Текст книги "Миллионы, миллионы японцев..."

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Я театрально встаю и требую свои ботинки. Толстяк даже не отрывает глаз от экранчика. Мой зазывала страшно волнуется:

– Немного обождать, сэр, извините меня, две минуты подождать. Прошу прощения, сэр! Еще минутку!

Прибегает «мать семейства», следом за ней женщина помоложе, грудастая, с лицом животного. Несчастный зазывала многообещающе подмигивает мне, косясь на покачивания пышной груди. Он нескончаемо спорит, тараторя, с двумя женщинами. Пузан, бросив на них через плечо ядовитый взгляд, вновь погружается в «детектив».

Но вот зазывала объявляет, что долгожданный миг настал. Я следую за ним по коридору с застекленными дверьми, за которыми слышится плеск воды. Крутая узкая лестница ведет в кухню, где скверно пахнет.

Оцинкованный обеденный стол не убран. За ним – раковина и продавленный диван, повернутый к стене. Мы садимся на него и снова ждем.

Деревянная лестница заскрипела. Вновь пришедший кажется мне слишком крупным для японца. Седеющие жидкие волосы, обрюзгшее серое лицо... Он протяжно зевает. Старые брюки, застегнутые не на все пуговицы, и помятая куртка натянуты на полосатую пижаму. Он и зазывала лениво переговариваются.

На стене перед старым диваном, менее чем в двух метрах от него, заспанный мужчина прикрепляет кнопками лист чертежной бумаги. Он приоткрывает раздвижную перегородку, желая удостовериться, что улочка за домом безлюдна, достает из-под раковины ящик с восьмимиллиметровой передвижкой и водружает ее за диваном. Потом вместе с зазывалой в последний раз проверяет оба выхода из кухни.

Демонстрация фильма начинается, но присутствующие продолжают непринужденно беседовать. На миллиметровой бумаге прыгает желтоватое изображение маленького формата. Мужчина в черных очках, клетчатой рубахе и спортивных штанах старательно связывает замарашку, можно сказать полураздетую, поразительно пассивную, потом стегает ее ремешком и, наконец, прижигает сигаретой... все время одно и то же, и все это затянуто, не имеет конца и просто скучно.

По удовлетворенным взглядам, которые бросает на меня зазывала, я полагаю, что фильм удовлетворял клиентов, побывавших в кухне до меня. Тем не менее я лично не вижу в нем ничего потрясающего. Он только наводит тоску. Я спрашиваю себя, как же он был снят, сколько уплатили палачу в очках, сколько бедной девушке? Какой закон заставил «режиссера» замаскировать мужчину и совершенно не позаботиться о сохранении инкогнито многострадальной девицы?..

Я встаю, не дождавшись конца. Зазывала робко протестует. Киномеханик, зевая, убирает аппаратуру.

Женщина с пышным бюстом – явно банщица – ждет меня перед одной из застекленных дверей. Зазывала объясняет, что перед купанием я должен раздеться Догола, что она меня намылит, потрет и, если я пожелаю, закончит мой туалет особым массажем. Я отказываюсь от купания. Зазывала идет обсудить положение с толстяком, следящим за арестом своего «двойника» в лабиринте доков Иокогамы. По-прежнему впиваясь глазами в экранчик, патрон бросает несколько слов. Мне возвращают мои ботинки. Зазывала бежит за такси.

Мне рассказывали, что Япония объявила проституцию вне закона, чтобы получить место в какой-то международной комиссии. Многие бордели превращены в «турецкие бани». Профессия молодых «массажисток», очевидно, изнурительна. Это не проститутки: они переходят от одного клиента к другому, чтобы их мылить, мыть, тереть соломенным жгутом. В их обязанности, кроме того, входит уборка банного помещения... Постоянно влажный воздух в сочетании со сквозняками вызывает профессиональные заболевания.

Перед тем как я сел в такси, зазывала спросил, правда ли, будто Жан Габен больше не будет сниматься. Я успокоил его на этот счет. Он попрощался, совершенно просветлев.

