Текст книги "… и компания"

Автор книги: Жан-Ришар Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

II

«Руби якорный канат! – прорычал вдруг Джонатан Корсар, осыпая чудовищными проклятиями юного своего помощника, кавалера де Линдэ, и не спуская с него глаз. – Руби, говорят тебе, якорный канат! Так оно будет лучше Для брига, да и для тебя самого».

Маневр, рекомендуемый в столь энергичных выражениях «Голландским пиратом», нашел тем более восторженный отзвук в душе юного читателя, что странное судно Зимлеров, на котором Жюстен плавал юнгой, неоднократно осуществляло эту операцию. Маневр был испытанный. И хотя мгновенная слабость Жозефа, который чуть было не бросил якорь в тихой гавани Пасс-Лурдепа, стала теперь полузабытым воспоминанием, все же командиры «Торгового дома Зимлера» не раз перерубали якорные канаты.

Ничто не мешало всему вандеврскому флоту последовать этому благому примеру, но фабриканты сукна предпочитают отстаиваться в спокойных водах. Ну что ж, всякому свое!

Бриг Зимлеров пускался в плавание в любую погоду, ставя под угрозу судьбу всего экипажа, – здесь никто по считался с боем склянок, здесь не покидали палубы, не дремали на вахте и возвращались домой, только когда вода уже захлестывала судно и нос тяжело груженного корабля зарывался в прибрежный песок.

На другой странице «Голландского пирата» Джонатан Корсар обращался к своему бесстрашному, но изящному и чувствительному помощнику со следующими словами:

«Итак, птенец, ты решил вернуться в родные края, дабы вступить в брак? Как знаешь! Но я в тот же день вычеркну тебя из состава нашей команды. А я-то думал, что ты настоящий корсар. Подруга моряка – рыбачка, а пирату подруга – смерть. Ты мне не друг отныне!»

Что же удивительного, что после сто семьдесят третьей золотообрезной страницы «Голландский пират» вдруг перестал интересовать юного читателя, то есть с того самого момента, когда кавалер де Линдэ под влиянием благочестивой и благодетельной мадемуазель де Сэн-Люн покидает пиратский бриг, становится верным слугой короля, ведет его фрегат против корсаров и хладнокровно наблюдает, как на горящем корабле гибнут, богохульствуя и кляня его, бывшие товарищи по разбою.

В четырнадцать лет Жюстен уже знал, что в действительности подобные вещи происходят не совсем так – во всяком случае, не так захватывающе интересно, как в начале истории о корсарах, но зато и не так скучно, как в конце ее. Чтобы убедиться в этом, достаточно было поднять глаза: прямо перед окном высилось трехэтажное кирпичное здание новой прядильной, свежепокрытое ослепительно белой известкой. А стоило немножко высунуться и взглянуть налево – и метрах в двухстах паутина лесов и визг лебедок вполне недвусмысленно говорили о расширении главного здания фабрики. Бригу повезло. Он ушел в открытое море один, а назад вернулась целая эскадра.

– Жюстен! – раздались детские голоса.

– Ютьен! – пропищала самая маленькая. Дверь задрожала под ударами ног. Кавалер де Линдэ положительно становился нелюдимым. Жюстен бросил книгу и открыл дверь. Лора, прелестный и стройный чертополох, с пугливыми темными глазами, появилась на пороге, за ней следовала рыженькая толстушка лет трех, живой портрет Элизы. Она ухватила «Ютьена» за рукав и потащила в тенистый дворик.

– Давай игьять, Ютьен.

Четырехугольный, посыпанный гравием и обсаженный лавровишневыми кустами и жасмином дворик лежал между северным и южным полюсами, и на его пятидесяти квадратных метрах помещались Старый и Новый Свет, с пяток самых настоящих необитаемых островов, индийские джунгли, пампасы, африканские леса, сибирские степи и бушующая стихия океана. Ворота – по большей части Магелланов пролив – вели на смежный двор, где жили дядя Жозеф с тетей Элизой. Тетя Элиза не любила ни деревьев, потому что, как всем известно, они во множестве привлекают мошкару, ни вьющихся растений, потому что в них гнездятся мыши, и дворик ее был гладко вымощен камнем. Он представлял собой цивилизацию, которая граничила с наводящей ужас первобытностью джунглей и пампасов.

