Текст книги "Незадолго до наступления ночи"

Автор книги: Жан Жубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Рассказ о встрече с профессором Брошем на этом обрывался. Следующие страницы представляли собой долгие и довольно нудные размышления на тему смерти, убийства и самоубийства.

Александр поднял голову и растерянно огляделся… Так вот как воспринял Брюде их первую встречу, о которой он сам сохранил более «невинные» воспоминания! Он тогда с любопытством и с интересом выслушал то, что ему представлялось чем-то вроде исповеди одного из представителей буйного племени «проклятых поэтов». Брюде брызгал слюной, изрыгая проклятия в адрес литературы, но сам он писал и уже за одно это был достоин всяческого снисхождения и отпущения грехов. Это он-то, Александр, выступал в роли ученого-энтомолога? Ну да, конечно, разумеется, кое-что от любопытного ученого в нем в тот момент действительно было… но если он и был «энтомологом», то «энтомологом» чувствительным, милосердным, добрым, сострадательным, к тому же тогда еще не подозревавшим, что «насекомое», которое он изучал, представляло большую опасность, так как было очень ядовитым.

Александр закрыл папку, подпер голову руками и попытался поточнее вспомнить, что же именно говорил Брюде в ходе их первой беседы. Увы, слова припоминались с трудом, воспоминания были отрывочны, бессвязны, расплывчаты; зато Александр отчетливо сейчас видел лицо юноши, каким оно было тогда: лицо аскета, словно истощенное и иссушенное голодом и бессонницей, с горящими лихорадочным, болезненным огнем глазами. На голове у него во все стороны торчали непокорные волосы, казалось, никогда не знавшие расчески. Александр вновь словно воочию увидел руки этого странного парня: худые, костлявые, нервные, беспокойные, постоянно двигавшиеся, немного подрагивавшие; эти руки стремительно выхватывали сигарету из пачки, зажигали ее и очень быстро гасили, яростно вдавливая в блюдце окурок.

Александр блуждал в своих воспоминаниях, когда громкий стук в стеклянную дверь кабинета заставил его очнуться. Это была Вера, смотревшая на него с явным неодобрением.

– Что происходит, господин профессор? Вы знаете, который час? Можно подумать, что вы вознамерились здесь заночевать!

Александр взглянул на часы…

– Ах, Боже мой, уже почти десять! Извините, я просто заработался! Должен признаться, я потерял всякое представление о времени! Я погрузился в чтение чрезвычайно интересного отрывка, интересного для меня лично по многим причинам…

– Я была бы вам очень признательна, если бы вы впредь не засиживались допоздна. Библиотека вот-вот закроется, а мне еще надо расставить книги на полки. Отдайте мне папку, пожалуйста.

– А не мог бы я оставить ее здесь до завтра?

– Вам же известно, что это невозможно! Я должна ее отнести в безопасное место, туда, где она будет в целости и сохранности. Мне даны совершенно определенные указания.

– Но разве не будет она и здесь в полнейшей безопасности? Я закрою дверь кабинета на ключ.

– Не спорьте, прошу вас! Повторяю: уже очень поздно… Из-за вас я зря теряю время…

Тяжело вздохнув, Александр протянул папку Вере, и она буквально выхватила ее у него из рук.

– Поторопитесь, я сейчас выключу свет.

– Хорошо, хорошо… доброй ночи.

– И вам того же.

Выйдя из библиотеки, Александр увидел, что снег все еще идет, но уже не такой густой. Снежинки вились и танцевали в кругах света около уличных фонарей. В этот поздний час прохожих на улицах было мало, и тропинки, протоптанные днем на тротуарах в пушистом белом ковре, уже начали исчезать под слоем новых мягких хлопьев. Александр направился к отелю. Шел он медленно, ступал осторожно; воротник пальто он поднял, чтобы защитить от холода шею и уши. Внезапно он сообразил, что не ужинал и что ресторан, вероятно, вот-вот закроется. Есть ему что-то не хотелось, и он решил, что прекрасно обойдется и без ужина. То и дело спотыкаясь и даже слегка покачиваясь на обледенелом скользком тротуаре, Александр шел знакомым путем, глядя себе под ноги и мысленно повторяя про себя слова Брюде о себе самом, вертя их и так и сяк, пережевывая их, словно жвачку… оставлявшую горьковатый привкус обиды. Слова могут ранить, а порой могут и убивать… Слова Брюде сейчас, тридцать лет спустя, сохраняли свою язвительность, злобу и ядовитость, и Александр ощущал резкую боль от укуса этого жала.