Суббота, 6 апреля, 11 часов

Гостиная отеля; я ожидаю мадам Мото

Мадам Мото страшно перепугалась, когда я рассказал, что ходил гулять – один, ночью! – по улочкам Асакусы. Сопровождавший нас Мату разделял ее страхи. Оба долго пугали меня ночными налетами, в особенности поножовщиной. Они умоляли меня никогда не отклоняться от главных магистралей, фонарей, толпы... Я не решился сказать им про смелую вылазку – специальную баню в четверг вечером. Пока они советовали мне все время придерживать рукой бумажник, почаще оглядываться, короче, как говорили конквистадоры, «держать ушки на макушке», я снова подумал о замечаниях толстого американца-белоэмигранта, моего спутника по самолету. По мере того как проходят дни, я все чаще спрашиваю себя, где же скрывается Япония нежности, пастельная страна без воров и злобы, о которой мне перед отъездом из Франции прожужжали уши.

(Бой-сан включил телевизор. Экран стал зеленым, сине-зеленым, – быть может, это и есть «цветное телевидение». Молодой японец в клетчатой рубашке бренчит на электрогитаре. Холлы и гостиные отеля с их колоннами, зелеными растениями в горшках, коврами, клубными креслами словно облагорожены в моих глазах тем, что в них бывали Хемингуэй, Сендрарс, Мак-Орлан, Кессель. После них мне не слишком стыдно сибаритствовать здесь, попусту растрачивать прекрасные часы молодости.)

Заметки для сценария

§ Около 22 часов полицейские перегораживают большие магистрали Гиндзы, чтобы ночью на них могли производить дорожные работы. Бульдозеры разогревают моторы, рабочие в американских желтых козырьках, с поясами а ля ковбой – щипцы и отвертка заменяют кольты – при тревожном свете жаровен готовятся к работе. За баррикадами, указывающими на объезд, мелкие чиновники затевают импровизированную игру в бейсбол.

§ Патинко повсюду. Это своего рода магазины с тремя рядами автоматических бильярдов и кассой у входа, где продаются шарики для игры. На кассе – сигареты, конфеты, шоколад, безделушки... Игральные автоматы все одной модели – это вертикальный бильярд с дырками. С помощью ручки на пружине бросаешь шарик – он должен пройти через дырки, обозначенные самой большой цифрой; влиять на его падение невозможно – даже мошенничая, даже толкая плечом застекленный шкаф. Залы с такими автоматами всегда полны, и в самые поздние часы кимоно и кожаные куртки стоят в очереди у кассы, ожидая, когда освободится машина.

§ Телевидение подается крупными дозами, оно повсюду. Мне сказали, что Япония имеет двенадцать программ, из которых две – цветные. Реклама буквально затопила телевидение: объявления о зубной пасте, стиральных порошках, шоколаде, фотоаппаратах, покрышках без стеснения прерывают короткометражки, извлеченные из архивов Голливуда.

§ Красные телефоны: установлены на улицах, примерно через каждые сто метров, на маленьких подставках – перед торговцами зеленью, бакалеей, сигаретами... Иногда два аппарата стоят рядом, и тогда двое прохожих звонят, повернувшись спиной друг к другу и стараясь перекричать шум транспорта.

§ Полицейские, передвигающиеся на мотоциклах, носят кожаные маски, своего рода намордники, большие очки и шлемы. Это облачение лишает их человеческого облика, они кажутся органическим придатком мотоцикла.

§ «Японцы прежде всего каллиграфы», – сказал мне один японский профессор. Человек, начинающий писать ответное письмо, в первых строках поздравляет своего корреспондента с тем, что у того хороший почерк. Время японцев заполнено писанием – ведь у них нет пишущих машинок. В конторах есть только машинки с английским шрифтом.

§ Они также много считают. Не только таксисты, но все торговцы, и не они одни, будь то на фирменном блокноте Лафаржа или на чем другом. На одной улочке Асакусы я видел, как продавец цветов делал подсчеты на тротуаре стебельком цветка, обмакивая его в водосточный желоб.

§ Ребятишки, чиновники, стар и млад, выкроив свободную минутку и найдя хоть кусочек места, играют в бейсбол. Я думал, что увлечение пришло с американской оккупацией, но мне сказали, будто ему свыше шестидесяти лет...

