Текст книги "… и компания"

Автор книги: Жан-Ришар Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

II

На следующий день, по окончании уроков, Луи был неприятно поражен, увидев, что его товарищи, широко открыв рот, глазеют на какого-то янки в золотых очках, а тот, ничего не замечая, оживленно беседует с их классным наставником.

Янки чуть заметно махнул Луи рукой и тем избавил мальчика от необходимости признать перед одноклассниками свое родство с таким удивительным субъектом. Потом классный наставник представил «субъекта» учителю, который в свою очередь тоже изумился.

Со злобой и волнением поджидал Луи дядю неподалеку от базара. Наконец появился Вениамин. Он церемонно раскланялся с педагогом, подхватил племянника под руку и молча повлек за собой.

Только когда они вышли за город, Вениамин нарушил молчание:

– Прежде всего я хочу извиниться за столь бесцеремонное вмешательство в ваши дела.

Услышав это обращенное к нему английское «вы», Луп, сам не зная почему, растерялся.

– Я ведь здесь проездом, мне необходимо собрать кое-какие сведения, и иного способа не было. Я буду очень рад дожить до того дня, когда вы перестанете на меня сердиться.

Должен вам с огорчением сообщить, опять-таки вмешиваясь в ваши частные дела, что учитель и классный наставник хвалят вас не без оговорок. Оказывается, вы любите пофантазировать, рассеянны, беспорядочны, невнимательны и учите только те предметы, которыми интересуетесь. А директор прямо заявляет, что, в отличие от Жюстена, вы не блещете и что будущее ваше внушает ему опасения.

Вениамин прервал свою речь и взглянул на мальчика. Он увидел суровое и насмешливое лицо, которое от гнева пошло белыми пятнами. Вениамин добавил:

– Однако я лично полагаю, что ваш классный наставник и ваш учитель просто старые дурни.

Брови Луи тихонько вздрогнули, но выражение лица осталось прежним. Это наблюдение словно приободрило Вениамина, и он продолжал:

– Я пригласил вас на прогулку отнюдь не затем, чтобы передавать вам всю эту чепуху. Мне хочется поговорить о бесконечно более важном вопросе… о Лоре.

Луи резко вскинул голову. Вениамин раздельно произнес:

– Да, о Лоре. Ей двадцать два года, она до сих пор не вышла замуж и, как видно, не собирается выходить. Полагаю, что за это ответственны вы.

Луи остановился:

– Я? Я ответствен?

– Подождите, сейчас вы все поймете. Вы ведь знаете, что ваша кузина отказала двум или трем претендентам?

Луи утвердительно кивнул головой.

– Олл райт. Претенденты пришлись ей не по нраву, так я понимаю?

Тот же молчаливый кивок.

– Ну так вот. Это и есть ваша вина. Не возражайте, пожалуйста. И не уходите. Я очень тороплюсь, я здесь проездом, и поэтому волей-неволей приходится действовать несколько бесцеремонно, если вас, конечно, интересует наш разговор.

Видя, что Луи молча двинулся вперед, Вениамин продолжал:

– Друг мой, первое правило в этом мире, если желаешь в меру сил своих уменьшить зло, которое можешь причинить, – это прежде всего постарайся узнать, каков ты есть и на что способен. Вы не принесете пользы себе и станете опасны другим, если по-прежнему будете упорствовать и не пожелаете знать того, что ныне вам необходимо знать, – а именно: что вы – сила. Да, да, дорогой, и притом единственная сила, которая в данный момент ость у Зимлеров. Впрочем, вы и сами это знаете.

Луп вспыхнул, уши его запылали, и ему показалось, что они вот-вот отвалятся.

– Вы должны с этим согласиться, – заговорил янки, и голос его предательски дрогнул, – вы не можете не согласиться, ибо в противном случае вы рискуете пасть в глазах людей. Милый мой мальчик, у нас, – я имею в виду евреев, – есть два течения. Часто они идут рядом, не смешиваясь. И при всех случаях они противостоят друг другу. Вы представляете одно, а все прочие ныне живущие Зимлеры – другое. Были в свое время и Зимлеры, и Блюмы, и Штерны, и Леви, и Гаазы, и прочие, которые в своих маленьких кланах находились на том же берегу, что и вы. Поэтому-то в свою очередь появились на свет вы, и поело вас будут такие же. Вы сами прекрасно понимаете, о чем я говорю.