Добравшись до номера, Александр тотчас же лег спать, но заснуть не мог долго, так как его преследовало неприятное видение: перед его взором неотступно маячила физиономия Брюде, корчившего какие-то жуткие рожи. Александр долго-долго ворочался в постели, пока не забылся сном.

Снилось ему, что его пригласили выступить с лекцией о творчестве Брюде в одном крупном книжном магазине, скорее походившем на литературное кафе, ибо там имелась стойка, а в большом зале стояли мраморные столики, за которыми сидели посетители, потягивали вино, пили кофе, болтали. Хозяин книжного магазина указал Александру на стул, стоявший в центре четырех составленных вместе столиков, и со словами «Вам тут будет удобно» удалился, исчез, даже не удосужившись представить его тем дамам и господам, что занимали места около него и при этом не обращали на него никакого внимания. Посетители, без сомнения, пришли сюда, чтобы выпить какой-нибудь напиток и что-нибудь съесть… Но что они собирались есть и пить? Вот это-то и было непонятно, так как перед каждым из молодых людей, элегантных, стройных, державшихся прямо и чинно, аккуратно одетых (у всех были повязаны галстуки), какой-то тип, наверное, официант, молча поставил по серебряному бокалу на очень тонкой и высокой ножке из черного эбенового дерева, разложил очень длинные, очень тонкие и, вероятно, очень острые ножи, а также ложки с ажурными ручками, а затем исчез следом за хозяином заведения. Бокалы так и остались пусты, но никто не выказывал никаких признаков нетерпения. Справа от Александра расположилась юная парочка, поглощенная любовной беседой. Александр решил подождать, пока они закончат разговор, чтобы начать излагать свои мысли по поводу творчества Брюде, но влюбленная парочка и не думала прекращать свое милое воркование, так что ждал Александр напрасно; в конце концов он вежливо намекнул влюбленным на то, что собирается приступить к чтению лекции; они оба взглянули на него с удивлением, но все же соизволили умолкнуть.

Александр еще размышлял над тем, что же он будет говорить, ибо тема была очень обширна, благодатна и сложна, а аудитория была, как ему показалось, к этому разговору совершенно неподготовлена, ибо ничего не знала о Бенжамене Брюде, как вдруг перед ним возник какой-то мужчина уже довольно зрелого возраста и принялся задавать ему вопросы. Другие зрители или слушатели (если только их можно было так назвать) продолжали демонстрировать полнейшее равнодушие к происходящему, а некоторые даже вновь возобновили задушевные беседы. Мужчина, устроивший Александру нечто вроде допроса, говорил громко и уверенно, перекрывая невнятный гул других голосов, так что Александр прекрасно разбирал его слова.

