Текст книги "Незадолго до наступления ночи"

Автор книги: Жан Жубер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

При его приближении она едва соизволила оторваться от чтения и взглянуть на Александра.

– Я сейчас схожу пообедаю и очень скоро вернусь. Я закрыл кабинет на ключ, как вы велели.

– Хорошо, хорошо, – равнодушно бросила она.

– Я чуть-чуть не заблудился, библиотека такая огромная, книжным полкам конца не видно…

– Постепенно вы привыкнете, не волнуйтесь. Здесь довольно легко находить дорогу, достаточно только найти что-то, что будет служить вам ориентиром…

На улице было холодно. В небе неподвижно застыли пепельно-серые облака. Вокруг библиотеки было пустынно. Однако движение на соседней улице оказалось довольно интенсивным, там деловито сновали гудящие машины, и от их мельтешения у Александра даже слегка закружилась голова; головокружение еще более усилилось от шума и гама, обрушившегося на него в тот миг, когда он переступил порог ближайшего к библиотеке кафе, где решил немного перекусить.

Большой зал был битком набит возбужденными, развязными студентами, весьма небрежно и неряшливо одетыми, как того требовала современная мода, и Александр в который раз ощутил свой возраст, ощутил, что отстал от жизни. Он почти пожалел о том, что зашел в это кафе, но у него не хватило смелости отправиться на поиски другого заведения, да, вероятно, поиски эти завершились бы неудачей, потому что любое подобное заведение в этом квартале вряд ли было намного лучше. К тому же здесь на него не обращали никакого внимания, за ним вроде бы не наблюдали с любопытством или иронией, нет, к его вторжению остались совершенно равнодушны, словно он был человеком-невидимкой. И все же Александр чувствовал себя неловко, а потому устроился со своим подносом за пустым столиком в углу, где не подвергался риску оказаться в неподходящей компании, где и принялся без особого аппетита поглощать весьма посредственную, а говоря попросту, невкусную еду. Тщательно пережевывая каждый кусок, он все же посматривал на соседей. Быть может, и здесь, в этом кафе, тоже сидел сейчас какой-нибудь современный Брюде, преисполненный злобы и отчаяния? Быть может, в эту минуту он как раз жует и пережевывает свою вечную жвачку, то есть лелеет где-нибудь в уголке, в полном одиночестве, свои разрушительные мечты? Александр видел вокруг себя только студентов и студенток, они шутили, смеялись, болтали, поругивали или высмеивали некоторых преподавателей, а за соседним столиком яростно бичевали правительство страны и университетскую администрацию. Так как среди всего этого шума и гама ему удавалось уловить только обрывки разговоров, то ему трудно было понять причины, приведшие к всплеску недовольства. Александр отказался от попыток узнать об этих причинах больше и просто смотрел по сторонам.

Почему девушки в большинстве своем так мало заботились о своем внешнем виде? Эти юные женственные создания, почти все как на подбор облаченные в линялые растянутые пуловеры, потертые и иногда порванные на коленях джинсы с неопрятной бахромой внизу, обутые в тяжеленные башмаки на рифленой подошве, которые гораздо больше подошли бы парашютистам, эти девушки, казалось, словно задались целью уничтожить в себе любые признаки женственности! И однако же, что бы они с собой ни вытворяли, они все равно сохраняли ту самую незаменимую, неуничтожимую свежесть, что является признаком молодости! При мысли об этом Александра вдруг одолело острое чувство не тоски, нет, а ностальгии по ощущению близости упругого и нежного женского тела. Он смотрел на этих девушек и угадывал под их бесформенными одеяниями прекрасные женские формы, и как ему на мгновение пригрезилось, прикосновение к этим телам, быть может, принесло бы ему облегчение, пусть даже очень кратковременное, избавив от какой-то тяжести, которую он ощущал где-то внутри собственного тела. Но время желаний, страстей, надежд безвозвратно миновало, и эти девушки, несомненно, не испытали бы по отношению к нему никаких иных чувств, кроме отвращения и презрения…

Александр подошел к стойке и вернулся за свой столик, неся чашечку кофе в одной руке, а вторую выставив вперед, подобно слепцу, чтобы защитить чашку от случайного толчка.