– Посмотри, Ютьен, – торжествующе прошепелявил мальчуган с румяной доверчивой мордашкой. Он нацепил себе на голову бумажную треуголку, потом живо, как котенок, прикрыл свое пухлое личико белой бумажной маской и высунул в отверстие язык.

– Опять тебе влетит, – недовольно сказал Жюстен. Он сорвал с малыша треуголку, быстро развернул бумагу. – Вот дурак-то! – закричал он, заметив на одном из сгибов священные слова:

Черное сукно

Сукна для духовных особ, офицеров и т. д.

Контора и склад: Париж, улица Клери, № 76

Зимлер и K° в Вандевре (Бывший Торговый дом в Бушепдорфе, Верхний Рейн)

Вандевр, 187… год

А. и Я. Штерн.

Шутить с фирменными бланками не полагалось, и Жюстен охранял их не только из-за официального запрета, но и потому, что сам питал к ним глубокое уважение. Он знал, что эти жирные и тоненькие знаки, эти черные заглавные буквы, эти шрифты и эти курсивы нечто большее, чем просто печатный бланк.

До сих пор в его ушах звучал мощный, как вздох кузнечных мехов, возглас Ипполита: «Наконец-то!» Это было сказано как-то зимним вечером в столовой старого дома. Ни Жюстен, ни Лора сначала не поняли, что означало это «наконец-то», но последствия его не замедлили развернуться у них на глазах: растерянный, багровый и задыхающийся дядя Жозеф вышел из гостиной, где через полуоткрытые двери виднелась распростертая в полуобмороке Элиза, рыдания которой заполняли весь дом, – как будто где-то совсем рядом резали корову. Затем толстушка бросилась в объятия Минны, потом Гермины и наконец, с особо громогласными рыданиями, в объятия решительной, но сдержанной Сары.

С того самого вечера обеды и ужины утратили свою похоронную мрачность. Прекратились ежедневные переговоры со Штернами. «Теперь мы связаны на жизнь и на смерть», – заявил дядя Абрам все в тот же вечер за обедом, поднявшись с бокалом в руке. И, ей-богу же, все вдруг заплакали, а Лора – так та прямо изошла слезами на трепещущей груди Элизы.

В течение целых двух недель Гермина сразу же после завтрака надевала шляпку и уходила куда-то с Элизой, по-особенному улыбаясь. Они возвращались только под вечер, разбитые усталостью, с покрасневшими веками, но преисполненные самых возвышенных и нежных чувств.

Наконец всем домочадцам предложили пойти вместе с дамами полюбоваться на их успехи. Бегали целый день. осмотрели с десяток сдающихся домов и громко спорили, сгрудившись у заржавленной кухонной плиты, пока дядя Жозеф вышагивал по комнатам, вымеряя их длину. Иногда он исчезал на верхнем этаже, и оттуда доносился приглушенный смех, несомненно, Элизин.

Вернувшись домой, они застали в столовой дедушку, дядю Миртиля и двух Штернов. Старики склонились над большим листом бумаги, где вместо прежнего заголовка «Торговый дом Зимлера» было выведено «Зимлер и K°» в самых различных вариантах.

В те дни повсеместно говорили о нотариусах, товариществах, акционерных обществах. Роскошные обеды, которыми был отмечен тот период, проходили под торжественный гул этих новых тогда слов.

Затем до самого переезда не случилось ничего замечательного. Только однажды Жюстен, возвращаясь из лицея, замер от изумления: прибитая к воротам позолоченными гвоздями доска черного мрамора извещала золотыми крупными буквами, что здесь живут и работают:

Зимлер и Ко

Бывшая фабрика Зимлера (Из Бушендорфа).

Верхний Рейн.

Вандевр – Париж.