– Знаете ли вы, – заявил незнакомец, – что Брюде однажды декабрьским вечером в приступе разрушительной ярости, которая сродни ярости иконоборца, сжег часть своей библиотеки, случайным образом выдергивая книги со стеллажей, подобно генералу, наугад выдергивающему из строя солдат провинившейся армии, проигравшей сражение, чтобы их расстрелять? Так вот, именно таким образом он уничтожил в топке произведения Монтеня, Паскаля, Руссо, Стендаля, Флобера, Мориака, Пруста; и это еще можно хоть как-то понять, потому что это все авторы, которых причисляют к «цвету французской литературы», авторы, составившие ее честь и славу, в то же время их можно назвать «добропорядочными французами», что в устах Брюде звучало страшным ругательством, а соответственно, они были ему отвратительны и ненавистны. Однако вместе с произведениями этих авторов он уничтожил и произведения маркиза де Сада, Лотреамона, Бодлера, что может показаться просто поразительным. Да, да, их книги тоже были сожжены! В ту ночь он пришел в такое бешенство, что мог бы, вероятно, спалить и свою квартиру, и поджечь Государственную библиотеку… А почему бы нет? Ведь он был зол на книги как таковые, он ненавидел вообще все книги! Да, кстати, он рассказывал, что произведения де Сада поддавались огню с трудом, долго тлели, но не вспыхивали ярким пламенем, а медленно-медленно превращались в угли, и ему довольно долго пришлось ворочать эти угли кочергой, дробить на мелкие кусочки, чтобы все же уничтожить. Бодлер и Лотреамон уже давным-давно превратились в горстки пепла, а маркиз, этот приспешник дьявола, все еще сражался с огнем, но Брюде, по его словам, за это еще больше его возненавидел.

Александр был потрясен всем услышанным, он в полной растерянности внимал словам незнакомца, а тот, приходя во все большее возбуждение, все говорил и говорил, и никто из присутствующих, кроме Александра, больше его не слушал. Элегантные молодые люди по-прежнему рассеянно взирали на свои пустые бокалы, юные влюбленные вновь принялись флиртовать, а по аллее прохаживались равнодушные прохожие из числа праздношатающихся зевак и ротозеев.

«Кто это такой? – спрашивал себя Александр. – Совершенно очевидно, я не один изучаю дневник Брюде. Этот крикун, этот бесноватый меня почти опередил! Ведь я сам только сегодня прочитал этот отрывок, что он здесь цитирует почти наизусть. Но ведь лишь мне принадлежит это эксклюзивное право! Наглец! Фальсификатор, искажающий истину! Подлец! Негодяй!»

Александр ощутил, как его захлестывает слепая ярость. Он был готов придушить этого ученого болтуна, задушить своими руками, но на деле он смиренно и трусливо продолжал слушать собеседника, а тот, обретая все большую уверенность во вседозволенности, принялся греметь и грохотать, жестикулируя, словно великий трибун перед восторженной толпой.

После беспокойной ночи и пробуждение было отвратительным, так как во рту чувствовался тошнотворный привкус из-за снотворного, которого Александр проглотил ночью довольно много, потому что постоянно просыпался; когда же он засыпал, сон, один и тот же сон, повторялся с поразительным постоянством.

Александр явился в библиотеку к самому открытию и к своему огорчению обнаружил, что снова дежурила Вера, и вид у нее был столь же надменный, как и накануне вечером. Она едва соизволила ответить на его приветствие и тотчас же, без обиняков и извинений, заявила, что ему придется подождать, так как ей надо выполнить поступивший из читального зала срочный заказ на литературу. Не вдаваясь далее ни в какие объяснения, она повернулась к нему спиной, оставив на столике какой-то ключ. Александр предположил, что это, должно быть, и есть ключ от таинственного закрытого фонда. Он смотрел на него словно зачарованный, потому что ранее ему никогда не представлялась возможность его увидеть так близко, на расстоянии вытянутой руки. Это был ключ из черного металла, с очень сложным «узором» бородки, кольцо же его имело форму глаза. Александр боролся с желанием схватить ключ и спрятать в кармане, его так и подмывало завладеть им, но он противился этому желанию… Однако ему очень хотелось хотя бы прикоснуться к нему, и он уже протянул было руку… Но тут внезапно появилась Вера, и руку пришлось отдернуть. Она, несомненно, обнаружила, что забыла ключ на столе, и поспешила вернуться, чтобы исправить промах. Девушка с подозрением взглянула на Александра, торопливо схватила ключ, сунула его в карман и, не говоря ни слова, исчезла за стеллажами.

