Текст книги "… и компания"

Автор книги: Жан-Ришар Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

IX

– Я взял на себя смелость привести к вам моего племянника, – раздался в гостиной бодрый голос Жозефа.

«Нет, я просто сумасшедшая. Почему я решила, что этот черный курчавый мальчик – его сын?» – подумала Элеп, спускаясь по лестнице.

– И хорошо сделали, моя дочь обожает детей, – ответил голос господина Лепленье.

«Его разбудили раньше времени, вот он и бесится», – решила Элен, прислушиваясь к презрительно-гнусавому тону отца. Не скроем, она не почувствовала ничего, кроме неудовольствия.

Элен вошла в гостиную. Жозеф непринужденно протянул ей руку, его блестящие глаза доверчиво взглянули на нее из-под очков.

«Какой он, однако! Чуть не сбил меня с ног», – подумала Элен, крепко пожимая протянутую ей руку.

Господин Лепленье имел твердые взгляды на обычай целования дамских ручек; он отвернулся, недовольно буркнув: «Ясно, английская мода», и отдал Илэру, не вовремя заглянувшему в дверь, какое-то срочное приказание. Но в чем была эта срочность, Илэр, говоря по совести, так и не понял.

Жозеф приготовился встретить насмешливо-внимательный взгляд больших синих глаз, поэтому он явно растерялся, когда они взглянули на него чуть устало, но дружелюбно. Грудной сдержанный голос девушки произнес слова приветствия, а рука ее по-мужски твердо ответила на его стремительное пожатие. Жозеф немного сконфузился.

– Разрешите представить вам моего племянника Жюстена Зимлера, мадемуазель. Я осмелился привести его к вам. Он постоянный спутник всех моих прогулок.

Элен подошла к мальчику, который застыл на месте, зажав в кулачке свою смешную круглую шапочку. На нем был праздничный костюм, шелковые светло-желтые перчатки и такие же носки. При приближении Элен длинноносое личико его нахмурилось и два прелестных черных глаза вдруг взглянули на нее сердито и недоверчиво.

«Ого, этот кавалер не особенно любит женщин», – подумала Элен, когда ребенок застенчиво и в то же время презрительно выпрямился, почувствовав прикосновение ее руки.

– Мы отдали его в лицей. И, конечно, он сразу же стал первым учеником, – сказал Жозеф, с гордостью оглядывая племянника. Мальчик даже не моргнул.

«Ребенок не должен с таким невозмутимым видом слушать, как его хвалят прямо в глаза», – снова подумала Элен. Господин Лепленье окинул мальчика недвусмысленным взглядом, подтверждавшим мнение его дочери. Но коль скоро каждое женское сердце наделено способностью одновременно и любить и осуждать, все еще надутый Жюстен сам не заметил, как был незамедлительно освобожден от шапочки и перчаток и усажен на стул перед кипой иллюстрированных журналов.

Действительно, Жюстен сразу же стал первым учеником. Хотя немалую роль сыграло в этом самолюбие, успех был достигнут без особого труда, и Жюстен считал его законным признанием своих заслуг.

А Жозеф с первых же слов, произнесенных Элен, которые он ощутил почти как физическое прикосновение, почувствовал, что погружается в трясину небывших воспоминаний:

«Где и когда видел я этих самых людей, и именно в это самое время, и вот в этой самой комнате? И тогда Тэнтэн тоже сидел на подушках, и она точно так же разглаживала пальцами страницы журнала, и точно так же старик меня спросил…»

– Ну как, сударь, ваши предсказания сбылись?

«Именно так все и было, до кошмара так», – думал Жозеф, делая нечеловеческие усилия, чтобы вырваться из круга обступивших его галлюцинаций. Он покраснел, даже уши зашевелились, что было у него признаком пусть самого незначительного волнения. Тэнтэн, склонившись над журналами, удивленно следил за дядей. Случайно встретим растерянный взгляд Жозефа, Элен ответила на него таким ясным, снисходительным взглядом своих прекрасных насмешливых глаз, что бедный эльзасец почувствовал, как его вынесло из глубочайшего омута в безмятежные воды заводи.