Луи по-прежнему молчал, но уже не так, как раньше; и Вениамин угадал в этом молчании желанный ответ.

– Я не собираюсь делать прогнозов относительно вашего будущего, как ваша бабушка или ваш наставник, во-первых, потому что это ваше личное дело, а во-вторых, потому что мы к этому еще вернемся. Итак, будучи таким, каковы вы есть, то есть будучи на берегу, который, за неимением более точного слова, я назову… – хм! никак не назову, – просто на берегу, который делает честь евреям, вы привлекли к себе существо, не столь ярко выраженное, но которое только и ждет, чтобы выразить себя. Не протестуйте. Я говорю о Лоре. Не берусь утверждать, что она вас любит и что вы ее любите. Если угодно, оставим вообще эти бредни. Лора здоровая и крепкая двадцатидвухлетняя девушка, а вы джентльмен четырнадцати лет от роду. Но она находится под вашим влиянием. Она искала – вы понимаете, искала, – и не вышла до сих пор замуж.

Какой-то комок застрял в горле Луи и не давал дышать. Вениамин притворился, что ничего не замечает.

– Тем самым это накладывает на вас определенное обязательство. А у кого преимущества – с того соответственно и спросится. Обязанность жены прилепиться к мужу своему, рожать детей, растить их и кормить. Не советую спешить с заключением о роли мужчины, вы можете рассуждать сейчас только умозрительно, и вообще это несколько сложно для четырнадцатилетнего подростка. Итак, подумайте о том, как бы в один прекрасный день покинуть среду, где каждый, с кем вы сталкиваетесь, ставит себе одну-единственную цель – разбогатеть возможно скорее, и притом самым недостойным образом.

Вениамин еще не слыхал ни одного слова от племянника, но казалось, это его даже устраивало.

– Не важно, какой путь вы изберете, это важно для вас одного. Можете стать слесарем, можете продавать на улицах газеты, в чем, к слову сказать, я лично не вижу ничего неудобного, – вопрос не в этом, важно другое: то, что вас может сбить с пути в самом начале и затруднить Дело. Ибо весьма примечательно, что в этой проклятой стране для ученика лицея куда легче стать председателем суда, нежели подметальщиком улиц.

По словам вашего учителя, вы имеете склонность к филологии. Что ж, прекрасная наука. Многие евреи проявляют к ней склонность. Говорят, вы увлекаетесь скрипкой. Вы собрали приличную коллекцию минералов; воображаю, как над вами издевались. Несомненно, у вас есть и другие склонности. О них я не спрашиваю. Единственная положительная цель нашего разговора, – а когда пускаешься в разглагольствования, необходимо иметь положительную цель, – это уведомить вас, что, если на вашем пути встретятся трудности, смело рассчитывайте на меня. Если даже в один прекрасный день вам придет мысль отправиться поучиться в Америку, где, кстати сказать, по многим вопросам опередили ваших милых европейцев, о чем они и не подозревают, я берусь быть посредником между вами и вашими родными. Говорю же я все это потому, что у вас в доме говорят, что на фабрике найдется дела и для троих Зимлеров, и со своей точки зрения они правы. Поэтому-то они и хотят сохранить вас при себе. Но с этим не следует считаться, – слышите, Луи, не следует.

Луи нахмурился, властный тон дяди пришелся ему не по душе, но Вениамин мягко коснулся его плеча:

– Я навел нужные справки. Приглядывался. С внешней стороны все безупречно. Но здание подточено червями. Оно дало течь. Ваши отец и дядя так и умрут, не догадавшись об этом, поверьте мне. И не успеют наследники взяться за руль, как корабль пойдет ко дну со всем своим добром, разве что экипаж примет героическое решение и освободится от своих командиров, что маловероятно. Вас же это совсем не касается, более того – вы уже взяли па себя достаточно серьезные обязательства в другом месте… о чем я имел честь вам докладывать.