Как показалось Александру, в библиотеке стало еще тише, чем было раньше. Быть может, из-за того, что выпал снег? Теперь до его слуха доносились лишь изредка неясные звуки и шорохи: скрип от закрываемой или открываемой двери, глухое гудение мотора при движении грузового лифта, поднимавшего и спускавшего книги, однако звуков человеческих голосов слышно не было, библиотека казалась отрезанной от внешнего мира, вернее, даже исключенной, изгнанной из него.

Устав ждать, Александр в конце концов удалился в свой кабинет, где он и продремал какое-то время, удобно устроившись в кресле, пока легкий шум шагов не известил его о приближении Веры, что заставило его встряхнуться и принять более «достойную» позу.

– Ну вот, – сказала она, положив папку перед ним на стол. – Желаю успешной работы! Трудитесь хорошенько!

Александру пришло на ум, что девушка заговорила с ним тоном строгой школьной учительницы, обращающейся к ученику начальных классов, или тоном больничной сестры или сиделки, обращающейся к больному, что, по сути, было одно и то же. Совершенно очевидно, Вера вела себя с ним все более и более бесцеремонно, и он уже почти приготовился услышать от нее что-нибудь вроде «Не тратьте время даром» или даже «Будьте умником!». Ему очень не нравился ее надменный, даже спесивый виц, его раздражало то, что она то цедила слова сквозь зубы, то что-то угрюмо бормотала себе под нос, то отдавала указания с покровительственным видом тоном дамы-патронессы. Он всякий раз давал себе слово осадить ее, поставить на место какой-нибудь язвительной фразой, но всякий раз откладывал это «благое дело» на завтра. «Неужто я стал так слаб, так труслив и так покорен?– думал он. – Да, кажется, меня теперь может обидеть каждый… Даже Брюде из могилы преследует меня и грозит покарать за неведомые грехи!»

Александр открыл папку на странице, которую он отметил в своих записях, но вместо того, чтобы продолжить чтение, он принялся листать страницы в надежде случайно наткнуться на отрывок, где описывались бы его взаимоотношения с Брюде. То, что он прочитал накануне по поводу их первой встречи, удивило и встревожило его, и он беспрестанно обдумывал одни и те же вопросы, встававшие перед ним в связи с тем, как истолковал и описал их встречу Брюде. Уж не допустил ли он ошибку с самого начала? Не создал ли ложный образ Брюде? Проявив столь явный интерес к стихотворениям Брюде, чей дар он по достоинству оценил, не поставил ли Александр себя тем самым в двусмысленное, даже опасное положение? Ведь он смиренно сносил все странные выходки молодого человека, он снисходительно относился ко всяческим его «изыскам», а вернее сказать, «закидонам» в области языка, то есть к грубой ругани, чего он, разумеется, не потерпел бы в речи других студентов. В глазах Александра исключительная одаренность Брюде, большой талант, сквозивший в каждой его поэтической строчке, искупали и оправдывали все, какое бы отчаяние и злоба ни прорывались в этих стихах. Александр припоминал, что в тот период ему порядком поднадоела его размеренная, упорядоченная жизнь, заполненная повседневными трудами и заботами, и он порой завидовал экстравагантности и экзальтированности Брюде, его вольнодумству и вседозволенности, даже тому, что он сам называл про себя первыми признаками безумия, еще малозаметными, но уже предугадываемыми Александром. То, что Брюде, повинуясь голосу своей всеразрушающей ярости и всеуничтожающей злобы, воспользовался этим, чтобы втереться к нему в доверие для того, чтобы попытаться найти «трещину» в «здании», казавшемся столь крепким и устойчивым, каковым считал себя Александр, теперь, двадцать лет спустя, ошеломило, поразило профессора, повергло в уныние, ведь гадкий, испорченный, порочный мальчишка, как оказалось, хотел тогда не только «найти в здании трещину», «обнаружить слабое место», но и желал, чтобы это «здание» рухнуло! «Наши самые злейшие враги приближаются к нам переодетыми, скрывая лица под масками, чтобы мы их не опознали, – подумал Александр. – И Брюде надел на себя маску гения, то есть маску, более всего способную привлечь мое внимание и даже в каком-то смысле соблазнить».