(Огромный детина, американец, без умолку вещает низким и невероятно звучным голосом. У туристок-американок свирепый, хищный вид, они обеспокоены, как бы не упустить того, что положено за их деньги. Молодые европейские красотки высокомерно мерят взглядом с головы до пят японских девушек, обслуживающих бар, так как чувствуют, что уступают им в красоте и свежести. С мужей они глаз не спускают. Когда обе створки дверей открываются одновременно, по гостинице начинает гулять пронизывающий ветер Токио.)

* * *

Вчера мадемуазель Ринго пришла с двумя студентами.

Милая Рощица понимала мою растерянность. Она с трудом сдерживала досаду оттого, что не знала ни французского, ни английского, так как чувствовала, что я жажду ближе познакомиться с японской молодежью, больше узнать о ней. Как это всегда бывает, встреча приняла совсем иной характер, чем она предполагала.

Танака, самоуверенный молодой человек, начал знакомство с того, что протянул мне свою визитную карточку на двух языках. Из нее я узнал, что он служит у «Т. Акатани и К⁰, Лтд, Манюфекчурс экспортерс энд импортерс». Он немного говорил по-испански, довольно прилично объяснялся по-английски. Представившись, он обратился ко мне с почти нескрываемой враждебностью, очень гордый тем, что не убоялся наводящего страх гиганта-бородача.

На мой вопрос, давно ли он знает мадемуазель Ринго, он твердо ответил:

– Она мой близкий друг.

Такое утверждение никак не вязалось с тем, что я слышал о японской корректности, поэтому я его переспросил.

– Близкий друг, – глухо повторил он, то ли не понимая значения своих слов, то ли желая предупредить меня.

Я задал несколько вопросов – такие я не раз раньше с успехом задавал французам, немцам, русским, итальянцам, американцам, англичанам... Студент на хорошем английском языке – куда лучше, чем бейзик инглиш, – рассказал в ответ о низкой заработной плате, острой проблеме жилья, законном желании молодых супругов приобрести сначала миксер, на втором году совместной жизни – стиральную машину, затем телевизор... Все это было похоже на правду. Мне показалось, что это и есть действительность Японии, которую могут не замечать только туристы или деятели, наезжающие в Японию с официальной миссией.

Его приятель улыбался с неподдельной робостью. Он почти не участвовал в разговоре и только по просьбе старшего иногда вставлял несколько слов. Между тем его английский был настолько лучше, что я даже обращался к нему за уточнениями, хотя старший при этом проявлял недовольство.

Со студентами пришли две уродливые девицы, которых мне даже не представили. Не помню, как получилось, что я не смог поздороваться с ними. Они держались позади, молча следили за разговором и не комментировали его даже между собой, а реагировали только приглушенными смешками, словно желая показать, что им нисколько не скучно в нашей компании.

На пороге холла я пропустил женщин вперед. Мистер Танака колко заметил мне, что это типично европейский обычай и что его спутник и он подчиняются ему только из уважения ко мне. Я невольно подумал, что если он действительно близкий друг мадемуазель Ринго, то моей Рощице уготована «веселая» жизнь.

Ему очень хотелось посмотреть мои книги. Ринго подтолкнула меня к лифту – та самая Ринго, которая проявляла столько предосторожностей, когда ей приходилось что-нибудь приносить из моей комнаты, которая старалась не идти дальше ее порога и, словно ужаленная, кидалась открывать дверь, если ее захлопывал сквозняк... Студенты заполонили мой номер с бесцеремонностью, которая бы даже в Европе казалась поразительной, расположились как у себя дома, копались в моих бумагах на столе, хватали с ночного столика книги, доставали другие из приоткрытого чемодана. Вдруг Ринго раздвинула занавески, словно давая возможность соседям напротив видеть, что мы не делаем ничего плохого. Я стал добиваться, зачем она это сделала.

– Чтобы проветрить комнату....

Я указал на вентиляционные щели, из которых дул кондиционированный ветер. Студенты прыснули со смеху.

