Текст книги "… и компания"

Автор книги: Жан-Ришар Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

И это женщина! Подумать только! Жозеф вдруг вспомнил, что ни разу, ни на минуту со дня помолвки Гийома не подумал о том, что корсаж Гермины скрывает женскую грудь. Верность братским чувствам? Но разве сама Гермина, благоразумная мать двух его племянников, отчасти не повинна в этом? К чему эта безответная покорность? Гермина ведь не школьница. И разве он, Жозеф, не видел женщины, у которой под строгой одеждой горячо трепещет грудь? У которой так сладко пахнет кожа?

Довольно! Откуда такие мысли? И вот Жозеф сразу превращается в усердного приказчика, торговца, он носится по складу, без нужды передвигает стремянку, укладывает штуки сукна, поправляет этикетки, поспешно подбирает образчики для своей будущей поездки. Или, быть может, фабрикант Жозеф Зимлер просто хочет трудом и усталостью прогнать преследующую его мысль?

III

Белесые лучи послеполуденного солнца прорезают воздух вертикально, как древко знамени. Неподвижную пелену низко нависшего неба буравит пронзительный крик кузнечиков. Тусклый небосвод печален, как зрачок слепого. И такая же безнадежно серая расстилается внизу земля. Все живое притаилось и ждет, вечно ждет. Июль зажал Вандевр в своих раскаленных ладонях.

И ребенку, который сквозь щелку в ставне глядит не отрываясь на ослепляющий асфальт двора, может, пожалуй, представиться, что во всем свете только один он живой и ведет счет убегающим минутам.

Однако позади, в полумраке гостиной, время от времени слышится подозрительное шушуканье. Пусть фабричное здание как бы наполовину истаяло в непереносимом свете, мальчик мысленно летит сквозь плотную завесу солнца туда, на фабрику, где происходит нечто важное и таинственное.

В полдень мужчины, которые ушли из дому с самого утра, забежали перекусить; лица у них были красные, зубы блестели. Ели они молча, вытирая потные лбы. Дядя Жозеф снял пиджак. Папа украдкой следил за движением выхоленных жирных рук Якова Штерна и жадно пил пиво. Дядя Абрам Штерн собрал лицо в сардонические складки. Дедушка Миртиль в тесном черном галстуке сидел красный и надутый еще больше, чем всегда. А о дедушке Ипполите лучше вообще не вспоминать.

Когда пили кофе, пришел дядя Вильгельм, и потом мужчины, громко хлопнув дверью, удалились.

– Жюстен, останься здесь, – сердито приказал слабый голос.

Пришлось остаться. Однако тому, кто уже чувствует, что место его там, среди мужчин, женское общество слишком скучно. Но почему, почему в это неумолимо жаркое воскресенье они, обливаясь потом, сидят там, на фабрике? И вот мальчик примостился у окна, расплющив о стекло нос и губы. Закрытые ставни не пропускают ни звука. Только острый, как штык, стрекот кузнечиков по-прежнему буравит недра тишины.

В гостиной расселась тетя Минна – жена дяди Абрама; и хозяйки дома, чтобы почтить дорогую гостью, в десятый раз разбирают не выясненные до сих пор вопросы, добавляя все новые и новые подробности. Родственники, соседи, Париж, война, переезды, кончины, браки, приданое, наследство, восток и запад во всех деталях обсуждены четырьмя дамами, составившими в кружок четыре кресла. Гермина наслаждается болтовней. Лора, в аккуратно расчесанных кудряшках, чинно сжав коленки, сидит па низеньком стульчике и слушает разговоры дам, не спуская глаз с приятных округлостей Элизы, дочери дяди Якова. Сара говорит весьма сдержанно, потому что тетя Минна, но своему обыкновению, пет-пет да и даст полунамеком понять, какое высокое положение занимают они, Штерны, в иерархии торговцев сукном.

Абрам Штерн, бывший нотариус, хорошо освоился в Париже. Он вошел в долю к брату. Яков закупает товары в Седане, Рубэ и Лидсе. Абрам с женой и племянницей открыли магазин па улице Фран-Буржуа; Вениамин разъезжает по провинции, часто не заглядывая домой по пять-шесть месяцев. Бритые губы, глубокие морщины и сдержанный тон бывшего нотариуса вскоре завоевали доверие клиентов. А венчала все его кристальная честность. Впрочем, доверие было столь велико, что прекрасно можно было обойтись и без честности.