«И именно так она поглядела на меня, и как раз тогда, когда я думал о том же, что и сейчас…»

Он даже вспотел от усилий, потребовавшихся, чтобы пробормотать в ответ господину Лепленье:

– Не плохо, впрочем, все в порядке… знаете, даже со временем… хм… хм… даже парикмахерская… хм… и шляпная мастерская… я хочу сказать – розничная торговля…

Бакенбарды хозяина дома гипнотизировали Жозефа. Преисполненный самых лучших чувств, он замолчал.

«Что он такое несет? Должно быть, просто пьян!» – решил Лепленье, пристально разглядывая гостя.

«Не всегда очки придают человеку глупый вид», – подумала Элен. Она неприметно улыбнулась и стала рассматривать журналы, где Жюстен уже успел открыть целые неведомые ему миры.

– Черт побери, – проворчал, не сдержавшись, Жозеф.

Иллюзорное сходство все еще стояло между ним и реальностью. Но постепенно все начинало становиться на место. Звук голосов приблизился. Он даже пожалел об этом.

Странное состояние высвобождало его из-под власти навязчивой размеренности, царившей в доме Лепленье.

Через несколько минут он уже мог достойно отвечать на вопросы, которыми его осыпал старик.

Промышленный кризис? А разве сейчас есть кризис? По правде сказать, он, Жозеф Зимлер, слыхал о кризисе неоднократно от своих клиентов. Говорят даже, что кое-кто жалуется на застой в делах, но им некогда думать о таких вещах – они заняты с утра до вечера и буквально ни с кем из вандеврских жителей не встречаются.

– Стало быть, вы можете похвалиться положением ваших дел?

– Видите ли, ответить «да» – значит допустить неточность, и, однако, если быть вполне откровенным, нельзя сказать и «нет».

– Ну, а непосильное бремя новых налогов?…

– Совершенно справедливо, но если взяться за дело умеючи…

– Понижение покупательной способности населения…

– Возможно. Но сукно – всегда сукно, не так ли? И когда выпускаешь неплохой товар и по более или менее сходной цене…

– Вам везет. Не всякий может это сказать, – бросил господин Лепленье из глубины кресла, выпуская клубы дыма и недовольно откинув голову.

– Разве? – спросил Жозеф, делая лукавые глаза.

«Нет, он решительно мил, – подумала Элен, издали наблюдая за гостем. – И вовсе не такой уж муравей. Разве только самую чуточку».

Весь огромный мир, то в слащавых гравюрах на меди, то в романтической резьбе по дереву, проходил тем временем перед глазами Жюстена. Мальчик приручился и даже стал сам изредка задавать вопросы. Тонкий смуглый палец касался интересовавшей его картинки, а спокойный, теплый, сдержанный голос рассказывал ему удивительнейшие истории. Но эта рука, этот голос, вся эта атмосфера непривычной ему свободы и столь же непривычных интересов, это молчаливое благоволение девушки и смешные, но внушительные манеры старика казались Тэптэну коварной ловушкой. А главное, почему так покраснел дядя Жозеф?

Тот выбор, который делает десятилетний мальчик среди проходящих перед ним картин огромного мира, весьма поучителен. И Элен не преминула воспользоваться этой чертой детской психологии. Только батальные гравюры, картины Альфонса де Невиля, а также изображения мостов, вокзалов и кораблей удостаивались милостивого взгляда Жюстена.

– А это тебе нравится? – спрашивала Элен. – А это? – настаивала она, вероломно задерживаясь па страницах, где были Делакруа, Веласкез или Тициан.

Мальчик делал гримаску и переворачивал страницу. Однако при виде чьей-то смешной рожицы он развеселился, голова Леонардо да Винчи – огромная голова великого мага с седой бородой – на минуту привлекла его внимание, но он тут же насмешливо захохотал.

«Военное поколение, злосчастные всходы», – решила Элен, подумав, что и ей придется кончать свою жизнь среди этого поколения. Так как мальчик уже успел раз десять упомянуть про «наш лицей», девушка поняла, что только на этой тропе можно подстеречь подлинного Жюстена Зимлера. И они оба пустились в путь под смелым водительством Жюстена.