В сущности, от переселения остались более яркие впечатления, нежели от свадьбы. От свадьбы запомнились только впервые отведанное клубничное мороженое и еще одна гастрономическая новинка – маленькие корзиночки с нугой. Но когда сыновья покинули старое жилище, где остались теперь только дедушка и бабушка с дядей Миртилем, Жюстен и Лора, ступая в новый семикомнатный мир, волновались не меньше, чем Васко де Гама, когда он огибал мыс Бурь.

А вскоре в соседнем домике начались первые семейные сцены, первые истерические припадки тети Элизы; ее крики, когда муж запаздывал с возвращением из Парижа, оглашали весь дом. а дядя Жозеф яростно хлопал дверьми. Но так как эти вспышки перемежались более приятными эпизодами – поездками за город или музыкальными вечерами, – они вскоре утратили всякий интерес в глазах юного поколения.

Впрочем, Элиза свято выполняла пункты брачного контракта и вполне обеспечивала долголетие нового торгового дома. Так, она зачала и произвела па свет, вопреки припадкам рвоты, обморокам и рыданиям, но благодаря мощному аппетиту и несокрушимому здоровью, рыжую Эрманс и огненно-рыжее восьмифунтовое сокровище, носившее с первого дня рождения бремя иудейско-христианской серии имен: Моисей-Вениамин-Луи.

Вряд ли стоит говорить, что шустрые представители молодого поколения сумели извлечь из этих событий кое-какие философские выводы. Так, четырнадцатилетний Жюстен, с оскорбленным видом разглаживавший смятую его преступным кузеном святыню дома Зимлеров, довольно скоро постиг, что новая вывеска предполагает наличие многочисленных обстоятельств, из коих не последним является приток свежих капиталов. Заметил он также, что возведение жирной Элизы в сап тетки удвоило попечение Штернов о преуспеянии Зимлеров.

Какой бы ни была бурной смена причин и следствий, исходной точкой отнюдь не являлась безумная страсть дяди Жоза к своей кузине, по зато конечным пунктом были многие наинужнейшие перемены, бесспорно улучшавшие жизнь, и, наконец, срочно принятое решение приобрести фабрику Юильри со всеми машинами и сырьем, перемещение аппретурной и прядильной мастерских в заново отремонтированные здания и годовой оборот в три миллиона франков.

Четырнадцатилетний Жюстен имел еще одно преимущество перед тем наивным мальчуганом, каким он некогда был, – он знал теперь, что уединение сельского жителя несовместимо с деятельностью мужчины. Пронзительный хохот кузины Элизы – тогда она не была еще тетей Элизой – в ответ на робкий вопрос дяди Жозефа о Пасс-Лур-дене, куда он повел ее как-то с Жюстеном, был достаточно ясным указанием для наблюдательного ума. Этот случай упразднил Пасс-Лурдеи, а также и прогулки дяди с племянником.

Ученик третьего класса не мог без смеха вспомнить мальчика в светло-желтых шелковых носках, который думал по-еврейски и чуть было не потерял головы при виде лужайки, лавровишен и сосен.

Вскоре были искоренены и многие другие привычки. Имея под боком Гермину, изнемогающую от трудов, но беспощадную домоправительницу, Элиза заняла вакантное место хорошенькой женщины. Частые беременности и вспышки ревнивого гнева только украшали ее тиранию. Сделавшись тетей Элизой, она не преминула в один прекрасный вечер заявить, что больше всего на свете ее раздражают звуки флейты.

И с этого вечера флейта умолкла навсегда.

Так драгоценнейший опыт дополнил и с пользой для Жюстена обновил познания, приобретенные им за первый десяток лет его жизни.

Жюстен – Зимлер с головы до ног – не ошибался, меряя своей мерой упорство старших. И понятно, что если поездки в Париж участились и затягивались теперь на более долгий срок, чем того требовали коммерческие дела, то происходило это, вполне очевидно, потому, что человек должен вкушать от плодов дерева, которое он посадил. Если он не находит их у себя, он ищет их на стороне.