Александр продолжал перелистывать дневник Брюде, прочитывая наугад абзацы, иногда даже целые главы. Но, как ни странно, о нем более почему-то не было никаких упоминаний, словно Брюде напрочь забыл об их первой встрече и о коварном плане, вызревшем в его воспаленном мозгу. Вновь то и дело речь заходила о «людоеде», смерти которого Брюде открыто желал, о матери, этой «слабоумной рабыне», «маразматичке», вообще о семье, именовавшейся не иначе, как «смертоносным общественным институтом», а также о крошечной группке экстремистов, к которой Брюде примкнул и члены которой, похоже, собирались дестабилизировать современное «меркантильное общество» путем организации актов саботажа, долженствовавших вывести из строя вычислительные машины и системы управления. Но на пятидесяти страницах ни разу не упоминалось имя профессора Броша! Александр, морально приготовившийся к наихудшему, то есть к ругани и проклятиям в свой адрес, как это ни парадоксально, был смущен и уязвлен тем, что его особу обошли молчанием.

В полдень он пообедал в кафе и выпил чашку крепкого кофе, так как чувствовал, что его неумолимо клонит ко сну. Вернувшись в библиотеку, он с облегчением увидел, что на дежурство заступила Марина. Она сидела за столом и читала при свете настольной лампы, низко склонив голову, отчего по ее волосам пробегали при каждом движении огненные сполохи, и это было так красиво, что Александр, приблизившийся к девушке и не замеченный ею, остановился за ее спиной на некотором расстоянии, чтобы насладиться этим дивным зрелищем. О, как бы ему хотелось положить ей руки на плечи, склониться над ней и зарыться лицом в эту роскошную шевелюру, чтобы вдохнуть запах ее волос, смешанный с запахом ее кожи, ее пота, который должен был, как предполагал Александр, быть слегка пряным, как это всегда бывает у рыжеволосых красавиц. К счастью, Марина не пользовалась духами, он смог это заметить, когда проходил мимо и тайком втягивал носом воздух, таким образом как бы украдкой «посягая на частицу ее близости». Но не была ли тайная страсть Александра к женским волосам, густым, пышным, наделенным ни с чем не сравнимым запахом, чем-то вроде фетишизма, смешного и крайне неразумного в его-то возрасте? Не была ли она последним «глотком чувственности», пока еще доступным ему сейчас, когда все чувства уже постепенно притуплялись и отмирали?

Однако и раньше, в детстве, в юности и в зрелом возрасте женские волосы всегда волновали Александра, очаровывали и приводили в восторг. Он вспоминал, какое впечатление однажды произвели на него волосы матери, когда он был болен, лежал в постели с температурой, а она пришла с улицы и склонилась над ним, и он увидел, как в прохладных локонах, коснувшихся его щеки, вспыхивали и гасли искорки таявших снежинок. Вспоминал он и о том, какое впечатление производили на него белокурые, цвета спелой пшеницы волосы соседской девочки, к которой он питал еще совсем невинные чувства и имя которой забыл. Он вспоминал и роскошные, пышные, шелковистые, густые волосы Элен, каштановые, с рыжевато-золотистым отливом, которые она по вечерам «освобождала» из плена тугого пучка на затылке, где она держала их на протяжении дня на положении узников; эти чудесные волосы после освобождения ниспадали ей на плечи и на спину мягкой волной, доходя до середины бедер, подобно теплому ласковому зверьку, и ему самому казалось, что он влюблен не только в Элен, но и в эти волосы, словно они существовали сами по себе, как бы независимо от женщины, являющейся их «обладательницей». А когда Элен ложилась обнаженная в постель рядом с ним, он опять ощущал прикосновение ее волос к своей коже. Как ни странно, по прошествии стольких лет его пальцы до сих пор помнили ощущения от прикосновения к этим волосам, но, конечно, ощущения эти уже были смутные, неясные, словно подернутые пеленой тумана… или забвения… И вот теперь при виде шевелюры Марины Александр испытал приступ ностальгической тоски, причинивший ему почти физическую боль при мысли о том, что он уже больше никогда не сможет прикоснуться ни к волосам Элен, ни к волосам какой-либо другой женщины.