Луи с трудом перевел дыхание. Когда он наконец решительно поднял голову, возможно даже захотел заговорить, Вениамин остановил его движением руки:

– Прошу прощения, я еще не кончил: я забыл сказать, что, когда я говорил «можете рассчитывать на меня», – так это означает: во всем, за исключением денег. Это обстоятельство, по-моему, должно вас только приободрить. Никто из здешних гроша от меня не увидит. Когда, дружок, я понял, что фирма Штернов начинает понемногу процветать, я сразу же удрал. Но когда я понял, что там я не просто наживаюсь, а становлюсь очень богатым человеком, я сказал себе: «А ну стой, мальчик, подумай о том, что ты делаешь». Вот тогда-то я и принял американское гражданство. Папа, конечно, ни в чем не нуждается, и я об этом позаботился. Но все остальное не должно попасть в руки частных лиц. Деньги жгут, и руки становятся негодными для работы. К тому же, по вашим проклятым французским законам, – иного средства не было. Все, что останется после меня, разделено на две равные части. Первая часть пойдет некоему институту философии, экспериментальной и прочей; кстати сказать, при наличии всех ваших метафизиков и краснобаев подобного учреждения здесь нет. Есть в Америке. Если тебе когда-нибудь захочется посмотреть – приезжай, времени зря не потеряешь. Другая половина предназначена Пастеру, для его парижского института, – ибо во всем мире нет равного учреждения. И согласись, что эти институты намного превосходят отдельного человека.

Тут заговорил Луи, и голос его прозвучал хрипло, отрывисто:

– Я думаю… я полагаю, что ничего неудобного в вашем разговоре с нашими школьными мудрецами не было. Что касается Лоры, то, надеюсь, вы ошибаетесь… я сам посмотрю. То, что вы сказали относительно меня лично, все это очень интересно. Но мне хотелось бы сначала узнать, что именно дало вам повод вынести такое суждение о фабрике и о нашей семье.

– Ага. Вот он где, животрепещущий вопрос, как говаривал папаша Клотц в Шлештадтском коллеже. Вы француз, вы буржуа, – и вы еврей. Всем прочим людям приходится решать уравнение второй степени, а нам – третьей. Давайте же рассмотрим его вместе. Француз и буржуа – получается. Француз и еврей – в этой комбинации задача решается легче, на мой взгляд, чем во всех прочих. А вот еврей и буржуа…

Вы меня спросили: что именно дало мне повод вынести о вашей фабрике и вашей семье подобное суждение, которое, в сущности, вас не особенно удивило. Я видел, уже давно видел, что род Зимлеров угасает, – я не касаюсь тех, что дали вам жизнь и теперь с полнейшим простодушием стараются отобрать ее обратно, я говорю о Зимлерах из Эльзаса, то есть о людях из народа и одновременно об аристократах. Понятно? Сила, возможности, нравы, честность у них народные, а мысль, культура, воспитание – аристократические. Вы не знали вашего дедушку. Впрочем, все равно, было уже поздно. Надо было видеть его там.

Когда я уехал из Франции, я был не особенно высокого мнения о дяде Ипполите; я думал: вот человек, для которого существуют только факты, причем факты из его собственной жизни. Но со временем, когда я нагляделся на людей такого типа, я понял: факты для него лишь видимость. И действительно, его стихией были не просто факты, он превращал их сначала в идеи и лишь после этого начинал действовать, прямолинейно, как настоящий идеалист. Он изготовлял сукно, – но как истый знаток Кабалы,[49]49
  Каббала – мистическое течение в иудаизме.


[Закрыть] а не как ткач. А это, милый мой Луи, большая разница и признак большой силы. Он совершил нечто куда более трудное, чем без хлопот осуществить известный идеал: университет, британская энциклопедия, комфорт; своего идеала он достиг не как те, что движутся к цели, лакомясь апельсинами, раскинувшись на сиденье в теплом купе пульмановского вагона, переваливающего через Скалистые горы. Но лишь только Ипполит умер – вы продали шпагу, дабы позолотить ножны.