По своей мальчишеской самоуверенности он сразу же сообразил все преимущества своего положения и бросал неподражаемо-снисходительные взгляды на свою покорную слушательницу. Во всеоружии трехнедельного опыта лицейской жизни он снизошел до рассказа о кошачьем концерте, устроенном ненавистному учителю рисования, и о гнусной тирании классного надзирателя – косоглазого толстяка и заики – над двадцатью юными бунтарями; он присовокупил к рассказу ряд полезных сведений о том, как нужно выманивать у эконома тряпки для доски, и о преимуществах трубочек с кремом, продаваемых швейцарами Малого и Большого лицея. Элен узнала также, что один «старичок» списал сочинение у новичка и что тот наябедничал начальству. Трудно установить, как поступил бы на месте новичка, пойманного с поличным и осужденного «военным судом» на полную изоляцию, этот длинноносый мальчуган в праздничном костюмчике, с худенькими ножками в желтых шелковых носках и с лихорадочно блестевшими глазами.

Но Жюстену позволили выложить только часть своих историй, от которых уж никак нельзя было отбояриться, и Элен вынесла из этой беседы немало для себя поучительного.

Беседа старого господина с дядей Жозефом не иссякала. Мадемуазель Лепленье, которую природа, по всей видимости, наградила лишней парой ушей и глаз, ничего не упустила. Она не без удовольствия следила за хитросплетениями их разговора, направляемого капризами, любопытством, бесцеремонностью и ленью ее отца. Она приготовилась считать наносимые им удары. Но справедливость требовала отметить, что эльзасец весьма ловко избегал всех подстерегавших его капканов.

«Ну что ж, противники достойны друг друга», – решила Элен, не задумываясь над тем, откуда это странное удовлетворение, которое, впрочем, не проявилось ни в жесте, ни в слове.

Но Жозеф чутьем догадывался об этом. Он то и дело взглядывал на Элен и, как она отметила про себя, именно тогда, когда его ответ мог понравиться. Он видел только огромный узел каштаново-пепельных волос, обрамлявших перламутровую чистоту лба, и непередаваемо изящную линию шеи. Когда она случайно подняла глаза от журнала, Жозеф так побагровел, что Элен поклялась совсем не глядеть в его сторону. И тут-то она с неудовольствием отметила кое-что про себя.

Господин Лепленье меж тем осуществлял свой замысел с чисто восточной вежливостью персонажей Монтескье.

Выудив из Жозефа все, что касалось коммерческих дел Зимлеров, старик Лепленье перешел ко второй интересовавшей его теме – к вопросу о религиозных обрядах евреев.

– Скажите, пожалуйста, господин Зимлер, – допытывался он, впиваясь в гостя своими маленькими свиными глазками, – почему вы постились в тот день, когда я имел несчастье вам помешать?

– Это, знаете ли, совсем особый для нас день, – ответил просто Жозеф.

– А чем именно?

– Целые сутки мы не работаем, постимся и молимся. Впрочем, в этих вопросах я не силен, но считается, что это должно очистить нас от всех грехов, – ответил с улыбкой эльзасец.

– И вы в это верите?

– Так уж принято.

– И вы действительно поститесь?

– Ну конечно же.

Господин Лепленье вдруг вспомнил, каким он в тот день увидел обычно цветущего Жозефа: восковые веки, серые ввалившиеся щеки.

– Правду говорит, – пробормотал старик и добавил громче: – Значит, вы верите в чудеса, господин Зимлер.

– Ни в малейшей степени.

– Тогда зачем же…

– А что вы хотите? Все евреи постятся в этот день. Это что-нибудь да значит.

Элен низко склонила вдруг омрачившееся лицо над японским пейзажем. Жюстен перестал смотреть картинки, он весь покраснел, прислушиваясь к разговору старших.

Господин Лепленье выпрямил свой торс и соизволил пошутить:

– Вы говорите: «целые сутки»? Значит, и ночь идет в счет, а?

– В эту ночь спать не ложатся.

– Да бросьте шутить! Значит, вы тоже не спали?

Жозеф рассмеялся от всей души.

– Я, конечно, спал; но отец, дядя…

– Как? Значит, господин Ипполит Зим…

– Ну да, все старшие не ложились.

– Пфф! И они всю ночь стоя читали древнееврейские книги и не снимали ермолок?