Александр совершил над собой усилие и вырвался из плена печали и из оцепенения, он сделал несколько шагов по направлению к Марине, и она повернула голову на звук его шагов.

– Ах, это вы! Здравствуйте! А я и не слышала, как вы подошли… читала и зачиталась…

– Здравствуйте… А я ходил обедать… Так что же вы читаете? Чем так увлеклись?

– Книгой Исмаила Кадаре «Разбитый апрель». Я должна написать небольшую критическую работу, нечто вроде рецензии или эссе. Вам знаком этот автор? Вы читали эту книгу?

– Конечно… очень хорошая книга… очень…

Внезапно у Александра закружилась голова, да так сильно, что он был вынужден опереться о стол, чтобы не упасть к ногам девушки, смотревшей на него теперь не только с сочувствием, но и с тревогой.

– Что с вами? Вам плохо? Вы так побледнели!

– Нет… нет… ничего… пустяки… пройдет… Я плохо спал сегодня ночью и должен вам признаться в том, что чтение дневника Брюде – для меня процесс мучительно-трудный, ибо передо мной разверзается такая бездна отчаяния, на меня выплескивается такое море тоски, что я буквально цепенею от мысли о том, что этого несчастного юношу постоянно сжигало беспредельное желание разрушения и самоуничтожения. Все это действует на меня угнетающе, и чем дальше, тем больше.

– Понимаю… понимаю… Но сейчас, надеюсь, вы уже чувствуете себя лучше? Не хотите ли присесть?

Девушка встала из-за стола и подвинула Александру стул, на котором только что сидела сама; она приблизилась к Александру, словно хотела поддержать его.

«Так и умереть недолго, – подумал он. – А что, именно так все и происходит: внезапный упадок сил, недомогание, обморок, и в течение всего лишь нескольких минут человек переходит из мира живых в царство мертвых. И испугаться-то как следует не успеешь, только мелькнет в мозгу последняя мысль, да перед глазами столь же стремительно промелькнут образы близких и последняя увиденная тобой сцена или картина… И буду я лежать на полу, бездыханный, бесчувственный, неподвижный, совершенно нелепый, до неприличия неуместный и ненужный среди этого бесчисленного множества книг. Интересно, как отреагирует Марина? Ей будет жаль меня? Или она испугается, станет метаться, не зная, что делать? Скорее всего она сохранит свое обычное хладнокровие, ибо вообще-то кто для нее профессор Брош? Да никто, просто очень пожилой человек, находящийся в таком возрасте, когда умирать самое время, не так ли? Итак, она, вероятно, пойдет в администрацию, чтобы позвать на помощь, такая же невозмутимо-спокойная, какой выглядит всегда, затем к зданию библиотеки, непременно к служебному подъезду, подъедет машина „скорой помощи“ и на седьмой этаж, стараясь по возможности не привлекать к себе внимания, поднимутся санитары, чтобы забрать труп. Они вынесут мертвое тело через неприметную дверь, тщательно спрятав его под простыней. Кто будет сожалеть об уходе профессора из этого мира? Вероятно, сыновья, но чувства тоски и печали они будут испытывать недолго… да и то нельзя быть до конца твердо уверенным в том, что они вообще будут их испытывать… Внуки? Они едва были с ним знакомы… Друзья? По большей части они уже умерли…»

– Вы действительно не хотите сесть? – настойчиво повторила Марина.

– Нет, спасибо… спасибо… Мне уже лучше… Я, пожалуй, пойду потихоньку в кабинет. Не беспокойтесь, все в порядке…

Александр поблагодарил девушку за участие слабой улыбкой и удалился; иногда он был вынужден опираться на стеллажи, но все же следил за тем, чтобы не шататься из стороны в сторону и не спотыкаться, так как он предполагал, что Марина смотрит ему вслед.