Луи принадлежал к числу тех собеседников, которые не считают нужным заявлять вслух, что теперь-то они наконец поняли, о чем идет речь. Он решил, что его собственные соображения куда менее интересны, чем слова Вениамина, и поэтому молча продолжал идти вперед; Вениамина, по-видимому, это привело в восторг:

– Я вовсе не намерен делать вас глупее, чем вы есть на самом деле. Вы меня прекрасно поняли. Однако разрешите добавить две-три мысли для собственного моего удовольствия. Здесь у вас старая и прекрасная страна, где люди кое-как перебиваются остатками былого величия. Эти люди, – вы меня понимаете, – сыновья приказчиков или крестьян, которые вообразили себя силой, уходящей корнями в глубь прошлого, на том лишь основании, что приобрели гектар барского парка или крыло графского замка, и заставляют за мизерную плату работать своих батраков. Трудность была не в том, чтобы их обскакать, а в том, чтобы, обскакав, остаться самим собой и не стать просто богачом, подобно всем выскочкам мира. Тот, кто был на земле первым рабочим и первым аристократом, тому недозволительно скатываться вниз. У здешних буржуа есть нечто, чего не имеете вы, – привычка жить среди людей своей цивилизации (старой и прекрасной цивилизации!), своя религия, обычаи, язык; и поэтому рядом с ними вы будете лжебуржуа, полубуржуа, достойные смеха, – и они вправе над вами издеваться, а вы не можете не стыдиться.

Вениамин расхохотался:

– Сейчас я по этому поводу вспомнил свою вчерашнюю шутку, которую я учинил в конторе и гордиться которой особенно нечего, милый дружок; в том случае, если все, что я здесь наговорил, вас смутит и вы хотя бы чуточку умалите ваше уважение к отцу и матери, – позабудьте мои слова. Однако надеюсь, что это не так. Чти отца и мать свою. Чти имя Зимлеров. Но сейчас речь идет не о том, чтобы чтить, а о том, чтобы спасать.

Конечно, вы понимаете, что напечатано на ваших фирменных бланках. Две формулы, две силы: сначала Зимлер, – прекрасно; а затем – и компания. Вначале же Зимлер, один, как господь бог, а потом Зимлер разросся и, почувствовав, как господь бог, свое одиночество, сотворил компанию, как бог сотворил мир. Тогда в свою очередь разрослась и компания. И произошло с Зимлерами то, что происходит с любым основателем торгового дела, – дело съедает человека. Компания съедает Зимлеров. И если вы не будете глядеть в оба, ничего больше от Зимлеров не останется. Понятно? Ничего!

Луи остановился и взглянул на Вениамина:

– Прошу вас, объясните мне, пожалуйста, что вы понимаете под компанией?

– Что ж, ваше любопытство должно быть удовлетворено. Два человека ценой огромный усилий и стараний складывают кучу камней. Куча становится все выше, перерастает их, возвышается над ними, преграждает им выход. И так как у них нет иной цели, кроме возведения громадной кучи – так сказать кучи ради кучи, – они не желают терять зря времени ни на выбор камней, ни на обтеску, ни на цементирование. До того не желают, что в какой-то момент подымается ветер, и сооружение начинает шататься. Они бросаются на помощь, подпирают его. Как быть? Ветер разгулялся вовсю. Если они оставят кучу, они и шагу не успеют сделать, как вся эта махина рухнет им на голову. И они подпирают, подпирают и думают: какая их ждет смерть – погребет ли их каменная лавина, или умрут они возле своей кучи от истощения и усталости?

Черт побери! Да ваш вопрос совсем меня взбудоражил. Я, кажется, даже сочинил притчу. Мы в муках родим нечто более сильное, чем мы сами. Куча – это и есть мое нечто; но не только это, сюда относится многое другое, о чем за делами забываешь, а именно – рабочие, жены рабочих, дети рабочих, родня рабочих, их квартирохозяева, их кабатчики, их ростовщики, а далее: железные дороги, корабли, машинисты, матросы, шахтеры, – вот что это, дружок.