Жозеф утвердительно кивнул.

– А почему вы не последовали их примеру?

– Видите ли, отвыкаешь.

– И вы не понимаете ни слова из того, что читают?

– Отец и дядя понимают! Большинство эльзасских евреев знает древнееврейский язык.

– Стало быть, они свято верят в конечное отпущение грехов?

– Не знаю. Мы никогда на эту тему не говорим.

– Никогда не говорите? Никогда не обсуждаете, пе спорите?

– Нет, – кротко ответил эльзасец, – не обсуждаем. Так повелось. Таковы уж мы есть.

«А все-таки – муравей!» – подумала Элен со странным ощущением раздражения и страха. На минуту ей даже показалось, что нападает не отец, а Жозеф Зимлер. Это зрелище было ей внове.

– Прекрасно. Если вы, так сказать, поступились ночным бдением, чего же тогда ждать от молодых? – продолжал атаку господин Лепленье, тыча трубкой в сторону Жюстена, который сидел ни жив ни мертв от стыда. – Особенно если они обучаются в лицеях республики?

– Этого я не знаю. У меня никогда не было времени ходить в школу. Говорю это не для хвастовства. Я, что называется, неуч. (Здесь Жозеф бросил быстрый взгляд в сторону Элен.) Не думаю, чтобы образование имело к этому какое-нибудь отношение.

– Черт побери! Но раз вы французские граждане, какой же вам смысл быть еще… гм… еврейскими гражданами?

– И это говорите вы, господин Лепленье! Разве об этом нам не стараются напомнить при любом случае – хотя бы в Коммерческом клубе?

– Ах да… да… Впрочем… впрочем… это шайка глупцов и дикарей. Но ведь вы, господин Зимлер, уже не сидите безвылазно в своей берлоге и от этого ничего не теряете. Нас еще просто не знают. А через двадцать лет они… – 11 старик снова ткнул трубкой в сторону Жюстена.

– Возможно, – кратко ответил Жозеф, с гордостью взглянув на племянника. – Зато вот они лучше нашего будут знать, что им делать.

Элен не выдержала. Мальчик, сидевший рядом с пей, трясся от страха. Она вмешалась в разговор:

– Вы нам, право, наскучили, папа, этими рассуждениями. Каждый поступает так, как знает. Почему бы вам не показать ваших гриффонов господину…

Она положила руку на плечо мальчика; тот вскинул на нее глаза, – в них уже не было ни капли доверия и снисходительности. Но улыбка Элен, по-видимому, обладала одной особенностью: всякое злое чувство таяло под ее лучами, как масло под лучами солнца; и мальчик ответил сдавленным голосом:

– Жюстену.

Девушка, скрепив ласковым взглядом состоявшееся перемирие, закончила фразу:

– Почему бы вам, папа, не показать ваших гриффонов господину Жюстену?

– Хорошо, – буркнул старик. Не зря он рассчитывал на то, что дочь сумеет вывести его из любого неприятного положения.

X

Элен вправе была сказать, что не по ее желанию Жозеф очутился в саду рядом с ней, – наоборот, она всячески старалась избежать этого.

Но, ревнуя о славе своих гриффонов, старик Лепленье опасался, что эльзасец не сумеет оценить их несравненные достоинства. Воспользовавшись тем, что Элен надевает перчатки и шляпу, он поспешно схватил Жюстена за руку п повлек его к псарне, забавно выбрасывая свои длинные худые ноги, чтобы рассмешить мальчика.

То, чего следовало избежать, все-таки произошло.

– Вы редко выезжаете, мадемуазель? – рискнул для начала Жозеф.

Сумел ли он произнести эту избитую фразу так, что она не прозвучала ни пошло, ни глупо?

– Очень редко, – ответила Элен. Она прищурилась, вглядываясь с грустной признательностью в знакомые ей уже двадцать два года места.

Усадьба Лепленье стояла на возвышенности, ближе к спуску. Узкая и длинная полоса земли – гектаров в десять – отделяла дом от главных ворот, выходивших на Нантское шоссе. Верхняя часть парка была покрыта сосновым леском, здесь же были разбиты искусственные лужайки, огород и двор, засаженный, на нормандский манер, яблонями и шпанскими вишнями.