А кто осмелится утверждать, что свары, затеваемые Элизой, могли составить жизненный идеал для такого человека, как Жозеф, особенно после двухнедельного каторжного труда? Пусть бывшие владельцы маленькой заброшенной фабрички, укрывшиеся в своем поместье под сень фамильных портретов, утешаются, обманывая людей высокомерными повадками. Жюстену видны были из окон третьего этажа замшелые развалины фабрики Лепленье. Он знал, что в один прекрасный день они купят ее, когда им потребуется помещение под конюшню.

С тех пор как Зимлеры пошли в поход па Вандевр, они готовы были купить все. И кто же посмеет спорить с Жюстеном Зимлером в теперешнем 1876 году, что ради подобных перспектив стоит спокойно выносить кое-какие семейные драмы, живым олицетворением коих являлась тетя Элиза?

Существует только один закон – любой ценой первым достигнуть цели и любыми средствами стать the best man.[29]29
  Первым человеком (англ.).


[Закрыть] И тогда мир распахнет перед тобой неистощимые свои богатства, тогда стоит жить.

Жюстен шестым чувством постиг это правило еще задолго до того, как удивил своего педагога, изложив ему по-латыни, устами отверженного Кориолана, свою житейскую мудрость. Преждевременное развитие Жюстена с его полувосточным умом, с его неутомимой жаждой знания – черта национальная – сбивало с толку лицейских рутинеров. Глядя на этого вундеркинда, вандеврские учителя испытывали смешанное чувство гордости и тревоги. «Ассоциация выпускников» подумывала даже об учреждении новой премии, которой следовало бы награждать по окончании младших классов.

– А во что же мы будем играть? – приставали Лора и Эрманс к Жюстену, стараясь вырвать из его рук треуголку Луи.

И со всей убежденностью, повинуясь внутренней логике, Жюстен, будущий глава фирмы «Зимлер и K°», поставив в ряд четыре садовых кресла, а в середине стол, ответил:

– Я буду оратор, а вы мои слушатели. Я сейчас скажу вам речь. Я скажу речь о… гм… об Истине, Красоте и Добре.

III

Если вы научились разбирать и собирать казенную часть пушки, если вам известна формула взрывчатого вещества, если вы ощутили тяжесть ядра и касались его ладонью, то вряд ли вас удивит ярмарочный тир.

Нечто подобное произошло и с Зимлерами. Когда все четверо пушкарей, воспользовавшись благоприятными условиями, навели орудия, они уже знали, что задуманная операция пройдет гладко.

Вот почему не так уж интересны подробные данные о сезонах 1872–1873 годов, вплоть до того момента, когда рок снова не потребовал своего.

Правда, им пришлось трудиться в поте лица, по они не кляли часа своего рождения и не оплакивали проклятия первородного греха. Работа их не пугала, каждая неделя приносила свои усилия, но и свои плоды – то, что было нужно этим людям.

Было бы несправедливо утверждать, что Зимлеры приписывали свои успехи только самим себе: эти люди, верившие, что они поклоняются безликому богу отцов, в действительности возносили хвалу только богу чугуна и шерсти, которому служили от зари до зари.

С того самого дня, когда Штерны, вступив в дело Зимлеров, взяли на себя все их долги и взамен получили акция нового акционерного общества, а приданое Элизы пошло на укрепление парижского филиала, весь Вандевр заволновался – и не без оснований: Запад не мог разобраться в том коммерческом механизме, действие которого они впервые наблюдали на фабрике у эльзасцев.

– У меня завелись кое-какие денежки, – дернул черт довериться г-на Лорилье старику Ипполиту. – Говорят, – добавил он небрежно, – что возле Мелля продается недурное поместье, но если вы мне можете присоветовать какие-нибудь бумаги или акции, гм… вы должны знать такие вещи, гм… гм… я бы с большой охотой… да… с большой охотой…

Ипполита прорвало:

– Какие акции? Какие поместья? Разве вы не прядильщик? Купите-ка лучше новые станки, господин Лорилье, купите новые машины! Вот ваше поместье, вот ваши акции.