Яков и Абрам посетили Вандевр в ту памятную трудную осень, вскоре после переезда туда Зимлеров. Их появление всякий раз совпадало в представлении детей с какой-то торжественной тревогой и суетней. Мужчины подолгу совещались в самые неурочные часы. В третий их приезд папа зашел из конторы за бабушкой и мамой. Детей оставили одних; лампа, начадив, вдруг погасла, и до полночи они не могли уснуть от страха.

Поэтому, когда позавчера дедушка Ипполит вдруг неожиданно явился домой и, держа в своих отекших пальцах письмо, многозначительно заявил: «Штерны едут», – Тэнтэн сразу же представил себе весь церемониал этого необыкновенного дня.

И сейчас, прильнув к окну, не замутненному его теплым дыханием, он твердит:

– Чего они там делают? Чего они там делают?… Жюстен представляет себе фабрику и застывшие тела машин, выстроенных в ряд, как зарядные ящики во дворе артиллерийской казармы. Прядильные машины молчат, и из промывочных корыт не бежит веселая струйка мыльной воды. Однако папа за завтраком намекнул, что на фабрике сейчас находятся Зеллер, Капп, Браун и еще кое-кто из эльзасцев. Интересно, в чем они сегодня пришли: в обычных белых блузах или принарядились по случаю воскресенья? Может быть, они в сюртуках и старых цилиндрах, как на похоронах маленького Готлиба? И зачем они пришли?

– Жюстен, замолчи сейчас же!

Жюстен уже десятый раз слышит эту фразу.

– Молчу, молчу, молчу, – начинает мальчик несколько тише и еще плотнее прижимается лбом к оконному стеклу, а перед глазами у него пляшут зеленые и красные круги от ослепительного солнца, заливающего двор.

Позади него приглушенные голоса женщин сливаются с жужжанием мух, облепивших люстру.

– С тех пор как эти разбойники не захотели принять папашу и дядю Миртиля в свой клуб, они все как сговорились, – жалуется вечно скорбная Гермина. – И все ополчились на нас. Попробуй мы нанять прислугу, уверяю вас, ни одна к нам не пойдет. Эти господа даже не раскланиваются! На стенах фабрики пишут всякие пакости. А вы только послушайте здешних возчиков, что они говорят, когда выезжают со двора. Мы уже третью булочную меняем. Мальчишки ругают Тэнтэна разными гадкими словами.

– Если бы я не удерживала Жозефа, – говорит Сара, – он бог знает что бы натворил.

– А Гийом стал такой нервный, такой нервный, – вздыхает Гермина. – Слава богу, папаша ни о чем не догадывается.

– Такой человек, да ни о чем не догадывается! – удивляется тетя Минна, и в голосе ее звучит жадное любопытство.

– К счастью, Ипполиту и моему деверю некогда заниматься такими пустяками, – замечает Сара с тонкой улыбкой.

– Этот год, Сара, им когда-нибудь зачтется, – говорит тетя Минна, а Элиза одобрительно и понимающе кивает. – Дай-то бог, чтобы они только не проработали впустую.

– Сейчас мы это узнаем, – замечает Сара. – Да, дай бог, чтоб мои несчастные дети были вознаграждены за все свои труды. Они этого заслуживают.

Сара умолкает, больше жалоб от нее никто не услышит. Губы ее трогает спокойная и гордая улыбка, приводящая парижских родственниц в немалое смущение.

…Разве трудно ребенку в воображении проскользнуть никем не замеченным сквозь щели ставен? Жюстен рассеянно слушает беседу дам. Конечно, он наслушался немало, когда зимними утрами бегал за молоком и хлебом. И сколько раз он возвращался домой с разбитыми в кровь кулаками, – у местных школьников, оказывается, очень твердые пуговицы.

Но сегодня все это пустяки. «Мы скоро узнаем», – сказала бабушка. Что же такое мы скоро узнаем? Может быть, узнаем, явился ли Зеллер в рабочей блузе или в цилиндре? Зачем приезжают эти Штерны и наводят на всех такую смертную тоску? И почему сегодня, в воскресенье, он сам, как навозная муха, жужжит у окна, в то время как мужчины заняты там, на фабрике, какими-то своими необыкновенными делами?

До его слуха доносится противный голос кузины Элизы, покрывающий шепоток дам. Она заявляет, что несколько раз видела дядю Жозефа, когда он приезжал в Париж, и вдруг начинает так жеманиться, что тетя Минна вынуждена выразить свое неодобрение многозначительным покашливанием.