Господский дом, построенный еще во времена Регентства, был обращен фасадом к дороге. Южная его сторона, составлявшая основание прямоугольника, выходила окнами на долину, где шелестели столетние дубы и расстилались обширные заливные луга. На противоположном высоком берегу реки, глубоко подмытом ее течением, шли уступами рыжеватые перепаханные поля. И наконец, возвышаясь над всем остальным пейзажем, кряжистое плоскогорье в полукилометре отсюда перерезало линию горизонта и сбегало к югу, унося на себе фермы, угодья, поля, вязы и свет.

Лето шло на убыль. Небеса хранили еще неестественную лазурную синеву, но осень уже тронула своей печатью изнанку каждого листа.

Жозеф никогда не мог забыть этого ослепительно яркого дня, этого расточительного багрянца виноградных листьев, вьющихся вдоль стен. Он посмотрел вокруг и сказал:

– Я вас вполне понимаю.

Слова эти были произнесены таким тоном, что Элен еще ниже опустила ресницы. Она бросила безнадежный взгляд на равнину и быстро направилась к собачьим будкам, куда прошел ее отец.

«Почему? Почему?» – думала она, чувствуя, как кровь шумит у нее в ушах… Каждое слово рождало предчувствие чего-то неизбежного и от этого звучало по-особому.

Жозеф не бежал за ней, но и не отставал. Элен слышала за собой его шаги, ступавшие в такт ее шагам.

«Вот оно, – думала девушка, – вот оно, беспощадное упорство муравья!»

– У вас есть брат, мадемуазель?

– Да, есть.

– А он похож на вас?

Элен обернулась к вопрошавшему. Нет, он робеет, оп сконфужен. Два покорных глаза глянули на нее с пламенным смирением. Она вздрогнула, как будто почувствовав прикосновение льдинки к своим великолепным плечам.

Но правы утверждающие, что смех – наиболее верное орудие против козней лукавого. Счастливцы, которые наделены этим даром от природы, даже не сознают своей мощи.

Смех Элен можно было сравнить с брызгами апрельских лучей. Ее смех заключал в себе множество оттенков: в зависимости от обстоятельств он бывал то знаком согласия, то предложением дружбы. Он мог выразить уважение, похвалу, сдержанность, заменить уклончивый ответ и мягкий отказ. В нем не было только одного – насмешки. Радость жизни несовместима с оскорблением. Впрочем, это уж слишком серьезная игра; женщина идет на нее только в самом крайнем случае. Нападать – значит признать равенство своего противника. При всех прочих обстоятельствах предпочтительнее молчание или веселая улыбка.

Когда беседа начинала спотыкаться о подводные камни, Элен, чтобы предотвратить роковые паузы, разражалась смехом, все приходило в равновесие, и в воздухе как бы проносился очистительный порыв ветра. Смех этот был тем более удивителен, что голос Элен обычно звучал серьезно и немного приглушенно. Тот не понял бы ничего в характере мадемуазель Лепленье, кто не разгадал бы в ее заразительном смехе ободряющую мягкость сиделки.

Обсудив с разных точек зрения и взвесив во всей его сложности вопрос, заданный Жозефом, который молча теребил усы, Элен снова взглянула вдаль и снова рассмеялась.

– Похож ли он на меня? Бедный мальчик, он был бы очень этим огорчен.

– Но почему? – осведомился Жозеф, и голос его сразу потускнел, как удаляющаяся дробь барабана.

Дружелюбный смех стал еще нежнее:

– Почему? И так уж в его крови слишком много нашего, фамильного. Еще одна лишняя капля была бы ему не на радость, а на горе.

Жозеф поддался добродушию своей собеседницы:

– Неужели же она такая страшная, эта кровь?

– Да, страшная, – ответила девушка, стараясь не глядеть на Жозефа.

В глазах Элен зажглись искры, игра которых могла означать только одно – вспышку переполняющей ее жизни. В эту минуту ей казалось, что она сжимает в руке весь мир, как детский мячик. Она с трудом нашла в своем голосе мягкие ноты:

– Кровь ветреников, бездельников, вольнодумцев – словом, ничего, что необходимо для деятельности в обществе.