Вениамин порылся в кармане, вытащил монету и подбросил ее на ладони.

– Вот она, ваша компания.

И добавил самоуверенным тоном:

– Моя притча по существу отражает всю историю современного общества.

– Веселенькая история. А где же выход?

– Это уже не мое и не ваше дело. Будем заниматься своим ремеслом. Это дело рабочих, когда у них откроются глаза. А вы лично постарайтесь поскорее выйти из игры.

– Я? Но как же?

– Да, вы. И единственный для этого путь – заниматься своим ремеслом.

– Каким?

– Бросить ножны и взяться за шпагу.

– Против кого?

– Против всех, кто будет препятствовать вам стать самим собой.

– А кто же это будет?

– Кто же иной, черт возьми, кроме тех, кто в этом непосредственно заинтересован!

Луп задумался. Потом сказал:

– Признаюсь, я еще не совсем вас понимаю.

– Чудесно, и происходит это не из-за недостатка ума, а из-за избытка скромности.

Опять между ними, словно упругий канат, протянулось напряженное молчание. Первым заговорил Вениамин, и голос его вдруг изменился, стал тише:

– Я повидал Новый Свет, Соединенные Штаты Америки, – это горнило, где я проложил свою тропу, где встречал миллионы людей, подобных мне. Я исколесил страну от Эльдорадо[50]50
  Эльдорадо – мифическая страна, богатая золотом и драгоценными камнями, которую испанские завоеватели искали на территории Латинской Америки, где-то между Амазонкой и Ориноко.


[Закрыть] до Новой Англии.[51]51
  Новая Англия – общее название шести штатов на северо-востоке США, соответствующих английским колониям, основанным в XVII в.


[Закрыть] Десятки раз пугался я ее размеров, десятки раз дивился ее цельности. Я сталкивался с новоиспеченными гражданами Америки, с гражданами двадцатилетней давности, с гражданами прошлого века. Как бы они ни коверкали английский язык, я узнавал на них всех печать Америки, и именно это делало их ее детьми и слугами. Я изучил закон максимального усилия, достигаемого минимальными средствами, закон лихорадочной и упорядоченной деятельности, координации всех в борьбе каждого против каждого. Америка великая и благородная страна.

И затем я возвратился на эту старую, покинутую мною землю, где ты недавно увидел свет. Ах, дорогой мой мальчик, вот она наша любимая страна, вот она родина, которой хочется служить. Ваши железные дороги из рук вон плохи, ваши фабрики устарели, ваши государственные лужи мелко плавают, ваша политика – и внутренняя и внешняя – направлена лишь на то, чтобы угнетать и внутри и вне. Вот что я увидел в течение первой же недели. Но все это лишь оболочка, и необходимо заглянуть глубже. Я стал искать – где же те реальности, которые были здесь раньше. И они оказались на месте, Луи, и сверх того еще множество другого, чего не было двадцать лет тому назад или что я проглядел в свое время. И когда я возвратился в Америку, я увидел, что она хаос, лишенный идеи, основного направления, древних традиций, красоты, – этакий гигантский комар, который, надсаживаясь, вьется вокруг старого быка.

Слушай: Америка нуждается в французах в такой же мере, в какой вы нуждаетесь в ней. Но только то, что ей надо усвоить, усваивается десятилетиями. А ее уроки промышленности и бизнеса – это дело каких-нибудь десяти лет, стоит только засесть за парту. Разве эта задача не достойна того, чтобы Зимлеры, все Зимлеры Франции, посвятили ей то, что им дано издавна?

– Говорите все что вам угодно, – горько заметил Луи. – Разве, покинув Бушендорф, мои родные ничего не сделали?

– Да разве речь идет о том, чтобы сделать что-то? Надо делать все, тогда ты… Зимлер. Как по-твоему, они уехали из Бушендорфа, чтобы служить родине или чтобы постепенно развратиться?

– Я думаю, они сделали… почти все, что могли сделать ради этой цели…

– Тогда нужно было идти до конца, а не останавливаться на полдороге, бить баклуши с местными денди и подпевать им.