Когда Александр встретил Элен, ей было, как и ему, двадцать лет. Ее красота и изящество, вместе дававшие то, что можно выразить словом «прелесть», сразу же необычайно взволновали его. Разумеется, она нисколько не походила на тех развязных, взъерошенных, нечесаных девиц, что курили и громко смеялись сейчас рядом с ним, то и дело откидывая или сдувая с лица лезшие в глаза пряди волос. Высокая, тонкая, стройная, всегда одетая строго и со вкусом, она была воплощением сдержанности и изящества. У нее были прекрасные светло-каштановые волосы, длинные, густые, пышные, они рассыпались по плечам и упруго подпрыгивали при ходьбе в такт шагам; иногда, правда, и даже очень часто, она собирала их в строгий, благородный узел, где они лежали волосок к волоску. Некоторые знакомые Элен упрекали ее в холодности. Да, что правда, то правда, она умела держать людей на определенном расстоянии, не допускала фамильярности. Конечно, она относилась к тому типу женщин, к которым никто не смеет подойти на улице, чтобы познакомиться. Александр был ею очарован, пленен, но одновременно испытывал странную робость. Он чувствовал, что за нею стоит богатая, высокообразованная, в каком-то смысле знатная семья из слоя высшей буржуазии, и само сознание того, что его избранница принадлежит к столь высокопоставленному слою, не способствовало преодолению робости у молодого человека достаточно «скромного происхождения». И все же любовь, расцветшая между ними, мало-помалу сгладила многие острые углы, рассеяла и развеяла все страхи; однако, несмотря на то что Александр, разумеется, иногда оказывался во власти тайных желаний, он понимал, что не могло быть и речи о поспешных действиях с его стороны. Как говорится, торопить события не следовало, и все должно было идти своим чередом: сначала невинные свидания, потом столь же невинные визиты, знакомство с родителями, помолвка, свадьба. В определенных кругах в ту пору было принято ценить девичью добродетель, и Элен, при том что она не казалась недотрогой и ханжой, все же ясно дала понять, что не относится к числу непокорных смутьянок, готовых нарушить все запреты и пренебречь приличиями. Стоит отметить, что между ними возникло истинное большое чувство, но это было скорее чувство восхищения и преклонения, чем страсть. Страсть зародилась позже, когда их тела соприкоснулись.

Почему сейчас в этом зале, среди взрывов хохота и криков, он вдруг вспомнил про одну ночь во Флоренции, где они провели медовый месяц? Окна их роскошной, заставленной старинной мебелью и устланной и увешанной прекрасными коврами комнаты выходили на набережную Арно. По вечерам предзакатное солнце отбрасывало на реку золотистые блики и вызолачивало находившийся поблизости знаменитый Понте Веккио; вид, открывавшийся из окна, был столь фантастически красив, что по вечерам они подолгу стояли на балконе и смотрели на город, постепенно исчезавший в сгущавшихся сумерках. Днем они без устали ходили по музеям, осматривали соборы, посещали окрестные городки и любовались загородными виллами; они обедали в тратториях, в гостиницу возвращались довольно поздно и, лежа в огромной кровати под балдахином, пытались предаваться любовным утехам, принимая те или иные позы, что им сначала не очень удавалось, ибо в любви телесной они были неловки и неопытны. И вот в ту ночь (это была их третья ночь, Александр этого не забыл) Элен, прежде выказывавшая к нему большую нежность, но бывшая весьма пассивной, оказалась словно подхваченной какой-то мощной волной. Издавая то стоны, то лепеча и бормоча себе под нос что-то невнятное, она вдруг обвила обнаженными руками шею Александра. При свете ночника у изголовья кровати он увидел, как ее лицо внезапно исказилось гримасой и тотчас же превратилось в какое-то иное лицо, незнакомое, почти дикарски-прекрасное, а невнятный полупридушенный стон перешел в долгий вопль, который он попытался заглушить, зажав ей рот ладонью. Наконец в последнем усилии выгнувшееся дугой тело молодой женщины содрогнулось и расслабилось, ее лицо обрело вновь прежний вид и его озарила улыбка, выражавшая безмерное удивление и столь же огромное счастье.