– Из этого чертова еврея ничего не вытянешь, – рассказывал господин Лорилье своей супруге. Он решил сам найти достойное применение своим свободным капиталам, и, как человек проницательного ума, рассудил доверить их надежным заботам Генерального кредитного общества.

– Удивительные люди, просто удивительные, – весь вечер твердил старик Ипполит, не вдаваясь в дальнейшие объяснения. И когда он мысленно озирал свои владения, и глазах его зажигались огоньки.

Не следует думать, что метод Зимлеров заключался в том, чтобы выколачивать из своего предприятия по мере его роста как можно больше денег. Они действовали иначе. И Жозеф, если бы его спросили и если бы он дал себе труд порыться в воспоминаниях, сам Жозеф мог бы рассказать немало полезного о том, каким цементом они, не колеблясь, скрепляли основанное ими дело.

Три месяца спустя судьба, которая ничего не делает зря, свела этого хлюпика Лорилье с его собратом с бульвара Гран-Серф. Произошло это на военном плацу, где все начиналось и где все находило свой конец. С тех пор как стало ясно, что Зимлеры выходят в богачи, Вандевр не знал, как и чем им угодить.

– Дорогой господин Зимлер, боюсь, что вы станете меня ругать. Я, видите ли, не последовал вашему совету. Я положил деньги в банк.

– Что? Что? – медленно проговорил глава дома Зимлеров, остановившись перед Лорилье, и выкатил свои налитые кровью глазки, чтобы лучше разглядеть собеседника. – Что? Что ж, может быть, вы и правы.

«Еще бы, – подумал Лорилье, отходя от Ипполита. – Я и сам это знал».

– Эй, Лорилье, – окликнули его с террасы кафе, – зайдите-ка сюда, выпейте стаканчик-другой и расскажите нам, о чем это вы беседовали с Гиппопотамом?

– Всякий, имеющий уши, да слышит меня, господа, и каждый, имеющий разум, да поймет мои слова. Или у этих самых Зимлеров в банке миллионы, – и тогда они отпетые лгуны и нам не остается ничего другого, как складывать пожитки и сматываться отсюда. Или же они все свои сбережения вбухали в дело, – тогда им крышка.

Общество, восседавшее на террасе кафе, выслушало это сообщение с недоверием, что объяснялось отчасти репутацией господина Лорилье, а отчасти характером его рассказа.

– Вздор! Где доказательства? – закричал Никуло.

– Доказательства? Сколько угодно. Поглядите, пожалуйста, на его спину и скажите сами, так ли шествуют победители?

Господа на террасе, как по команде, повернулись и уставились на плечи и спину Ипполита.

– Верно! – прогремели они хором.

– И кто из вас видел когда-нибудь, чтобы Зимлеры вылезали из своей берлоги по будням? Помье и я, впрочем, на это плевать хотели. Ведь мы прядильщики, – ввернул сей любезнейший джентльмен. – Ваши заботы нас не касаются. Мы себе прядем и будем прясть потихоньку. Пусть Вандевр не покупает нашей пряжи. Ее купит Седан, Лувье, Эльбёф, Рубэ, сам черт и дьявол. А ваше черное сукно – хотите вы или нет – не идет, его берут только на похоронные дроги. Я лично считаю, что это товар конченый.

– Да, конченый, – многозначительно подкрепил Булинье.

– Выслушаем Булинье. Он наверняка что-нибудь знает.

– Да. Я кое-что знаю, да, да, господа. Пусть тот, кто может прилично свести баланс, сводит его поскорей и сбывает товары. Вот вам мой совет, господа.

– Ого! Когда крысы покидают корабль, пора и экипажу думать о спасении.

– Спасайся, кто может! Именно так, господа. Если хотите знать, я уже полгода не принимаю заказов и сам их не даю. Через неделю у меня на складе не останется ни клочка материи, даже вся моль передохнет с голодухи. А я уезжаю к зятю на открытие рыболовного сезона. Тэ-тэ-тэ. Сдается прекрасное помещение. Желающие есть?