– Но ведь ваш брат…

– Офицер. Ну и что же? Они только и думают о чинах да сплетничают. Вы же видите, что они сделали с Францией! Все их побитые военачальники награждены и пошли в гору, за исключением одного.

– Кого же?

– Как кого? Данфер-Рошеро.

Девушка вновь прикрыла ресницами глаза. Жозеф был чудовищно невежествен в политике. Он считал всех господ офицеров прирожденными героями.

– Я говорю о вещах, которые в сущности меня совершенно не касаются, – весело добавила Элен. – Мой брат Жюльен – прекрасный мальчик, но он имел глупость вообразить себя легитимистом на том лишь основании, что прекрасно ездит верхом, и никак не может забыть, что наш род принадлежит к потомственному титулованному чиновничеству. У каждого Лепленье есть свой конек.

– А вы часто видитесь с братом? – спросил Жозеф. Этот кавалерист начинал ему определенно не нравиться.

– Нет, не особенно. Он много охотится с дворянами и дворянчиками. А потом вы забываете об интригах – они отнимают у этих господ большую часть времени. Стоит двум-трем мальчикам собраться вместе, чтобы позлословить насчет Гамбетты,[19]19
  Гамбетта Леон (1838–1882) – французский политический деятель, лидер левых буржуазных республиканцев, член Правительства национальной обороны (сентябрь 1870 – февраль 1871), премьер-министр и министр иностранных дел (1881–1882).


[Закрыть] и они уже слывут у себя в полку заговорщиками.

– Но ведь ваш батюшка, кажется… – тревожно осведомился Жозеф.

– Папа? В прошлом году он был кандидатом от республиканцев. Во время переворота[20]20
  Переворот. – Речь идет о революции 4 сентября 1870 года – четвертой буржуазной революции в истории Франции, которая покончила с бонапартистским режимом Второй империи и привела к установлению режима Третьей республики.


[Закрыть] он даже с неделю отсидел под арестом. Смотрите, вот здесь жандармы ждали в засаде, а на этой дороге они арестовали папу и дядю Жюльена, когда те возвращались с охоты на куропаток. Нет, папа больше годится в заговорщики, чем брат, – заключила она смеясь.

Жозеф был неприятно поражен насмешливой манерой, с какою девушка обсуждала самые грозные мужские предприятия. Неужели придет и его черед пасть под ударом этой иронии? Добродушия, звучавшего в ее голосе, он не заметил. Подобная бойкость суждений сбивала эльзасца с толку. Жозеф Зимлер вдруг вспомнил, что доныне женщина рисовалась ему в образе существа скромного, молчаливого, хрупкого, но весьма требовательного, – и в этом была своя прелесть.

Ни один изгиб этих мыслей не укрылся от Элен. С невольным чувством облегчения и досады она пробормотала:

– Слава богу, и он – как все!

Но Жозеф не был как все, – впрочем, и фирма Зимлеров тоже, – он принадлежал к числу тех людей, которых неизвестное и манит и пугает. Не надо забывать, что Вениамин, отправившийся в Новый Свет, приходился Жозефу двоюродным братом, а Гийом, бесстрашно подписавший купчую на фабрику Понсэ, был его родным братом. И еще одно отличало Жозефа: сколько бы он ни старался постичь окружающее рассудком, душа его, даже когда он заходил в тупик, была открыта всем новым впечатлениям.

И сейчас им полностью владели два впечатления: первое и основное – опьяняющее присутствие этой девушки. Все было откровением, неожиданностью. Общение с Герминой, Элизой, Минной, даже Сарой – с этими добродетельными хранительницами семейного очага – не могло, конечно, служить прологом к этой неожиданной встрече.

Кроме того, «дорогая Ренэ» отнюдь не преувеличивала, сравнивая Элен с «Бескрылой победой». Элен была красавицей. Она обладала даже такой роскошью, как безукоризненная кожа, и еще чем-то неизъяснимо притягательным, чего не в силах были уловить римляне в греческой скульптуре. Гибкость, сила, гармония жестов («взгляд Минервы, стан Венеры Амазонской», – добавляла все та же старая подружка), где женственность проявляет себя в том, что подчас кажется неженственным у других.