Раздававшийся за соседним столиком резкий пронзительный до визгливости голос студентки, недавно встрявшей в общий разговор, отрицательно подействовал на нервы Александра, он раздражал, словно скрип слишком твердого мела по доске, и Александр, взглянув на часы, встал и вышел из кафе. Моросил мелкий дождь, заволакивая полупрозрачной серой пеленой все вокруг; с каштанов слетали последние листья и падали на мокрый асфальт, люди, торопившиеся по своим делам, наступали на них, втаптывая их в грязь.

Александр поднял воротник куртки и устремился большими шагами к зданию библиотеки, но острая боль в ноге заставила его несколько умерить пыл, и высокие ступени лестницы он преодолел не без труда, немного прихрамывая. В самой библиотеке он уже без особых затруднений преодолел путь по маршруту, который вскоре должен был стать для него привычным, но когда он вышел из кабины лифта на седьмом этаже, то там его ждал небольшой сюрприз: вместо «рыжей красавицы» за столиком сидела другая молодая женщина. Она была в брюках и черном свитере, стриженые, очень темные, почти черные волосы, густые и наверняка жестковатые на ощупь, образовали на ее голове некое подобие не то шлема, не то каски; сходство со шлемом или каской еще более усиливала прямая челка, словно прочерчивая у нее на лбу очень резкую прямую линию, что придавало девушке воинственный вид. Лицо у нее было очень бледное, и на этом лице ярко выделялись очень темные, горевшие каким-то мрачным огнем глаза, и губы, накрашенные очень темной, почти коричневой помадой, что еще более подчеркивало странноватость ее внешнего вида.

– Здравствуйте, – сказала она, пристально глядя ему прямо в лицо. Александру показалось, что в уголках ее глаз затаилась ирония.

– Здравствуйте. Позвольте представиться: профессор Брош, я веду в библиотеке исследовательскую работу. Мне недавно предоставили отдельный кабинет.

– Знаю, знаю. Марина поставила меня в известность. Марина – моя коллега и сменщица, мы с ней поочередно здесь дежурим… Вы, кажется, чем-то удивлены…

– Это означает, что… Нет, ничего…

– Если вам что-нибудь нужно, обращайтесь ко мне, я к вашим услугам…

– Благодарю вас, но пока все просто превосходно… Вероятно, мне потребуются недели, а то и месяцы, чтобы изучить наследие господина Брюде, если вам известно, кто это…

– Да, известно…

– Мне предстоит долгий и кропотливый труд… Итак, мы еще не раз с вами увидимся. Могу ли я узнать ваше имя?

– Вера. Вера Белински.

– Очень приятно, – сказал Александр, отвешивая легкий поклон. – Итак, позвольте мне вас покинуть.

Александру вновь показалось, что в ее глазах заплясали крохотные насмешливые искорки, но удостовериться в том ему не удалось, потому что девушка быстро опустила голову и погрузилась в чтение.

«Очень красивая девушка, – думал он по пути в кабинет. – Но в ее красоте есть нечто странно-тревожное, необычное… И к чему этот черный свитер? Почему у нее такая темная помада? Почему она употребляет такие темные тени для век? Очень странный макияж для молодой девушки! У меня сложилось впечатление, что она подсмеивается надо мной… Но почему? Быть может, она тоже находит меня несколько странным, чудаковатым? Да, вполне возможно! Девушки сейчас стали так безжалостны! А кстати, она сказала мне, как ее зовут… Вера, Вера… а как дальше? Безицки? Белински… Нет, забыл… Ну что ты будешь делать! Вечно я забываю имена и фамилии! Чертова дырявая память! Да, а как же зовут ту, другую? Мою рыжую красавицу? Кажется, Марина… Ну да, Марина…»

Александр вновь взялся за чтение. Злобные «вопли» Брюде угнетали и удручали его до такой степени, что он начал уставать от них и в конце концов ощутил смертельную скуку. В какой-то момент он подпер щеку рукой, смежил веки и заснул! Проснувшись, он как-то виновато и воровато огляделся. Слава Богу, никого! Никто не видел его позора! Этот сектор библиотеки посещали очень и очень редко. После полудня он лишь дважды мельком видел среди стеллажей вдалеке чей-то силуэт, вероятно, это была Вера, искавшая на полках книги по требованию читателей.