Выпив еще по стаканчику аперитива, и на этот раз без всякого удовольствия, господа фабриканты прямо из кафе тяжело зашагали к холму перед вокзалом. Вой гудков, возвещающий об окончании рабочего дня, застал их на том же месте и в тех же позах. Опершись на коричневую решетку, они смотрели сверху на город, изредка обмениваясь скупыми замечаниями насчет потухших труб, маршала Мак-Магона[30]30
  Маршал Мак-Магон (1808–1893) – французский военачальник и политический деятель. Во время франко-прусской войны 1870 г. его войска потерпели сокрушительное поражение при Седане (1 сентября 1870). Несмотря на свои монархические взгляды был президентом Французской республики с 1873 по 1879 гг.


[Закрыть] и непостоянства судьбы.

И действительно, бурная деятельность лионских фабрик, ввоз английских сукон, так называемых «новинок», спрос на введенные в моду парижскими портными фуляр, шелка и светлые сукна для взрослых и шотландку для детей – все это положило конец тридцатилетнему владычеству Вандевра, короля черных тканей.

А ведь черное сукно было единственным козырем Вандевра. Зимлеры здесь ничего не могли поделать, так же как и их товарищи по несчастью.

Прости-прощай золотые россыпи ежедневных заказов! французская буржуазия одним махом скинула с себя черный сюртук господина Гизо.[31]31
  Франсуа-Пьер-Гийом Гизо (1787–1874) – французский историк (один из создателей теории классовой борьбы, автор многочисленных исторических трудов) и государственный деятель, занимал посты министра внутренних дел, иностранных дел (1840–1848), премьер-министра (1847–1848). Революция 1848 года положила конец политической карьере Гизо.


[Закрыть] Проходив шесть лет в глубоком трауре, француженки решили, что с них довольно. Не было никакой возможности добиться трехмиллионного оборота на одних сутанах.

– Через три месяца будут работать только Морендэ, Сабурэ, Помье да я, – разглагольствовал этот хлюпик Лорилье перед двумя десятками безмолвных слушателей – рантье, чиновниками и лавочниками, собравшимися, по обыкновению, у вокзала на холме. – А через полгода – фюить! Конец Вандевру! Конец вандеврскому сукну! И евреев туда же, на свалку. Не забудьте, господа, моих слов! Когда-нибудь вы припомните их и скажете: «В тот вечер я сам лично слышал, как Лорилье предсказывал разорение Вандевру». А пока что, если вы не желаете попасться в лапы поджигателей и босяков, голосуйте за маршала Мак-Магона. И да здравствует все что угодно, только не эта проклятая республика!

Однако в пятницу Ипполит вышел на прогулку один, и к пяти часам, пошатываясь от усталости, добрел до белой ограды бульвара Гран-Серф. Его расстроила встреча с Лорилье, и он с огромным нетерпением поджидал возвращения Жозефа, уехавшего в Париж.

– Ну как? – задыхаясь от волнения спросили Ипполит, Миртиль, Гийом и дядя Блюм, когда Жозеф вошел на склад. Они просидели здесь, поджидая его, битых два часа.

– Дело дрянь. В Париже самое позднее через месяц – в мае – снова будет Коммуна. Сейчас идет только шелк, сукно «амазонка» и новинки. Сколько станков работает у нас в прядильной?

– Шесть.

– А в ткацкой?

– Девять.

– Хм… и на две недели работы.

Вряд ли проклятья помогают принять решение, но они хороши хотя бы тем, что можно отвести душу и поразмыслить. Господину Ипполиту удалось сделать и то и другое. Жозеф продолжал:

– Тесть прямо сказал мне, что они рыщут, где только могут. Сейчас Абрам отправился к Бальзану. Оттуда он решил проехать до Вьенна. Возможно даже, на обратном пути он заглянет в Эльбёф и Лувье, а может быть, и до Англии доберется. Штерны в отчаянии, но что делать с черным сукном и с нами – не знают.