Тэнтэн со злобой представляет себе умильную мордочку Лоры, с восхищением взирающей на припотевшие прелести Элизы. Он мысленно поносит свою сестренку и под конец сравнивает ее с индюшкой, что, впрочем, несправедливо, ибо невинный профиль Лоры еще не имеет ничего общего с клювастыми обитательницами птичьего двора.

– Мне показалось, Сара, – говорит тетя Минна, – что твой брат Вильгельм вполне доволен своими делами.

– Он ведь у нас нетребовательный, – вздыхает Гермина.

Благодушная тетя Минна узнала, что ей хотелось знать, и Сара, собиравшаяся было вмешаться в разговор, плотнее сжимает губы.

Тэнтэн не слушает их. С фабрики доносится хлопанье дверей, чьи-то шаги громко отдаются во дворе, и мальчик, укрытый длинными кисейными занавесками, вдруг начинает танец диких.

– Кончили, кончили, идут!

Что именно «кончили», Тэнтэн и сам не знает, но он видит, что слова его вызывают всеобщее волнение. Бабушка Сара встает с кресел.

– Неужели кончили? – бормочет она.

Тетя Минна с ужасом глядит на нее. Гермина судорожно прижимает к груди курчавую головку Лоры. Щелкает замок.

– Папа! – Тэнтэн бежит к дверям. Входит папа.

– Ну что, Гийом? – невольно вскрикивает Сара.

Но по измученному лицу сына она видит, что до конца еще далеко.

– Я забыл здесь письмо Беллонэ, – цедит Гийом сквозь усы.

– Так я и знала, – шепчет Сара. Она садится и улыбается парижским гостьям.

Папа, забрав письмо, уходит. В неприкрытые двери легко проскальзывает худенькая фигурка девятилетнего мальчика. Первым делом Жюстену кажется, что на голову ему нахлобучили мешок с известкой. И кому это вздумалось выкачать весь воздух? Но и к полуденному солнцу и к июльскому зною привыкаешь быстро.

Ворота заперты, и это обстоятельство как-то неприятно поражает Тэптэна. Толпа принарядившихся рабочих стоит на улице. Люди настроены благодушно. Какой-то мальчишка просовывает между прутьями решетки длинную мордочку и подмигивает Тэнтэну, заливаясь пронзительным хохотом. Слышен голос женщины, она поясняет собравшимся:

– Нынче у Зимлеров учет.

Тэнтэн переводит дух, только когда за ним захлопывается дверь склада.

Там, в полумраке и успокоительной прохладе, движется дядя Жозеф – он то влезает на передвижную дубовую стремянку, то спускается на пол, перекладывает с места на место штуки сукна и яростно выкликает буквы и номера, которые Пуппеле, мусоля карандаш, вписывает в тетрадку немыслимыми каракулями.

– Ничего, пиши. Я перепишу. Прим. триста двадцать восемь. Женераль Прим. четырнадцать. Написал? Прим. четырнадцать тысяч семьсот пятьдесят занеси в последний столбец.

С него градом струится пот, рубашка распахнута, и видна волосатая грудь.

– Ты что здесь делаешь, шалопай? Вон отсюда!

Тэнтэн исчезает. Снова пекло. Он бежит вдоль забора и незаметно проскальзывает в прядильную, стараясь не хлопнуть дверью с подвешенной свинцовой чушкой.

Здесь тихо, как в церкви. Станки мирно дремлют между огромными шкивами. Плоские ремни похожи на протянутые руки. Тэнтэну они нравятся. Ему нравятся также ряды неподвижных веретен и их стальные пояски, блестящие от постоянного трения. Тэнтэн проводит рукой по легкому, почти неощутимому пуху, что свисает с веретен: это уже не очески, но еще и не нити, – пух невесом, как паутина; если его тронуть, он на ощупь теплый, маслянистый, приятный.

– Я тебя! – слышится скрипучий голос.

Позади станка вырастает дядя Миртиль, с ним его неразлучный Капп и один из этих противных Штернов. Миртиль хмурит свои нависшие козырьком брови и в упор смотрит на Жюстена.

И снова пекло. Но Тэнтэн предпочитает еще раз пробежать мимо всей фабричной ограды, вместо того чтобы подняться на второй этаж в ткацкую, где, чего доброго, попадешься на глаза дедушке Ипполиту.