Но такого рода достоинства никак не соответствуют последней моде дня, какова бы ни была эта мода и каков бы ни был этот день. Поэтому любой мужчина, взвесив качества мадемуазель Лепленье, тут же пугался. «Элен умрет в девушках», – сказала на смертном одре госпожа Лепленье «дорогой Ренэ». А ведь не было случая, чтобы покойница при жизни хоть раз ошиблась.

Что касается Жозефа, то ничто не препятствовало ему наслаждаться прелестью Элен со всей непосредственностью и душевной простотой.

Вот почему, когда он поддался было неприятному впечатлению, простой жест, каким девушка окутала шалью плечи и шею, отозвался в самых потаенных глубинах его существа. И из этих глубин вырвался безмолвный крик. Сердце его забилось.

Однако чувство непрошедшей горечи заставило его заметить довольно сухо:

– Я, видите ли, не получил никакого образования. У меня просто не было времени интересоваться подобными вещами.

– И я вас прекрасно понимаю. Это самое бесплодное занятие.

– По поскольку вы республиканка, у вас есть на этот счет вполне определенное мнение…

– Вы правы, – согласилась она, не скрывая улыбки. – Только у меня это скорее инстинкт, я просто следую велениям крови Лепленье.

– Но ваш брат…

– Роялистские взгляды моего брата перешли к нему вместе с той малой толикой крови Вильпэнов, которая течет в наших жилах.

– Вильпэнов?

– Моя мать была урожденная Вильпэн. Но она целиком пошла в мою бабку. Та была из буржуазной семьи. А чистокровные Вильпэны верят только в то, чего требует хороший тон.

– Вы, значит, старинного рода? – после небольшой паузы простодушно осведомился Жозеф.

– Да, из рода судейских крючкотворов. У всех нас склонность к писанине. Но ведь, по-моему, все люди – весьма старинного рода.

– Это, конечно, так, – поспешил согласиться Жозеф и покраснел до ушей. – Только мне кажется, это не столь ж важно.

– Потому что всякие рассуждения о том, откуда и от ого мы унаследовали наши недостатки и достоинства, только мешают заниматься как следует делом.

– Поэтому не вздумайте искать среди нас людей действия – вы их все равно не найдете.

– Я полагаю, – продолжал Зимлер-младший, снова ужасно покраснев, – что вы тоже считаете дело самым лавным в жизни?

«Как он наивен!» – подумала мадемуазель Лепленье и заметила серьезным топом:

А он, встретив взгляд ее глаз, в эту минуту особенно снисходительных и живых, окончательно потерял голову.

«Они вовсе не синие, – с негодованием подумал он, – ни фиалковые».

– Я, видите ли, не могу представить себе жизни, но посвященной (он хотел сказать «тому, что я делаю», но удержался)… делу. Идти все дальше и дальше своим путем, стоять во главе – вот, по-моему, прямая обязанность человека, каков бы он ни был. Во всяком случае, трудно представить себе лучший путь, – ибо стать первым нелегко, настолько нелегко, что не остается времени для размышлений о… Если бы каждый старался как можно лучше делать свое дело, человечество могло бы обойтись без всех этих споров и законов. Впрочем, болтовня никогда не мешала занимать то или иное место в жизни.

Элен слегка покраснела, однако слушала его с любопытством. Жозеф снова в смущении стал щипать усы пухлой, но очень белой и сильной рукой и, явно нуждаясь в одобрении своей слушательницы, осведомился:

– Надеюсь, вы разделяете это мнение?

– Я считаю, что вы прекрасно выражаете идеал большинства здоровых людей. Быть может, человечество и состоит из совершенно здоровых людей, и то, что кажется нам таким далеким, на самом деле необходимо для существования. И потом, – добавила она весело, – вы совершенно правы – если говорить о вас лично, но женщина может рассуждать несколько иначе.

– Женщина?

– Да, женщина. Даже безоговорочно соглашаясь со всеми вашими положениями, она не может применить их на практике. Для того чтобы разжечь огонь, требуется дерево, но ведь требуется и вода, чтобы это дерево выросло.

– Я, должно быть, кажусь вам смешным?

– Смешным? Да нет же!

– Я ничего не читал, ничего не знаю, а вы… – разоблачал он себя.