Скромный спутник мистера Танака, завладев Монтенем, пытался читать вслух, словно желая доставить мне удовольствие. Мне никак не удавалось заставить его остановиться, тем более что все присутствующие подбадривали его взглядами и жестами. В сплошной икоте придыхательного «h» я не смог разобрать ни одного французского слова. Выставить эту компанию за дверь я был не в силах – напрасно я смотрел на часы, говорил, что у меня срочное свидание, – все впустую. Когда же я, изнемогая, демонстративно надел пиджак, парни и вовсе сняли плащи.

3. Китаец из «Верлена»

Вечер того же дня

В моем номере

Сон подождет: мне надо сразу записать, чтобы не забыть...

– Алло, бюро обслуживания? Пожалуйста, не могу ли я получить чашечку кофе?

Я в восторге от своих успехов в английском языке. Теперь мое «r» в словах «room service» звучит глубоко и благородно, как полагается.

Сегодня мадам Мото не вызвала меня через посыльного в холл, а поднялась прямо в номер. Она потрясала большой папкой, и я подумал, что в ней только что законченный шедевр. Оказалось, что там всего лишь мои верхние сорочки, которые мне надлежало примерить. Возможно, это было трогательно, но и действовало на нервы, когда она, не спеша и теряя массу времени, то вертелась вокруг меня, то отходила, чтобы издали получить более полное впечатление. Я тоже должен был восторгаться, благодарить, восхищаться... Впрочем, я бы даже при желании не смог удержаться – все эти эмоции, как спазмы желудка, проявляются совершенно непроизвольно. Милая, чудаковатая мадам Мото так рьяно берется за дело, что я становлюсь сам не свой. Ее поведение, жесты, французский язык составляют для меня тайну, а деятельность, не связанная со мной, и того более. Во время примерки рубашек я узнал, что она уезжала, но не на три дня, как предполагала, а на день. Тем не менее, по ее словам, все обошлось хорошо, поездка была удачной. Я не решился расспрашивать, опасаясь услышать, например, что она сумела за час раздобыть деньги, которые намечала вырвать у какого-нибудь родственника пли мецената за три дня. Она ехала восемь часов туда и восемь обратно, стоя в проходе вагона... Наверное, это была кругленькая сумма! Но я преувеличиваю: я не очень-то много понял в этой истории. Ее поездка относится к той таинственной области, где интересы художницы, ее взгляды на кинематограф и нужда в деньгах переплетаются самым непонятным образом.

После ее ухода я подошел к большому зеркалу, чтобы хладнокровно осмотреть обновку. Отрицать нельзя: никогда в жизни я не носил рубашек, сшитых на заказ, никогда не был так отлично «осорочен». Нельзя отрицать и того, что я не чувствую себя хорошо в этом шелку, раскроенном с точностью до миллиметра: я не могу свободно в нем дышать. Мадам Мото обладает удивительной способностью ставить меня своей любезностью и вниманием в самое неудобное положение. И не только одевая в шелк этих рубашек!

Ну как, например, я должен был себя вести с атташе по культуре? Это очаровательный, тонкий, понимающий человек – заявляю это с полной уверенностью, ибо он прочел одну из моих книг и сделал мне очень разумные комплименты. После любезностей, которые не стали для меня менее приятными оттого, что были лишены японской слащавости, милый человек, естественно, осведомился о цели моего приезда в Японию. Я хотел было поведать ему о своем приключении сценариста, ангажированного продюсером, столь же таинственным, сколь и щедрым, но вдруг осознал, что правда в ее голом виде прозвучала бы не только неправдоподобно, но и двусмысленно. Будь я на его месте, я бы подумал, что субъект, предлагающий такой винегрет, либо меня разыгрывает, либо старается скрыть другие причины, в которых ему стыдно признаться. Вместо того чтобы смело рассказать всю историю, я начал подробно и издалека, со встречи с очаровательной японкой на Монпарнасе...

К счастью, понимающая улыбка собеседника сразу же избавила меня от необходимости продолжать «милую историю». Я был очень доволен, отделавшись умолчанием, вместо того чтобы обманывать дипломатического представителя своей родины.

Директору франко-японского института я начал рассказывать свою историю с того же конца, и примерно на том же месте меня избавили от необходимости продолжать. С небольшими нюансами аналогичный разговор состоялся у меня со всеми соотечественниками.