Беспощадный июльский день склонился к закату, так и не принеся желанного ветерка, а мальчик все еще сидел, никем не замеченный, в душной тени машинного отделения. Это был его любимый наблюдательный пост. Отсюда виден большой маховик; шестнадцать канатов, огибающих его, уходят через два отверстия, пробитые в стене.

В будни по этим канатам передается энергия, рожденная поршнем. Тэнтэн Зимлер любит следить за быстрым движением канатов на всем их пути, со всеми его изгибами и поворотами. Он мысленно цепляется за них, а они исчезают в черном отверстии и безостановочно движутся дальше, на всей скорости огибая маховик. И мальчик задыхается от жары, страха и гордости. Ибо здесь, где сходятся канаты, центр всего, здесь ты – хозяин. И что в сравнении с этим подведение баланса, который учитывает все, но забывает о самом главном – об огромном маховике в пятнадцать футов? И как это у них находится время для всего, кроме этого центробежного регулятора?

Но вот у двери слышатся голоса. Жюстен стремительно покидает свою кирпичную парильню и издали видит, как фабриканты направляются к конторе. Через минуту он уже снова на складе; от дяди Жозефа остались одни только манжеты, твердые, точно оцинкованные.

Открыть дверь в контору – дело одной минуты. Жюстен просовывает в щелку нос и тут же отскакивает, потому что даже это неприметное движение не укрылось от дяди Блюма.

Вся контора до краев налита тишиной, колеблемой лишь тяжелым дыханием мужчин. Четверо из них сидят у стола, склонившись над бумагой, черной от цифр. За спиной у каждого стоит помощник, он проверяет счета. Цифры роятся над полом. Время от времени один из мужчин, чтобы удержать в памяти последнюю цифру, вслух повторяет ее, упирая на каждый слог: «двадцать пять», потом переворачивает страницу; и снова слышится молитвенное бормотание. Мастера уже ушли. Впрочем, они были вовсе не в цилиндрах и сюртуках, а в обыкновенных блузах.

Опытный пильщик глядит только на стальной хребет пилы и никогда не повернет головы, чтобы полюбоваться аккуратной поленницей дров. Пока блестящая сталь скрывает от него зубчатое лезвие, он не бросит работы. Так и эти четверо не спускали глаз с хребта пилы: впервые за полгода они решились посмотреть, глубок ли надрез.

Мальчик вдруг начинает понимать; прислушиваясь к сосредоточенному молчанию и к тому, что происходит в его собственной душе, он чувствует во всем теле ужасную слабость.

Кто-то из присутствующих, вероятно дядя Миртиль, восклицает: «Ага!» – и облегченно переводит дух. Вслед за ним еще двое закончили подсчеты и, откинувшись на спинки стульев, ждут результата.

Тэнтэн замечает, что папа отстал от других. Мальчик с замиранием сердца слушает дрожащий голос отца, видит, как тот ошибается от волнения и как дядя Вильгельм шепотом его поправляет.

По вот и Гийом подбивает итог. Вечереет. Мужчины толпятся вокруг Ипполита, который собирает разбросанные по столу бумаги. Жюстену становится страшно.

Легкое бормотанье стоит над склоненными головами. На мгновенье оно становится громче и вдруг затихает. Как будто умирает что-то. Ипполит вполголоса чертыхается. Проходит еще одна бесконечно долгая минута. Потом раздается жирный, неузнаваемо изменившийся голос, сначала он дрожит, но затем крепнет с каждой нотой и возвещает органным звуком:

– Gott sei dank! Gott sei dank,[9]9
  Благодарение богу (нем.).


[Закрыть] Миртиль!

Неясный шум голосом пригвождает мальчика к полу. Мужчины обнимаются, жмут друг другу руки, слышится неясный прерывистый гул, всхлипыванья.

– Миртиль, дети, Абрам, Яков, Вильгельм!

Дедушка Ипполит хватает их за плечи, колет им лицо своими бакенбардами. Жюстен в испуге думает, что все рухнуло – и рухнуло навсегда. Но вот радостный голос внезапно нарушает общую гармонию.

– А Сара?! – восклицает хромой. – Надо сообщить Саре.

Торжествующий рев, рев хищника, притаившегося в зарослях, наполняет обе конторские комнаты и болезненно отдается в груди мальчика.