Так как уже смеркалось, Александр включил лампу и при ее свете тщательно переписал в тетрадь отрывок из дневника Брюде, в котором тот описывал разговор с «людоедом». «Людоед» призывал Бенжамена посерьезнее относиться к учебе в лицее, побольше работать и, главное, – «оставить» то, что он называл «бесполезным чтением», то есть перестать читать таких авторов, как Лотреамон, Арто, Кафка. Далее Брюде описывал, сколь яростно он воспротивился нажиму со стороны отца, в каких выражениях он выказал свое презрение к меркантильному и прогнившему миру наживы и чистогана, к которому он не хотел принадлежать, потому что не желал быть соучастником преступлений, творимых представителями этого мира. «Я закричал: „Вы чудовища!“ И я увидел в его взгляде ненависть, ответную ненависть на мою ненависть. Он был мертвенно бледен, мерзок до отвращения. Если бы у меня в руке было оружие, да, клянусь, я бы выстрелил в него и раз, и два, и три, чтобы уничтожить его лицо, разбить так, чтобы оно разлетелось на мелкие кусочки, исчезло. Какое-то время он смотрел на меня, не произнося ни слова, и его молчание было еще хуже, чем слова гнева или презрения. Потом он повернулся ко мне спиной и вышел».

В восемь часов Александр ощутил сильную усталость и решил покинуть библиотеку. Он потянулся, не без труда поднялся с кресла, вылез из-за стола, затем закрыл кабинет на ключ и, держа папку в руке, направился к лифту.

– На сегодня я закончил, – сказал он. – Вот папка. Я приду завтра.

– Хорошо, профессор. Доброй вам ночи, – ответила девушка.

– А вы до которого часа тут остаетесь?

– До закрытия, до десяти часов.

– Так поздно!

– Да, поздновато, а ведь мне еще надо будет заниматься вечером.

– Я желаю вам мужества и выдержки.

– Спасибо, профессор.

Дождь кончился, но при бледном свете луны было видно, как над голыми ветвями деревьев по небу быстро неслись по направлению к луне мрачные тяжелые тучи, словно волки, желающие ее проглотить.

Поднимаясь по лестнице к парадному входу в отель, Александр еще раз поразился тому, сколь зловещее и дикое, даже хищное выражение лица у кривой на один глаз великанши, озаренной светом, отбрасываемым уличным фонарем.

Зато в холле он даже не взглянул на чучела птиц.

– Ах, что за отвратительная погода, господин профессор! – воскликнул портье.

Как странно… Портье на сей раз был в очках, да не в обыкновенных, а в темных, с непрозрачными черными стеклами, придававшими ему сходство с жалким слепцом.

– Да, погода просто дрянь! На мое имя не было почты? Письма?

– Нет, ничего, господин профессор. Вот ваш ключ.

Когда Александр вошел в свой номер, с трудом преодолев три этажа, он задался вопросом, почему, собственно, он вздумал спрашивать у портье про какие-то письма на свое имя, потому что, сказать по правде, получать письма ему было не от кого, так как он никому еще не сообщил, где остановился.

Ночью он внезапно проснулся, терзаемый кошмаром. От пережитого во сне ужаса ему сжало голову словно тисками, дыхание почти прервалось, сердце бешено колотилось, будто хотело выскочить из груди. Он включил ночник; в горле у него пересохло, так что пришлось выпить стакан воды. Вероятно, он кричал во сне (от собственного крика он и проснулся), да к тому же, очевидно, он ворочался, брыкался и лягался во сне, так как одеяло и простыня сползли с кровати на пол. Случилось это, когда ему снилось, что какая-то черная женщина, закованная в латы и скрывавшая лицо под маской, принялась размахивать перед его носом огромным ножом, перебрасывая его то и дело из одной руки в другую. А он был словно парализован (быть может, ему связали или сковали руки), а потому не мог защищаться. Он мог только отбиваться ногами, при этом он сам сознавал, что ужасно смешон.