Таким образом, все французы, жившие в Токио, считали меня великим путешественником во имя любви...

В худшем положении я оказался по отношению к французским кинематографистам. Как нарочно, я очутился в Токио в разгар Недели французского кино. Получалось, что я, обскакав всех, прибыл в одиночку, тайком, чтобы за спиной других сделать фильм. Это было тем более неудобно, что намечалось совместное производство картины, что соотношение иены и нового франка открывало широкие горизонты для представителей седьмого искусства Франции. Моя история приобретала чертовски неприятный душок. То, что я прилетел в Японию за чей-то счет, не вызвало и тени сомнения в скептических умах наших киношников... Ах, какой взгляд бросила мне очаровательная Франс Рош...

Я наивно предложил мадам Мото:

– Эта Неделя очень кстати: я поговорю о нашем проекте с кем-нибудь из французских кинематографистов – они, несомненно, смогут нам помочь...

Мадам Мото встала на дыбы: в наших интересах все держать в абсолютной тайне, потому что в Японии воруют все, а тем более хорошие идеи.

Я не стал настаивать, так как со своей стороны не мог поручиться головой за чистоту нравов, царящих во французской кинематографии.

Мистер Чанг

Из всех, кого я встретил после отъезда из Парижа, самое большое впечатление на меня произвел китаец по имени Чанг.

Я стараюсь ничего не забыть из сказанного им, поскольку придаю его словам большое значение, чем могу даже заслужить упреки.

– Это, – скажут мне, – все равно, что просить нищего-сицилийца или грека-контрабандиста рассказать о Франции...

Вот почему я сразу же сообщаю, что мой информатор – личность весьма сомнительная и что его порочат прежде всего два обстоятельства: он не японец и авантюрист.

Теперь, оговорив это, я могу спокойно рассказывать о мистере Чанге.

Я гулял однажды по Синдзюку, «центру торговых и увеселительных заведений», который японцы любят сравнивать с Латинским кварталом, помноженным на Сен-Жермен-де-Пре. По их мнению, он похож на Монпарнас, но в действительности напоминает площадь Алезиа в воскресное утро. Меня соблазнил маленький бар «Верлен»: вывеска, дверь, внешнее оформление необъяснимо тронули меня.

Небольшой зал на антресолях меня не разочаровал. В первый раз я не мог вспомнить, какую модель скопировал декоратор. Диванчики, обтянутые молескином, мраморные круглые столики на одной ножке, деревянные панели, пластинки паркета, цинк, вешалки, гравюры Домье, Гюстава Доре и Гаварни составляли обстановку старинную, но без подчеркнутой старины. Здесь уместно откупоривать бутылки лучшего вина.

Я заказал пиво. Когда официант принес бутылку, я попытался, не питая, впрочем, особых иллюзий, разузнать, что можно увидеть в этом квартале. Он ответил мне неизбежным:

– Пойду узнаю.

И тут я увидел, как в бар вошел человек среднего роста, без пиджака и галстука. Я повторил ему свой вопрос по-английски.

– Вы француз, – сразу сказал он с улыбкой, какой не встретишь в Токио. – Разрешите?

Он сел напротив и остановил меня, когда я поднес кружку пива ко рту.

– Извините... Полноте! Здесь надо пить не пиво, в особенности французу.

По его указанию официант унес кружку и вместо нее принес две рюмки, какие еще подают в провинции в привокзальных кафе. Он также поставил на стол сахар и положил две ложки в дырочках.

– Мы будем пить абсент, как его пил Верлен, – сказал мой новый знакомый.

Это и был мистер Чанг.

– Вы жили во Франции?

– Мне было восемь лет, когда я вместе с Чжоу Энь-лаем поступил в школу иезуитов. – Он приладил ложку на краю стакана так, чтобы она не падала, положил в нее кусочек сахару и направил на него струйку воды.

– Подумать только – мне надо было приехать в Токио, чтобы отведать настоящего абсента!

– Да. О нем забывают. Зато хорошо помнят о «древностях», которые стоят куда дороже, несмотря на весьма сомнительное происхождение, и, на мой вкус, намного меньше «возбуждают». За ваше дражайшее!

Мы выпили, подняв глаза к небу.