– Ради всего святого, не сравнивайте мужской деятельной жизни с праздным существованием женщины.

– Дело не только в этом.

– А в чем же?

– Я, видите ли, живу в обществе женщин, которые…

Когда мужчина готов сравнивать одну-единственную женщину со всей вселенной и робко преподносит ей эту вселенную на своих трепещущих ладонях, как нестоящий подарок, этой женщине надлежит спросить себя, какова же она на самом деле. Сердце Элен остановилось – правда, на одно только мгновение, – чтобы забиться с новой силой, и она поспешила отвести от себя удар.

– Мне не о чем заботиться, у меня нет ни мужа, ни детей, – начала она, стараясь заглушить последние слова Жозефа беспечной болтовней. – Я не говорю об отце – он самый непритязательный человек на свете, или о нашем хозяйстве, которое идет раз заведенным ходом, под присмотром старых слуг. У одинокой девушки куда больше досуга, чем ей требуется.

Жозеф смело прервал ее:

– Я имею в виду вовсе не то. Женщины, о которых я говорю, просто не способны мыслить. – И добавил: – Но не следует их упрекать за недостаток образования. В этом повинен их образ жизни.

«Да он сама доброта», – подумала Элен.

– Поймите меня, мадемуазель, им недостает другого, совсем другого.

Он вскинул голову, посмотрел вокруг, глубоко вздохнул и вдруг замолчал.

Шагах в пятнадцати послышался лай собак. Элен боялась того, что может произойти за эти пятнадцать шагов, но тяжесть молчания казалась ей страшнее всех тревожных ожиданий.

Во второй раз она почувствовала на себе пристальный взгляд Жозефа. Но как могла она изменить свою походку, так напоминавшую стройный ход ладьи? Что могла она сделать, чтобы шедший рядом мужчина, первый мужчина, встреченный ею, не начал дрожать, как дитя?

Господин Лепленье всегда гордился своими гриффонами. Путем кропотливого подбора и скрещивания он вывел новую породу. Его питомцы так и назывались: «гриффоны Лепленье». Они получили медаль на лондонской выставке. Владелец Планти нашел даже случай поднести пару своих гриффонов самому господину Тьеру, собственноручное благодарственное письмо которого он охотно показывал посетителям, хотя в глубине души презирал этого злобного карлика.

Стоя перед решеткой псарни, он велеречиво и туманно описывал Жюстену достоинства своих собак. Псарни содержались в образцовом порядке. Семь коричневых комков шерсти в непрестанном нервическом движении носились как оглашенные взад и вперед на своих пушистых, словно муфточки, ногах, весело пошевеливая обрубками хвостов. Только черные, как трюфели, носы, малиновые пасти, розовые языки, а особенно сверкающие агатовые, глубоко сидящие глаза, как будто пробуравленное под клочкастыми бровями, придавали этим мохнатым игрушкам сходство с настоящими животными. Они подпрыгивали на месте, точно заводные, и до самозабвения лаяли во славу хозяина.

Господин Лепленье любезно познакомил своего юного гостя со специальным устройством собачьих будок, сконструированных все тем же изобретательным Илэром. Крышки подымались на шарнирах, как у ящиков, что облегчало чистку.

Однако гриффоны были достаточно грязные с виду, и к тому же от них плохо пахло. На псарне, как и повсюду в усадьбе Планти, чувствовалась какая-то странная смесь небрежности и домовитости, которая поразила Жозефа еще в первое его посещение. На всем была печать некоей старомодной богемы, разительно отличавшейся от той доходящей до безумия страсти, с какой Сара и Гермина отдавались уборке и чистке.

Господин Лепленье не получил полного удовольствия. Виной тому была кошка Элен, которая последовала за хозяином и пронеслась, выгнув спину, между сворой псов и посетителями. Гриффоны, разинув пасти, погнались за нею вдоль решетки.

Жюстена гораздо больше заинтересовала кошка, чем собаки. Появившийся в нужный момент Илэр сделал ему знак и, отведя в сторонку, показал шесть слепых недельных котят, которые спали в корзиночке, на старой фуфайке. Суровый стратег из приготовительного класса вдруг стал ребенком и не мог скрыть своего восторга.