– Скажи ей, Вильгельм! Семнадцать тысяч франков за девять месяцев! Пойди скажи ей, что наши дети будут богаты, как короли. Скажи ей это, Вильгельм!

IV

Как река не может сдержать бурного разлива весенних вод, затопляющих низины, так и Зимлеры дали волю своим чувствам и в течение недели после того знаменательного дня жили во власти свирепого упоения.

Конечно, семнадцать тысяч франков не бог весть какое богатство. На первый взгляд могло показаться, что старик Ипполит, пожалуй, и зря в зверином рыке изливал свое торжество.

Но эти семнадцать тысяч франков означали чистую прибыль, помимо годичной выплаты долгов и амортизации части оборудования. И кроме того, год ведь еще не кончился!

Как бы то ни было – выкарабкались, и будущее теперь обеспечено.

Так или иначе, Зимлеры предавались сладостной надежде. Вечером Ипполит, возвратившись домой, хохотал, как в молодые годы, и от его смеха дрожали стекла. Дядя Миртиль поверг детей в глубочайшее изумление, затянув старинную эльзасскую песенку, но дядя Вильгельм Блюм превзошел всех – он явился с двумя высокими бутылками эльзасской водки. Тетя Минна на случай неблагоприятного баланса приготовилась к отъезду, но при данных обстоятельствах сочла за благо подольше погостить у родственников.

В тот незабываемый вечер учета обедали так поздно, что Жюстен и Лора клевали носом. К концу обеда появились старшие мастера, до крайности расфранченные, с празднично торжественными лицами. Они поняли все без слов, и каждый, прикидывая, какая ждет его выгода, действовал сообразно своему нраву.

Рыжий Зеллер, по-военному подтянутый, выслушал сообщение холодно и самодовольно. Капп с радостным и понимающим видом повел толстым красным носом. Круглоголовый Пуппеле, с длинными космами, свисающими на глаза, обрадовался, как старый преданный пес. Готлиб, пребывавший в глубоком трауре, развеселился после стакана белого вина. Фриц Браун, с пестрыми от краски руками и честными белокурыми усами, а также старый бухгалтер Герман постарались поскорее улизнуть, чтобы отпраздновать важное событие в кругу своих товарищей.

Тут же решили, что во вторник работа кончится в полдень, а заплачено будет за целый рабочий день. Эта новость окончательно разбудила малышей, и они долго еще ворочались без сна под влажными от пота простынями, задыхаясь в раскаленном воздухе своей маленькой комнатушки.

Вслед за воскресеньем наступил понедельник, и дети проснулись поздно, когда уже начинало припекать солнце. За понедельником настал желанный вторник. Его прихода поджидали две пары горящих нетерпением глаз, с самого рассвета не отрывавшихся от узенького оконца.

Вой гудка, очистивший в полдень все мастерские, нашел самый горячий отклик в детских сердцах.

Наконец-то радость взяла свое! За плечами семьи всей тяжестью висели эти двенадцать месяцев, висели как мучительный долг. И какие двенадцать месяцев! И вот долг выплачен раз и навсегда.

Со времени битвы при Висенбурге они не могли припомнить ни одного светлого дня. Теперь впервые они ни от кого не зависели; даже дышать стало легче, даже губы складывались в улыбку.

Дядя Жозеф сразу же после кофе отправился куда-то, вызывающе стуча каблуками по шлаковому шоссе. Каждый его быстрый шаг подымал легкие фонтанчики пыли и утверждал господство господина Жозефа над всем прочим миром.

Атмосфера почтительного восхищения, окружавшая с позавчерашнего дня семейство Зимлеров, не распространилась, однако, за пределы фабричного двора. Проникнув во владения господина Антиньи, владельца конюшни, молодой Зимлер вступал в еще не изведанную страну.

Но подобно тому, как цветные стекла не пропускают некоторых лучей спектра, так и очки Жозефа, казалось, снабжены были для такого дня особыми хитроумными стеклами, не пропускавшими ничьих черных замыслов.

И в эти очки он совершенно ясно разглядел господина Пьеротэна, который шел своей подпрыгивающей походкой, – уважаемый секретарь Коммерческого клуба не мог скрыть, что встреча с молодым Зимлером весьма его заинтересовала. Так же быстро уловил Жозеф и выражение злобы на лице господина Юильри, огибавшего угол улицы Бретонри.

Жозеф оказался вполне защищен своими очками и против дерзостных повадок владельца конюшни.