– Стало быть, по-вашему, им следовало остаться немцами?

– Нет. Но не стоит спасать правую руку, если левая сохнет. Вы отлично понимаете, что я имею в виду.

– Да.

– Однако я не думаю, чтобы наши были вовсе бесполезны в этой стране. Возможно, они даже и необходимы. Будущее покажет это и еще многое другое. Но сейчас – баста! Вы многого не видите. Дело тут не в одном только Вандевре и не в одних Зимлерах. Я проехал весь север Франции, а также восточные области. Там можно сделать просто сногсшибательные открытия. И даже здесь эта глубокая и скрытая цивилизация не умерла, она, должно быть, просто спит…

Вы еще не можете этого понять. Кто-то из ваших родных, судя по рассказам, приблизился как-то к этой старой цивилизации, но ему не хватило мужества. Предсказываю, что через двадцать лет в этой древней стране произойдут такие потрясения, что – при желании конечно – она сможет выйти из них самой молодой страной в мире в области промышленности и мысли. Возможно, она спасется благодаря вам. А вы в свою очередь можете спастись только благодаря ей.

Если бы случайный свидетель взглянул на беседовавших, он, несомненно, решил бы, что из них двоих большо взволнован Лун, – такая лютая неприязнь к дяде горела в его глазах. Бен видел, какое впечатление производит первое веяние свежего воздуха на этого скрытного, замкнутого подростка. Сам он не чувствовал никакого волнения и продолжал говорить. Однако и он заторопился, желая поскорее кончить разговор. Было уже поздно, и Беи понял – прежде всего в силу нелепости их беседы, а также в силу усталости, дававшей знать о себе тяжестью в затылке, – Бен понял, что говорит уже давно и все время о самом главном.

– Стало быть, по-вашему, папа должен раздать все деньги бедным, в мы отправимся в одних рубашках на Оружейную площадь, где будем публично каяться в своих грехах?

– Что ж, получится прелестная церемония, но, боюсь, совершенно бесполезная. Деньги, которые раздают бедным, никогда еще не делали бедных богаче. А вот насчет рубашек, так это лишний раз доказывает живость вашего воображения, в чем я, впрочем, и не сомневался.

Но почему бы вам не предпринять подобный поход не на площадь, а в собственную душу? Вы уже давно туда не заглядывали. Там, должно быть, дьявольски пусто. Вы нащупали ту черту, благодаря которой мы выжили, – учителя называют ее «нашей миссией», объяснение, надо сказать, довольно-таки туманное. Полагаю, что на эту тему можно сделать более полезные открытия. Запритесь-ка на пару лет в самом себе. Станьте хоть отчасти отшельником. Только через своих отшельников страна додумалась до великих истин. Служит людям не тот, кто стремится на них походить, а тот, кто стремится от них отличаться. Страна равно нуждается и в тех, кто с ней спорит, и в тех, кто с ней согласен. Уразумейте же причину и смысл вашей долговечности, Луи, постарайтесь понять, что вы представляете собой в духовном отношении. Если нужно порвать с вашими – рвите. Когда спасают утопающего, его первым делом глушат ударом по темени, чтобы он не утащил вас с собой на дно. А что касается общественного мнения, то вы и сами понимаете: оно не облегчит вашего бегства, ибо отлично знает, что человек, вырвавшийся на свободу, становится осью, вокруг которой все начинает вращаться.

При этих словах Вениамин схватил Луи за правую руку и, прежде чем тот успел отстраниться, быстро ощупал его мускулы.

– Тренируйте кулаки, свободный человек!

Луи высвободил руку, впрочем, довольно мягким жестом:

– А Лора во всей этой суматохе, она тоже должна тренировать кулаки в качестве свободной женщины?

Вениамин расхохотался. Луи, который в тайниках души надеялся уязвить дядю, разочарованно взглянул на него.

– Только проложите путь, она сама пойдет за вами. После драки вам уже нечего будет делать, тут решает она и судьба. А вы уплатите свой долг.