Во всей этой истории с внезапным пробуждением была одна странность… Ведь уже на протяжении нескольких лет он после сна не мог вспомнить ничего, кроме последней картины из своих ночных видений или каких-то разрозненных, бессвязных образов, к тому же очень быстро всегда бесследно таявших, несмотря на все его усилия удержать их в памяти… Так вот, сегодня он мог без труда воспроизвести в памяти весь кошмарный сон!

Итак, ему приснилось, что он находится в каком-то подобии грота, где стены и своды представляли собой плотно пригнанные друг к другу ряды старых книг, чьи потрепанные и изгрызенные не то временем, не то мышами переплеты потемнели и приобрели какой-то одинаковый землисто-серый оттенок. Он сам при свете свечи, отбрасывавшей на стены дрожащие блики, пытался прочесть какую-то очень древнюю книгу, невероятно тяжелую, потому что листы у нее были не из бумаги, а из пергамента. Он держал ее на полусогнутых руках и изо всех сил старался расшифровать незнакомые знаки (быть может, то были иероглифы), но они под его взглядом превращались в черных насекомых; их становилось все больше и больше, они уже кишмя кишели на раскрытых страницах, падали вниз, на пол и разбегались в разные стороны, расползались по стенам. В то время как Александр с отвращением пытался стряхнуть этих мерзких тварей с книги, в одной из стен вдруг образовалась расщелина, она быстро расширялась, и вот уже там мелькнул чей-то силуэт… Какая-то женщина в маске приближалась к нему, грозно крича: «Святотатство! Что ты наделал? Нельзя строить никакие сооружения из книг!» К ее воплям добавился чей-то голос, звучавший снаружи и повторявший: «Надо его покарать!» Черные насекомые опять превратились в знаки, на сей раз во вполне обычные буквы, и эти буквы сами собой сложились в слова, вернее, во фразу «Ты приговорен к смерти». Тотчас же черная женщина в маске раскрыла свои латы (или, быть может, разодрала на себе кожу), чтобы извлечь оттуда огромный кинжал, которым и принялась размахивать. Вот тогда Александр и закричал.

Сейчас, после пробуждения, он вновь отчетливо видел отточенное лезвие, направленное ему прямо в грудь, видел и устремленный на него взгляд глаз, поблескивавших в прорезях маски. Быть может, это была Вера? Хотя нет, не должно бы… Ведь женщина-убийца была намного выше ростом. Но волосы… да, волосы у нее были коротко, очень коротко острижены, под мальчика… или под юношу… А может быть, это и был переодетый женщиной юноша? Кто знает? А вдруг это был… уж не Бенжамен ли Брюде предстал перед ним?

Александр несколько минут посидел на постели, вновь и вновь «прокручивая» в памяти картины ночного кошмара, словно по второму, третьему, пятому разу просматривая один и тот же фильм.

Он взглянул на часы: половина третьего… он подумал, что вряд ли теперь заснет. Малоприятная перспектива долгих мучений от бессонницы столь же «обрадовала» его, как и воспоминания о сне. Он предпочел бы, чтобы сейчас уже было утро и можно было бы покинуть эту душную комнату, хотя бы на время расстаться с чувством одиночества, причинявшим ему почти физические страдания, когда он вот так внезапно просыпался среди ночи. Именно тогда он вспоминал об Элен, об отце, о матери, о всех своих близких, покинувших этот мир. И как только его сердце начинало работать с перебоями, он тотчас же принимался воображать, что и он сам вполне может умереть, так и не успев позвать на помощь, как умерли некоторые из близких ему людей, например, его мать, которую однажды поутру нашли мертвой в постели, так как среди ночи у нее случился тяжелейший инфаркт, и ее сердце перестало биться.