– А довезет она нас до Эпинского леса? – спрашивал Жозеф, с жалостью глядя на колченогую клячу, которую запрягал конюх.

– Вы сами, сударь, будете править? – осведомился господин Антиньи, отставной унтер-офицер драгунского полка его императорского величества.

– Да, сам, – подтвердил Жозеф, взглянув на субъекта в бурых крагах.

– Ну, в таком случае…

Легкий свист хлыста достаточно недвусмысленно подчеркнул значение этих коротких слов.

– Уж очень она тощая.

– Я отлично кормлю своих лошадей, сударь. Но бывают, знаете ли, тощие кобылы, как бывают, скажем, жирные люди.

– А она не с норовом?

Господин Антиньи исчерпал отпущенный ему природой скудный запас терпения.

– Это смотря в чьих руках; при неопытном кучере она вас вывернет в канаву не хуже рысака.

Конюх, который пристегивал подпругу, высунул голову из-под брюха смиренной клячи и заявил, явно рассчитывая на чаевые:

– С этой животиной можете ничего не опасаться! Само собой разумеется, с хорошим кучером, к которому лошадка уже привыкла, вам будет спокойнее.

Жозеф обернулся и увидел расхлябанный экипаж. Конюх, неприметно улыбнувшись, закончил свою мысль:

– Конечно, на обратном пути она пойдет ходче.

– Но этот экипаж тоже ужасный. Нет ли у вас чего-нибудь поприличнее?

Жозеф чувствовал себя не совсем уверенно в этом непривычном для него торге. Господин Антиньи отступил на несколько шагов, желая обуздать волну презрения, подымавшегося в нем против этого новоиспеченного лошадника. Пощипывая кончик носа, он заявил:

– Если угодно, я могу предоставить в ваше распоряжение хоть целый дилижанс.

– Я говорю не о дилижансе, а просто о другом шарабане, – возразил Жозеф мягко, но настойчиво. – А этот…

– Простите, о каком шарабане идет речь? Такой экипаж называется кабриолетом.

– Но ведь я просил у вас шарабан.

– Вы едете на прогулку с семейством?

– Д-да. Но какое это имеет отношение…

– А такое, что ваше семейство не уместится в моем кабриолете. Впрочем, это не важно. Эжен, распрягай!

Жозеф не на шутку рассердился, он громко хрустнул пальцами левой руки, зажатыми в правой ладони.

– Я не просил вас распрягать, я только хочу, чтобы вы показали мне не такой засаленный экипаж.

– Эжен, выкати фургон, – с царственным спокойствием приказал господин Антиньи.

Обнаженные по локоть мускулистые руки конюха ухватились за дышло. Фургон, дребезжа на ухабах, как разбитая балалайка, нелепо остановился посреди двора, прямо в навозной жиже.

Вдруг Жозеф вспомнил ходившие по городу зловещие слухи о состоянии дел господина Антиньи, который, как говорили, отдавал пиковым и червонным дамам весь свой досуг и все свои доходы щедрее, чем позволяли его денежные обстоятельства. Но при мысли о том, какие обстоятельства привели его, Зимлера, сюда, он почувствовал, как грудь его переполняется радостью, словно он очутился на берегу озера погожим летним вечером. Он весело оглядел двор и заявил:

– Ладно, пусть останется кабриолет!

Жозеф взобрался на козлы, уверенным жестом, немало удивившим конюха, взял вожжи и выехал на улицу.

Затребовав с клиента солидный задаток, бывший унтер-офицер отошел в сторонку, всем своим видом показывая, что для него лично самая забавная часть комедии окончена. Преисполненный чувства собственного достоинства, он гордо проследовал в свой кабинет, главное украшение которого составляли коллекции чубуков, английские гравюры, продырявленный стул, старая чугунная печурка, фарфоровый конь на каминной доске и целая куча порванных уздечек, ржавых стремян, мундштучных цепочек и сломанных хлыстов. Пара довольно вонючих фокстерьеров свернулась калачиком на грязном коврике.

«Всех их ждет такая же судьба, как этих жалких псов, – подумал Жозеф, погоняя кобылу. И уже у ворот фабрики с отвращением добавил: – Вандеврские хамы!» – Но счастье по-прежнему пьянило его.

Кабриолет скрипел и с адским грохотом подпрыгивал на камнях мостовой. Этого было вполне достаточно, чтобы вызвать на улицу Лору и Жюстена, но слишком мало, чтобы омрачить их радость.