В кабинете он немного отдохнул, просто подперев голову рукой, затем взялся за чтение, но читал не очень внимательно, а «по диагонали»: страниц тридцать Брюде посвятил рассмотрению вопроса о крушении всяческих идеологий, таких, как фашизм, коммунизм, христианство, язычество (которое он именовал «религией людоедов»), далее он предрекал неминуемый скорый крах гуманизма, этого «жалобного блеяния», лживого и иллюзорного, а затем пророчествовал, что вскоре «новое варварство» очистит мир от скверны, предав все и вся огню.

В голове Александра слова проносились, будто подхваченные ветром опавшие листья, крутились, образовывали воронки, словно увлекаемые вихрем. Внезапно он ощутил столь сильное отвращение к тексту, такую усталость, что вылез из-за стола и побрел куда-то наугад среди стеллажей; так он шел и шел, пока не дошел до сектора, где он ни разу не бывал; это был запутанный лабиринт с очень узкими проходами, похожими на узкие улочки кварталов «с дурной славой», потому что освещались они такими же слабенькими лампочками, горевшими вполнакала, так что свет проникал не во все углы и закоулки, где сгущалась тьма и где могла бы притаиться уличная шпана, поджидающая припозднившегося прохожего, чтобы напасть на него из засады и ограбить. Время от времени он останавливался, брал в руки какую-нибудь книгу, пробегал несколько строк, иногда прочитывал целый абзац, если стиль автора ему нравился. Хотя немногие книги будили в нем живой интерес, он все же изредка укладывал одну из книг на ту, что уже держал в руке, решив посмотреть ее потом повнимательнее; постепенно у него образовалась целая стопка книг, которую он прижимал к груди; наконец он решил, что ноша стала тяжеловата и взять еще несколько книг или даже всего одну он уже не сможет. Александр вернулся к себе в кабинет, бережно неся свою «добычу» так, словно он нес ребенка или домашнее животное, и с облегчением положил немалый груз на стол.

Александр начал с книги, посвященной описанию верований, бытующих среди малагасийцев, о воскрешении умерших и об их явлениях не в человеческом, а в зверином обличье, в виде животных-оборотней. Хотя книга и увлекла его, усталость взяла свое, и Александр впал в дрему. Голова его клонилась все ниже и ниже, пока не коснулась стопки книг, послужившей ему подушкой, хоть и жестковатой, но все же подушкой, так что он заснул глубоким сном.

В последующие дни усталость и тоскливая скука только усиливались. Перспектива возвращения к чтению дневника Брюде вызывала у Александра отвращение и даже недомогание, которые ему никак не удавалось преодолеть. Однако ежедневно по утрам он продолжал являться в библиотеку, но как только рукопись оказывалась перед ним, он взирал на нее почти с ненавистью. Хотя время шло, и он осознавал, что оно бесполезно утекает у него сквозь пальцы, он не мог решиться развязать тесемки папки.

Снег идти перестал, но небо было по-прежнему серо-пепельного цвета, и свет во дворе-колодце тоже был сероватый. Иногда до слуха Александра доносилось хлопанье крыльев и воркование: это на крыше резвились невидимые голуби. Александр подолгу оставался за столом практически без движения, положив руки на стол ладонями вниз по обе стороны от папки с рукописью, и в конце концов он отталкивал ее от себя, брал одну из книг, лежавших кучей на этажерке прямо перед ним (книги были навалены там одна на другую, напоминая бруствер окопа), и хотя ему было трудно на чем-то сосредоточиться, все же он делал над собой усилие и погружался в чтение. Когда же Александр чувствовал, что начинает уставать, он вновь и вновь отправлялся в «путешествие» по фонду.

Каждый день он открывал для себя новые «территории»; у каждого сектора были свои очертания, свои запахи, свои цвета. Иногда Александр терял «путеводную нить» и тогда шел наугад, ибо даже не мог вернуться назад, и наконец где-то в глубинах библиотеки вдруг натыкался на непреодолимую стену. Во время этих блужданий он обнаружил несколько лестниц, ведущих на другие этажи, и постепенно осмелел настолько, что отважился пуститься в путешествие и по этим переходам «в иные миры».