Бредя наудачу по извилистым тропкам, они взобрались на выступ горы, которая нависала над железнодорожными путями, над всей долиной, над Вандевром, пригвожденным к обрывистой гряде серебряным копьем канала. Майское солнце весело и важно заливало своим светом округу. В небе над Вандевром сиреневым шарфом стоял дым. Со всех сторон, точно молодые всходы, подымался шум. В общем хоре каждый звук находил свое место – и шорох короеда, точившего сухую ветку, и одинокий лай собаки, доносившийся с фермы, расположенной в целом лье отсюда. Поезд пересек канал, и виадук привычно ответил металлическим гулом. Все пять фабрик Зимлеров в каком-то лихорадочном упоении деятельности выплевывали через трубы землисто-серый поток, и резкий возглас, утверждавший себя, прошел сквозь ватную пелену тумана и достиг слуха обоих путников.

– Вы осведомлены обо всем, – начал Луи, и по его голосу слышно было, что он не намерен сдаваться без боя. – В чем же моя миссия? В том, чтобы разрушать или защищать? И на чьей стороне? На стороне хозяев? На стороне рабочих?

– Повторяю, меня это не касается. На стороне справедливости. Вам самому надлежит выяснить долю справедливости, которая есть у тех и у других. Если вы сумеете достичь этого за свою жизнь, вы смело можете похвалиться, что оказали вашим ближним немалую услугу. А не удастся, тогда я сам подскажу ответ: на стороне страдания.

Луи зажал между колен сумку, которую он захватил из школы и которая ему ужасно надоела. Он расстегнул верхнюю пуговицу мундирчика, достал бумажник из глянцевитой кожи, вынул оттуда листок бумаги и протянул его Вениамину.

Это была та самая бумажка, которую Жюстен исписал короткими изречениями в тот день, когда избрал свой путь; Луп нашел ее и спрятал, чтобы потом подразнить двоюродного брата. Надо полагать, что впоследствии мальчик обнаружил в ней достаточно поводов для размышлений совсем иного рода, ибо листок был потерт, измят, как всякая бумажка, которую десятки раз сворачивают и разворачивают.

Луи внимательно следил за выражением рыжего от веснушек лица Вениамина, пока тот знакомился со странным документом. Потом, не глядя, он показал пальцем то самое место, где рядом с именем Элен Лепленье стояло имя его отца.

– Ну, а он, Вениамин, нашел или нет в тот день смысл своей миссии?

Бен ответил не сразу:

– Я не предполагал, что эта история дойдет даже до вас. Но, Луи, я сам тут ничего больше не знаю. Да и кто знает? Чти отца и мать твоих. Если бы Жозеф не женился на Элизе, тебя бы, возможно, не было на свете. Тебе нечего об этом думать! Ты не можешь выносить на этот счет свое суждение. Жозеф один из тех, о ком я говорил, – однажды он попытался приблизиться к этой старой цивилизации. Кто знает, не было ли это к твоему счастью. Иди, иди, не становись никому поперек пути и как зеницу ока охраняй свободу своего пути. Впрочем… если она не умерла и если ты ее встретишь, попроси… попроси, чтобы она тебя благословила. Такая не откажет. Только благодаря женщине и через женщину продолжается жизнь, и женщина в области неведомого мудрее нас, мужчин.

И снова воцарилось молчание, последнее в этой беседе.

– А пока, будь я на вашем месте, я не стал бы дольше носить на груди подобную власяницу. Пусть прошлое само себя уничтожает. Не судите! Действуйте! Ваши поступки и есть ваш единственный приговор. Они будут суждением ваших суждений.

Луи ничего не ответил, но потихоньку взял из рук Вениамина бумажку. Ткань ее стала такой тонкой, что одним легким движением пальцев ее можно было превратить в пыль. Сероватый пушок проплыл перед их глазами, затем слабый восточный ветер подхватил его, и бумажные хлопья, одно за другим, унеслись вдаль, исчезли над Вандевром, на крышах которого трепетало майское солнце, как трепещет сердце от внутренней боли.

Да Меригот, август 1911 г.

Флоренция, февраль 1914 г.