Решительно дядя Жозеф был неистощим на выдумки. Никогда еще никто не видел кучера, более упоенного своей миссией. Лора вскарабкалась на козлы и поцеловала Жозефа в щеку.

– Да ты весь мокрый! – воскликнула она, легонько хлопая пальчиками по его плечу. Поднялось облачко пыли, и Лора звонко чихнула. Оба расхохотались. Жюстен стоял у самой морды клячи, как будто это был чудесный конь четырех сыновей Эймона.[10]10
  Имеется в виду Баярд, легендарный конь четырех сыновей герцога Эймона, героев французской средневековой эпической поэмы «Рено де Монтобан» (XII в.).


[Закрыть]

– А к нам дядя Вениамин приехал, – добавила Лора.

В эту самую минуту из окна высунулась лукавая, смеющаяся кирпично-красная физиономия. Вокруг этого нового свидетеля зимлеровского торжества собралась вся семья. У Жозефа вдруг противно заныло под ложечкой, однако он приветливо помахал Вениамину кнутом. Тот в ответ захохотал, отчего все его лицо пошло складками, как будто вздернули штору.

– Эй, кучер, слезай-ка, дай тебя обнять!

– Эй, путешественник, иди сюда, прокачу!

– Я вижу, что приехал вовремя.

– Ты всегда приезжаешь вовремя, – насмешливо ответил Жозеф.

Вениамин комически поморщился, стянув выразительные складки вокруг картофелеобразного лоснящегося носа, и шутливо погрозил кучеру.

– Ты, Шосеф… – начал он с подчеркнутым эльзасским акцентом. Вся семья от души наслаждалась этой перепалкой, хотя подлинный смысл колкостей ускользал от окружающих.

– По местам! – закричал Жозеф.

– По местам! – завопила Лора, бросавшая из-за плеча Жозефа восторженные взгляды на дядю Вениамина.

Дамы притащили целый ворох шалей, подушек, одеял.

– Вы нас опрокинете! Да лошадь никогда не тронется с места, – запротестовал Жозеф.

– Вы бы еще градусник взяли, – подбавил Жюстен.

– И грелку для ног! – пронзительно завизжала Лора. Это был день, посвященный ликованию. Рабы восставали против хозяев. Но уже завтра все будет иначе.

Несколько рабочих стояли на противоположной стороне тротуара, добродушно наблюдая за этой сценой.

Появление корзины со всякими вкусными вещами умилостивило кучера. Но он вновь утратил душевное равновесие, когда путешественницы, вооруженные зонтиками, пошли в атаку на кабриолет.

Минна Штерн уселась позади Жозефа, напротив дяди Миртиля. Рядом с ней, против Гермины, поместился Гийом. Абрам пристроился у самой дверцы, рядом с Герминой. Элиза рядом с Гийомом. Она с очаровательной детской гримаской попросила уступить ей это место, «чтобы лучше все видеть». Вениамин взгромоздился на козлы и взял на колени Лору, а Жюстен ухитрился втиснуть свое худощавое тельце между мужчинами и примостился на самом кончике раскаленной скамейки.

Ипполит с Сарой и слышать не хотели ни о каких прогулках. Вместе с Яковом Штерном они из окна наблюдали за отъезжающими. Дядя Вильгельм Блюм заявил, что, учитывая состояние своих дел, он не может терять половину рабочего дня. Однако он обещал часам к пяти присоединиться к ним в лесу.

Кабриолет, осев на рессоры, врезался колесами в черную пыль, и на минуту всех охватило сомнение, может ли кляча стронуть его с места. Дети подняли дикий крик:

– Вперед! Эй, тащи, тащи!

Но дядя Миртиль быстро положил этому конец, скомандовав:

– Тише, дети! Тише!

Сам дядя Миртиль, в негнущемся, словно жестяном, рединготе и шелковом цилиндре, сидел, выпятив грудь и сложив руки на серебряном набалдашнике грушевой трости, как живое воплощение коммерческого благолепия.

Наконец колеса запрыгали по шоссе, и кабриолет исчез за поворотом. Тетя Минна, Элиза и Гермина еще долго махали старикам на прощанье платками, и даже Гийом махнул в их сторону рукой, не спуская, однако, глаз с дяди Миртиля и ловя каждое изменение в выражении его лица. Лукаво улыбаясь, дядя Абрам искоса наблюдал за всей этой сценой.