Александр наткнулся на огромные шкафы и стеллажи, забитые гигантскими старинными томами в кожаных переплетах, углы и корешки которых были словно источены жучками или изгрызены мышами. Александр едва-едва мог поднять некоторые из них; и все же они привлекали его, он прислонял их к шкафам, раскрывал и рассматривал: то были старинные атласы, так называемые портуланы, а также очень старые книги, содержавшие рассказы знаменитых путешественников о странствиях по далеким заморским странам; все издания были обильно украшены гравюрами с изображениями пейзажей, экзотических птиц и животных, совсем как те иллюстрированные журналы, что пылились на чердаке в доме его бабушки.

На тот чердак можно было попасть по очень крутой приставной лесенке, что было делом нелегким и даже опасным. Но Александр любил туда забираться, ибо в этом мирке под крышей, где все углы были затянуты паутиной и на всем лежал слой пыли, было так интересно! И там было тихо-тихо, совсем как в библиотеке… Александр очень быстро утрачивал там представление о времени. Он садился на какой-нибудь ящик, брал в руки иллюстрированный журнал и с замиранием сердца читал рассказы о приключениях в джунглях Центральной Африки или в пустынях Центральной Азии, о путешествиях в загадочные неведомые края. Иногда до его слуха доносились какие-то шорохи, иногда он слышал, как по черепице семенят мелкими шажками голуби, а когда шел дождь, Александр слышал, как по крыше то чаще, то реже барабанят капли. Снизу ему кричали: «Ты где? Иди скорей! Сейчас будем обедать!» Сначала он не отзывался, потому что едва-едва слышал и еле-еле воспринимал голос, настойчиво звавший его. Он не мог вырваться из плена очарования красочных картинок. Однако в конце концов он с сожалением отрывался от них и кричал в ответ: «Я здесь! Сейчас иду!» Потом он спускался вниз, очень осторожно, по головокружительно крутой лестнице, всякий раз испытывая приступ страха, и вновь оказывался в реальном мире.

И вот теперь здесь, в этом секторе библиотеки, где хранились самые древние фолианты, где было очень темно из-за того, что тома были слишком велики и проходы между стеллажами были еще уже, чем везде, Александр вновь испытал те чувства, что он испытывал в детстве, когда предавался сладостным мечтам на чердаке. Никто его не отвлекал, ибо кто бы еще, кроме него, мог зайти сюда, чтобы склониться над этими устаревшими работами, в которых было гораздо больше от поэзии и вымысла, чем от чистой науки! Даже библиотекари, казалось, забыли про эти книги. Однако однажды он все же заметил где-то вдалеке какого-то согбенного старца с убеленной сединами головой и с такой же белой бородой, он брел куда-то нетвердой походкой и вскоре свернул в боковой проход. Александр подумал, что этого старца можно было принять за волшебника, блуждающего по сказочному зачарованному лесу, но про себя тотчас же добавил, что его можно было бы назвать не просто волшебником, а «загнивающим и разлагающимся» волшебником. Как считал Александр, он сам еще не являл взорам окружающих столь явных признаков дряхлости и телесной немощи, упадка сил и увядания всего организма… по крайней мере ему так казалось… Однако он часто задавался вопросом, какими глазами смотрят на него студенты, которых он встречает в библиотеке, в кафе или на улице, особенно же его занимал вопрос, как он выглядит в глазах двух молоденьких библиотекарш. Не пребывал ли он на сей счет в опасном заблуждении, подобно очень близорукому человеку, смотрящемуся в зеркало и видящему там свое отражение, вернее, даже не отражение, а лишь расплывчатые очертания своего силуэта и все же полагающего, что у него есть еще некий шарм, что он еще обладает определенной привлекательностью? Увы, стоит такому человеку надеть очки, и – конец иллюзиям.