меня извинить.

Вежливо склонив голову в почтительном поклоне, библиотекарь удалился, как и подошел: осторожно и бесшумно ступая по ковру.

Александр тотчас же развязал ленту и открыл папку.

От открытой папки исходил легкий запах плесени и пыли, словно папка хранилась где-то в подвале, в подземелье. Черная выцветшая лента лежала рядом на столе. Сама папка была сделана из картона бледно-голубого цвета; кое-где на крышке папки виднелись непонятные блеклые пятна. Александр уставился на первую страницу рукописи, где стояла только дата: 1965 год. Бумага явно плохого качества, она пожелтела и казалась с виду такой хрупкой, что Александр взял листок с превеликой осторожностью кончиками пальцев, так, как берут какое-нибудь насекомое, которое может укусить. Появилась следующая страница, вся исписанная мелким угловатым почерком, но вполне четким, хотя время от времени слова сползали со строчек или перо запиналось и рвало бумагу. Помарок и зачеркнутых слов было мало. Слог автора, хотя и был несколько тяжеловат и шероховат, носил явный отпечаток юношеской горячности, исступленной, бешеной ярости, терзавшей душу автора. Итак, Бенжамену Брюде 15 лет, он учится в лицее и для характеристики своего учебного заведения находит лишь слова, дышащие ненавистью: тюрьма, казарма, живодерня, скотобойня и т. д., где работают преподаватели, впавшие либо в детство, либо в старческий маразм, где классные надзиратели – садисты и где учатся его соученики – дураки, идиоты, недоумки. В персонаже, которого Бенжамен называет людоедом, нетрудно узнать его отца: это жестокий, алчный грабитель, хищник, эгоист, невежа, ограниченный тип, короче говоря, «допотопный», пещерный человек. Одним словом, отвратительный, гадкий! Что касается матери, то о ней Бенжамен упоминает редко и называет ее не иначе как «рабыней». Он много читает: его приводят в восторг Лотреамон, Арто, Бодлер. Все остальное, или почти все, по его мнению, – слезливая и никуда не годная болтовня. Никаких упоминаний о девушках; можно подумать, что вопросы пола его не волнуют, словно различий между полами вообще не существует. Жизнь городка и вообще жизнь кажутся ему чем-то гнусным, мерзким, безобразным, уродливым. Одинаковое омерзение вызывают у него все идеологии: коммунистическая, фашистская, христианская и атеистическая, однако лозунг фалангистов «Да здравствует смерть!» заинтересовал его и даже казался привлекательным. Зато Франко, этот старый манекен, вызывает резкое неприятие.

Александр просматривал страницу за страницей; он изучил уже страниц тридцать; иногда делал кое-какие выписки. Будет ли он писать биографию Бенжамена Брюде? Возможно, да. Но имеет ли он на это право? Ведь ему будет известна только точка зрения Брюде и его собственное мнение, но и то, и другое – явления субъективные. Так что же? Не взяться ли за роман? Но он всегда отступал перед подобной перспективой, он и раньше боялся браться за столь сложное «предприятие», а теперь он уже не в том возрасте, чтобы рискнуть ввязаться в такую авантюру…

Александр выпрямился, откинулся на спинку кресла, положив руки ладонями вниз по обе стороны от рукописи. Он встретился взглядом со старцем, рассматривающим через лупу старинный манускрипт; тот тоже, видимо, решил передохнуть и разглядывал соседей. Юный регбист, уткнувшись носом в книгу, лихорадочно водил пером по бумаге.

Как он выглядел, этот Бенжамен Брюде, в пятнадцать лет? Высокий, худой, прекрасно одетый, элегантно и по последней моде, хотя ему, по его словам, было совершенно наплевать на то, как и во что он одет. Хорош собой, но красота его какая-то мрачная, угрюмая. Неразговорчив, очень одинок. Много курит, и по его манере курить видно, что нервы у него явно не в порядке; иногда от волнения у него дрожат руки. «Но почему столько ненависти? Откуда такая бешеная ярость? Почему такая слепота? Почему он не видел светлой стороны жизни? На почве какого несчастного детства, о котором позднее Бенжамен никогда не упоминал, могло вырасти такое ядовитое древо?»