– А что они все-таки тебе посоветовали?

– Разве советуют, когда сами не знают, как выйти из беды?

– Но разве вы не говорили, не обсудили?…

– Обсудили? Обсуждать легко, а вот найти выход трудно.

– И вы ничего не нашли?

– А вы?

– Об этом потом… мы здесь думали…

– Хорошо. Но давайте сначала пообедаем.

– Как, пообедаем?

– Да так. У меня живот подвело с голода. А натощак ничего хорошего не выдумаешь.

В пятницу вечером в старом доме собрались все Зимлеры. Обед прошел в молчании. Когда подали жаркое, Ипполит оттолкнул тарелку.

– Прямо кусок в горло не идет, – заявил он и, поставив локти на стол, спрятал в ладони лицо, что дало Элизо подходящий повод разрыдаться. Гермина и Сара молча переглянулись. Жозеф ел за двоих. Гийом, страдавший застарелым катаром желудка, нехотя клевал какие-то крошки. Дети боялись дохнуть. Эльзаска Фанни еще не успела убрать со стола, а Ипполит уже поднялся.

– Завтра, завтра. Я должен еще подумать. Завтра. – И он вышел на темную улицу.

Фабрика сукна – крайне капризное существо, ибо она причастна к тому, что метафизики называют потоком времени. Год здесь зависит от года. Сукно, из которого портной шьет клиенту зимнюю пару, было заказано еще полтора года назад, а выткано за зиму до того. В случае если сезон был тихий и сукно осталось на полках, кризис дойдет до ткацкой машины только через двенадцать месяцев и тут предательски поразит вас в спину. Еще не сданы взятые ранее заказы, а уже от тяжелых предчувствий вздрагивают ремни трансмиссий. Непонятное оцепенение охватывает цехи; и хотя беспокойная складка еще не бороздит чело хозяина, последний мальчишка, развозящий тележки с челноками, слышит, как вокруг говорят о том, что на будущий сезон надо подыскивать какую-нибудь другую работу.

Если вы учтете к тому же, что ткацкое дело не пользуется никакими привилегиями, что оно восприимчиво к малейшему дуновению политических бурь и к малейшим колебаниям, от которых зависят материальные процессы в жизни общества, вы должны будете признать сверхчувствительность этого механизма, при условии, конечно, что вы умеете читать его показания.

Беда нависла над фабрикой Зимлеров в начале осени. Бывают такие подкожные опухоли: они не ноют, не болят, но человек все время ощущает какую-то неловкость, какую-то помеху, а если надавить па опухоль пальцем, она отзовется во всем теле острой режущей болью.

Молодежь поначалу ничего не почувствовала. Но с первых дней октября 1876 года старые опытные рабочие, вслушиваясь в грохот станков, стали поговаривать, что в этом году «сезона не будет».

Многим из них уже доводилось работать до последнего момента, то есть до того, пока фабрику не опечатывали. Они знали, как начинаются такие дела.

Неопределенное положение продолжалось еще месяца три без видимого ухудшения. Кое-кто начал было надеяться. Но старики стояли на своем: «Этой зимой сезона не будет. Вот доживем до весны, тогда посмотрим».

Пока еще рабочих не увольняли и станков не останавливали. Зимлеровская фабрика работала на полный ход, и господин Жозеф, неунывающий коммерсант, регулярно курсировал между Вандевром и Парижем.

Но недуг становился общим. Многие фабриканты открыто говорили, что не продержатся до весны. То там, то здесь останавливали станки. Безработные бродили вдоль канала в надежде разгрузить баржу или узнать от приезжего, как идут дела в дальних департаментах.

Наступил апрель, по положение не улучшилось. Прошедшая зима была теплая, дождливая. Революционные вспышки озаряли окраины Парижа. Гамбетта разъезжал по Франции, произнося неистовые речи. Запахло новой войной с Пруссией. Золото припрятали.