Александр торопился вновь оказаться в библиотеке, где одиночество как бы отступало, уже не давило на него столь сильно, не причиняло такой боли, а напротив, превращалось там в тишине, словно «сотканной» из миллиардов безмолвных, застывших на страницах книг слов, в величайшее сокровище. Да, погружаясь там в свое одиночество и тишину, он уходил от реального мира и его страданий, он находил себе убежище от бедствий и кровоточащих ран этого мира, но не в экстазе, не в безумных восторгах, как это было свойственно мистикам, а в блаженном и благотворном оцепенении.

Александр встал и принял снотворное. Затем он подошел к окну, чтобы раздвинуть занавески, и какое-то время созерцал город, укрытый покровом ночи, где вдалеке в легкой дымке мерцали огни рекламы. Ярче всего на темном фоне выделялись сиреневые огоньки, складывавшиеся в огромные буквы, уже не раз привлекавшие его внимание: «Траурный зал».

На следующий день Александр испытал облегчение, увидев, что на этаже дежурит Марина, а не Вера, слишком похожая на ту деву-воительницу, что смутила его покой и сон прошлой ночью. Девушка рассеянно-равнодушно поздоровалась с ним и тотчас же вручила уже приготовленную для него папку.

– Вот, возьмите, это вам. Я знала, что вы придете с минуты на минуту, – сказала она. Далее никаких комментариев с ее стороны не последовало.

Хотя и нельзя было сказать, что девушка выказала по отношению к нему особую любезность, Александр все же был тронут тем, что она о нем не забыла и даже проявила заботу, на свой лад, разумеется.

Когда он вошел в кабинет, он заметил, что окно открыто и что в помещении холодно и сыро. Прежде всего у него мелькнула мысль о краже, но он тотчас же прогнал ее, ибо, по сути, что можно было здесь украсть? Валявшиеся повсюду белые перышки и пятна птичьего помета на полу и на столике свидетельствовали о том, что ночью в кабинете нашли себе убежище от холода птицы, быть может, голуби. Оказался испачкан птичьим пометом и переплет одного из словарей; Александр попытался очистить его при помощи бумажного носового платка, но без особого успеха. Конечно, лучше пока оставить все как есть, чтобы помет высох, потом надо будет попытаться отскоблить его ножом. Он подобрал перья (без сомнения, голубиные) и бросил их в мусорную корзину.

Ночное вторжение «пернатых гостей» взволновало Александра в гораздо большей мере, чем следовало, но все дело было в том, что он, вообще-то любивший птиц и с интересом наблюдавший за их жизнью, питал к голубям неприязнь, нет, не просто антипатию, а настоящее отвращение. Да и какие иные чувства могли вызывать эти прожорливые и похотливые создания, с бессмысленно-глупым взором масляно поблескивающих крохотных глазок, с хищно загнутыми клювами?! Какие чувства могли вызвать эти гадкие птицы, которые только и знали, что пачкать своими экскрементами фасады зданий и прекрасные статуи?! Он иногда говорил, что не хотел бы, чтобы какой-нибудь голубь вдруг оказался у него над головой, потому что эта гадкая птица уж наверняка его не помилует, как не помилует и никого другого… Наделает на голову, а ты потом отмывайся! Он вспоминал о том, что в некоторых городах, и особенно в Венеции, на площади перед собором Святого Марка его охватывал настоящий ужас, когда огромная стая голубей садилась на брусчатку или, напуганная чем-то, взлетала, громко хлопая крыльями. Это была туча, грозная туча! Он подумал, что надо будет впредь всякий раз тщательно закрывать окно, ибо эти птицы, глупые лишь на первый взгляд, а на самом деле весьма хитрые, могли вторгаться в кабинет по ночам и в конце концов, чем черт не шутит, вздумали бы тут еще и гнездо свить!

Александр заметил в углу еще одно перышко, нагнулся, чтобы его поднять, и в тот момент, когда он выпрямлялся, зажав его между большим и указательным пальцем, он увидел, как за стеклянной дверью в коридоре промелькнул силуэт Марины, с которой он встретился взглядом. Александр несколько смущенно ей поклонился, и она ответила на его поклон коротким, каким-то суховатым, как ему показалось, кивком, а затем очень быстро отвела глаза.