У него было очень молодое лицо. Бесчисленные морщинки не старили его; они свидетельствовали о сверхчеловеческих испытаниях, а не о прожитых годах, как морщинки летчиков-испытателей, лица которых заштрихованы сверхзвуковыми скоростями. Я без усилия мог бы сделать ему комплимент, но он, несомненно, был выше этого: он не спросил, сколько я даю ему лет.

– И вы покинули Францию?

– Когда мне было двадцать с лишним лет. Больше я туда не возвращался.

– Почему?

– Это целая история.

– Извините.

Я погладил молескиновую обивку. Это не был пластик. Кончиками пальцев я прикоснулся к панели, прикоснулся сознательно, в первый раз в Японии.

– Я побывал у «Лотрека», «Домье», «Бодлера», в «Баре Пикассо»... – начал я. – Декораторы, художники, обойщики, краснодеревщики не могут мне помочь найти то, что я ищу.

Мы умолкли, посматривая друг на друга, – у нас было в запасе время. Помнится, я испытывал такое же физическое удовольствие, какое испытываешь, открывая хорошую книгу, когда после первых страниц перескакиваешь на последнюю и подсчитываешь – осталось еще четыреста.

– Чего вы ищете в Японии?

Я собирался было сказать ему о сценарии, но вовремя вспомнил о том, что искал он, и, как говорится, открыл дебаты:

– Я ищу Японию, но настоящую. Подлинную.

– Вы сами и являетесь ею.

– Что?

– Если бы вы в данный момент не были в Токио, сегодняшняя Япония, именно сегодняшняя, не была бы такой, какая она есть.

– Я не подходил к этому в философском плане... Точнее, я хотел найти Японию, о которой столько говорят, знаете – гейши, цветущие вишни...

– Гейш меньше, чем туристов, подобных вам. Вишен больше, и они в самом деле особенные: цветы держатся на них только два-три дня, а если налетает порывистый ветер, – то всего несколько часов. И они не дают плодов.

– Но обычаи, образ мышления, религия?

– Было бы легко вам доказать, что татами, деревянные дома на сваях пришли с Тихого океана, в частности из Полинезии, религия – из Индии, письменность, мышление – простейшая абстракция Китая, а все остальное ведет свое происхождение из Кореи, Маньчжурии или Америки.

– А две тысячи шестьсот лет цивилизации?

– Я довольно хорошо знаком с этим вопросом. До первой мировой войны, точнее, до вторжения в Китай о древней цивилизации говорили не очень-то много. Возникновение этих знаменитых двух тысяч шестисот лет можно грубо объяснить так: когда Япония решила оккупировать Китай, генералы искали предлога. Как всегда, оглянувшись на старую Европу, они выбрали самый распространенный: оккупируют страну, чтобы ее «цивилизовать». Должно быть, кто-то поумнее обратил внимание других на то, что у Китая позади двадцать с лишним веков цивилизации, и тогда-то Япония декретом даровала себе еще пятьсот лет. Скромно, но достаточно.

– Какая наглость!

Он не носил галстука. При движении, которое он сделал, подзывая официанта, ворот его рубашки распахнулся. Я увидел страшный шрам у самой шеи, который тянулся, исчезая под материей, в направлении сердца. Мистер Чанг показался мне вдруг очень старым.

– В японском фольклоре нет ничего, что не было бы заимствованием. Вам расскажут историйки, которые японцы совершенно искренне считают чистейшим своим культурным наследием, а это только басни Эзопа, которые они узнали в шестнадцатом веке из уст иезуитов святого Франсуа Ксавье.

– В сущности, Японии не существует?

– Не больше, чем Франции.

– Ну уж!..

– Не больше, чем Франции, если отнять у нее все, чем она обязана Греции, Риму и другим странам. Не больше, чем Лафонтен без Эзопа, Люмьер без Плавта...

Мы оба были довольны. Мы помолчали. Потом мы говорили о смерти, вернее, Чанг говорил мне о ней так, словно был с ней знаком тысячи лет.

Он извинился – ему надо было уходить. – Я обещал. Иду ремонтировать автомат восемнадцатого века. Мы обязательно еще увидимся.