Жозеф все чаще и чаще уезжал по делам из дома, и это было дурным знаком. В его метаниях была тревога быка, который, почуяв пожар в хлеву, тычется рогами в дверь. Пайю лучше других знал, что машины работают уже вхолостую. Еще неделя-другая, и угля совсем не потребуется. Станки работали теперь не больше восьми, даже шести часов в сутки; и ткачи каждое утро думали с тревогой, не начнется ли для них сегодняшний день так, как начался он у Лорилье, у Лефомберов, – коротким приказом мастера: «Момод, Лакрок, Бодеп, пройдите к господину Гийому».

И наконец еще одна страшная весть: черного сукна больше не носят, производство черного сукна умерло! Последние надежды отлетели от вандеврских фабрик.

В этот вечер Сара прождала мужа до половины двенадцатого. Детей услали спать, а маленький дядя Блюм, Бабетта и Миртиль сидели с ней в гостиной. И когда Ипполит, измученный астмой, уснул наконец тревожным сном, зарывшись лицом в подушки, она в первый раз, под покровом ночной тишины, измерила ужас настоящего привычной меркой прошлого.

Сначала маленькая белая фабричка под сенью развесистых каштанов, – не больше обыкновенной мастерской. Шум ее машин сливался с грохотом кухонной посуды. Ее ритм был своим, домашним. Она входила в жизнь наравне с заботами о паре коров, лошади и козе. Чтобы подвести годовой баланс, требовался час, а двухмесячная экономия окупала все расходы.

Потом – отдаленный конский топот, два коротких удара в дверь, не французская и не эльзасская речь, легкий свистящий скрип седла, с каким обычно кавалеристы соскакивают па землю.

…Долгий осенний дождь, память о промозглых унылых часах, проведенных в мерзостной сторожке, где им восьмерым негде было повернуться, а за окном – высокий костяк незнакомой фабрики, слепой и пустынной, двор без клочка зелени, без единого деревца. Жизнь ползла, как мокрица, бестолковые отъезды и приезды, тоска, усталость, сто раз на дню меняющиеся планы, ссоры, примирения, и это упорное, убийственное молчание четырех мужчин.

Но вот как-то утром что-то там сделали под землей – и все задрожало; послышался шум, тоже какой-то непривычный, – фабрика заработала, жизнь началась снова.

Шли месяцы, один за другим, бесконечной чередой. Робкая вначале надежда, которую так же легко было спугнуть, как летучую мышь, уцепившуюся когтем за складку гардины, крепла, росла, опережала время. Предчувствие неустоек и просроченных платежей омрачало каждый квартал. Позже эта болезнь возвращалась уже раз в год. Как раз тогда ее сын, ее Жозеф, спасся от этой змеи из Планти и капиталы Штернов хлынули в артерии фабрики.

Подводы привозили новые станки и машины. Шум все рос. Домашний очаг, некогда подчинявший все своему ритму, теперь уже стал простой дощечкой, скользящей по гребню волн. Грохот заполняет вселенную. Он ни на минуту не может замолчать. Иначе Зимлерам нет спасения.

И как раз в это время ее внимательное ухо впервые уловило подозрительный скрежет. Муж и сыновья еще ни слова не сказали. Но разве обманет чутье? В течение полугода старая женщина видит, как с каждым днем все больше и больше слабеет этот мощный организм.

«О Weh![32]32
  О горе! (евр.)


[Закрыть] Столько работать, и одни только страхи, одни страхи».

Сара чувствовала, что ближайший платеж будет последним платежом. Рядом с ней лежит человек, тяжелое астматическое дыхание подымает его ребра. Он немало прожил на белом свете. Она знает, что его левое веко не действует с того рокового вечера. Он отдал делу все свои силы. И силы его уходят вместе с мощью их фабрики. Но они уже не вернутся.

«О Weh!» Старуха садится в постели, придвигает к себе ночник, поправляет белоснежный чепчик, туже окутывает шалью худые плечи, достает из футляра очки, открывает библию; и в глубине ночи ее губы шепчут извечные слова, начертанные угловатыми буквами.