Увидела ли она на переплете книги отвратительное пятно? Вполне возможно… и если она сейчас ничего не сказала, то рано или поздно она все же не преминет упрекнуть его в том, что он не сдержал обещания не портить книги. Какая досада!

Хотя коридор, куда выходила дверь кабинета, был вновь совершенно пустынен, Александр поспешно накрыл книгу листком бумаги. Да, день начинался плохо. Ну вот, настроение испорчено, а с дурным настроением какая уж работа!

Александр собрался было уже открыть лежавшую перед ним папку, как вдруг перед его мысленным взором почему-то всплыла книжная лавка Бурбаки в Салониках. В этом книжном магазинчике, напоминавшем не то огромный грот, не то пещеру, громоздились тысячи и тысячи книг. Беспорядок там царил поразительный, но не менее удивительным, чем первозданный хаос, было присутствие в таком неподходящем месте большого попугая, часто неподвижно восседавшего на самом верху колонны, поддерживавшей свод; набросанные у подножия колонны газеты кое-как защищали от помета самые ценные книги. Пестрая птица то мелодично посвистывала, то пронзительно кричала, то издавала странные звуки, отчасти напоминавшие куриное квохтанье, а отчасти неразборчивое бормотание косноязычного человека. Иногда попугай расправлял крылья, взлетал и делал большой круг, а затем возвращался на привычное место. На газетах виднелись кучки зеленовато-желтоватого птичьего помета, но хозяина лавчонки они, казалось, нисколько не волновали; он сидел за конторкой, погрузившись в чтение, очки сползали ему на кончик носа, он отвлекался от чтения только для того, чтобы ответить длинной заливистой трелью на трели попугая. Удавалось ли ему хотя бы иногда продать что-нибудь из выставленных в витринах и на стеллажах книг? Хотя старый букинист и выглядел довольно преуспевающим – одет был элегантно, всегда свежевыбрит, на руках поблескивали дорогие перстни, да и пахло от него дорогим одеколоном, – задаваться таким вопросом было вполне уместно.

Так как Александр не знал греческого, а Бурбаки – французского, то они могли общаться и обсуждать проблемы литературы только при помощи «посредника», молодого человека, служившего в лавке продавцом, странноватого типа, чопорного и раболепно-заискивающего одновременно, но имевшего одно несомненное достоинство: он великолепно владел французским.

Иногда они обедали в тавернах, в чудесных беседках из виноградных лоз. Бурбаки был холост, словоохотлив, благороден и щедр. Очень быстро стало ясно, что гораздо больше, чем Флобер или Юрсенар, его интересовала Элен. Продавец-переводчик, которого выпитое вино с чуть смолистым привкусом делало более естественным, переводил комплименты, любезности, тонкие намеки и остроумные шутки Бурбаки. Александр надеялся, что Элен отнесется к создавшемуся положению с юмором, но однажды вечером в отеле он был вынужден признать очевидное: его жена была явно очарована старым фатом, которого она находила «изысканным», «очаровательным», «бесподобным». Изумленный Александр ощутил укол ревности. Он хотел, чтобы она принадлежала ему вся, целиком, и вдруг он обнаружил, что какая-то ее часть отделилась от него и отдалилась. Он обнаружил, что в каком-то смысле уязвим, и был этим совершенно ошеломлен. На лице Элен он подмечал признаки зарождающейся страсти, которая могла бы разлучить их, если он не предпримет мер, соблюдая при этом предельную осторожность. Его богатое воображение рождало порой настоящие приступы бреда, во время коих ему мерещились ужасающие сцены… На людях он, разумеется, всячески старался держаться и не выдавать дурное расположение духа, но это ему плохо удавалось, он выглядел угрюмым. Через несколько дней он воспользовался первым попавшимся предлогом, чтобы покинуть Салоники: сослался на то, что плохо переносит изобиловавшую посторонними и часто весьма неприятными запахами атмосферу этого города (кстати, воздух в городе и вправду нельзя было назвать чистым и свежим).

От Салоник в его памяти самым четким и ясным воспоминанием оставалась картина той части книжной лавки, где валялись газеты, на которых виднелись полузасохшие кучки и пятна птичьего помета.